Ц. Село                                                                             7/14 августа 1922

Кроме слов стыда, ничего не могу сказать Вам, дорогой, любимый, единственный мой друг. Когда получил Ваше последнее короткое письмо, где Вы себя в чем-то обвиняете, — был близок к слезам, а я не слезлив. Никаких действительных, осязаемых, общепонятных причин почему я Вам не писал, нет — Вы, конечно, поверите. Есть только одна — неосязаемая и понятная разве Вам одному — постыдная, глубоко скрытая неврастения. Все, что мне приходится писать, становится мне через некоторое время противно. Противны мне и те начала писем, которые я пробовал Вам писать, и с радостью я уничтожил бы их. Не уничтожаю и посылаю Вам, «как вещественные доказательства». Написать и не отправить, не найти в себе сил отправить и травить себя изо дня в день стыдом, что нет этих сил, не дописать, не решиться сесть к столу — вот что это такое. Об этом никому не говорю. Конечно, это не оправдывает. Но Вы должны это знать и Вам это должно быть понятно. А уж как я себе гадок, и сказать нельзя.

Все это, повторяю, глубоко скрытое. Те, кто видят меня, этого не знают и думают, вот деятельный, суетливый здоровяк уравновешенного нрава. Знает хорошо Елена Эрастовна, но мы с ней говорим об этом редко, потому что и у нее не лучше.

Откуда это берется, не знаю, потому что счастием я окружен большим и умею его ощупывать. Может быть переработался, может быть давит рабская обязательность этой переработки, может быть другое внешнее давит, может быть угнетает, что самого главного — совершенно выправить здоровье Ел<ены> Эр<астовны> — я не могу.

Вот угостил вас целой эгоистической страницей — простите. Вообще, простите, если можете. Верю, что можете, родной мой.

Самое страшное из всего, что вы за это время мне писали, это боязнь неискренности в наших отношениях из-за Ваших рукописей. Это действительно очень страшно, но только — правда же, — этого нет. Как на духу расскажу Вам все, как тут обстоит дело, и почему я не могу давать Вам скорых определенных ответов.

В нашем Издательстве я не хозяин, хотя и числюсь полухозяином (вернее, 15%-хозяином). Это мнимое хозяйство дает мне только два права: 1) получать в этой доле доход и 2) работать без отдыха и срока, вне каких-либо определенных часов, заполнять этой работой все часы, какие остаются у меня от Академии. Но основа дела — деньги — не мои, и потому решать я ничего не могу, ибо всякое мое решение было бы решением за чужой счет, хозяйничаньем в чужом кошельке. Я могу влиять на решение, я могу остановить чужое решение, но не больше. Словом, если есть у меня власть, то только отрицательная («veto»), а не положительная. Теперь дальше: очень многим, а в издательском мире — всем хорошо известно, что я участник нашего издательства. Мои соучастники этого и не скрывают, а наоборот. Таким образом, предлагать какой бы то ни было материал другим издательствам я не могу, это значило бы либо признать импотенцию своего издательства, либо скомпрометировать предлагаемое.

Все это я говорю не для того, чтобы оправдаться — вины я за собой не чувствую в этой области, а только чтобы до конца все мельчайшим образом Вам объяснить, именно чтобы уж никакой неискренности не было. Думаю, что полную ясность даст Вам следующая иллюстрация. У меня почти совсем готова моя статья (или повесть) о юности Фета (то, что выросло из писем к Введенскому). Журналов теперь снова нет, да она для них и велика, и единственный, очень желанный исход — напечатать ее книжкой. Как-то давно уже я довольно робко об этом заговорил и получил ответ благосклонный, но и неопределенный. С тех пор говорить второй раз не решился еще, но если бы и решился, то не уверен, что получил бы согласие сразу. А другим издательствам, конечно, не предложу¹. Будь я понаглее, дело бы обстояло иначе, но уж наглости-то во мне нет, это я могу утверждать, не боясь казаться хвастливым.

Чтобы покончить с этим вопросом — еще одно, последнее. Мне хочется уверить Вас, что между Вашими и моими собственными вещами, в смысле издательской о них заботы, я различия не делаю. Для меня и те и другие — родные дети. Вот если Вы и этому поверите, тогда с вопросом о неискренности будет покончено раз навсегда.

Порешив с делами уголовными, перейдем к гражданским: выгодно ли Вам мое посредничество, не лучше ли Вам другими путями печатать свои вещи. Это уж Вам решать, но когда будете решать, имейте в виду три соображения: 1) ни о какой «обременительности» для меня не может и не должно быть речи — то малое, что я могу, я делаю как для себя, 2) едва ли в Петербурге есть человек, более Вам преданный, чем я, 3) я почти уверен, что Ваши вещи у нас в Изд<ательст>ве напечатаю, особенно если, как Вы говорите, это не так к спеху (речь идет, конечно, не о годах, а о месяцах). Оказывается, есть еще и 4): в случае, если Ваши рукописи Вы поручите попечениям другого лица, конечно, я нисколько не обижусь. Итак, решайте.

Очередь должна быть такая: 1. Амалия, 2. Ранний звон, ибо стихи в малом спросе сейчас, а проза в большем. Затем «Фауста» сейчас печатать нельзя².

Морозные узоры вышли из Типографии в самый Ильин день (и только в Успенье я Вам их посылаю!). Скажите совершенно откровенно Ваше мнение об их внешности. В продажу они только что поступают — сразу раскатятся по всей России «до стен недвижного Китая».

