Письма Г.П.Блока к Б.А.Садовскому. 1921–1922

Вступительная статья, публикация и примечания С.В.Шумихина

Среди рукописей Пушкинского Дома отыскалась недавно связка старых писем.<…> Это ранняя молодость Фета, утро дней, как он говорил.

Об этой поре его жизни известий дошло очень мало, а юношеского голоса самого Фета, если не считать его первых стихов, мы и вовсе еще не слыхали.

Георгий Блок. «Рождение поэта…»

Мой путь — от Фета к Филарету.

Борис Садовской

Георгий Петрович Блок (1888–1962), двоюродный брат Александра Блока, известен куда меньше, чем его знаменитый кузен. Он родился в Петербурге, в семье обрусевших немцев, принадлежавших к роду, оставившему память в российской истории. Родители дали Жоржу блестящее образование. Блок окончил Императорский Александровский лицей, помещавшийся на Каменноостровском проспекте, на углу Большой Монетной, в здании с садом, постройки конца XVIII в. Туда в 1843-м освященное именем Пушкина учебное заведение было переведено из Царского Села.

Культ Пушкина, разумеется, во многом определял лицейскую жизнь и ее традиции. «Бутылочного цвета мундир, красные обшлага, серебряное шитье на воротнике, а в старших классах — золотое, треуголка, серая николаевская шинель до пят (с пелеринкой и бобровым воротником), да еще шпага в выпускной год! На фоне петербургских дворцов мы казались самими себе видением пушкинской поры», — вспоминал бывший лицеист (Любимов Л.Д. На чужбине. М., 1960. С. 39).

Лицеисты получали среднее и высшее юридическое образование, с филологическим уклоном. Принимались в лицей только сыновья потомственных дворян. Плата за обучение (куда входили питание и обмундирование воспитанников) в этом закрытом учебном заведении была весьма высока — 1000 руб. в год. Особое внимание уделялось изучению иностранных языков. В помощь учителям в каждом классе дежурили по очереди воспитатели — француз, немец и англичанин, разговаривать с которыми по-русски запрещалось.

Формально привилегии Лицея сводились лишь к тому, что его выпускники при поступлении на службу выгадывали один чин. Но по существу они были весьма велики: в лицее приобретались важные связи на всю жизнь, лицеистам открывались двери таких замкнутых учреждений, как Государственная канцелярия, канцелярии Министерства иностранных дел, Совета министров. Оттуда, в свою очередь, открывался доступ к самым высоким постам.

Кончив Лицей с дипломом первой степени, Блок поступил на службу в канцелярию Правительствующего Сената. К 1914 г. он был уже надворным советником и камер-юнкером Двора Его Императорского Величества. Падение самодержавия прервало блестяще начатую служебную карьеру: Россия лишилась опытного чиновника, возможно, будущего государственного деятеля, зато приобрела литературоведа, историка и писателя. В 1918 г. бывший секретарь канцелярии Сената и помощник редактора «Сенатских ведомостей» становится заведующим научно-издательским отделом Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС). Как пишет Е.М.Аксененко, «редакторский опыт предшествующей работы помог Георгию Петровичу в короткий срок восстановить и расширить издательскую деятельность комиссии, заглохшую к концу Первой мировой войны. Итогом этой работы явился его первый научный печатный труд — “Обзор научно-издательской деятельности КЕПС. 1915–1920 гг.”» (Аксененко. С. 300)¹.

В это же время «для души» Блок увлекся жизнью и творчеством Афанасия Фета. 15 января 1921 г. он писал И.С.Остроухову: «Работа моя по Фету, одно время замиравшая из-за безобразной современной сутолоки, теперь опять налаживается. Материала набирается очень много и, кажется мне, что сквозь пестроту его я начинаю разглядывать все grande lignes² Фетовской души. Но уверенности в себе, по-прежнему, мало» (ОР ГТГ. Ф. 10. Оп. 1. Д. 1131. Л. 2). Желая полностью посвятить себя занятиям биографией поэта, Блок перешел на работу в Пушкинский Дом научным сотрудником 2-го разряда сверх штата, а в сентябре 1921 г. был назначен ученым хранителем рукописей. В этой должности он проработал до начала 1923 г. Теперь любимое дело пересеклось со служебными обязанностями. «В этот недолгий, но ставший очень плодотворным для Блока период работы в Пушкинском Доме, — говорит автор единственной пока биографической статьи о Г.П.Блоке, — он собирает материалы для биографии Фета и начинает ее писать. Темами первых двух публикаций — “Фет и Бржеская” и “Граф Лев Толстой. Письмо к Фету” — стали отношения Фета с семьей Бржеских и эпизод из взаимоотношений Фета с Л.Н. и С.А. Толстыми. Вслед за ними увидела свет книга “Рождение поэта...”, в которой Г.П.Блок описал детство, юность и самое начало поэтического пути Фета — до появления первого сборника “Лирический пантеон”. На этом задуманная Георгием Петровичем работа прервалась. Собранные материалы Г.П.Блок использовал через 10 лет при составлении “Летописи жизни А.А.Фета”, которую он приготовил в качестве приложения к издаваемому Б.Я.Бухштабом в серии “Библиотека поэта” Полному собранию стихотворений Фета, — но публикация “Летописи” не состоялась. В последующие годы коллизии общественной и личной жизни увели Георгия Петровича от фетовской темы. Блоковскую “Летопись…” Б.Я.Бухштаб опубликовал почти через четверть века после смерти ее автора» (Аксененко. С. 300).

