Журнал "Наше Наследие" - Культура, История, Искусство
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   

Редакционный портфель Письма Г.П. Блока к Б.А. Садовскому. 1921-1922

От редакции | Оглавление | Письма: 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 17a 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 | Фотоматериалы


28

16/3 IX 1922

Петроград

Дорогой мой, простите Вы меня, пожалуйста. Если бы Вы знали, с каким стыдом читал я Ваше ласково-сердитое, печальное письмо. Как же мне оправдаться в опечатках? Конечно, никак. Вашу корректуру я читал 3 раза — первый раз вдвоем с Ел<еной> Эр<астовной>, сличая слово за слово с Вашим оригиналом. После меня читал еще старый корректор — негодная типографская крыса, и вот результат — на 80 стр. одни опечатки занимают 2 стр. Из множества отмеченных Вами ошибок некоторые кое-как могут быть объяснены, и не моей виной, а виной присланных Вами копий. Там, например, так и было — Бонопарт и Моншенью1, я это заметил и хотел исправить, но отдумался, считая, что русская транскрипция иностр<анных> имен вещь вообще варварская и всегда очень субъективная (есть здесь некий весьма ученый языковед, который пишет Теккерея — Сакры). Есть и другое в этом роде, но это, конечно, не оправдание, да если бы я и оправдался, не все ли равно — книга пущена в свет и уже почти целиком распродана, лови ее теперь с ее опечатками. Я только удивляюсь, как после этого вы еще нашли в себе мужество эту книгу хвалить и меня благодарить!

Если Вы согласны, все-таки, оставить Амалию в нашем Издательстве, то корректуру хоть одну я Вам непременно пошлю, если Вы в это время еще не будете здесь. Вижу, что без этого просто нельзя. Простите же меня, голубчик, если можете, я ведь знаю, какая это Вам обида, а Вы знаете, как горько мне Вам такую обиду причинять.

Но есть и худшее — то, что заполнило остальную часть Вашего письма. Сколько раз твердил я себе, что область семейная и область брачная — это царство двух, запретное всем остальным, что долг дружбы не всегда в исполнении просьб, а иногда и в неисполнении. И вот взял, да и поступил просто как дурак. Вы беспощадно правы, называя меня «настоящим человеком» или как-то вроде — чаще мне нужно об этом вспоминать и не лезть в чужие элизиумы к «царям, героям и поэтам»2.

От всего сказанного мной по поводу Вашего брака, я отрекаюсь. Все это вздор, ибо всегда обречен быть вздором всякий совет в таком деле. Вера Петровна Вас любит — вижу по ее хлопотам и по глазам. Вы ее любите — вижу по Вашему гневу. Все слава Богу. И сейчас Вы мне верьте — я говорю правду.

Спорю только против двух пунктов:

вы пишете — «таинства не будет». Вино из общей чаши, венцы на главах, «венчается раб Божий Борис рабе Божией Вере», три круга — все это непременно таинство, каковы бы ни были намерения раба Божия Бориса.

Женщины не все пошлы и глупы. И у меня тут много «темной воды» (только и светлая есть) — и слезы, и кровь, и вечная, камнем на мне лежащая на всю жизнь ненависть, и просто грязь, грязь и грязь. Самые страшные грехи мои тут, самые сильные соблазны (единственные, ради которых шел на нарушение сознаваемого долга). Самые тяжкие мои несчастия тоже здесь. Но и счастье, лучшее, какое знал, до слез, до настоящего забвения всего мира или, Бог знает, поглощения всего мира — именно здесь. Вы понимаете, что я говорю не о секундах совокупления, а о другом. И этого другого не могло бы быть, если бы все женщины были пошлы и глупы. Про курсисток, конечно, верно — это <1 нрзб.> дуры большеногие, да ведь я обратного и не утверждал никогда. Об этом еще много поговорим, когда приедете.

С Вер<ой> Петр<овной> мы теперь довольно часто видимся. С ней очень просто и с каждым разом лучше. Даст Бог, подружимся.

В словах о «настоящем человеке» читаю приговор и своим мемуарам. И в этом согласен — публицистическая сопелька.

