29 ноября 1921

Дорогой мой друг Борис Александрович. Ваши письма, как солнышко. Каждый раз у нас праздник, когда я их получаю. Если Вам не трудно, пишите, голубчик, почаще. Очень нужно нам сейчас Ваше родное тепло, зима выходит тяжелая. Моя мать-старушка, тоже драгоценнейший мой друг, очень больна, по-видимому, последней болезнью. Приближается апоплексия и дает о себе знать долгими обмороками с конвульсией и последующим беспамятством. С женой тоже нехорошо. Ей надо за больной ухаживать, и нервы очень истрепались. Исхудала она, бедная, страшно. А у меня свои осложнения — семейные и служебные. Первая моя жена, с которой я в разводе, собирается замуж. Это дало мне повод заговорить о возвращении мне детей. Она согласилась, было, а потом опять отказала в последнюю минуту. Вы знаете, что значит ворошить эти вопросы. Со службой же вот что. Я очень близок (не только служебно, но, главным образом, по-человечески) с непременным секретарем Академии Ольденбургом. Если Вам приходилось слышать об этом человеке дурное — не верьте. По мыслям мы с ним очень разные и часто далекие. Но дело не в мыслях — Вы знаете. Душу я его люблю и чту за ничем не запятнанную прозрачность. Это рыцарь до конца. Замыкала его болезнь до крайности и начинает он слабеть (ежедневные занятия от 8 утра до 2 ночи!) Дела Академии критические, нужно ее беречь¹. На другой день после возращения моего из Москвы (об этом позднее) являюсь к нему и слышу следующие неожиданные, громом разящие меня слова: «Ради Академии и ради меня прошу вас о жертве. Забудьте на полгода о Пушк<инском> Доме и возьмите на это время управление делами Академии». Оказывается, прежний правитель, неудачный, скоропостижно умер. Ради Академии я, пожалуй, на это не пошел бы, а ради Ольденбурга пришлось согласиться. Вы, как друг мой, ведь поверите мне, что это не кокетство и не жеманство, когда я морщусь, принимая эту большую должность, совершенно по рангу мне не соответствующую. И поймете Вы, что это действительно жертва и горькая. Условились так. На это дело я убиваю время с 9 утра до 1 ч. С 1 ч. до 4 ч. все-таки Пушк<инский> Дом. С 4 ч. до 6 злосчастный Гржебин, до 6, до 7, иногда до 8. Сами посудите, что будет оставаться от меня к вечеру и много ли мне удастся работать для себя. А материалов набрана куча, и пока они не простыли, так хочется и так можется работать над ними! 12 лет жизни убиты на канцелярщину; дорваться, наконец, до настоящего дела и опять этого лишиться. По-видимому, так нужно, и я смиряюсь. А Вы посочувствуйте мне и не ругайте меня, а понукайте, заставляйте все-таки работать.

Простите, мой дорогой, за неприличное нытье и за длинные разглагольствования о своих делах. У меня до сих пор никогда не было настоящего друга мужчины, если не считать покойного моего отца. Вы первый, которому хочется говорить все. Зачем Вы говорите, что не знаете «взаимности». Вы же знаете. Да и бывают ли отношения без взаимности? По-моему, нет. Мне всегда казалось, что с обеих сторон нарастание идет совершенно одинаково и что это нормальный порядок вещей. Любовь без взаимности — это исключение и патология. Будем же друг в друге уверены.

Вот как сложатся у меня отношения с В<асилием> Л<еонидовичем> — не знаю. Для меня неожиданность, что Вы с ним далеки, и это меня пугает, и пугает еще его серьезность, что он никогда не шутит. По-моему, шутить и смеяться надо, и русскому без этого работа не в работу. Я совсем его не знаю и, может быть, ошибаюсь. Но он очень влекущий, главным образом, своей порядочностью. Мне казалось это в нем самым характерным, с ним очень спокойно. Скажите о нем поподробнее. Вашим отзывам я верю твердо. Еще мне кажется, что ему мешает доцентство. Это заставляет быть очень уверенным в своих суждениях и непременно все претворять в суждения, и закруглять их, сводить в цельную систему. А это дело невозможное и потому искажающее человека. Учить не нужно, какие мы учителя!