В начале 1921 г. происходит заочное эпистолярное знакомство Блока с жившим тогда в Нижнем Новгороде писателем Борисом Александровичем Садовским (1881–1952). Поэт, прозаик и литературный критик того десятилетия перед мировой войной, которое принято именовать Серебряным веком, один из достойных его представителей, чье дарование не потерялось даже на фоне целой плеяды ярких талантов, 35-летним человеком оказался прикован к инвалидному креслу, которое не покидал уже до конца дней. Он прожил 72 года, и его жизнь вместила в себя несколько спрессованных эпох. «Я пережил исторический перелет небывалой, невообразимой широты и силы. Я езжал в чичиковской бричке, останавливался в тех же гостиницах, на тех же станциях, что и Гоголь, едал те же блюда, видел те же вывески, слышал те же речи. Конец 1-го тома “Мертвых душ” для меня живая, близкая современность. И я же застаю аэропланы. Первые автомобили, кинематографы, радио — все это появилось одно за другим на моих глазах», — писал Садовской в дневнике в начале 1930-х гг. Добавим к этому: революцию, гражданскую войну, годы репрессий, Великую Отечественную, первую атомную бомбу… Умер Садовской ровно за год до смерти Сталина. Похоронен в Новодевичьем монастыре; могила и надгробие сейчас в таком запущенном состоянии, что могут скоро исчезнуть.

Падение самодержавия Садовской воспринял как конец России, — притом что отношение его к последнему императору не было таким сусальным, как у нынешних поклонников Николая Александровича. В стихотворении «27 февраля» он писал:

Дням, что Богом были скрыты,

Просиять пришла пора.

Опусти свои копыты,

Гордый конь Петра!

. . . . . . . . . .

Просит он овса и пойла,

Но не видно седока.

И чужой уводит в стойло

Дряхлого конька.

(НБП. С. 114)

Пережив страшный кризис — как духовный, так и физический, лишь к началу

1921 г. Садовской начал выбираться из бездны отчаяния. Судя по его письму к Андрею Белому от 15 декабря 1918 г., после революции его дважды спасали от самоубийства. Опору он нашел в православии. В мае 1921 г. нижегородский знакомый Садовского Рафаил Карелин, сам бывший спирит и духовидец, познакомил его с епископом Варнавой (Беляевым), который исповедовал его и помог воцерковиться. В дневнике Варнава записал: «Позвали к одному больному, уже второй раз. Это известный наш поэт и писатель N (Садовской, который написал “Ледоход”). Прожил жизнь блудно и атеистом. Теперь расплачивается за прошедшую жизнь (впрочем, он молодой человек, лет 35–40), прикован к креслу и постели. Но хотя с виду жалкий человек, душа его раскаялась во всех своих прегрешениях, а болезнь его теперь является с одной стороны очищением от прежних грехов, а с другой — пособием и побуждением к духовной жизни. Господь не оставляет его Своим утешением» (цит. по: Проценко П.Г. Биография епископа Варнавы (Беляева) // В небесный Иерусалим. История одного побега. Н.Новгород, 1999. С. 274). Садовской снимает с себя данный после революции «зарок» не печататься, о котором сообщил Владиславу Ходасевичу, пригласившему его в журнал «Москва» («Жаль, что не хотите писать в “Москве”. Но раз таков зарок, я, конечно, молчу», — отозвался Ходасевич 3 апреля 1919 г. — Ходасевич Вл. Некрополь. Литература и власть. Письма Б.А.Садовскому: Публ. И.Андреевой. М., 1996. С. 361). Возобновилась переписка Садовского со старыми знакомыми, вернулся некоторый интерес к внешней жизни. Небольшой кружок молодежи из студентов Нижегородского педагогического института собирался у него на квартире, где Садовской «читал курс» по истории русской литературы. Появилось желание установить контакты с научными учреждениями, в частности, с Пушкинским Домом. 13 января 1921 г. Б.Л.Модзалевский писал Садовскому о здравствующих и ушедших из жизни петроградских литературоведах и историках С. Венгерове, В.Княжнине (Ивойлове), Н.Лернере, Н. Лисовском, П.Морозове, Д.Овсянико-Куликовском, П.Щеголеве, А.Шахматове, писателе А.Ремизове:

