Редакционный портфель Сергей Шумихин. Мадригал с двойным дном. Cкрытый каламбур в послании Пушкина Princesse Nocturne

Ошибка, допущенная кем-либо из пушкинистов, вообще историков литературы, много десятилетий назад, кочуя из работы в работу, незаконно обретает права гражданства в нашем представлении об ушедшей эпохе. Подобные случаи в археографической практике не так уж редки. Сразу несколько таких ошибок, связанных с именами известного вельможи, московского хлебосола князя С.М.Голицына и бросившей его жены, еще более известной la Princesse Nocturne, исправляет Сергей Шумихин.

Сергей Шумихин

Мадригал с двойным дном

(скрытый каламбур в послании Пушкина Princesse Nocturne)¹

Когда блистательная дама
Мне свой in-quarto подает,
И дрожь и злость меня берет,
И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души,
А мадригалы им пиши!
«Евгений Онегин»

Последний русский барин

Князь Сергей Михайлович Голицын (1774—1859), в чьей домовой церкви предполагалось венчать в феврале 1831 г. Пушкина с Натальей Гончаровой (это запретил митрополит Московский Филарет), был одним из богатейших и выразительнейших представителей грибоедовской Москвы, почти исчезнувшей уже при его жизни. В своем, изданном пока лишь в незначительной части, 17-томном дневнике «Современные происшествия и воспоминания мои»², известный вестовщик новостей московский почт-директор А.Я.Булгаков замечал:

Кончились торжественные приемы московских бояр, нет уже ныне открытых домов, потому что дворцы все проданы, а бояре исчезли также. Часто слышим мы поговорку, всеми повторяемую, что со смертию князя Сергия Мих. Голицына исчезнет последний русский барин.

Когда в 1859 г. С.М.Голицын умер, дневниковая запись Булгакова о нем разрослась в целый мемуарный очерк:

Вчера, 7-го февраля вечером, скончался здесь после продолжительной болезни действительный тайный советник 1-го класса, князь Сергей Михайлович Голицын, председатель Московского Опекунского совета. Ему было 84 года, но он был еще очень бодр и всякий день делал большие прогулки пешком. Можно сказать, что с ним прекратились теперь в Москве знаменитые вельможи. Он был последним из них. Теперь нельзя будет сказать приезжему, указывая на прекрасное, огромное здание: «Этот дом принадлежит такому-то барину, имеющему 20 т. душ. – Он дает праздники, балы Государю и Царской фамилии, когда двор осчастливливает Москву присутствием своим. – Он угощает иностранных принцов и знаменитых путешественников, навещающих древнюю российскую столицу. – Он поддерживает полезные заведения. – Он щедро помогает бедным» и пр. Перевелись у нас совершенно баре, вельможи, этот отборный, особенный класс людей, соединяющих в себе: знатность, богатство, заслуги; людей, которых одно уже имя напоминало знаменитых предков, людей, отличающихся радушным гостеприимством, с ласкою, сопровождаемою всегда какою-то не гордою, но величавою осанкою, внушавшей уважение. Таковы были в царствование Екатерины II Разумовские, Орловы, Потемкины, Румянцовы, Воронцовы, Чернышовы, Репнины и многие другие, но с того времени фортуны при постепенном раздроблении от перехода в разные руки начали разрушаться, не быв заменяемы новыми³. Недостаток этот всё был очевиден, несмотря на милости, щедро рассыпаемые в царствование Императора Павла I-го. Он мог любимцов своих обогащать и жаловать их <в> бароны, графы и князья, но не во власти его было вместе с сим привить им чувства барства; этою волшебною тайною обладала премудрая Екатерина II, но тайна матери не перешла к сыну. Положение Аракчеева, Кутайсова, Обольянинова могло перемениться, но связи, чувства и способности сих временщиков оставались те же, равно как и отношения их к высшему Российскому обществу. Покойный князь Сергей Михайлович играл в Москве ту же роль, как граф Ив. Илларионович Воронцов в СПбурге. Как кажется, открывшиеся ваканции некем заменить, ни здесь, ни в Петербурге. Тщетно будем мы искать кандидатов; не от того, чтобы не было у нас богачей: чего нет в благословенной нашей России? Беда-то в том, что богатство одно недостаточно, многое еще нужно для составления истинного вельможи. Князь Сергей Михайлович был облечен всеми возможными высшими отличиями и наградами. Нельзя заслуги его назвать знаменитыми, но начав службу свою с самых юных лет, он продолжал оную по самый день кончины своей с честию, усердием и благонамеренностью. Главные черты его характера были: чрезмерная доброта души, обхождение простое, но со всеми вежливое; по набожности его и связи с митрополитом нашим Филаретом, многие называли покойного князя ханжою, но это неправда: он был чистый христианин в полном, настоящем смысле этого слова. Князь Сер<гей> Мих<айлович> не отличался превыспренним умом, но и должности, которые он занимал, того не требовали (курсив мой – С.Ш); зато имел он большой навык света и опытность, потому что с самых юных лет своих обращался в высшем обществе, в кругу Императорской фамилии. Это обстоятельство давало ему случай многое знать и видеть, и быть свидетелем любопытных событий, которые, по привычке всех стариков, любил он рассказывать.

Вот более полувека, что в ушах настоящего поколения раздаются имена Волконского и двух Голицыных, не от того, что они достигли высшей степени фельдмаршальства, и всевозможные знаки отличия и Монаршего благоволения, но потому, что глаза обращались беспрестанно на них, как на людей более к престолу приближенных и с Государем неразлучных. На князя Петра Михайловича Волконского, князя Александра Николаевича Голицына и на князя Сергея Михайловича Голицына Россия, в продолжение царствования Императоров Александра I и Николая I-го приучена была смотреть как бы на людей, с царским домом, так сказать породнившихся. Августейшее семейство любило всё с ними разделять: свои и общие надежды, радости, заботы и увеселения. Все сии царские милости не производили, однако же, ропота общественного, не вооружали ни зависти, ни злобы. Таков обыкновенный удел всех временщиков, которые изготовляют себе сами падение свое ненасытным высокомерием или излишнею подлостию. Волконский и Голицыны были преданы Государям своим без лести, но преданность эта не мешала им соблюдать также все приличия, в обществах требуемые и сохранять ко всем, без разбора, должную вежливость.