Меня очень беспокоит, что он не едет, и я послал Вам сегодня об этом телеграмму. Послал Вам, чтобы не волновать его семью, если он уже выехал². Жду его с нетерпением.

Провел неделю в Москве. Впечатлений бездна, начиная с самого путешествия. Несмотря на предостережения жены, выехал 13-го числа и жестоко за это поплатился. Взял платный билет и паспорт³. Думал — довольно, оказывается — нет, нужен еще увольнительный билет от службы. В М. Вишере меня сняли с поезда, продержали полночи в кордегардии и вернули в Петроград с кустодиею. Хотели ввергнуть в темницу как «труддезертира», но я упросил дать мне возможность доказать, что я не верблюд, и доказал, а на следующий день поехал снова, снабженный «документами» (ударение на «у»).

С Москвой за последние годы я познакомился довольно хорошо. Нынче она меня поразила — она неузнаваема, всё клокочет новой, восстающей жизнью. Не то удивительно, что на Арбате хорошие магазины, а то, что эти магазины полны и удивительнее всего выражения лиц у покупателей и продающих. Они непередаваемы — какие-то торжествующе-спокойные. Откуда-то выпущен и теперь по всему городу разлился какой-то поток стремительности неудержимой, и видишь, как тонущие гримасничают и пускают растерянно пузыри. Говорить более определенно решительно не умею, потому что объяснить все это не могу, мозгов не хватает. Когда в Петровских линиях я вижу великолепнейший ресторан с европейскими лакеями в смокингах, diner du jour — 75.000, и узнаю, что хозяин этого ресторана — Всероссийский Центральный Совет Профессиональных Союзов, то могу только глупо хлопать глазами и молчать.

У меня было много дел, своих и чужих, служебных и частных. Выходил из дому в девятом часу утра, возвращался в двенадцатом ночи, и всё встречи, встречи, в кинематографически-быстрой смене, в калейдоскопическом разнообразии. Всего и не перечесть. Вот образцы.

Семейство Гржебина-junior (Senior в Берлине). Красная штофная мебель. На стене «Голгофа» Ге. На диване, в пестрой бухарской шапочке, в пестром балахоне хозяйка — горская еврейка библейской красоты, не то Саломея, не то Ревекка, с пунцовыми накрашенными губами, умная, остроязычная, из чужого страшного мира. И тут же — Брюсов и Чулков, пришедшие за очередными авансами. Брюсов седеющий, собакообразный, в офицерском полушубке, с конфузливым блеском в глазах. Чулков в обличье поэта, шапочка не шапочка, волосы не волосы. Издает «Антологию».

Дальше — Трубниковский переулок, Остроухов⁴. Это Вы знаете. Надежда Петровна за самоваром монотонно гудит баском, плетет какую-то Боткинскую ерунду. Илья Семенович в синем берете, кислый, раздражительный, ее обрывает. Около него какие-то безмолвные «клиенты», обязанные играть с ним в дураки ежедневно от 12 до 3 ночи. На столе только что купленная икона Божьей Матери XII века и акварель Кипренского. Со мной удивительно мил, что ни попросишь, все делает.

Дальше. Зубовский бульвар, дом Любощинских, князь Дмитрий Ив. Шаховской, «кающийся дворянин», расслабленный, шепелявый, с Рюриковым носом⁵. Сам из принципа убирает за собой кровать и, сгорбившись, выносит горшок с желтенькой княжеской мочой. С ним идем рано утром на Девичье поле искать Погодинский дом, который когда-то принадлежал его бабушке Щербатовой. Наталкиваемся на каменную ограду, ворота с вазами на столбах. Дм<итрий> Ив<анович> чуть не плачет. «Боже мой, да ведь это, наверное, Щербатовское, это их стиль, и липы Щербатовские!»

Входим в дом. Там контора университетских клиник. О Погодине никто из обитателей и не слыхивал.

— Есть тут у вас комната с верхним светом и хорами?

— А вы откуда знаете?

Ведут — она самая. Наверх подняться можно? Поднимаемся. Маленькая чистая комнатка в три окна, среднее итальянское, низкий потолок, громадная печка. — Знаете ли вы, что в этой комнате Гоголь писал «Мертвые души»? — Раскрывают рты.