Теперь о насущно-главном — о Вашем лечении и приезде. Во вторник я был у доктора (или профессора!) Бруштейна. До разговора с Вер<ой> Петр<овной> не хотел писать. Вчера с ней говорил.

Приезжайте поскорее. Бруштейн милый, миндальный палестинец — весь каштаново-круглый. Принял меня очень внимательно и говорил долго, не жалея своего таксированного времени. Он совершенно прав, что заглазно нельзя решить, как Вас лечить и можно ли именно у них лечить. Это же аксиома. Считайте твердо установленным, что ни один сколько-нибудь добропорядочный врач не скажет другого, и что попасть в больницу прямо с вокзала нельзя.

Заведение Бруштейна — грандиозное, чистое, новое, приятного, веселого вида, между Таврич<еским> дворцом и водокачкой, у Невы. Подъезжаете со Шпалерной — вдали голубеет Смольный монастырь. От меня на трамвае — четверть часа. Плата 30 мил<лионов> — дешевая, никаких доплат, я спрашивал. Придется, конечно, прибавлять на еду, на сладкое и всякую всячину — считайте к 30-ти еще 50.

Вакансии там не каждый день. Можете прождать неделю-полторы, вероятно меньше. Не сердитесь, мой друг, слушайте business-man’а, каковым стал я. Не ищите другого, лучше не найдете.

Куда же с вокзала? Можно в санаторию Дома Ученых, но это Царское, можно в общежитие ученых, но там Вы будете один в комнате, можно, должно, необходимо, неизбежно, невозразимо — Литейный, 30, кв. 19. Мы с Ел<еной> Эраст<овной> стоим, глядим на восток, на Ниж<ний> Новг<ород> и говорим: что же это в самом деле? Неужели же он может приехать в СПб. и остановиться не у нас?

Все Ваши возражения заранее знаю, простите меня, они ничего не стоят. Ни малейшего стеснения никому — мой кабинет. До 7-8 вечера никто Вас не беспокоит, с 8-ми, если захотите, я буду с Вами, не захотите — буду сидеть у Ел<ены> Эр<астовны>, у нее очень хорошо. Комната тихая, мягкая, вдалеке. Тут же книги и Ваши портреты Фета.

Уход, какой бы ни был, будет и Вам стесняться нечего. Напишите откровенно, что именно Вам нужно (будьте покойны за тайну), и я все устрою. Дело идет о 5-7-10 днях. Может и наша прислуга, можно и особое лицо — это образуется.

Вы понимаете, что невозможно и неприлично, если не у меня. Какая же тогда дружба?

О денежном вопросе не пекитесь уж так особенно. Деньги всегда придут, когда нужно и сколько нужно. Я в этом много раз убеждался. Вот луковицу жалко, ну да что делать3. У нас ¾ хороших вещей проданы, отцовское собрание фарфора в том числе, от дома в деревне остались стены одни полуторааршинные, все платье украдено вчистую, картины. Только это, правда, не беда. Вы имущий и Вам приумножится. Об этом тоже будем еще говорить.

Позвольте же считать вопрос о житии у меня решенным. И, пожалуйста, не надо говорить, что я подумал, что Вы подумали, что я подумал. Не умею, правда же!

Сидел в приемной у Бруштейна долго и предавался греху осуждения. Знаете, в комнате такая обстановочка, когда у доктора текущий счет в учетно-ссудном банке, а вместе с тем «интеллигентность» и «эстетические запросы» — фотографии Достоевского и Вагнера и полочки с бронзой «модернизированного ампира». Послал ему на следующий день после беседы Вашу книгу при архилюбезном письме. Думаю, что это самая удобная форма заплатить ему graciensement4 за потраченные на меня драгоценные минуты. Но он, в самом деле, милый. Это я зря зубоскалю.

Знаете, когда бываю у кого-нибудь, боюсь уходить. Думаю, вот уйду и сразу, как закроют дверь, начнут меня осуждать — неприятно и стыдно. И теперь вот все думаю — сидят в Нижнем за желтым самоваром, смотрят в окно (это Вы и Вас<илий> Леонид<ович>) и говорят этак пожимаясь: «А ведь он оказался, в конце концов, не то что так себе, а уж и не очень...» Пожалуйста, не опровергайте — тоже зубоскальство. Но бывало все-таки стыдновато это вообразить.