Во время пребывания в Москве в 1846 году Высочайшего Двора, князь Сергей Михайлович (как это всегда бывало в подобных случаях) давал несколько блистательных балов в честь Августейших посетителей. Все было роскошно устроено, со вкусом, коему немало способствовал великолепный, обширный дом на Пречистенской улице⁴. Государь мало знал Москву. Большая часть лиц, наполнявших залу и прочие комнаты, были Ему вовсе неизвестны, а потому и случилось Его Импер<аторскому> Величеству сказать князю: «Балы твои прекрасны, нечего сказать, но слишком много людей... Ну, пусть будет человек хоть 200... Дай-ка нам маленький бал!» Князь Голицын отвечал Государю: «Не могу никак этого сделать, В<аше> В<еличест>во. Я знаком почти с целою Москвою, не звать кого-нибудь было бы его огорчить, и когда еще? Когда удостаиваете Вы меня Вашим посещением. Зачем лишу я кого-нибудь из моих знакомых счастия провести с Вами целый вечер? Иному удастся это один раз во всю жизнь!» Государь убедился словами князя С<ергея> М<ихайловича> и не продолжал настаивать в требовании своем. Много ли найдется царедворцов, которые сделали бы Государю подобное возражение? В оном резко выказывается сердце князя Голицына.

В продолжение болезни своей князь С<ергей> М<ихайлович> два раза выполнил обязанности христианские и маслом соборовался. Он желал быть похоронен весьма просто и предан земле в подмосковном своем селе Мельнице, Кузминки тож⁵. Он, как старый, коренной русак, не сочувствовал готовящейся Эмансипации крестьян и во время болезни своей не один раз изъявлял свое удовольствие, что его не будет уже на свете, и что он не будет свидетелем этого переворота, который, по его мнению, не обойдется спокойно.

Таким был «добрый, почтенный и всеми любимый старичок» князь Сергей Михайлович.

Дурачок

Супругой князя Голицына с 1799 г. стала Авдотья (Евдокия) Ивановна Измайлова, фигурирующая в так называемом «Дон-Жуанском списке» Пушкина⁶. Отношения поэта и «ночной княгини» подробно рассмотрены И.С.Чистовой в статье «Пушкин в салоне Авдотьи Голицыной» (см.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. XIII. Л., 1989. С. 186—202). В статье учтена практически вся наличная литература о княгине Голицыной, в том числе и мемуары, существующие только на французском языке. Несмотря на доперестроечную тщательность и научную добросовестность исследования, Чистовой пришлось повторить некоторые блуждающие из работы в работу исторические мифы, касающиеся обстоятельств личной жизни княгини. Восходят они, по всей видимости, к некритично воспринятому сообщению историка И.А.Кубасова, автора работы о Пушкине и кн. Голицыной, помещенной в 1-м томе т. н. «венгеровского» Пушкина, вышедшего в «Библиотеке великих писателей» изд-ва Брокгауза и Ефрона в 1907 г. Кубасов писал: «По желанию императора Павла I-го, красавица и умница Е.И. была выдана (19-го июля 1799 г.) замуж за некрасивого, ограниченного и расточительного кн. Сергея Михайловича Голицына, в то время камергера, а потом – почетного опекуна в Москве» (Указ. соч. С. 516). В дальнейшем, в исследованиях неакадемического толка, этот сюжет излагался незатейливо, но бойко: «Совсем юной девушкой⁷ она, по капризу императора Павла, была выдана замуж за богатого, но уродливого и очень неумного князя С.М.Голицына, прозванного дурачком. Только переворот 11 марта, устранивший Павла, дал ей способ избавиться от мужа. Она разошлась с ним и начала жить самостоятельно» (Губер П.К. Дон-Жуанский список Пушкина. Пб., MCMXXIII. Репринт. С. 53). Эти же сведения bona fide повторяет Чистова («Брак, заключенный в 1799 г. по желанию покровительствующего Голицыну Павла I, был расторгнут de facto самой княгиней в тот самый момент, как стало известно о смерти императора» и далее: «…напомню, что княгиня в свое время сама стала жертвой злой воли Павла, навязавшего ей в мужья нелюбимого Сергея Голицына» – Чистова. Указ. соч. С. 188, 191). К нашим дням изложение истории о «насильном браке» и «дурачке» приняло оттенок развязной пошлости, который нередко сопутствует доморощенному «народному пушкиноведению». Например, журналист Вадим Соколов в своем компилятивном двухтомнике пишет: «По капризу Павла I совсем юная Дуня <sic!> Измайлова стала женой придурковатого и безобразного князя Голицына. После смерти императора-самодура она добилась права жить “в разъезде” с мужем, но своей исковерканной жизни <?> не могла простить дому Романовых. Есть документы, свидетельствующие, что за домом на Миллионной III Отделение установило слежку. Так что Александр Пушкин не ошибся, подарив княгине Голицыной свою “Вольность”, в которой не скрывал ненависти к самовластительному злодею, пророчил гибель его детей, воспевал свободу» (Соколов В. Рядом с Пушкиным. Портреты кистью и пером. Ч. 1. М., 1998. С. 214). Александр Пушкин, конечно, не ошибся; ошибается как раз В.Соколов, простодушно перенося на российского императора инвективы, обращенные в пушкинской оде к Наполеону⁸.

Российский император, в некоторых случаях, действительно мог дать негласное повеление жениться (как, например, заставил известного шалуна кн. С.В.Трубецкого, позднее под именем князя Мятлева романтизированного Булатом Окуджавой в «Путешествии дилетантов», когда тот обрюхатил фрейлину императрицы Е.П.Пушкину, «покрыть грех» женитьбой). Но приказать выдать девицу замуж мог помещик своим крепостным⁹. Утверждать, что можно было подобным образом распорядиться насчет девицы из рода Измайловых, связанной родственными отношениями с виднейшими фамилиями грибоедовской Москвы – Юсуповыми, Нарышкиными, Четвертинскими, Вяземскими, Гагариными, – мне кажется не вправе даже самый ярый антимонархист и «антипавлист», если ему внятен контекст времени и эпохи. Попечитель Московского университета и председатель Московского цензурного комитета, один из выборных старшин Российского Благородного собрания, впоследствии почетный опекун, председатель Опекунского совета князь С.М.Голицын (1774—1859), по словам П.К.Губера, носил в свете кличку «дурачка». «Человек ограниченный и малопривлекательный внешне» — вторит Губеру наша современница Л.В.Чистова. Насколько это справедливо?