Дальше. Земляной вал. Крутой берег Яузы. Чья-то чудесная усадьба, перешедшая потом к купцам Найденовым. Постройки Гваренги. Сад в несколько десятин спускается уступами к берегу. Вид на всю Москву. Теперь там санатория для легочных и лечится в ней Досекин Ник. Васильевич. Морозный вечер, сумерки. Бродим по саду и говорим о Фете. Вдруг <Шаховской> наклоняется ко мне и говорит шепотом: «Вы знаете, я ведь католик, принял католичество, как Вл. Соловьев. Только я католик и не христианин». И смотрит, какой эффект. А я думаю: «Москва, Москва!» Толкует что-то смутное о богоборчестве, о том, что Вторая Υпостась свое дело сделала и теперь очередь за Третьей и т. д. Остроухов очень хорошо про него сказал: «Мозгляк, пыльный человек».

Дальше. Малая Полянка, дом № 12, мезонин, семейство рабочего Курочкина, уже знакомое мне по прошлому году, скрипучие ступеньки, по которым без дрожи подниматься нельзя.

В церкви Спаса Преображения в Наливках был накануне храмового праздника (архангела Михаила), перед всенощной. Тяжелая серебряная люстра начищена, среди церкви скатанный красный ковер и батюшка в лиловой скуфейке озабоченно бегает.

Был у старика М... <вырвано> Тверской, в доме Английского клуба. Рылся с ним в пластах старой Москвы, хлопотал об охране Григорьевского дома и выхлопотал. И у другого знатока Москвы, Чаянова⁶, видел у него студенческие тетради (запись лекций) 40-х годов и в них с натуры чернилами во время лекций набросаны Чивилев, Соловьев, Нахимов, Строганов и т. д.

По Фетовским делам сейчас самое важное вот что.

В университетском архиве докопался до дел, до которых ни Черногубов, ни Княжнин не добрались: о переводе студентов с курса на курс — все отметки Фета, ходатайства за него, писанные и подписанные Грановским и пр. Однажды у него было: по Римск<ой> словесн<ости> — 1, по Греч<еской> словесн<ости> — 0, по Греч<еской> истории — 0. Средний балл — 2 ? . Скрыл ведь это, лукавый старик! Дела были поименованы так: «Дела, касательно перевода студентов на высшие курсы» и в описи попали на букву «к» (касательно!). Оттого раньше и не могли найти. Видел дело о приеме Фета в университет, опубликованное Черногубовым и, как мне кажется (еще не проверял), опубликованное с пропусками и искажениями. Черногубов в Париже держит антикварную лавочку⁷.

В Дармштадте мне отказано. Можно бы возобновить хлопоты, но болезнь матери побуждает меня думать, что надо с этим подождать, не ломиться.

Видел неопубликованное еще письмо Тургенева Анненкову на другой день после первой встречи с Фетом в деревне (помните, как Фет читал комедию). Точно устанавливается дата их знакомства — 30 мая <18>53 г. и первые впечатления Тург<енева>: «Немец систематик и не очень умен... еще не совсем выдохся».

Досекин говори... <вырвано> Григорович, когда собирал материалы для истории Орд<енского> полка, нашел в архиве Гл<авного> штаба жалобу Foeth’а на увоз беременной жены, и что Черногубов об этом знал⁸. Так ли это, вероятно ли?

По словам Д<осекина>, еврейского в чертах Фета было мало. Он был очень похож на Каролину, а та настоящая немка. Уверяет, что Фет, умирая, слова «черт» не говорил⁹.