 «…Пушкинский Дом, в смысле приобретений, процветает, и, если бы удалось подправить здание, которое мы получили (около нового здания Библиотеки Академии Наук — в конце Университетской линии), то мы бы “удивили мир”, выставив все собрание, теперь же ютимся, как попало, в тесноте, нужде и неудобстве — в ожидании лучшего будущего, дожить до которого у всех нас все меньше и меньше надежд. — Княжнин, увы, изменил мне уже давно — года три тому, и что теперь делает, не знаю, т.к. расстался со мной в настроении мне враждебном… Лернер в Петрограде — кажется, процветает, читая множество лекций. Щеголева видел недавно, но забыл <справиться> об адресе Ремизова, телефон же у Щеголева испорчен, и снестись не могу до нового свидания. Знаю, что Р<емизов> здесь и живет на Острове; летом я его встретил в одном из застенков: мы оба получили “трудовые книжки” и довольно долго протомились в соответствующем хвосте. — Пушкинский Дом, увы, только мечтает о новом (3-м) выпуске “Временника”, но когда удастся наладить дело — Бог ведает. “Пушкин и его современники” спят сном непробудным, как и все другие предприятия. Умер Морозов, Овсянико-Куликовский, Венгеров, Лисовский, наконец — Шахматов!!! Летом я потерял брата Вадима (историка и генеалога), умершего в Киеве, — смерть косит вокруг, и ряды наши редеют. Постараемся быть живы, вот все, что можно желать друг другу…» (РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 1. Д. 94. Л. 2 и об.)

А спустя неделю после письма Модзалевского с просьбой прислать экземпляр книги «А.А.Фет. Жизнь и творения. (С приложением хронологической канвы)» обратился к Садовскому Георгий Блок. Он не знал, что книга эта — бесплотный фантом, так и не увидевший света. Садовской ответил, прислав книгу своих статей и заметок «Ледоход» (1916), где был раздел «Foethiana». Обмен письмами перешел в настоящую эпистолярную дружбу, на редкость тесную и доверительную. К сожалению, перед нами только письма Блока, голоса Садовского мы не слышим, а его письма должны быть очень интересны.

За время полуторагодовой переписки (она продолжалась с 20 января 1921 г. до 24 сентября 1922 г.) Блоком была написана статья «Фет и Бржеская» и начата книга «Рождение поэта…», выросшая из найденных им писем Фета к Иринарху Введенскому. Садовской щедро делился с Блоком своими сведениями по обоим сюжетам, сделал ему царский подарок — переслал с надежной оказией несколько подлинных писем Фета из своего собрания автографов. Блок, в ответ, присылал ему фотографии эпохи Александра III, посвятил Садовскому свой фетоведческий дебют, выпустил в издательстве «Время» книгу «рассказов в стихах и прозе» Садовского «Морозные узоры» и даже выступал в роли свата. Садовской прислал Блоку свою статью «Фет в портретах», собирался посвятить ему роман «Шестой час», исключительно высоко ценимый некоторыми поклонниками творчества писателя (см., напр., статью Юрия Изумрудова: Тернистый путь. (О судьбе и творчестве Бориса Садовского) // Нижний Новгород. 2000. № 3. С. 159–199).

Кроме того, Блок сообщал оторванному от культурных центров Садовскому о жизни литературного Петрограда, что делает его письма информативно насыщенными и вне «фетовского контекста». Больше всего в публикуемых письмах говорится, конечно, об Александре Блоке, а также о Николае Гумилеве, Анне Ахматовой, Вильгельме Зоргенфрее, Корнее Чуковском, Максиме Горьком, Борисе Пильняке, Сергее Нельдихене и др.; немало строк посвящено новомодному формальному методу, который внедряли Шкловский, Жирмунский, Эйхенбаум. Но все же главнейшей темой переписки был вопрос о происхождении Фета. До последних лет национальность одного из крупнейших русских поэтов оставалась предметом споров не чисто теоретических. Перед этим вопросом неизбежно останавливались все исследователи; и тогда, и позже он вызывал горячие прения. В рецензии в «Биржевых ведомостях» на книгу В.С.Федины «А. А.Фет (Шеншин). Материалы к характеристике» (Пг., 1915) Садовской о происхождении и смерти Фета писал так: «Оба этих вопроса, являющиеся главными в жизни каждого человека, в биографии Фета особенно запутанны и сложны. <…> Главным же камнем преткновения для биографов Фета остается невозможность установить, чей он сын был на самом деле: немецкого амт-асессора Фёта или орловского помещика Шеншина. Мы знаем только, что Шеншин, будучи в Германии, похитил жену Фёта Шарлотту (дочь дармштадтского обер-кригскомиссара Карла Беккера), но кто из них двоих является отцом гениального русского лирика, с точностью выяснено быть не может. Точно так же нет никаких указаний у нас на еврейское происхождение Фета, о котором свидетельствует его внешний облик. <…> Тщательно сопоставив все данные за и против, г. Федина категорически отказывается от каких бы то ни было положительных выводов, так как ключ к разгадке еще не найден. В настоящее время у нас слишком мало фактов для того, чтобы решить, чьим сыном был Фет».