Ну, Господь Вас благословит на счастливый путь. Трогайтесь в час добрый и (решено!) ко мне.

Всему Вашему семейству низкий мой поклон.

Елена Эрастовна очень, очень Вас ждет. Она ведь Вас не меньше моего любит.

Ваш, что бы Вы ни думали — верный друг

Б.

17/IX

Покойный мой отец любил хорошо покушать. Бывало в деревне — ужин дадут медвежий — и один пирог «огородник», и другой пирог «курник», и цыплята, и всякая творожная снедь, и ягоды, потом еще чай со сливками, с теплыми булочками (знаете, сверху такой смуглый крошеный миндаль — отец его все отковыривал, а мать на это сердилась). Так вот ужин. Отец всего поест, да еще удвоенно. Потом откинется на спинку стула, расстегнет на жилете две пуговки, щипнет меня крепкими пальцами за щеку (очень больно) и скажет: «Ну, вот, много ли человеку нужно?»

Я тоже сейчас говорю (только не кулинарно, а философски): много ли человеку нужно для счастья? Получил только что ваше письмо. Только что его кончил, как на дворе что-то струнное и свежий молодой баритон поет. Я к окну и вот счастлив: от письма и от баритона. Понимаете, такой подлец в кожаной фуражке, в штанах «клош» и откуда-то чудесная, благорожденная печаль5 (еще один соблазн: цыганское пение — все готов бросить, если настоящее).

У Вас, как Фет говорил, «ум сердца» — лучшая разновидность ума. В планировке последних двух Ваших писем он сказался удивительно (непреднамеренно, конечно). Сперва, как молочный сепаратор, отобрали из моего письма всю дрянь, все, что Вас рассердило и соответственно на это ответили (после первого Вашего письма я все со стыда бочком бегал), а потом ответили на остальное, — я и выпрямился.

Извиняться больше не буду — действительно паршивая привычка, должно быть, трамвайная, от наступанья на ноги. Раз так одной даме наступил, что та до конца маршрута так со слезами на глазах и просидела (мозоль, вероятно).

Спасибо Вам за добрые слова о моей статье. Значит, я ошибся, предположив, что Вы осудили. Конечно, это пустяковина, а захваливать меня не нужно. Моя специальность — быть «подающим надежды». Так и на памятнике напишут: «умер 62 лет от роду (почти все Блоки 62 л<ет> умирают), подавал надежды». Кстати, недавно видел у Митрофания6 такую эпитафию:

 

Тише, листья, не шумите,

Малых деток не будите.

Малы детки мертвым сном

Спят под Божиим крестом.

 

Министры были бородатыеВитте, Хилков, Посьет, Ванновский, Тертий Филиппов, почти все. У Горемыкина и Дурново были бакенбарды очень большие, почти бороды. Это пошло собственно с турецкой войны — когда офицерам разрешили не брить подбородка. Но бакенбардисты жили еще долго — помню, например, еще в 1913 году красавца обер-гофмаршала Долгорукого. Хорошо помню Посьета — приятель моего деда Качалова, элегантный серебряно-седой адмирал с золотыми вензелями на черных орлах, обольстительно, по-старинному учтивый.

Олеографий в Петербурге было мало. Были приложения к «Ниве» — крымские виды, боярин Морозов <так!>, баядерка. И, непременно (это надо вставить), гравюры Зичи — Демон с Тамарой, две штуки, в столовой.

Насчет анекдотов постараюсь, но сейчас что-то не припоминаю. То, как выдрал сына, застав за онанизмом, кажется, Вам уже писал, но это едва ли достоверно. Раз приехал неожиданно в Лицей, застал пьяных и уехал сердитый, со словами: «Был бардак и есть бардак» (верно, но не публикуйте). Заметьте — никаких любовных интриг и у сына (после брака) тоже. Портрет Серова замечателен. Фотографиями снабжу. К теткам ходить не надо — своих достаточно — у меня дети не вырезывают7.

