Петроград. 27 сент. 1921

Дорогой и бедный мой Борис Александрович.

Известие о Вашем сыне всего меня перевернуло. Какой день пуст «сад». Многоглаголания не надо, но хочу сказать Вам, что, живя уже 3 года врозь от моих девочек и дрожа ежечасно, я, может быть лучше другого пойму, что это значило для Вас¹. Конечно, это не утешение. Утешение в одном, и это у Вас есть. Помоги Вам Господь.

Прежде всего о Ваших делах по порядку.

Шмерельсон² уже писал Вам о своей беседе с Горьким. Я советую Вам не придавать этому значения. Горький, насколько я его знаю, всегда преувеличенного мнения о своей осведомленности. Деловитости в нем ни на грош. Я говорил с хорошо мне знакомым профессором Мед. Академии Викт. Петр. Осиповым, психиатром. Он мне вполне определенно заявил, что устроить Вас можно здесь хорошо. Прежде всего, он назвал мне первую клинику Академии. Там во главе проф. М.И.Аствоцатуров, хороший и добрый, как говорят, армянин³. Клиника в полном порядке, нисколько не загажена, и подвешивание могут там проводить исправно. Действует также Институт Елены Павловны на Кирочной, где проф. Л.Б.Блюменау. Есть еще физико-терапевтический институт. Словом, заведений много, но стационарной ваканции <так!>, может быть, придется и обождать некоторое время. Это ведь Вас не пугает? Если после лечения Вам потребуется санатория, то я берусь устроить Вас в Царском в санаторий Дома Ученых. Там нынче летом провела месяц моя мать и осталась довольна, а зимой там тише и, значит, лучше. Если выбирать между Петербургом и Москвой, то советую Вам (не эгоистично) остановиться на первом. Зная Вас, по себе уверен, что Московский воздух будет Вам тяжел, он гораздо гуще Петербургского. Помните у Герцена, что К.Аксаков говорил про Москву и про Петербург. Теперь ему пришлось бы сказать те же слова, но названия городов подменить одно другим⁴. Пуссет давно уехал в Латвию. Молотков, по-видимому, здесь. Телефон у него работает, но, должно быть, я попадал в неудачные часы, все не отвечает.

Относительно материальных условий жизни — ох, как это трудно объяснить. Собственно, жить, как будто и невозможно, а все-таки мы живем. Если хотите знать цены, то извольте: хлеб 2500–3000, масло 28.000, сахар 22.000, молоко 3000, картофель 15.000–18.000, дрова 20.000 (1 ? саж.). Все это как-то преодолевается. Я живу 1) ученым пайком, коим один человек скудно и скучно пропитаться может (Абрамовских пряников не дают⁵), 2) жалованьем от Гржебина — 400.000 и 3) продажей вещей моей матери. Мы не голодаем, но масла не едим, сахар видим очень изредка, в квартире у нас зимой — 9-12°. Нас трое на моем иждивении и некоторую долю заработка я высылаю детям. За статью о Бржеской (1 ? листа) я получил от журнала 130.000 — это максимальный авторский гонорар. Так живу я. Как живут другие — не знаю, всякий теперь почему-то это скрывает и норовит судорожно сжатый в кулаке серый кусок сахара спрятать от взоров поглубже в карман, в недра промежности. Вижу румяных, веселых молодых людей в гетрах по колено, вижу красноносых сопливых старичков, физиологически самоуглубленных, громко лакающих «столовый» суп из обмызганного судка, вижу многих (и лучших) равнодушно настроенных к земным благам, но тощих. Но опухших, синих, озверелых не вижу — 1918 год миновал с его повальным, жадным безумием. В этой области советовать Вам до встречи не берусь, ибо не знаю Ваших возможностей. Может быть, и Ваше и мое спасение, как мы уже говорили — в издательстве. Это, по-видимому, очень прибыльно. Алконост-Алянский⁶ процветает. На этот счет у меня много тайных мыслей. Что, если, не задаваясь ничем широким, начать нам с выпуска одной книжечки, не то альманашного, не то Пропилейного типа⁷. Компанию, например, такую: Вы, Вас<илий> Леон<идович>, Княжнин и я. Княжнин бы дал, я с ним обиняком заговаривал. У меня готовое будет. Дело за Вами, нижегородцами. Если отойти от историко-литературного, можно было бы получить что-нибудь от Ахматовой (я ее не знаю, но пути к ней есть), от Мариетты Шагинян. Знаете ли Вы ее? Я с ней недавно познакомился, и очень она меня озадачивает. Нашли бы и еще доброкачественного. Думаю, что деньги я бы в кредит достал. Все, что касается типографий, исхожено мною вдоль и поперек во всех слоях. Вопрос только в сбыте. Захотят ли нас, если мы не Алянские? Но все это лучше отложить до личных разговоров, в близость которых трепетно верю. Когда надумаете приехать, известите меня поточнее. Я постараюсь достать лошадь к вокзалу и прочее, с дороги приятное. Можно будет проехать прямо ко мне и уже от меня начать дальнейшее устройство. Места у нас сколько угодно. А мне бы это было счастье и жене моей тоже.