Поддерживая «честь семьи», Фета считал сыном А.Н.Шеншина и Елизаветы Петровны (такое имя в православии получила Шарлота Беккер) В.Н.Семенкович (внук сестры Афанасия Неофитовича). Однако его статья, написанная к 10-летию смерти Фета (Памяти А.А.Фета (Шеншина) // Исторический вестник. 1902. Т. 190. № 11), представляет свод совершенно бездоказательных утверждений, если не прямой вымысел. В наши дни этой версии придерживался В.В.Кожинов и так продолжает утверждать живущая в Хельсинки В.А.Шеншина. Ее доказательная база сводится к единственному соображению: в своем завещании Иоганн Фёт не упомянул Афанасия и, следовательно, не считал его своим сыном³. В своей публикации «Дармшта<д>тские документы в биографии А.А.Фета» В.А.Шеншина пишет: «Биография Фета одна из самых сложных. <…> Сам Фет со смирением принял известие об исключении его из рода Шеншиных, но целеустремленно через долгие годы добился того, что согласно указу государя Александра II сенату от 26 декабря 1873 г. Фету вернули право носить фамилию своего отца А.Н.Шеншина как и дворянские права. С указом государя, как и с волей самого поэта, исследователям приходится смириться» (Шеншина. С. 11).

Впрочем, не все исследователи смирились. Приведем несколько цитат из публикации И.А.Кузьминой «Материалы к биографии Фета». Они взяты из впервые опубликованного ею «Дела по отношению вице-канцлера графа Нессельроде о взыскании с отставного ротмистра Шеншина должных кригскомиссару Беккеру денег. Начато 3 января 1834 г., решено 31 марта 1843 г.» и, по нашему убеждению, расставляют все точки над «i» в вопросе, чьим же сыном был Афанасий Фет.

Из показания Афанасия Неофитовича Шеншина: «Почему и нужным считаю объяснить: 1-е, точно я, желая на случай своей смерти обеспечить состояние жены моей Елизаветы, по отцу Беккер, с предположением, что ее состояние и состояние детей, ею от первого брака рожденных, улучшится, заемное письмо в 1820 г<оду> суммою в 20 т<ысяч> р<ублей> на имя отца ее, а моего тестя, кригскомиссара Беккера, подписал безденежное…» (Кузьмина. С. 125; шрифтовые выделения в приводимых цитатах принадлежат мне — С.Ш).

Из прошения опекунов Лины Фёт в Великогерцогское гессенское министерство иностранных дел: «А как Фет хотел стараться о разводе только с таким условием, чтобы Шеншин обеспечил надежным поручительством существование похищенной у него супруги и своего сына…» (Там же. С. 127).

Из письма А.Н.Шеншина к кригскомиссару Беккеру от 3 ноября 1820 г.: «Скажите г-ну Ф<ету>, что он для собственного своего спокойствия и для удостоверения того, что он, как он говорит, желает или желал своего счастия, должен освободить ее, дать ей свободу. Если он не захочет сделать сего для нее, то должен он сделать тó для своего детища, которое она скоро, очень скоро родит <…>. Я тогда возьму к себе дитя и буду отвечать пред Богом за его судььу. О! Я буду иметь об нем попечение, как о своем собственном дитяти!» (Там же. С. 129).

Из письма А.Н.Шеншина к кригскомиссару Беккеру от 2/14 марта 1821 г.: «Афоня, о, это дитя! Не делайте никаких условий насчет сего дитяти. Дайте мне помышлять об участи его по моей воле; иначе я не уступлю его отцу» (Там же. С. 130).

Из письма Эрнста Беккера (сына кригскомиссара Карла Беккера) к Иоганну Фёту от 6/18 сентября 1821 г. из Новоселок (имения А.Н.Шеншина): «Любезный Фет, тебе следовало бы простить ему <А.Н.Шеншину — С.Ш.> во всем уже за то, что он делает для твоего любезного сына! Если б ты мог видеть, с какою любовию он привязан к малютке, как он заботится об нем, делает для него все, что только состоит в его силах, ты полюбил бы его. Тысячи отцов не делают того для своих детей. <…> Одно то дело, что Шеншин отпустил кормилицу со всем ее семейством вечно на волю за то, что она кормит твоего сына, не может быть золотом вознаграждено. <…> Так решимся же с Богом не уступать (в порядочности — С.Ш.) Ш<еншину>, и все будет еще хорошо для Л<отты> и для собственных твоих детей <…> Верная копия и вольный перевод с оного <долгового обязательства Шеншина — С.Ш.> будут в следующий раз доставлены вместе с подробным описанием всего, что касается до твоего малютки…» (Там же. С. 131-132).

Из письма Эрнста Беккера из Новоселок к Иоганну Фёту от 19/31 марта 1822 г.: «Ты, Фет, можешь быть уверен, что Лотта нимало не питает к тебе ненависти, в детях же ваших имеете вы нежные узы, от которых вы не можете никогда вовсе освободиться» (Там же. С. 135).