Про Ал<ександра> Ал<ександровича> сказать: большой талант — мало.

Если есть табель о поэтических рангах (думаю, нет), то он в одном чине, а, может быть, и постарше поручика Лермонтова Михаила, так, что-нибудь вроде штабс-капитана, четыре звездочки заячьим следом.

Не лежит у меня сердце к Тютчеву — резонер он, все-таки, прозаичен бывает. Но бывает чудесен, — например, на юбилей Вяземского8.

Знаете, у Девлет-Кильдеевых отдаленная связь с Фетом. Первый припадок сумасшествия у Пети Борисова9 произошел в Петербурге (1884) в каких-то темных номерах. А соседом по номеру был некий князь Девлет-Кильдеев. Он и сообщил И.П.Новосильцову. Когда Петя сидел в больнице, все время дрочил и ел свой кал (рассказывал мне Сергей Львович Толстой — любитель «пикантного»). На Петиных похоронах (в год моего рождения) был один Мих. П. Боткин, тот, которого Врангель съездил по морде и которому Толстой за это прислал милостивый рескрипт на Ремингтоне («всегда Вас любивший, а теперь особенно полюбивший» — хранится в Пушк<инском> Доме)10.

Жалко мне беднягу Вас<илия> Леонидовича. Как ни хороша, по-видимому, его семья, но мне кажется, ему на положении птенца там тошно бывает. А если переедет сюда — сгинет ведь он, совсем жить не умеет. Вам не страшно — Вас В<ера> П<етров>на вывезет, а у него жена тоже не умеет. Прочно ли у него с женой? В последний раз мне почуялось какое-то предреволюционное беспокойство. Красивая она? И не вульгарная? В<ера> П<етровна> — красивая. Надо жениться на красивых. Помню, еще лицеистом смотришь на некрасивую барышню и думаешь: до чего я ее возненавидел бы, если бы была женой.

В свободные минутки (преимущественно в w<ater>-c<loset’е>) читаю Ламартиновские Confidences11. Вот, как Чехов говорит, что гуси мастера пахнуть, так французы мастера писать (особенно для клозетного чтения). Думаю, всякий француз может писать. Дай-ка сделаюсь писателем, и сделается. Исключения: Гюго, Флобер, Мопассан, Зола, Бодлэр, да и то. Прославленный ныне Ромэн Роллан — гуано, чтобы не сказать иначе. Но Ламартин мне дорог за эпиграф в «Лирич<еском> Пантеоне»12. Об этой книжке (о Пантеоне) трудно говорить без слез в горле. В моей последней статье попытка дать живой день — крещенский сочельник 1841 года, когда Фет в больнице на Калужском шоссе читал рецензию «Отеч<ественных> Записок». В этой больнице я был.

Вере Петровне по мере сил помогу, хотя в этих кругах никого, кажется, не знаю. Штука трудная.

На днях чуть не вышло у меня дуэли. Позвал к себе по делу (издательскому) некоего профессора Билибина. Тот не приехал и сказал третьему лицу, что я, мол, молод, чтобы звать, сам должен ехать, если надо. Третье лицо — дурак, передал это мне. Т. к. при передаче через третьего это носило характер какого-то подобия сплетни, я письмом потребовал письменного же объяснения и просил на словах передать, что неполучение ответа сочту за подтверждение сообщенных мне дерзких слов, и тогда буду требовать удовлетворения. Последовал профессорский испуг и длинное объяснительно-извинительное письмо.

Второй раз в жизни со мной такая история.

Мне кажется, я недостаточно ясно очертил Вам условия, в которых Вы будете у нас: у Вас будут все права гостя, т. е. свобода от всяких малоприятных забот и т. д. и никаких обязанностей гостя, т. е. свобода от хозяев. Комната Ваша будет только Ваша. Без Вашего зова никто не войдет. Ваши посетители будут приходить к Вам, а не к нам и проч. Если нужно, можно достать на время жизни у нас санитара, или сиделку, или сестру. Спать придется не на диване, не бойтесь, а будет возвышенный одр с добросовестными пружинами. Будем есть пряники, халву, орехи в меду. Будем чай пить долго (предупреждаю — медного самовара нет, пропал в деревне, есть медный самоваро-кофейник, древний, с плоским теменем).