Второе дело — Лихутины. В Герольдии всего одно тонкое дело (№ 350/1 п) «О дворянстве рода Лихутиных. Решено 5 мая 1853 г. — 4 апреля 1883 г.» В нем есть данные только об Александре Лукиче. Дело по его просьбе о вписании в родосл<овную> книгу вступило в Сенат 31 марта 1852 г. По указу об отставке (военной) ему 30 июня 1801 г. было 19 лет, а по гражданскому формуляру — в 1852 г. 40 лет. Последнее очевидный вздор. 1 июля 1798 он в службу вступил в Пущинский Мушкетерский полк унтер-офицером, 15 ноября 1799 переведен в Суздальский Мушкетерский, 25 ноября 1800 уволен от военной службы. Затем служил по выборам в Курмышском уездном суде заседателем с 1803 по 1811, был выбран вторично, «не дослужив трех лет, поступил по собственному желанию в Симбирское ополчение во второй пехотный полк и был ротным начальником». Потом выбран на 13<-е> трехлетие дворянством в Курмышский земский суд исправником с 1816 по 1819-й год, где награжден чином Губернского секретаря. «В походе был во время служения в Симбирском первом ополчении». Это данные из указа об отставке от 30 июня 1801 и из формуляра 1852 года. Есть еще справочного свойства отношение в Сенат из Симбирской Палаты уголовного суда от 31 декабря 1852 за № 5229, откуда видно, что А.Л. судился дважды «вместе с другими членами Курмышского Земского суда Аменяковым и Злецовым»: в 1826 за непредоставление куда следовало взысканных им недоимочных денег и в 1830 за «беспорядки, допущенные при поимке разбойников Швецова и Гулящева». В обоих случаях А<лександр> Л<укич>, признан виновным (в 1830 «обличен в притеснительных для крестьян действиях при поимке разбойников Швецова и Гулящева»), но за силою Манифеста от взыскания освобожден, причем, однако, «за неправильную подачу на решение Уголовной палаты отзыва оштрафован девятью рублями». Дело доходило до Сената. Вероятно, можно это дело отыскать со всем следствием. Постановлением Симбир<ского> Двор<янского> Депут<атского> Собрания 17 февраля 1853 род Лихутиных внесен «Симбирской дворянской родословной книги во II часть». Указ Сената, утвердивший это решение, послан 14 июля 1853, № 4920. Что других дворянских Лихутинских дел нет, видно, между прочим, из следующего. В 1883 году Илья Александрович просил Сим<бирское> Дв<орянское> Деп<утатское> Собрание дать ему справку о дворянстве его рода. Собрание тогда написало в Сенат, что, т. к. в 1864 г. в Симбирске был пожар, истребивший все дела Деп<утатского> Собрания и родословные книги, то оно просит поискать, нет ли чего в Сенате. Сенат ответил ссылкой на дело 1853 года. В сем последнем есть копия метрического свидетельства Симб<ирской> Дух<овной> Консистории от 18 марта 1848 № 1646 о рождении Ильи Александровича. Родился в селе Медяны, Курмышского уезда, 18 июля 1841. Записан под № 36 в книге Христорождественской церкви. Восприемники: коллежский регистратор Павел Васильев и «воспитанница означенного г. Лихутина девица Елизавета Федорова». Жена Александра Лукича, от которой сын Илья — Анна Николаевна, фамилия ее девичья не указана. Вот и все.

Наши предки были народ беспечный и в законах несведущий. Очевидно, Ал<ексан>др Лукич просто прозевал VI книгу и на правах выслужившегося военного был вписан во II-ю. То же было и с моим прапрадедом Иваном Леонтиевичем Блоком, лейб-хирургом Екатерины. Его за чин внесли в III книгу, а в формуляре его значится «из иностранных дворян», значит, следовало в IV-ую.

Известны ли Вам были Швецов и Гулящев, когда Вы писали Ваше замечательное стихотворение «Дед моего отца и прадед мой Лихутин»?⁸ Какие имена! Тут все: и Волга, и 20-ые годы, и леса, и разбой — в одних именах.

Теперь вот что. Хочется мне, чтобы у нас с Вами было все откровенно до полной прозрачности. Мне как-то не по душе, что Вы хотите менять фамилию. Ведь и Вы и Ваш отец столько на эту фамилию наработали, а отцовские-то труды особенно, по-моему, поберечь нужно сыну. Не сердитесь на меня за это.

Суворинский справочник Вас не обманул⁹. Только напрасно Вы думаете, что мне это было «все равно». У меня до сих пор в памяти чудесные ощущения вечера 5 мая 1913, когда дома нашел на столе большой пакет Мосолова¹⁰, извещающий об этом. И потом все, сопряженное с этим, было хорошо. Для меня это тоже была мечта. Любопытно, что мы с дедом Львом Александровичем оба начали службу в том же учреждении и оба примерно в том же возрасте и на том же году службы были пожалованы. Особенно радовался мой отец.

Наконец третье дело — Ваш нижегородский Сервантес, «член Всероссийского Союза Поэтов» (уж не испытываете ли Вы меня, лукавый человек?). Вы знаете, я рад, что Вы прислали Сервантеса, а не Сурикова или Дрожжина. Это знак не-исключительности. Он очень милый, хорошо, что часто краснеет. Но было бы лучше, если бы стихи он писал на своем арагонском, или, не знаю, Валенсийском наречии. Впрочем, букашки эти в русском янтаре не застынут — истлеют раньше. С Лернером его сведу (оценил Вашу тонкость), направил с письмом к юному литератору Мишелю Слонимскому¹¹ (оцените мою), на предмет Поэтической студии, и с другим письмом к людям, стоящим около Института Живого слова¹². Он мне читал свои стихи –

Много девушек проходит влюбленных,

Есть, наверное, и в меня.

Я ему сказал, что так писать не следует.

Теперь мои дела, страшно начинать — такие громадные. Только это до времени глубочайший секрет, даже от Вас<илия> Леон<идовича>.

Происхождение Фета выяснено. У меня в руках выписки из Дармштадтских архивов. Вы были правы — он сын Фета, а не Шеншина. Удалось почтовым способом отыскать старого майора, внучатого племянника Шарлотты Беккер, а у него Беккеровский архив: письма ее и Аф<анасия> Неоф<итовича> к Эрнсту, письмо 8-милетнего Фета к дяде, ворох устных воспоминаний, богатейшая иконография (старик Беккер — масляный, силуэт Шарлотты с датами ее смерти и рождения, адъютантский портрет Эрнста), шкап с подарками, привезенными Эрнстом из России, родословное дерево Беккеров¹³.

Беккеры, бюргерская и высокопоставленная семья, роднились с баронами, занимали большие места гражданские и военные. Жена Карла (бабка Фета) — баронесса (вот они — мраморные ручки), опекуны Каролины — бароны. Еврейского нигде ни капли. Кто был Фет-отец пока неизвестно, обещают сообщить. Это был пьяница — жену терзал, раз пришел в комнату с охотничьим ружьем и оно у него выпалило, а она была уже беременна Фетом. Аф<анасий> Неоф<итович> поселился у Беккеров за переполнением соседней гостиницы. Zum Troule¹⁴ (это часто практиковалось), пожалел забитую, очень красивую женщину, влюбился в нее и тайно ее увез.

В целом ряде писем Аф<анасия> Неоф<итовича> и Шарлотты с неопровержимой ясностью говорится, что Фет сын Фета. Амт-асессор был мерзавец — сделал из сына предмет шантажа, требовал уплаты своих долгов, угрожал непризнанием сына, потом под той же угрозой требовал завещания в пользу Аф<анасия> Аф<анасьеви>ча, пакостил, где только мог. Уж не знал ли всего этого Фет, уж не потому ли так ненавидел свою фамилию? Есть отчего.