Портреты С.М.Голицына (наиболее известен портрет работы В.А.Тропинина; удачная репродукция помещена в журнале «Наше наследие», №1 за 1989 г.), не дают никаких оснований оценивать его внешность как «безобразную». Впрочем, имеет ли серьезное значение для мужчины внешность вообще, если, конечно, он не Квазимодо? Что до умственных способностей С.М.Голицына, то, если важные государственные должности, с успехом на протяжении двух царствований мог занимать сановный «дурачок», нам нельзя поздравить царскую Россию с удачной кадровой политикой. Но, как мне кажется, эпоха полуграмотных госдеятелей, как правило бывавших не в ладах с правильными ударениями, пришла значительно позже. От выделенных курсивом в процитированном выше тексте Булгакова слов о том, что князь «не отличался превыспренним умом» до «дурачка», как писал П.К.Губер, – дистанция преизрядного размера.

И все же «дурачок» был Губером не с ветру взят. Произошла нередкая в подобных случаях историческая аберрация, то есть замещение одного лица другим. При помощи дневника Булгакова удалось установить, какого именно князя П.К.Губер принял за С.М.Голицына, и на счет чьих умственных способностей так изящно острил московский высший круг. Вот запись из «Современных происшествий…», относящаяся ко времени московской холеры 1831 года:

15 июля, в среду, в шесть часов утра скончался здесь в Москве д<ействительный> т<айный> с<оветник>, Андреевский кавалер и главноначальствующий над Кремлевскою Экспедициею князь Николай Борисович Юсупов. Накануне еще был он совершенно здоров, за исключением обыкновенных случаев, сопряженных с 84 годами, в понедельник был в Аглинском клобе, где играл в карты. За ужином дома съел он несколько персиков и встал. Ночью почувствовал боль в животе, после чего сделался у него понос. Немедленно призваны были медики. К сожалению, обыкновенный его доктор Эсмих был сам болен, а Лодер, боясь холеры, остановил понос, от чего произошел удар. Это великая потеря для Москвы. Покойный князь, по чину своему, по летам, богатству, был почитаем как бы родом хозяина Москвы. Он угощал всех путешественников и знатных лиц, кои сюда приезжали; наш Государь, Прусский Король, Хозрев Мирза, владетельные принцы, послы, вояжеры – все посещали князя в двух его домах, здесь или в великолепном его Архангельском. В сём отношении было у него всегда какое-то соревнование с московскими градоначальниками и, особенно, с князем Дм. Вл. Голицыным, коего он не очень любил, единственно по какой-то ревности. Можно князя укорять в том, что он всегда окружал себя людьми порочными, шутами, актрисами, девками, на коих много очень проживал денег. Старость его не была окружена большим почтением по сим причинам, но общество его было очень приятно, а рассказы его любопытны и смешны. Когда рассказывал он о Екатерине II и происшествия Ее Царствования, было что послушать. Князь сопровождал Великого князя Павла Петровича, когда Он путешествовал под именем Comté de Nord, сам объехал всю Европу, был шесть или семь раз в Париже. Весьма еще молодой, был он отправлен министром в Турин. Он большой был охотник до всего изящного и целый век покупал. Даже и в последние годы жизни его не проходило ни одного дня, чтобы он не ездил по лавкам и менялам. Он обладает славным мраморным групом <так!> Амура и Психеи, который признан лутчим произведением Кановы, библиотека его многочисленна и хорошо составлена, в картинной его галерее есть шедевры италиянской, гишпанской и французской школы. Подмосковная дача Архангельское великолепна; туда перевезены были редкие растения, купленные князем вместе с Горенками, принадлежавшими графу Алексею Кир. Разумовскому и почитавшимися третьим в Европе ботаническим садом, после Парижа и Шёнбрумена. Князь имел в Архангельском прекрасный театр с декорациями Гонзаги, на коем пели оперы и танцевали балеты собственные его люди, оркестр был у него тоже свой; в Архангельском можно было видеть не сотню, но рощу огромных померанцовых и лимонных деревьев – здесь особенно любил князь угощать приезжих, москвичей и иностранцев. Однако, должно сознаться, что великолепие истинного европейского барина всегда соединялось с чем-то азиятским, свидетельствовавшим татарское происхождение хозяина. С славными французскими винами подавалось дурное домашнее кизлярское вино, возле покрытого золотом офисиянта стоял часто мальчик в изорванной курточке и т. д. Князь оставляет великое богатство после себя: одних подмосковень девять, 24 тысячи душ, домы, или, лутче, дворцы в обеих столицах, фабрики, бриллианты, разные собрания редкостей, альбум, в коем писал ему Вольтер, Руссо, Бомарше и все великие литераторы его времени, коих он лично знал. Все сии сокровища достанутся единственному его сыну, известному Бориньке, коего ограниченные способности вошли в пословицу.

Признаемся, что эта большая выписка об адресате пушкинского послания «К вельможе» сделана ради последней фразы. Такую публикаторскую нерациональность можно извинить только удовольствием, которое всегда доставляет мне цитирование дневника Булгакова, его не вполне уклюжий, литературно не обработанный, отдающий восемнадцатым веком, но – при всем обилии замшелых штампов, – все же очень живой русский язык. Кстати сказать, Булгаков, родившийся от француженки и российского дипломата в предместье Стамбула Буюк-Дере, только семи лет начал учиться родному языку, до того же – по-детски свободно болтал по-французски и по-турецки, по-русски же – ни слова.