Поймите, мой дорогой, как нам будет горько, если Вы остановитесь не у нас. Елена Эр<астовна> и возможности этой не допускает.

Не бойтесь детей, они хороший народ, хотя и дерутся иногда. Вчера вторая дочь Наталья примеряет мой воротничок. Я говорю: «Это подходит к твоему типу наружности». А старшая Марина презрительно так кидает в мою сторону: «Ну, какой там у Наташи тип, просто толстый тип».

Господь с Вами, до очень скорого, наконец, свидания.

Ваш Б.

У Вас в конце письма (где о моей статье), в фразе о «тетушках», непонятное мне слово — что-то вроде «Ропст». Попросил Елену Эр<астовну> разобрать — она говорит: «сопец» и спрашивает, не неприличное ли это слово.

Об Ал<ександр>е Ал<ександ>ровиче (не с Офицерской, а из Гатчины13): при видимом громадном здоровье всю жизнь таил болезнь — туберкулез, смолоду. При этом никогда, ни от какой жары не потел.

Ив. Петр. Новосильцов каждое лето ездил к себе в именье «Воин» (о кот<ором> очень хорошо у Толстого в письмах к жене). Ал<ександр> Ал<ександрович> ему говорит: «Ну, что, опять на Воин; видите, научился теперь говорить, знаю, что сердитесь, когда говорят в Воин»14. Новосильцова (в Петербургском свете его звали tête de mort15 за худобу) А<лександр> А<лександрович> очень любил, бывал вечерком запросто у него.

Теперь деловое и важное: у Вас в Нижнем наверное есть теперь, как и всюду, краеведческие организации: общества, институты, архивное что-нибудь, этнографическое и т. д. Вероятно, Вы этому не чужды. Перед отъездом свяжитесь с ними как-нибудь официально, бумажно (например, поручение в Петрогр<ад>). Это даст мне возможность сразу же устроить Вам ученый паек — в Академии Центрального Бюро Краеведения. Возьмите также удостоверение о профессорстве16. Передайте, пожалуйста, все это и Василию Леонид<овичу>. О приезде надо известить меня заблаговременно.

Как прекрасно у Вас и как страшно про усатого. Я боюсь сплющенных черепов, знаете, когда в висках сдавлено, а темя вытянуто вверх и вперед дальше лба. Тогда глаза близко к носу и выкаченные. Это безжалостные. Страшны тоже японцы, страшнее китайцев.

 

19/Х

Вот кое-что и подыскал для Вашей коллекции. Присовокуплю некоторые пояснения. Все это из наших альбомов. По именам известны мне очень немногие, я их обозначил на обороте римскими цифрами и ниже поясняю. Из лиц общеизвестных посылаю Вам: императрицу Марию Александровну, Дармштадтскую уроженку; императрицу Евгению; Савину, молодую — Тургеневских времен; Патти и знаменитого тенора Капуля (откуда пошла более знаменитая, чем он, прическа a la Капуль). Карандашные надписи не мои. Патти, как видите, 71<-го> года. Далее нумерованные: I. Скарятин, Новг<ородский> губернатор, 60-х гг., замечательный стрелок (дед мой Лев Алекс<андрович> был в те годы управляющим Новгородской Казенной Палатой). II. Его жена. III. Вокар, петербургский чиновник цензурного ведомства, очень скупой: на званых обедах бутылки подавались закупоренными и зачастую так и уносились со стола. IV. Игуменья одного из Новгородских монастырей — 60-е гг. Прочие все неизвестные, отмечаю лишь достопримечательности: V. Флигель-адъютант Ал<ександ>дра II; VI. Варшавский кавалерийский генерал — на шее Анна с короной (сомневаюсь, не Скобелев ли?). VII. Майор! Густые эполеты (гвард<ейская> кавалерия) и две звездочки. VIII. Великолепное платье и сама хороша, смотрите — какие руки. IX. Вот они, серые панталоны, о кот<орых> я писал. Женские слезы так вероятно на них и капали. Что-то вроде Рудина. Кабинетные фотографии, обрезанные снизу, из альбома, поднесенного деду Льву Ал<ександрови>чу, когда он в 1881 году уходил в отставку из Вице-Директоров Тамож<енного> Д<епартамен>та. Все таможенные чиновники. Выбирал по лицам. Хорош Петр Виноградов — совершенная собака. Недурен и Иван Слатин, бальный дирижер, большой франт. Старики — из кувшинных рыл, очевидные взяточники. Александр Башилов так смотрит, что, видно, и с фотографа рад бы содрать. Примечательны у всех воротнички.