И, наконец, о завещании И.Фёта, где существование Афанасия было обойдено молчанием. В примечании 37 к публикации Кузьминой читаем: «Известно <…>, что Фёт оставил все имущество своей второй жене и дочери Каролине. При этом незадолго до смерти он в официальном документе, по сути, признал, что является отцом не только Каролины, написав в прошении к великому герцогу следующее: “В результате побега супруги <…> я вынужден был взять на себя заботы по воспитанию моего старшего ребенка…”» (Там же. С. 140)⁴.

Самое же удивительное, что эти открытия, как явствует из публикуемых писем, еще 85 лет назад стали известны Блоку, и он тогда же поделился своими сведениями с Садовским. Но «жизнь и судьба» первооткрывателя (о чем ниже) сложились так, что достоянием научной общественности эти факты биографии Фета тогда не стали, и вопрос муссировался, приобретя в последние десятилетия даже некую идеологическую окраску: великий русский поэт не мог быть рожденным от немца! Национальность или расовая принадлежность автора далеко не всегда прямолинейно определяют его творчество (достаточно вспомнить о предках Пушкина), — но по отношению к Фету этот аспект почему-то приобрел неправомерно большое значение.

Очень подробно обсуждался Блоком и Садовским, говоря современным слогом, «пятый пункт» анкеты Фета. Увы, антисемитская жилка в те годы активно пульсировала у них обоих, и умолчать об этом было бы неверно. Получив письмо от Блока, Садовской первым делом счел необходимым справиться у Б.Л.Модзалевского, ариец ли написавший ему. Невесту себе он просил найти непременно также арийского происхождения. Кстати, когда несколько лет спустя он обратился с подобной просьбой к поэту В.А.Пясту, тот отвечал ему: «Очень тронут и польщен также поручением отыскать Вам даму для переписки. В первый раз пробую свои способности на поприще “брачного агента”. (Шучу.) В Москве, однако, женщин очень мало, сравнительно с мужчинами. Ужасных, — много, но я не хочу недобросовестно исполнить поручение.

А вот, может, из-за границы одна прелестная дама вам написала бы. Но не знаю, как Вы насчет того, чтобы переписываться с заграницей. Боюсь подвести, в некотором роде, Вас, хотя сам и переписываюсь с нею (я никогда ее не видел; она очень интересна; она сама начала мне писать, сначала из России, и тоже меня никогда не видела как и я ее). Ее знакомых здешних я знаю, восхищающихся ею» (письмо от 20 декабря 1926 г.).

В следующей открытке, датированной 11 февраля 1927 г., Пяст писал: «Нарисованный Вами приблизительно портрет “Дамы” совершенно не соответствует реальным возможностям, особенно требование от нее “арийности”. Вдобавок, как ей до сих пор пронести 30 лет, если бы такая и существовала? Изящная!» (РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 1. Д. 109. Л. 4, 5). Стоит привести здесь фрагмент из «Заметок» Садовского об эпизоде его петербургской жизни 1910-х гг.: «Я уже начинал входить в моду, и в этот приезд богатый еврей-петербуржец пригласил меня на чай. В роскошной столовой закуски, ликеры, фрукты. Все хорошо, но не хватает чего-то. Как будто дует из углов и на стенах паутина; все, кроме меня, евреи. И между ними сознавал я себя каким-то обсосанным леденцом» (Новый журнал. 1978. Кн. 133. С. 142).

Что до Блока, то 14 апреля 1921 г. в письме к И.С.Остроухову он сообщал: «Получил длинное и очень содержательное письмо от Садовского. Стороной узнал, что перед отправлением его он наводил обо мне справки, ариец ли я. Т. к. я сочувствую такого рода осторожности, то не постеснялся написать ему, что знаю о производимом им расследовании и сам с удовольствием дам ему сведения. Вышло очень весело, и он ответил мне, что, успокоившись насчет моего происхождения, он просит считать его моей справочной книжкой по Фету. По всем заданным мною вопросам, он дал пространные, интересные, но несколько догматические объяснения. Я написал ему вторично, прося более “гробокопательских” сведений, и теперь с интересом жду ответа. Скверно только, что письмо идет до Нижнего месяц» (ОР ГТГ. Ф. 10. Оп. 1. Д. 1133. Л. 1 об.-2).

Что же произошло между Блоком и Садовским, после того, как они встретились лично? Блок мечтал об этой встрече, но приехать в Нижний к Садовскому ему не удалось. Как явствует из публикуемых писем, в сентябре 1922 г. Садовской приезжал в Петроград для лечения⁵. Здесь между друзьями по переписке произошел некий инцидент, о сути которого нам ничего не известно. Какой-то глухой намек содержится в письме знакомого Садовского А. Розенталя от 3 марта 1924 г.: «Ваше столкновение с Блоком, кажется, совсем в духе нашего времени и современных литературных нравов. Удивляться слишком не приходится. Кстати, на следующий день после Вашего письма в витрине книжного магазина увидел новинку: Г.П.Блок. “Рождение поэта. (Повесть о молодом Фете)”. Очевидно, кое-что в этой работе и от Ваших трудов» (РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Д. 166. Л. 1 об.). Однако ход работы Блока над книгой можно проследить по публикуемым письмам, начиная от первого замысла. В своих примечаниях к книге Блок везде, где это необходимо, скрупулезно ссылается на Садовского и на полученные от него сведения. Так что в настоящее время у нас нет фактов для того, чтобы приподнять пелену тайны над неожиданным разрывом, которого ничто не предвещало, столь духовно сблизившихся за полтора года заочного знакомства людей. Тем более что могущее объяснить суть дела письмо Садовского к неизвестному нам А.Розенталю, по-видимому, не сохранилось.