Итак, предметом насмешек у московского света был другой князь – «известный Боринька» Юсупов (1794—1849), а не С.М.Голицын. В дневнике Булгакова Б.Н.Юсупов упоминается в несколько ироническом контексте. То он, при своем богатстве, не заплатил парижскому портному, взявшему большой заказ на ливреи для юсуповских слуг, портной подал жалобу в суд, и об этом пропечатали парижские газеты. То, уже 54-летним дядей, принимает участие в глупой хулиганской выходке сына Булгакова Павла, бросившего вместо букета из ложи нелюбимой танцовщице «черную мертвую кошку, у коей на хвосте была привязана на розовой ленте записочка, коей слова были: хуже тебя лицом, но зато лутче тебя прыгает»¹⁰. И лишь в записи о смерти скончавшегося 26 октября 1849 г. гофмейстера князя Бориса Николаевича Юсупова прозвучала примирительная нота, а, одновременно, и остроумное прозвище, которым наградил князя высший свет:

Те, которые, называли его дурачком, слишком строго судили. Он не был бы, может быть, полезным человеком для России, но петербургское высшее общество теряет в нем знатного и богатого барина, который, конечно, не наследовал ум своего отца, но имел в обеих столицах великолепные домы, в коих давал балы и праздники, часто удостаиваемые присутствием Царской фамилии. Княгиня Юсупова красотою своею и щегольством долго была украшением Высочайшего двора.

Ошибка, допущенная Губером много десятилетий назад, кочуя из работы в работу, незаконно обрела права гражданства. Подобные случаи в археографической практике не так уж редки. Вот, например, что писал 27 апреля 1944 г. литератор, историк литературы и собиратель материалов по В.В.Розанову С.А.Цветков своему знакомому, врачу и эстету М.М.Мелентьеву¹¹ по поводу многотомного издания «Жизнь и труды М.П.Погодина», предпринятого историком и археографом Н.П.Барсуковым (в целом достаточно высоко оценивая этот труд):

Прискорбно обилие ошибок, неправильных датировок и цитат. Мне приходилось сличать подлинные, не напечатанные документы с приведенными в книге, и оставалось только удивляться… В этом отношении всякие рекорды побил «издатель и составитель» (не редактор) «Русского Архива» П.И.Бартенев. Мне в руки попалась пачка писем бр. Киреевских, частью напечатанных в «Русском Архиве». Боже мой, чего только я не открыл. Несколько писем разных лет были соединены в одно письмо, с произвольными датами. Недатированные письма неправильно датировались, хотя сразу было видно, к какому году они относятся. Не оговаривая, делал пропуски и вставлял для пояснения свои слова. Выбрасывал большие куски, заменяя своим изложением. Трудно перечислить все сотворенные им грехи, и еще труднее понять причины этих грехов. В те времена на это смотрели легко. Сам же Петр Иванович считал, что редактор имеет не только право, но и обязан исправлять. Он как-то мне сказал: «Вот у Федора Ивановича Тютчева я подправил плохой стих, и какой шум мудрецы подняли. Соберись сам покойник издавать, и уж наверно бы сам исправил, а Бог ему смерть послал, так наше дело позаботиться о нем, коли писатель уважаем. Теперь все наоборот. Со всеми бывают грехи, и великие люди могут обмараться в штаны. Так сохранят такие немытые штаны и подхватят их в музей под стекло, выставят и, скажем, так под ними напишут “В сии штаны такого-то числа, такого-то года по такой-то причине обо…лся Федор Иванович Тютчев”. И напишут, конечно, не по-русски, а по-нынешнему: “сделал экскременты”, или как это там говорится по-ихнему, не знаю точно. Не только гадость сделают, но и опоганят непотребным словом не по-русски».

Велик подвиг Петра Ивановича и неоценимы его заслуги, но я больше не доверяю ни одной строчке в «Русском Архиве». Даже и предположений не могу строить, что и почему он «исправлял». Так произвольно он поступал и с документами.

М.О.Гершензон был человеком вполне добросовестным и добропорядочным и документы печатал по всем правилам, но грехи его были еще более тонки. В собрании сочинений Ивана Васильевича Киреевского он печатал только избранные письма, с его точки зрения самые значительные и литературные. Впоследствии мне удалось изучить подлинники (я много занимался семьей Киреевских), и я думал: «Как жаль, что письма не попали Гершензону в свое время». Но оказалось, что он отлично знал их и отсеял. Письма эти были особо идеологические, многие в Оптину Пустынь, и потому-то оказались для М.О. «несущественными». Они попросту были совсем не тем, что ему хотелось видеть в Ки<реевс>ком, и были ему неприятны.

Случайно мне удалось проникнуть в «творческую лабораторию» Г<ершен>зона. Прямо непосредственно от него ко мне перенеслись на время письма Печерина, по которым он писал большую книгу о нем. На склоне дней Печерин изображен патером, ушедшим в свою пастырскую деятельность и нашедшим в ней и католицизме разрешение всех вопросов. Так ему показался художественно разрешенным облик Печерина, пережившего за свою долгую жизнь много потрясений. Оказалось же совсем другое. Печерин переживал в последние годы тяжкий кризис. Он внутренне отошел совсем от католицизма и его идеологии и пришел к эволюционизму и чему-то, напоминающему необуддизм, распространившийся потом в Зап. Европе. Оставался же он в церкви потому, что трудно было ломать в старости и перед близкою смертью жизнь, по привычке, из потребности добротворения и сострадания, ради той тишины жизни, которую он обрел и по многим другим причинам. Гершензон должен был написать еще одну главу – «Последняя пристань», но тогда он сам подсек бы идею своего «романа». Его книга субъективно роман и стилизация. Так всегда у Г<ершен>зона. С одной стороны, он попадает во власть материала и так стилизует, что пишет невольно языком того человека, о котором пишет. Часто трудно отличить, где кончается цитата и начинается текст самого Гер<шен>зона. С другой же стороны, он, ради той же стилизации, переделывает и жизнь самого человека. Несмотря на это, мы должны быть глубоко благодарны Гершензону. А критически должны относиться к книгам даже любимых нами авторов…

(Мелентьев М.М. Мой час и мое время. СПб., 2001. С. 416. Ценные наблюдения за весьма своевольной археографической практикой П.И.Бартенева содержатся в книге А.Д.Зайцева (1951—1997) «Петр Иванович Бартенев и журнал “Русский архив”» (М., 2001).

Ночная княгиня на раскопках дворца Тиберия

А.Я.Булгаков в молодые годы был коротко знаком с княгиней Голицыной и оставил в своих «Современных происшествиях и воспоминаниях…» интересные сведения о ней и ее экстравагантном характере¹². Первое упоминание Голицыной содержится в описании бала, который ее «соломенный муж» С.М.Голицын давал в честь посетившего Москву Николая Первого:

22-го октября 1834, в воскресенье, был бал у князя Сергия Михайловича

Голицына. <…> Хозяин был в полном удовольствии, и, надобно отдать ему справедливость, что он дело свое делал мастерски, в нем виден был истинный вельможа, приобвыкший быть с Государем своим. Он не отягощал Императора беспрестанным своим присутствием и подчиваниями, но никогда не терял Его из виду, и когда Государь имел, что ему сказать, и искал его глазами, то Голицын был всегда тут. Хозяйкою своею избрал он графиню Зубову, но она мало ему помогала и сидела все на одном месте. Жаль, очень жаль, что брак князя Сер<гея> Мих<айловича> был столь нещастлив, и что с ним умрет это голицынское поколение. <…> Князь Сер<гей> Мих<айлович> женат на Измайловой Авдотье Ивановне, женщине весьма странной, взбалмошной и сохранившей поднесь красоту свою (чаровнице исполнилось 54 года – С.Ш.). Она, скоро после брака своего, с ним развелась, странствовала несколько раз по Европе и всюду занимала публику, как красотою своею, так и отступлением странным от всех принятых в общежитии правил. Я знал ее много в Неаполе, странствовал с нею по окрестностям сего города и был, как и все, в нее влюблен. Она живет теперь в Петербурге, как прежде, любит предпочтительно общество мужчин, вояжеров, артистов, ученых; днем спит, никого не допускает к себе и принимает токмо вечером или ночью, отчего и известна под названием la Princesse Nocturne. Князь несколько раз, но тщетно, старался с нею опять сойтиться, а потому и обратил имение свое в майорат в пользу детей покойного своего брата князя Александра Мих<айловича>.

Этой записи Булгакова, как кажется, противоречит другое свидетельство о том, что княгиня Авдотья сожалела о своем опрометчивом шаге и в свое время предприняла некоторые попытки вернуться к мужу. Но следует иметь в виду, что свидетельство это идет от женщины, не одобрявшей скандальозного поведения «беззаконной кометы», и, кроме того, оно относится к эпохе, отстоящей от записи Булгакова почти на 20 лет. Речь идет о письмах М.А.Волковой к В.И.Ланской из Москвы в Петербург. Так, 12 марта 1817 г. Мария Аполлоновна писала подруге:

Не удивляюсь, что жена кн. Сергея расхваливает Вяземских: она часто их посещала в бытность свою в Москве. <…> Теперь всем известно, зачем она приезжала в Москву. Ей хотелось сблизиться с мужем, она пускалась на разные хитрости, однако не достигла своей цели, бывшей долго тайною для всех. Но ничего нет тайного, что не сделалось бы явным: все узнали ее секрет и проведали, что князь не хотел с ней помириться. Князь славный человек, он желал дружно жить с женой, но ее поведение заставило и его сбиться с пути. У него есть связь, дети: их ради он не решился сойтись с женой.

И далее, 20 марта:

Напрасно не веришь ты, что жена кн. Сергея старалась с ним помириться: это вовсе не сплетня. Она очень ловко взялась за это дело, приплела и священников, и монахов, и говела здесь, и захотела исповедоваться у мужнина духовника. Конечно, неизвестно, в чем она ему каялась, но знают, что она поручала ему переговорить с князем. Все эти подробности слышала я от одной особы, которая очень дружна с Голицыными. Понятно, зачем она ищет помириться с супругом; ты забываешь, что у князя Сергея умерла мать и оставила ему триста тысяч годового дохода, а княгиня ведь любит пощеголять, выказаться. Ей сорок лет <три года прибавлены – С.Ш.>, а в эти годы, увы! красота исчезает. Я знаю, что она советовала г-же де Бальмен снова выдти замуж, говоря, что для женщины тяжело одиночество; ставила себя в пример и повторяла, что дорого бы дала, чтоб выдти из положения, в которое сама себя поставила, и потому ей жаловаться не на кого. Она так искренно, с такою кротостию вела речь об этом положении, что совершенно очаровала и попа, и монаха, с которыми беседовала: а они, будучи со многими знакомы, всем ее расхваливают, между прочим и Пушкиным. Ловкая особа эта княгиня: она кому захочет, тому и понравится¹³.

Подробнее о «ночной княгине» Булгаков написал в 1859 г. (в автографе приводимый отрывок продолжает процитированную выше запись о смерти С.М.Голицына):

Князю Голицыну не было предопределено найти счастие в супружестве. Он был женат на Авдотье Ивановне Измайловой, родной сестре графини Ирины Ивановны Воронцовой (мать нашего любезного Ваниши Воронцова). Княгиня Голицына не только в России, но в целой Европе была известна своею красотою, умом и странностями. Она, например, не принимала к себе никого прежде десяти часов вечера, почему сохраняла до кончины своей титул Princesse Nocturne. Долго отвергала она брачные предложения князя Сергея Михайловича. И всякий раз, чтó стараниями родных дело устраивалось, она отказывалась от помолвки. Наконец, после долго продолжавшихся прений, назначен день бракосочетания. Одетая уже, украшенная бриллиантами, а еще более природными своими прелестями, когда стала она прощаться со своими родными и подругами, она упала в обморок и долго была без чувств. Когда пришла она в себя, то сестра ее, Воронцова, старшая по летам и служившая ей матерью, начала делать ей приличные нравоучения, объясняя ей, что никто не принуждает ее выходить за человека, которого она не любит, что гораздо лутче отказать князю Голицыну, что поговорят несколько дней о разрыве, и всё после будет забыто, что гораздо хуже приуготовлять и себе, и жениху своему несчастную участь, что она, будучи и молода, и прекрасна, и богата, может выбрать себе мужа по сердцу, равно и князь может найти невесту, которая пойдет за него не поневоле, и пр. Какой же был ответ на эти слова? «Везите меня и венчайте!» – Бракосочетание было совершено в дворцовой церкви при дворе.