 

21/IX

Эпос. Из рассказов Веры Петровны о продаже (не знаю, как зовут ее сестру, и именую условно Марьей Петровной): — Жил-был немец, узнал о продаже, решил купить. Дал задаток. Затем, влекомый Heimweh17, исчез. Утолив Heimweh, вернулся. Является и лезет обнимать Марью Петровну. Марья Петровна срывает с немецкой шеи галстух. Немец, опозоренный, уходит и, через несколько дней, дает знать, что раздумал покупать. Punktum18.

Вера Петровна просит не говорить с Марьей Петровной о немце, а я прошу не говорить Вере Петровне, что Вам об этом насплетничал.

Пильняк кончил бы этот рассказ так:

«Название этой повести — Галстух».

 

22/IX

Ехал по Лиговке и по Обводному каналу в трамвае, очень грязным, очень по-петербургски кислым дождливым днем и вспомнил вот что:

1918 или 19-й год. Глубочайшая осень. Глубочайшая ночь. Дождь и дождь, такой, который способен идти неделями, годами, веками. Маленькая железнодорожная станция, «Зал» для пассажиров, почти совсем темный. Весь свет от маленькой керосиновой вонючки на десятичных весах из багажного отделения за решеткой. Вам не случалось бывать на станциях в эти годы. Трудно объяснить. Если взять идеально (Платоновым методом) вошь, плевок и махорку и вообразить себе, что эти три «идеи» слились в одну, то будет ясно.

В багажном отделении сонм дияволов ворочает черные мешки с черной картошкой. Багровая баба, злая, жадная, оскорбленная ругается — забыла все, в картошке весь космос. А тут, передо мной (и в этом все дело), чухонец, большой, весь серый, нос бананом, стоит, расставив ноги, и смотрит на мешки, на лампу, на бабу. И в том, как он смотрит, как равнодушно расставил осиновые ноги — такой мрак, такая тоска, что и теперь не могу без отвращения вспомнить.

 

24/IX

Тянул с отправкой этого письма на этот раз по деловым основаниям: хотел выяснить с Вашими деньгами. У нас в Изд<ательст>ве бухгалтерия еще не очень исправная, и пришлось ждать, пока произведут расчет следуемой Вам суммы. Те сто миллионов, о которых я Вам вчера телеграфировал — это 5% валовой суммы, вырученной от продажи Вашей книги, и (учитывая падение рубля), приблизительный эквивалент того, что было уплочено Вам первоначально19. Таким образом, гонорар определяется в размере 10% валовой выручки. Это то, что Изд<ательст>во выплачивает всем авторам. Я очень надеюсь, что с Вашей стороны возражений не будет. Со всеми авторами, которые, как Вы, получили при сдаче рукописи некоторую сумму единовременно, Изд<ательст>во рассчиталось по выходе книги таким же способом. Ради Бога, не подумайте, что это от меня. Вы же поверите, что никогда я не позволил бы себе такой непристойности. Ваш отказ от этой суммы явился бы поднесением Изд<ательст>ву подарка, которого оно принять, конечно, не может. Поэтому распоряжайтесь скорее, кому передавать деньги, и — как говорят наши благородные друзья-немцы — Schwamm drüber!20

Посылаю Вам на суд свою статейку об Ознобишине, предназначенную для альманаха Пушк<инского> Дома.

Крепко Вас целую.

Господь с Вами.



От редакции | Оглавление | Письма: 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 17a 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 | Фотоматериалы

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru