2/IV 1922

Ну, дорогой друг, придется нам на некоторое (вероятно, впрочем, очень короткое) время отложить наше свидание. Три дня тому назад первая моя жена Ольга Константиновна¹ вызвала меня и объявила, что отдает мне детей. Это от всех тайна пока, но от Вас тайн нет и Вы, конечно, лучше всякого другого поймете, что все это значит и что сейчас во мне.

Пока это все на словах, пока они не у меня, я еще не верю, не могу, боюсь. Но если сбудется, значит, конец муке, которая точила каждый день и каждый час, посылала невыносимые сны по ночам, из-за которой не мог спокойно видеть чужих детей, даже слышать о них. Вы поймете, какие мечты, давно уже погребенные, проснулись сразу и как нужно их сдерживать. Ол<ьга> Конст<антиновна> — человек минуты, склонная к отчаянности, истеричка, экспансивна до крайности — и вот, может быть, все это только порыв, вызванный сложным сплетением данного момента личной ее жизни, клубок расплетется, и она откажется от своего решения. Может быть, в следующем письме я уже расскажу Вам, как снова погребаю мечты.

Но пока надо готовиться к скорым действиям. Сразу после Пасхи хочу ехать за ними в деревню, а эти две недели употреблю на прокладку новой колеи жизни. Все очень сложно. Семья удваивается, надо удваивать и заработок, надо брать прислугу, надо готовить комнату, надо прилично обставить самый переезд во вшивом, туго набитом людьми вагоне, надо их обшить, обуть по-городскому и т. д. Но эта часть, материальная — le cadet de mes soucis². Гораздо сложнее другое — Елена Эрастовна. Страшусь за ее здоровье. О полном, месячном отдыхе, так необходимом ей, теперь уже думать не приходится. Съездим к Пасхе на неделю в санаторию, а там, когда приедут дети, возьмем на лето дачу где-нибудь в Лесном. Придется этими суррогатами удовольствоваться, и ей, ослабевшей за зиму, наваливать на худенькие плечи новую обузу. Она берет это на себя с полной готовностью, но и со страхом — не за физические свои силы, а за моральную сторону будущего. Детей вели Бог знает как, т. е. обучили их отлично сидеть за столом, делать ножкой и т. д., но все время натравливали на меня, а значит и на Ел<ену> Эр<астовну>. Теперь надо это победить, а это нелегко и вступать в бой страшно. А еще много, много другого, сложного. Ну, даст Бог. Попросите отца Варнаву, чтобы помолился о нас, главное, чтобы сердце чисто и дух прав обновил.

Вы видите, что наш приезд в Нижний на долгий срок, как мы предполагали, теперь невозможен. Оставить детей не на кого. Мать моя все угасает, все чаще и все страшнее ее припадки. В лучшем случае, если с Божьей помощью все хорошо устроится, и я обеспечу им на лето приличные условия жизни, в середине или в конце лета приеду один на недельку к Вам. Сделаю все возможное, чтобы это устроилось, и думаю, что это осуществимо. Повидаться нам необходимо.

Простите, что все занимаю Вас своими делами. Давайте теперь о Ваших. Деньги (12.000.000) гонорария я послал Вам в письме около недели или двух тому назад с некиим г-ном Лурье, который явился ко мне в Академию по делу Нижегородского Педагогического Института. Говорит, что этот Институт с Вами в сношениях, и я ему доверился. Он был очень любезен. Сам заходил ко мне на квартиру и два раза на службу по Вашему делу. Явите ему знаки благодарности от меня, если он денег не украл. Рукопись Ваша благополучно прошла цензуру и теперь в ближайшие дни начнет набираться. Выжидали выяснения апрельских тарифов в типографиях и потому несколько задерживали. С Вашего разрешения решил окончательно соединить все в одну книжку: «Морозные узоры. Рассказы в стихах и прозе».