Ел<изавета> Петровна все хвалила мужа, что он не отличает маленького Astonie от других детей, от своих. Мальчик рос способный. Его готовили в инженеры. Письма 1823, 26, 29 гг.!! Есть письмо 1820 Шарлотты к отцу — она солит огурцы и просит передать поклон г-ну Шеншину! И сейчас еще руки дрожат, когда это пишу.

Вы понимаете — необходимо ехать в Дармштадт. Я подал заявление. Академия всем миром в заседании Конференции меня поддержала (существо сведений я даже от нее скрыл)¹⁵. Теперь что скажет Москва. Дом Эрнста, фасад, еще цел.

Посоветуйте, как быть. Жаль печатать по чужим выпискам, а не по документам, но боюсь, что кто-нибудь сунется туда и меня опередит. Это глупость — приоритет, но тут не могу за эту глупость не держаться. Думаю, что у военных такое чувство, когда отобьют орудие, а ведь это — ключи крепости, штаб фельдмаршала!

Другая Фетовская радость. Получил от Остроухова великолепные фотографии 1) Досекинского бюста, 2) Страницы издания 1850 г. с поправками Тургенева, 3) Фета в тележке, запряженной осликом. Может быть, первое присоединю к печатающейся уже статье о Бржеской¹⁶.

Статья с письмами Введенскому все еще не кончена. Пишу ее по-прежнему со страстью, со счастьем и страданием и страхом. Она очень разрослась — 2 ? –3 листа. Если решите сборник — с удовольствием ее туда дам. Но Вас побаиваюсь. Иной день кажется, что хорошо, а иногда — стыдно. Знаю, что места есть недурные и Вам понравятся, но за целое боюсь. Вкладываю в нее много и многое.

Провел вечер у Княжнина. Насчет трамвая Вы очень верно сказали. Наш и не наш. Засело в нем много интеллигента¹⁷. Книга его обещает больше, чем он сам. Может быть, я не рассмотрел, а он закрывает внутренние двери, держит гостя в приемной и говорит, что тут и вся квартира — тогда хвала ему.

Очень рад, что Вы любите «Душечку». Теперь Вы до конца поймете, что я разумел под моим счастьем. Получил я от нее подарок на днях — Ваши книги «Позднее утро», «Пятьдесят лебедей», «Самовар» и «Озимь». У меня не было и я их почти не знал, как не знал до последнего времени ничего современного, включая и Ал<ександра> Ал<ександрови>ча. Ближе всего мне Самовар, каждое слово близко. Отчего-то Вы не прислали Ваших стихов. Жажду их поскорее, видно, что они у Вас что дальше, то чудеснее, душистее, крепче, острее. Самовар так и режет. Нет еще у меня Ваших рассказов, а мне их со всех сторон хвалят, особенно много говорят про тот, где Ермолов¹⁸. Нет ли у Вас? И фотографию Вашу жду нетерпеливо. Будет висеть рядом с Фетом и Ал<ександром> Ал<ександровичем>.

Приезжайте, приезжайте поскорее. И жена моя тоже Вас очень ждет. Т. к. у нее юбка не выше щиколотки, то есть надежда, что Вы не отринете ее.

Жаль, что Вы не курите. Я буду Вам досаждать своим дымом, ибо я как тот Гоголевский поручик, однополчанин Манилова, который не выпускал изо рта трубку не только за столом, но даже «с позволения сказать, во всех прочих местах». Ал<ександр> Ал<ександрович> дымил не хуже меня и к концу нашего единственного с ним вечера комната была синяя.

Поздравьте меня. Я сегодня вступил в должность «ученого хранителя рукописей Пушк<инского> Дома». Слава тебе Господи — такая тишина и благорастворение.

Крепко, крепко Вас обнимаю. Поправляйтесь с Богом и приезжайте.

Ваш Блок

Кланяйтесь Василию Леонидовичу. Очень хотелось бы с ним быть поближе. Напугали Вы меня словом «реминисценция». Я не знаю, что это такое. Вероятно — reminiceo — припоминать, но самой-то заковыки не могу ухватить. Смотрел у Брокгауза и Даля — не нашел и обиделся, не знаю на кого. Я все боюсь — не ошибаетесь ли Вы насчет моего отца: — я сын не Самарского Ивана Львовича, а Петербургского Петра Львовича, стрелкового офицера, потом чиновника М<инистерст>ва финансов, потом адвоката. А романом Вы любопытство мое зацепили¹⁹.