В этом бракосочетании не было даже этой преисполненной очарования краткой эпохи, называемой французами la lune de miel¹⁴. Измайлова осталась Измайловою... не захотела сделаться Голицыною, и, ежели верить словам тех, которые могут это знать, то прелестная Голицына, несмотря на бесчисленное множество влюбленных в нее обожателей, умерла Измайловою.

Молодые супруги скоро после бракосочетания разлучились, жили розно и избегали даже встречаться. Мудрено быть судьею между мужем и женою, я на себя это не беру, а все-таки скорее буду обвинять жену, нежели мужа, даже не по тому что слышал от нее самой, бывши с нею ежедневно в течение нескольких месяцов в Неаполе в 1803-м году, куда <она> приезжала с сестрою своею, графинею Воронцовою. Она мне рассказывала, напр., что дом, назначенный для жития новобрачных, был убран с отличным вкусом и великолепием; что, так как она очень любила желтый цвет, то будуар ее был обшит желтым штофом, мебели желтым бархатом и т. д. На другой или третий день свадьбы князь садится в кабинете своем чтобы писать и, к удивлению его, не находит ни капли чернил в огромной своей чернильнице. Ну! звонить, ну! спрашивать, куда девались чернилы? Камердинер отговаривается незнанием, но что никто не входил в кабинет Его Сиятельства, разве одна княгиня. Князь идет к ней чтобы разгадать загадку. Всякий представить себе может удивление, негодование, горе злополучного князя, когда, проходя через прелестную желтую уборную княгини, он видит стены штофные, бархатные диваны, ковры испещренные большими чернильными пятнами! Вот какими сюрпризами были отплачиваемы мужу сюрпризы, делаемые им жене! И этот анекдотец княгиня рассказывала мне, помирая со смеху и прибавляя: «J'ai eu l'adresse de n’est pas faire tomber une goutte d'encre sur ma robe»¹⁵. Признаюсь, что, как я ни был тогда влюблен в княгиню Голицыну, я слушал ее рассказ с принужденною улыбкою. Мне казалось, что желтый, будуар был убран мною – и что за такую изысканную любезность она отплачивает мне чернильною картечью! Тут не видно доброго сердца. Можно человека не любить, но можно ли за ласки отплачивать оскорблением?

Ежели бы Дюма был на моем месте, он составил бы целый интересный роман из пребывания в Неаполе княгини Голицыной. Дело не идет о ее биографии, да и не имею я на это довольно времени, а то рассказал бы я, как вскарабкались мы с княгинею на самый верх Везувия ночью, во время сильнейшего извержения. – Как, осматривая остров Капри и как, достигнув до высочайшей вершины горы Anna-Capri, я, уступив княгине свободную и взяв для себя опаснейшую дорогу (мы ехали на ослах), упал с ослом моим в пропасть, откуда не только четвероногий, но и двуногий осел вышли невредимы. Я рассказал бы похождения ее арапа Телемака; – рассказал бы действие, которое произвела княгиня своим костюмом a la antiique на придворном бале в Портичи; – рассказал бы о стрелковом обществе, учрежденном ею и собиравшимся на террасе Hotel de la Granda Bretagne, где она жила. Княгиня часто выигрывала призы. Правда и то, что все тут стрелявшие были ею сильно подстрелены и кривили душою, как то: Николай Гагарин, князь Мих. Петр. Долгоруков (убитый в Швеции в чине генер.-адъютанта¹⁶), Петерсон, Оттон Рихтер; – рассказал бы я также как княгиня, бывши в Capri, вздумала вдруг начать выкапывать древности в том месте, где был некогда дворец Тиберия; нашелся какой-то barelief (незначущий), надобно было видеть ее радость. Но, так как это запрещено местными законами, то это вовлекло миссию нашу в неприятнейшую переписку с Неапольским министерством. Наш поверенный в делах П. Ив. Карпов жаловался княгине на эти хлопоты, а она, как это обыкновенно у нее бывало, начинала хохотать и прибавила: «J'aime beaucoup cela! Ces imbeciles se plaignent encore... mais si les étrangers ne viennet pas à leur secours, que de tresors resteront ensevielis dans les entrailles de la terre!»¹⁷ Я только коснулся до княгини, а вот куда завела меня речь об ней. Вот что значит вспоминать блаженное, сладкое, незабвенное время молодости нашей. Да! Княгиня Nocturne была прелестная, милая женщина, но я не хотел бы ее иметь ни женой, ни даже любовницею, и да не скажет мне никто: Ce raisin est trop vert, maître renard!¹⁸ Хотя я (каюсь, грешный!) любил виноград не только кислый и зеленый, но даже и подержанный и помятый!

Пушкин и Галлицына

А.С.Пушкин посещал салон «ночной княгини» (Большая Миллионная, д. 30) после выхода из Лицея, ночами 1817—1820 гг., не занятыми другими развлечениями этого достаточно бурного отрезка его молодости. Известны два его стихотворения, обращенные к княгине: «Краев чужих неопытный любитель…» и «Простой воспитанник Природы…» (второе Пушкин приложил к оде «Вольность»; Сергей Тургенев, посылая княгине Голицыной свои стихи о свободе, присовокупил к ним номера французских газет с текстом конституции, обещанной Польше русским императором, но Пушкин не был настолько тяжеловесно обстоятелен). Из соревнующихся в любезности мадригалов нашим целям служит первый. Он дошел до нас в двух беловых автографах. Один хранится в Пушкинском доме, другой в РГАЛИ. Приводим его текст по «большому» академическому изданию сочинений Пушкина (основной текст – по автографу Пушкинского дома, в квадратных скобках – отличия автографа РГАЛИ; шрифтовое выделение в предпоследней строке сделано мною):

Краев чужих неопытный любитель

И своего всегдашний обвинитель,

Я говорил: в отечестве моем

Где верный ум, где гений мы найдем?

Где гражданин с душою благородной,

Возвышенной и пламенно свободной?

Где женщина – не с хладной красотой,                      [Где женщина не с мертвой красотой

Но с пламенной, пленительной, живой?                      Но с огненной, пленительной, живой?]

Где разговор найду непринужденный,

Блистательный, веселый, просвещенный?                  [Пленительный … …?]

С кем можно быть не хладным, не пустым?

Отечество почти я ненавидел –

Но я вчера Галлицыну увидел

И примирен с отечеством моим.

                                                         [30 ноября 1817]

(Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Т. 2, кн. 1. Стихотворения 1817—1825. М., 1949. С. 43).

Археографическая справка об этом тексте, составленная М.А.Цявловским, гласит:

«При жизни Пушкина напечатано не было.

Источники текста: 1. Беловой автограф – ПД № 22. Напечатано в виде вариантов А.А.Фоминым в публикации “Новые рукописи А.С.Пушкина” –“А.С.Пушкин”. Изд. жур. “Русский Библиофил” 1911, стр. 14, где и факсимиле стр. 12/13. 2. Беловой автограф, принадлежавший Н.И.Кривцову. Собиратель автографов А.А.Матвеев подарил его в Музей Суворовского Кадетского корпуса в Варшаве. Спасенный во время первой империалистической войны директором корпуса А.А.Косинским автограф в октябре 1944 г. передан им в Центральный Государственный Литературный Архив в Москве. Опубликован П.Б. <П.И.Бартеневым> под заглавием “Новое стихотворение А.С.Пушкина” – “Молва” 1857, № 3 от 27 апреля, стр. 29-30 ; Бартенев, сообщив, что текст написан “на полулисте простой бумаги, рукою Пушкина”, писал об автографе: “Собственноручный листок этих стихов благосклонно сообщен нам П.Н.Батюшковым, который отыскал его в бумагах своего покойного тестя Н.И.Кривцова”¹⁹.

Печатается по автографу ПД.

Датируется, согласно помете в автографе ГЛА, 30 ноября 1817 г.

Опубликовано в 1857 г. (см. выше).

В собрания сочинений Пушкина входит, начиная с издания Анненкова (т. VII, 1857). (М. Ц.)» (см.: Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Т. 2, кн. 2. Стихотворения 1817—1825. М., 1949. С. 1027-1028).

В данном случае храбрый воин (он лишился левой ноги, оторванной ядром, в сражении при Кульме 18 авг. 1813 г.), ревностный англоман, вольнодумец и эпикуреец Кривцов, приятель Пушкина и адресат двух его стихотворений, который в последние годы царствования Александра I эволюционировал в столь крутого губернатора, что был вынужден, из-за своих администратративных приемов, переводиться из Тулы в Воронеж, оттуда – в Нижний Новгород, а в апреле 1827 г. вышел в отставку, успешно занявшись сельским хозяйством, – интересует нас лишь побочно. Для нас существенно, что оба дошедших до нас беловых автографа не имеют помарок и исправлений, написаны «парадным», крупным, четким почерком, что позволяет предположить намерение автора (неизвестно, исполненное или нет) поднести их княгине. В обоих, при наличии некоторых разночтений, фамилия адресатки написана Пушкиным четко, без скидок на орфографическую небрежность – «Галлицына».

Если написание фамилии через «а» как «Галицына» – более или менее обыкновенное дело (иногда в XIX столетии даже узаконивался двойной стандарт: напр., Лермантов и Лермонтов, Строгановы и Строгоновы)²⁰, то написание «Галлицына» с удвоенным «л» встречается единственный раз и, безусловно, не случайно.

В последующих, да и в предыдущих (в частности, в «венгеровском») изданиях Пушкина это написание не воспроизводится. В 10-томном «малом» академическом Собрании сочинений, несмотря на объявление: «Печатается по текстам Полного собрания сочинений А.С.Пушкина, изданного Академией Наук СССР», правописание фамилии нивелировано как «Голицына» (см.: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 1. Стихотворения 1813—1820. М.; Л., 1950. С. 312, примеч. на с. 494). В редакционном предисловии сказано: «Правописание, принятое в настоящем издании, в основном соответствует современным нормам. При этом, однако, сохранены некоторые характерные особенности языка Пушкина» (Там же. С. VIII.). По-видимому, пушкинское написание «Галлицына» признано текстолагами за не имеющую особого значения описку, исправляемую без оговорок. То обстоятельство, что «описка» повторена дважды, в беловых автографах, написанных сугубо четко и, возможно, предназначенных для вручения адресатке, в расчет не было принято.

По моему мнению, написание «Галлицына» необходимо сохранить, потому что здесь мы имеем дело со скрытым каламбуром, незаметно превращающим мадригал в эпиграмму, именно через обыгрывание в фамилии la princesse Nocturne слова «галл».

И.С.Чистова пишет: «…о собственно литературных “сюжетах”, связанных с салоном Голицыной, сохранилось очень немного сведений. Это нельзя считать простой случайностью. В самом деле, литературные интересы в салоне имели в общем периферийное значение. Главным предметом здесь была политика. Ближайшее окружение Голицыной в эти годы составляют М.Ф.Орлов, братья С. и Н. Тургеневы, П.А.Вяземский <…>. Характерная для 1810-х годов нерасчлененность консерваторов и прогрессистов сделала возможным сближение братьев Тургеневых и Орлова с Голицыной – носительницей консервативной идеи с отдельными либеральными выходами» (Чистова. Указ. соч. С. 193, 195). Позднее, в 1840-е гг. княгиня Голицына полностью отойдет от либеральных идей. В приведенном И.С.Чистовой отрывке из письма С.П.Свечиной к князю И.С.Гагарину от 12 февраля 1844 г. так говорится о Голицыной: «Она считает себя одним из неколебимых столпов православной веры, и это несомненно, потому что она не избежала ни одного из общих мест невежества, приправленного высокими фразами. <…> Ее idée fixe – борьба с революционным началом, которое прорывается повсюду, которое поставило Россию на край пропасти <…>. Эта мысль побудила ее оставить Россию, с тем, чтобы найти защитников своего дела, которое она называет святым. Она пяти минут не может быть в гостиной, без того, чтобы не коснуться своего излюбленного предмета» (Чистова. Указ. соч. С. 196; цитата заимствована из французского издания: Lettres de madame Swetchine, publiées par le compte de Falloux. Paris. 1862. T. II. P. 514-315).

Но двадцать с лишним лет прежде в салоне “конституциональной” княгини в ходу были совсем иные идеи. Когда в 1817 г. в число его постоянных посетителей входит Пушкин, в салоне Голицыной “на смену преобладающей французофильской атмосфере приходит ярко выраженная, подчеркнутая патриотическая настроенность, внимание к “русским” проблемам – историко-культурным, социальным, философско-религиозным» (Чистова. Указ. соч. С. 192). Естественно, что русские проблемы разрешаются почти исключительно на французском языке и, как и прежде, до Отечественной войны, гостям из Франции в салоне оказывается самый радушный прием. Как и другой ультра-патриот, – граф Федор Ростопчин, сжегший в 1812 г. Москву, – княгиня Голицына владела французским лучше иного природного француза.

Сейчас неясно (и свидетельства современников чрезмерно легковесны), увлекся ли 18-летний Пушкин Голицыной всерьез или лишь потому, что за хозяйкой салона полагалось ухаживать. 37-летняя Голицына писала философские трактаты и была тремя месяцами старше Е.А.Карамзиной, сестры Петра Вяземского. Юношеская привязанность Пушкина к жене историографа дала Тынянову повод для сочинения красивой легенды о «безымянной любви», которая пушкинистами отвергнута, но осталась в тыняновском романе. Оканчивая письмо к А.И.Тургеневу из Одессы от 14 июля 1824 г., Пушкин вспомнил обеих дам: «…цалую руку К.А.Карамзиной и Княгине Голицыной constitutionnelle ou Anti-constitutionelle mais tojours adorable comme la libert黲¹).

«Известно, что кн. Е.И.Голицына была в то время и осталась на всю жизнь большой патриоткой, – писал Иван Кубасов, – в том смысле, что любила говорить о “nationalité”, любила “дух русский” и словом и делом ревновала о его “сохранении”. Рассказывают, напр., что вскоре по окончании Отечественной войны она появилась на балу Благородного Собрания в сарафане и кокошнике, оплетенном лаврами… Впрочем, внешние проявления своего патриотизма она простерла еще далее: “она составила предложение петербургскому дворянству ходатайствовать перед Александром I о водружении на стене московского Кремля знамени с изображением креста в память Отечественной войны”. Между прочим, в бумагах Жуковского сохранилось и ее “Мнение” о включении в русский государственный герб изображения знамени с крестом»²².

В то же время наличие в библиотеке Пушкина разрезанной и, следовательно, по крайне мере, просмотренной, 1-й части изданной в Петербурге в 1835 г. по-французски книги А.И.Голицыной «De l'analyse de la force, par M-dme la Princesse Eudoxie Galitzine, née Ismailoff», с русским эпиграфом, необычным для труда по теоретической физике: «Ангел Господень ополчится окрест боящихся его и избавит их»²³, ее участие в идеологических дискуссиях своего салона, дало некоторым комментаторам повод обратить к княгине строки из «Евгения Онегина»:

Не дай мне Бог сойтись на бале

Иль при разъезде на крыльце

С семинаристом в желтой шале,

Иль академиком в чепце! —

что представляется чрезмерно смелым. Я вполне согласен с точным замечанием И.С.Чистовой: «Нельзя не заметить, что к свойственному Голицыной увлечению политикой Пушкин относился с известной долей иронии», — и думаю, что его влюбленность в «княгиню Ночную» носит достаточно условный характер, но в цитируемых строках уже не ирония, а прямой сарказм, оснований для которого, как будто, не было (третья глава «Онегина», где эти строки появились, написана в 1824 г.).

Осень 1817 года – время вступления Сверчка-Пушкина в «Арзамас», общество, в деятельности которого каламбуры и словесная игра занимали важнейшее место. Каламбур внутри мадригала «Чужих краев неопытный любитель…» незаметен при громком чтении стихотворения вслух и проявляется лишь при чтении глазами. Понятно, что обыгрывается слово «галл» и своеобразная галломания «де факто», когда декларируемый «де юре» патриотизм, несколько ростопчинского толка, смешан с либеральными, конституционными идеями и преподносится во французской упаковке, в присутствии зарубежных (что означает, в первую очередь, французских) гостей салона. При чтении вслух послания, Пушкин, которого снедала тоска по чужбине²⁴ и который в 1817 г. и позже, вплоть до декабрьского восстания 1825 г. и разговора с Николаем в августе 1826-го в Чудовом дворце Кремля, был фрондирующим либералом-западником, декларирует: я почти ненавидел свое отечество, но увидел Голицыну и примирен с ним, поскольку в отечестве встречаются такие замечательные экземпляры. При чтении глазами возникает прямо противоположный эффект: отечество почти я ненавидел, но вот вчера ГАЛЛицыну увидел (в ее салоне, наполненном политическими разговорами, ведущимися по-французски) – и примирился с отечеством, то есть родные держиморды мне все же ближе, чем либеральные бредни острого галльского смысла.

Все это Пушкиным писалось не всерьез, все подчинено словесной игре, и самое неловкое, что тут можно сделать – это пуститься в рассмотрение совпадений и разногласий в политических взглядах княгини и Пушкина, чем обязательно и увлеченно занялся бы на моем месте советский пушкинист²⁵. Но Пушкин обратил все в шутку, и шутку не только острую, но и колкую. Ведь словечко «галл», когда не так много времени прошло после окончания Отечественной войны 1812 года, воспринималось почти так же, как «фриц» в другую Отечественную войну. Пушкин тонко поддразнивает ультрапатриотическую хозяйку салона, делая это в такой форме, что внешне все выглядело, по словам осторожного П.В.Анненкова (боявшегося «непатриотического» стихотворения Пушкина) лишь «светской любезностию, доведенной до гиперболы».

Предложенная версия может быть оспорена и даже опровергнута, но только другой, более убедительной. Не беру патента на то, что причины написания фамилии «княгини Ночной» как «Галлицына» были исключительно те, что предположены выше, – возможно, причина этого совсем иная, и она пока остается нам неизвестной. Но убежден, что продолжать пренебрегать прямой авторской волей, дважды недвусмысленно выраженной Пушкиным в своеобразном написании фамилии княгини Евдокии Голицыной, считая это опиской (в двух разновременных и только что не каллиграфических беловиках?), невозможно. Это касается всех будуших изданий пушкинского послания «Краев чужих неопытный любитель…».