Издательствовать все труднее и труднее. Цены невероятные и книги покупаются туго. Говорят, московские издатели забастовали.

Был как-то у Ахматовой, хотел сговориться относительно печатания ее стихов у нас, сделал это по настоянию моего почтенного компаньона и как же, если бы Вы знали, раскаялся.

Это история длинная. Есть у нас в Академии некий очень красивый, очень умный, очень ученый и очень хороший армянин Орбели³. У нас с ним были великолепные отношения. Когда в типографии дело пошло плохо, он сам научился набирать и сам печатал там свои статьи. Это его увлекло и, постепенно все более отходя от ученой работы, он весь ушел в Типографию (Академическую) и был назначен ее Директором. Техническую сторону он довел до предельного совершенства, но хозяйственная и финансовая очень хромали из-за его деловой неопытности, и нынче зимой Типография оказалась накануне полного краха и закрытия. А это — смерть Академии. Он и сам это чувствовал, чувствовали и другие. Он заявил об отставке. Отставку приняли — он оскорбился. А т. к. по своей должности я, на ролях исполнителя, участвовал во всем этом, то он счел, что это мои интриги, меня возненавидел и стал меня порочить. Усилилось это особенно после того, что был образован над новым Директором Комитет по дел<ам> Типографии, и в этот Комитет, несмотря на упорнейшие мои отказы, председателем посадили меня.

Когда-то, в хорошие дни, мы с ним говорили, что хорошо бы заняться нам совместно издательством и он говорил, что знаком с Ахматовой и можно было бы ее <издать>.

Это предисловие. Теперь далее. Ахматова через Зоргенфрея по моей просьбе назначает мне аудиенцию. Я являюсь, жду две минуты в черном коридоре. Открывается маленькая дверь, откуда густая волна душных духов и в ней она — длинная, черная, желтоглазая протягивает холодную, костлявую руку. Входим, садимся — маленькая полутемная комнатка, заставленная вся какими-то большими вычурно-простыми вещами. J’expose l’affaire⁴. Она спрашивает:

— Вы печатаете в Акад<емической> Типографии?

— Да, и там, и в других.

— Ну, вот видите. Я давно хотела там печатать. Думала, собрание сочинений, как следует, с портретом. Мы сговаривались с Орбели, но ведь теперь его там нет?

— Нет.

— Тогда какой же смысл мне Вам отдавать свои вещи.

Я сказал, что техника вся осталась прежняя, что можно в другой, где хорошо и т. д. А она говорит: «Нет, это то же самое, что поэт, надо иметь талант».

Я довольно злобно заявил, что напрашиваться и навязываться, конечно, не стану, и откланялся. Она величественно простилась.

Величественность сцены несколько нарушилась тем, что, одеваясь, в темном коридоре я уронил башлык, не мог найти, и мы вдвоем долго ползали по грязному полу.

Очевидно, Орбели успел сказать ей нечто, и она нарочно назначила мне свидание, чтобы сказать неприятное. А то могла ведь отказать и через третье лицо. А, может быть, просто цену набивала и не ждала, что я уговаривать не буду. Бог с ней. Но после весь вечер было как-то противно.

От Вас<илия> Леон<идовича> получил недавно прекрасное, необычайно нежное письмо. Скажите ему, что я бесконечно тронут и скоро ему отвечу. Пусть не беспокоится насчет своего Достоевского. Его статья напечатана в «Былом» и появилась раньше Московской, кстати сказать — по словам Искоза — очень плохой⁵. И скажите ему еще, что на днях ходили мы с Княжниным слушать Катюшу Сорокину:

— Вы просите пэсен — их нет у меня!

Удивительно!

Мою тайну можно ему рассказать — только пусть дальше не говорит до времени.

Ну, а Вы-то, милый Вы мой, что же давно не пишете. Здоровы ли? Не разлюбили ли меня?

11 марта (по старому) справляли мое рожденье. Жена хотела спечь Ваши Лихутинские пирожки. Но начинка вышла такая жидкая, что в пирожки ее было не уговорить, и пришлось открытую ватрушку. Вышло очень вкусно, но обидно, все-таки, что не пирожки. Спросите Вашу матушку, в чем причина? Надо будет к именинам, к Юрьеву дню спечь.

Сегодня надо было взять что-то из бюро, где сложены вещи моего покойного брата, стал их перебирать, провел за этим больше часа и как-то весь в него, бедного, ушел.

Девятнадцать лет тому назад он умер неожиданно, красивым, смуглым, двадцатидвухлетним мичманом. Теперь мало кто его уже помнит.

Морской корпус он кончил отлично, очень молодым — 18<-ти> лет, и вышел в Черноморский флот. Попал на броненосец, которым командовал вел. князь Ал<ександ>р Мих<айлович>, был очень любим его женой великой княгиней Ксенией, любим товарищами, всеми, кто его знал: будущее было хорошее, блестящее.

Пошел в дальнее плавание на маленьком миноносце. Все жилое помещение — несколько кв<адратных> сажен. Командир попался тяжелый, взбалмошный. Шесть месяцев в море, без женского общества. В качестве штурмана вел миноносец сквозь Малайский архипелаг. Ожидалась Японская война. В Корейском проливе готовились к нападению японцев. Написал на случай смерти чудесное прощальное письмо родителям.

Эскадра пришла во Владивосток, его перевели на крейсер «Россия» и пошла береговая жизнь. Была дама, жена морского офицера — львица. На обеде у нее в большом обществе муж приревновал ее к брату, сказал ему что-то оскорбительное, тот вызвал на дуэль. Брат вернулся на крейсер, заперся в каютке. Дуэль должна была состояться в 6 ч. утра. А в 3 ч. ночи брат выстрелил себе в висок. Оставил коротенькую записку, а невесте на Кавказ послал телеграмму: «Пусть будут обо мне твои воспоминанья светлей, чем первый день весны». Это из Апухтина. Очень его любил.

К нам пришла телеграмма от командира крейсера. А потом еще шесть недель шли посмертные письма. Пришла посылка от него с подарками, китайщиной, а потом пришел и запаянный гроб под Андреевским флагом. Матрос привез в темном вагоне. Привез и вещи его — письма, белье, часы, все в крови. Эти часы я потом носил. В 1920 году в трамвае украли.

Звали его Николаем — это в семье матери, у Качаловых традиционное имя. Все первенцы — Николаи. Он был на 6 лет старше меня, и мы близки не были: когда были мальчиками, и он кадетом приходил из корпуса, то очень меня дразнил. Я благоговел, боялся и временами ненавидел. А теперь сказать не могу, как мне его жалко и как хотелось бы любить его по-настоящему.

Заграничная командировка мне разрешена: Дармштадт, Кёльн, Париж и Верро. Париж — Черногубов. Помимо детей, и жена и мать меня задерживали, и я решил пока не ехать. Теперь это решение стало, конечно, еще тверже. Может быть, когда-нибудь; как ни велик соблазн, надо вытерпеть.

До свидания, мой дорогой. Передайте, пожалуйста, мой почтительный поклон Вашим родителям, о которых от Вас<илия> Леонид<овича> слышал много удивительно хорошего. Пожалуйста, пишите и не забудьте сказать, что думаете о стихах, которые я Вам давно уже послал.

Господь с Вами.

Ваш друг Блок

Пожалуйста, узнайте через кого-нибудь, живет ли в Нижнем Евгений Петрович Бэр, имеющий какое-то отношение к Политехнич<ескому> Институту, и пишет ли он стихи. Хотелось бы знать, что это за фигура. Мне передал один здешний профессор-естественник тетрадь прескверных стихов, принадлежащих будто бы этому Бэру из Нижнего. А мне сдается, что автор стихов сам профессор (его инициалы Б.Е.Р. = БЕР = Бэр), а Бэр — миф.