Загадкой остается и то, что в бумагах Садовского (основная часть его архива хранится в РГАЛИ, еще одна — в НИОР РГБ, есть немного материалов в Нижегородском архиве) не обнаружено никаких следов его многолетней работы над книгой о Фете. Нет ни подготовительных материалов, ни черновых рукописей; а ведь это должен был быть многолетний и капитальный труд… Последнее упоминание о нем мы нашли в письме К.И.Чуковского к И.Е.Репину (апрель 1927 г.): «Любопытно узнать, — как относился к Вашему творчеству Фет? Что сказал он о своем портрете Вашей работы? Как восприняла Ваш портрет Марья Петровна (его жена?) Спрашиваю я не из пустого любопытства. Борис Садовской, заканчивая биографию Фета, просит меня передать Вам эти вопросы и умоляет Вас ответить на них возможно подробнее» (Советское искусствознание. ’80. Вып. 2. М., 1981. С. 299, примеч. 3).

Пересматривая свои отношения не только с «серебряным», но и с «золотым» веками русской литературы, Садовской в последние три десятилетия жизни изменил взгляды и на таких кумиров своей юности, как Пушкин и Фет. В стихотворении, посвященном последнему и написанном в 1929 г., он писал:

Ко мне ползли стихи твои,

И я следил их переливы,

Узоры пестрой чешуи

И прихотливые извивы.

Но, от небесного огня

 Взорвавшись в сердце без ответа,

Как пепел, пали на меня

Стихи спаленного поэта.

Обуглен вдохновенный лик.

Лишь на стене со мною рядом

Угрюмо хмурится старик

С безжизненным, потухшим взглядом.

(НБП. С. 147)

26 сентября 1929 г. у могилы Брюсова на Новедивичьем кладбище прошла гражданская панихида в связи с 5-летием смерти поэта. Садовской наблюдал за этим действом сидя в своем кресле на колесах. В своих «Заметках» он записал:

«В кучке посетителей узнаю Григория Алексеевича Рачинского. Окликаю. Подошел, узнал. Долго говорим о том о сём. Ему 70 лет. Читать лекции уже не может. Прежней живости, хохота, румянца, подергивания ногой и в помине нет. — “Григорий Алексеевич, правда ли, что Владимир Соловьев в гробу был непохож на себя?” — “Нет, он был коротко острижен и беззубый рот его был крепко сжат, так что губы запали, но ничего особенного не было”. Сообщил последние строки Соловьева — экспромт 15 июля 1900 при взятии аванса в каком-то философском издании:

Свою к журналу близость ощущаю,

И близость эта для меня не миф:

На чай в казенных знаках получив,

Я пью еще стакан действительного чаю.

“Думаю, что уремия произошла у него не от вина, которого он вообще пил мало, дома же совсем не держал, а от употребления скипидара”. — “Какое впечатление произвел на вас Фет при первом знакомстве?” — “Мне казалось, что я вижу мудрого, спокойного талмудиста. И в то же время чувствовался старый барин. Никогда никуда не спешил, разговаривал медленно и спокойно. Дряхлости не было, но чувствовалась усталость. Читая стихи, преображался, современность порицал. Был недоволен порядком. Большой был хлебосол”. Вспоминал еще словечки Островского. О Стрепетове: “Какой это актер? Это судорога”. О Южине: “Какой он актер? Это просто веселый барабан”.

Подходит ко мне Львов-Рогачевский, размашисто жмет мне руку. Цявловский и Локс. Когда я вспоминаю Цявловского, каким он был лет 35 назад, не могу удержаться от улыбки: черненький, худенький вьюн и седая, медлительная туша.

Начались речи. Первый Рачинский, говоривший когда-то над гробом Соловьева. О, жалкий старикашка! О, пустейший из пустых!

Затем резкий еврейский акцент какого-то Рощина (Гофмана?). Еще речь, стишки. Вот она, гражданская панихида.

Во всех фигурах есть какая-то пришибленность, ободранность. Я не говорю о величии, которое дается только породой, не об изяществе, — результат воспитания, — в этих людях, стадно толпившихся вокруг безвкусной могилы бездарного стихотворца и слушавших, неизвестно зачем, набор утомительных пошлостей, было что-то сверхчеловеческое, какой-то сам по себе любопытный и поучительный букет идеальной лакейщины. Я думаю, их праотец Смердяков с негодованием бы от них отрекся. Ведь Смердяков читал библию, уважал по-своему культуру, понял идею сверхчеловека, даже сумел повеситься. Во сколько раз он выше Рачинского!

Чего стоят фигуры Мачтета, Локса, Рогачевского! Особенно противен Мачтет!» (Политический журнал. 2006. 30 апреля (№ 12). С. 78-79).

В сентябре-октябре 1941 г. писатель и литературный мистификатор сам стал объектом грандиозной мистификации НКВД. Садовского сделали главным фигурантом операции «Монастырь», разработанной лично Берией и Павлом Судоплатовым. Тогда, для создания надежной легенды перебрасываемому через линию фронта советскому агенту была придумана фиктивная антисоветская организация «Престол» с центром в Новодевичьем монастыре, во главе с Садовским (аналог ловушки для Савинкова — знаменитого «Треста» 1920-х гг.). Об этой операции пишут и делают телепередачи, в которых о Садовском (упорно называемым Садовским) масса неверного, по-видимому, некритично переписанного из лубянского личного дела: то он бывший уездный предводитель дворянства, то обладатель конфискованных большевиками огромных поместий, женатый на фрейлине императрицы, из окружения Распутина…

Что касается Блока, то «коллизии общественной и личной жизни», которые, по словам Е.М.Аксененко, «увели Георгия Петровича от фетовской темы», были связаны с жестокими реалиями советского времени. В то время как в Лондоне умный и тонкий критик Д.П.Святополк-Мирский в своей «Истории русской литературы с древнейших времен до 1925 года» сравнивал его книгу «Рождение поэта…» с произведениями Литтона Стрейчи, назвав ее «чуть ли не первым в России опытом создания биографии, дающей надежную информацию и одновременно читающейся как литературное произведение», — весной 1925 г. Блока, как и всех бывших лицеистов, арестовали. «Лицейскому братству» вменялось сотрудничество с эмигрантскими контрреволюционными центрами: РОВС’ом и «кирилловцами», шпионаж, убийства сотрудников ГПУ. Около 40 человек были расстреляны, многие попали на Соловки. Квартиру Блоков конфисковали. «Проведя, по свидетельству дочери, 7 месяцев сначала в общей, а потом в одиночной камере, Блок был сослан на Северный Урал, куда к нему через полгода приехала семья. Эти обстоятельства жизни отчасти объясняют неполноту сохранившихся в его архиве фетовских материалов, в первую очередь отсутствие переписки с немецкими родственниками Фета» (Аксененко. С. 310; об упомянутой переписке см. в письме № 11 от 27 сентября 1921 г.). Не здесь ли надо искать также разгадку отсутствия в архиве Блока, который его вдова Елена Эрастовна передала в Пушкинский Дом в 1964 г., ответных писем Садовского? Не были ли они ранее изъяты агентами с Гороховой и не всплывут ли еще когда-нибудь? Архивы имеют свою судьбу, нередко неожиданную и парадоксальную.

В Ленинград из уральской ссылки Блок вернулся три с лишним года спустя, осенью 1928 г. Он продолжил работу в издательстве «Время», переводил с немецкого и французского. В 1929 г. «Издательство писателей в Ленинграде» выпускает его роман «Одиночество», с ним знакомится и приглашает к сотрудничеству Б.Я.Бухштаб, в эти годы приступивший к серьезному изучению творчества Фета. Кажется, возникли предпосылки продолжить столь успешно начатую работу в области фетоведения. Блок, как говорилось выше, передал Бухштабу материалы «Летописи жизни А.А.Фета». Но в феврале 1935 г. после убийства Кирова начались массовые высылки «бывших» из Ленинграда. Георгий Петрович был вновь арестован и выслан в Казахстан сроком на 5 лет. Его жена Елена Эрастовна (урожд. Штерцер; 1896–1992) последовала за ним. Позднее казахскую ссылку заменили саратовской. За месяц до конца срока, 3 февраля 1940 г., Блок писал Б.М.Эйхенбауму:

«…Я слышал по радио, что Институт Литературы Академии наук собирается устроить музей имени А.Блока в бывшей его квартире. Это известие возбудило во мне сильное желание выставить свою кандидатуру на должность хранителя этого музея. Мне кажется, что у меня есть некоторые основания занять эту должность. Из всех родственников покойного поэта только я один, — его двоюродный брат, — состою еще в живых. Со мной, — и, стало быть, в недалеком уже будущем, — эта фамилия умрет. Как ни скромна моя роль в литературоведческой науке и в литературе, все же я причастен и к той, и к другой, и связь моя с ними за эти последние годы не только не ослабла, но укрепилась: в здешнем уединении я весь ушел в научные занятия <…> Напомню Вам, что нужным для должности хранителя музея научно-административным опытом я тоже располагаю: в самом начале 1920-х гг. я был хранителем рукописей Пушкинского Дома, а затем управляющим делами Конференции Академии наук (1922–1923). В протоколах Академии Вы найдете благодарность, выраженную мне общим ее собранием, когда я оставлял эту должность. Помимо всего этого, наконец, у меня есть вполне реальная возможность обогатить будущий музей довольно ценным собранием семейных портретов. В моем усердии и исполнительности Вы, я думаю, не сомневаетесь.