Самое главное под конец — Ваши стихи. «Екатерину пел Державин» — прекрасно. Вариант предпоследнего стиха из «Обители смерти», пожалуй, острее. И тут, относительно него, мы однозвучны¹⁰. На днях прочел залпом книгу Ал<ександра> Ал<ександровича> «Последние дни царской власти»¹¹. Прочтите. Два дня был, да и посейчас шальной. Местами, как ни глупо, были слезы — настоящие, quos vult perdere, не dementat, а, не знаю, как по латыни — одеревянивает¹². Не слушайте, пожалуйста, моих замечаний о стихах и не просите их, даже если они и нравились. Они Вам не нужны и могут помешать. И для сборника за 25 лет подбирайте сами, без посторонней помощи, хотя бы и дружественной. Как может чужой или свой выбирать, подчищать, судить? Это грех. Не забывайте Тургенева и 1856 г.¹³ Судите сами, и чем больше дадите, тем лучше. Не бойтесь, что попадутся слабые, пускай, это все-таки Вы и любящий оценит. А уж если думать о ком, так только о любящем. И у Пушкина, и у Фета много слабых, и я взялся бы издавать такие сборники из них, что их бы похоронили. А ведь все-таки они великие. И какой вы minor, кто дает ранги? Вы — настоящий поэт, а на какую ступеньку поставят Вас Айхенвальд, Эйхенбаум или Мовшензон (и такой появился¹⁴), не все ли равно. Когда будете составлять сборник, не систематизируйте никак — пусть будет «цветущий луг». Разве только хронология, и то не обязательно. Никаких больших циклов не нужно. Можно маленькие, по 2-3 стихотворения, как в III книге Ал<ександра> Ал<ександрови>ча.

Достал Ваш «Узор чугунный»¹⁵ и жадно прочел разом. Это тоже, как и стихи, единственное. Особенно хорошо мемуарное, первые два. Великолепна «Петербургская ворожея». Пушкин — весь тут. Матрадуров и Ермолов, по-моему, бледнее, точно какая-то нарочитость, от которой остальные совершенно свободны. А язык, язык! И мастер же Вы! Этому не научишься. Такая чистота и полновесность.

«Ранний звон» из названий лучше всех. По-моему, на этом бы и остановиться. «Голубец» — могильное, зачем нам могилы? Мы живые, восстающие, утренние. И потом кулинарное слово.

Как Вы скажете, нужен ли рисунок на обложку. Мне бы хотелось. И попросить Остроумову-Лебедеву — она удивительная.

Если это письмо застанет еще В<асилия> Л<еонидови>ча в Нижнем, то передайте ему, что цены поднялись, и теперь лист до 1.500.000 дошел. Будет и 2.000.000. И на книгу цена растет. Академическая типография за нами закреплена.

Стихов А<лександра> А<лександровича> совещусь просить именно из-за родства. Может быть, и решусь.

Простите, пожалуйста, непростительное — мою бестактнейшую, глупейшую, грубейшую просьбу о стихах. Удивляюсь, как Вам не противно после этого со мной переписываться. Забудьте про это, если можете.

Посылаю Вам стихотворение Мариетты, о котором Вам писал. Это мое любимое, особенно последние 3 строфы¹⁶.

Вы говорите о моем провинциализме. Было время, я мечтал к старости купить деревянный дом во Пскове, на крутом берегу Великой, с сиренью в маленьком палисаднике, с лавочкой у крыльца. И по вечерам на этой лавочке слушать колокола и глядеть на закат. На этом самом берегу Ивановский женский монастырь и там у самого алтаря вросшая в землю могила моего прадеда Черкасова.

Вы дарите так и такое, что отказываться нельзя. Спасибо Вам, дорогой мой друг.

Представьте себе, книги я Вам нашел, но это миллион, которого у меня пока не предвидится. Я нашел не случайные экземпляры, а россыпь, так что, когда будут деньги, сразу достану.

До свидания. Верьте моей дружбе и любви. Жена моя (ее зовут Еленой Эрастовной) тоже Вас очень любит и Ваши стихи и рассказы читает с горящими глазами.

Да сохранит Вас Господь.

Ваш Блок

Все, что Вы пишете о литературных салонах и знакомствах, насквозь правда. Господи, неужели меня когда-нибудь будут называть литератором. Вот кличка-то!

Затронутый Вами вопрос о крепком словце — громадный вопрос. Некогда писать. Толстой его подпускает и Горькому неприятно¹⁷. А сам Горький, когда пьян, из матерщины не вылезает. Связь этого вопроса с революцией нашей — теснейшая. Мне кажется, что в эмиграцию попали все те, кто никогда таким словцом не обменивался от души. А мы, грешные, вот не уезжаем и не уедем. Да?