Ровно через месяц кончается срок моего пребывания здесь. До истечения этого срока я не считаю возможным возбуждать какие-либо официальные ходатайства, но очень прошу Вас, многоуважаемый Борис Михайлович, подумать о моих проектах в порядке предварительном и сообщить мне Ваше вполне откровенное мнение. Для меня это вопрос более чем существенный. В Ленинграде у меня три дочери и внук. Разлука с ними мне и моей больной жене очень тяжела. <…>

Блок

Саратов, Веселая, 26, кв. 5»

(РГАЛИ. Ф. 1527. Оп. 1. Д. 335. Л. 1 и об.)

Этому проекту не суждено было осуществиться. Когда в 1945 г. судимость с Блока была снята, он вернулся вначале в Москву, где служил научным сотрудником Государственного музея Л.Н.Толстого. Судя по адресу на письме М.В.Бабенчикову от 30 апреля 1946 г., поселился он в знаменитом писательском доме в Лаврушенском переулке — весьма элитном по тем временам, да и сегодня, жилище. Неизвестно, пытался ли он встретиться с Садовским. Впрочем, последнего многие считали давно умершим. Так, в вышедшем под редакцией В.Н.Орлова однотомнике Александра Блока (Блок А. Сочинения в одном томе. М., 1946) датой смерти Садовского указан 1945 год (он умер 5 марта 1952 г. и похоронен вместе с женой в том же Новодевичьем монастыре, где прожил последние 35 лет⁶. Как уже говорилось, могила в ужасно запущенном состоянии.)

Как бы то ни было, от фетовской темы Блок отошел уже навсегда. Вернувшись в 1948 г. в родной Петербург–Ленинград, он десять лет прослужил в архиве Ленинградского отделения Академии наук. Закончил свою трудовую деятельность Блок научным сотрудником Института русского языка АН СССР.

Письма Георгия Блока к Борису Садовскому хранятся в РГАЛИ (Ф. 464. Оп. 2. Д. 55). Эссе Блока «Из петербургских воспоминаний», присланное им Садовскому, в свое время публиковалось (Тыняновский сборник. 2-е Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 157–163. Публ. Ю.М.Гельперина); мы помещаем его со своими примечаниями. Под литерным номером 17а публикуется письмо матери Блока к Садовскому.

Считаю приятной обязанностью выразить сердечную благодарность одному из ведущих специалистов по творчеству Фета Г.Д.Аслановой, которая не только дарила нашу работу постоянным доброжелательным вниманием, но и взяла на себя труд прочитать ее в рукописи, указать на ряд ошибок и неточностей и сделать важные уточнения и дополнения. А.Ю.Галушкин дал ценные консультации по ряду персоналий, за что благодарю и его; спасибо также В.Г.Сукачу за помощь в установлении источников некоторых цитат.

Письма Блока публикуются по современной орфографии, с сохранением характерных особенностей правописания автора. Кроме даты, адреса и подписи, в тексте курсивом выделено подчеркнутое автором, а полужирным курсивом двойное подчеркивание (кроме одного особо оговоренного случая, где фразу Георгия Блока подчеркнул красным карандашом его адресат Александр Блок). Редакторские конъектуры даются в угловых скобках.

В библиографических описаниях нами приняты следующие сокращения:

Аксененко — Аксененко Е.М. Г.П.Блок. К истории отечественного фетоведения // XV Фетовские чтения. Курск, 2000. С. 299–316.

Записки — Садовской Б.А. Записки (1881–1916) / Публ. С.В.Шумихина // Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв. М., 1991. С. 106–183.

Кузьмина — Кузьмина И.А. Материалы к биографии А.А.Фета // Русская литература. 2001. № 3. С. 132–142.

Литературная жизнь — Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Том 1. Часть 2. Москва и Петроград. 1921–1922 гг. М., 2005.

ЛН — Литературное наследство (с указанием номера тома).

НБП — Садовской Б.А. Стихотворения. Рассказы в стихах. Пьесы. СПб., 2000. (Новая библиотека поэта. Малая серия).

НИОР РГБ — Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки.

ОР ГТГ — Отдел рукописей Государственной Третьяковской галереи.

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства.

РО ИРЛИ — Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН.

Рождение поэта…– Блок Г.П. Рождение поэта. Повесть о молодости Фета: По неопубликованным материалам. Л.: Время, 1924. (Труды Пушкинского Дома при Российской Академии наук).

Шеншина — Шеншина В.А. Дармштад<т>ские документы в биографии А.А.Фета // XVIII Фетовские чтения: Афанасий Фет и русская литература : Материалы международной научной конференции, посвященной изучению жизни и творчества А.А.Фета. Курск, 2004. С. 5–23.