Мне хочется еще добавить кое-что о Вере Петровне (к тому, что в пересылаемом «вещественном доказательстве»). Как-то не лежит у меня, по правде говоря, сердце к этой Вашей затее. Мне думается, что это будет Вам — не легкое. У прошлого большая и темная власть, и будете Вы в этой темной воде полоскаться. Зачем же, в сущности, в нее залезать?

Понимаете ли — простите за грубую откровенность — когда люди женятся без настоящей любви, каждый думает не о другом (как при любви), а как бы себе получше, а при этих условиях ничего доброго не может выйти. Это элементарно просто — закон природы. Да и Вера Петровна, Господь ее ведает. Одна ее сестра Вам таких душевных убытков наделает, что не оберетесь.

Глупо в таком деле советовать, а я вот советую и думаю: мой совет изменит Ваше намерение, только если это намерение не сильное, а если оно не сильное, то и осуществлять его не надо.

Посылаю Вам неожиданно написавшийся отрывочек мемуарного свойства. Явился он следствием раздражения, в коем находился по случаю чтения писем Короленки и воспоминаний Овсянико-Куликовского. Я прочел его двум-трем лицам. Осудили за смешение лирики с публицистической желчью. Но я менять не хочу, ибо таковы именно (т. е. смешаны) и воспоминания мои о тех годах, а потом, кто же может мне запретить разводить какие угодно смеси?³

По Фету за лето я ничего не писал, но кое-что собрал. Опять, подумайте, счастие: случайно нашел целую книжную жилу по Верро, по-видимому, совершенно девственную. А в ней такой, например, самородок, как отдельная брошюра (по-немецки) — воспоминания Эйзеншмидта о годах учительства у Крюммера, и там целая страница о мальчике Фете. Издано в 1860 году⁴. Затем Крюммеровские программы, проспекты и т. д.

За все лето у меня было много-много, если 5 совсем свободных дней. Затем каждый день два конца по жел<езной> дороге, домой являлся поздно и о своей работе думать не приходилось, особливо если иметь в виду еще чужие корректуры. Надеюсь на зиму. Нынче приводим квартиру в приличный вид. У меня будет своя комната для работы, сочетаемая только со столовой, а не с кухней, спальней и гостиной, как в прошлом году. Это очень важно. Кроме того, в Изд<ательст>во берем особого корректора-специалиста — это тоже хорошо. Даст Бог, поработаю, а нет — значит не судьба мне быть писателем. Уж так ли это хорошо — писательствовать? Статья о Бржеской до сих пор еще не вышла, хотя и напечатана и лежит в листах в типографии, — журнал лопнул⁵. Должно быть, правда, не судьба. Не думайте, что я это говорю с горечью — нисколько.

Отдельной книжкой вышло «Возмездие» — все три части с последними, предсмертными набросками⁶. Удивительная вещь. Соединение трех элементов: подлинной гениальности (Пушкинского размаха), подлинного (в медицинском смысле) сумасшествия, и подлинной глупости. Последнее объяснил мне, и так именно определил Зоргенфрей, большой друг покойного, благоговеющий перед ним.

Вы напрасно, по-моему, Зоргенфрея осудили — это настоящий поэт, только с очень малым диапазоном голоса. Сходство с Блоком есть, но не всюду. Есть свои чудесные вещи. Вы помните —

Простонародный русский черт

Стоит, почесывая брюхо.

Или другое —

Ну, простимся, радость недолгая,

Солнце ночи, моя Лилит⁷.

Петров (которого Вы хвалите) — это пустяковина, это не стихи⁸.

Постарайтесь достать Пильняка. Вышли две книги: роман «Голый год» и сборник рассказов «Смертельное манит». Если будет возможно, я Вам пошлю. Это нужно прочесть. По-моему, это вот что. Все данные для того, чтобы стать модным, шумным, заполнить собою желудки всех критиков, а после смерти сделаться достоянием историков литературы, изучающих «идеи» и «типы». По его писаниям действительно можно будет узнать многое и про современные идеи, и про нынешние типы. Это то же, что босяки Горького, Поединок Куприна, Санин и т. п. Писатель оказался созвучен одному определенному явлению, одному определенному моменту, проголосил с ним в один голос и сразу куда-то исчез (ведь ясно, что Горького, Куприна и Арцыбашева больше нет, а вот Ал<ександр> Ал<ександрович> жив). При всем том местами хорошо удивительно — такой природы, как у него, давно ни у кого не видел.

А вот Слонимский (на днях у нас в Изд<ательст>ве выйдет и я Вам пришлю) это совсем другое. Мне представляется, что будущее у него очень большое — какая-то в нем добросовестность есть. Из молодых это, по-моему, лучший⁹.

Знаете, что меня огорчило — статья Василия Леонидовича о молодости Достоевского¹⁰. Я это говорил ему, но не так резко, как скажу Вам, и Вы ему не передавайте. Просто плохая статья: длинно, скучно и неосновательно. Я просто удивился, как при таком запасе времени, как у него, при его серьезной (и официальной и неофициальной) учености, как можно успокоиться на таком скудном материале, да еще эти несколько капелек так размазать. Даже и тени Достоевского там не видно. Впрочем, сам он мне говорил, что не любит эту статью, что она молодая, с позднейшими наростами. А я грешен — усумнился в его писательских возможностях. Тем более, что он отлично говорит: полнозвучно, убедительно и убежденно, а это всегда писателю во вред. Долговечен ли он, бедный? Очень уж больным показался он мне в последний приезд и слабым, слабым. Я очень его люблю, очень преклоняюсь перед всем его душевным и головным содержанием и с ним мне спокойно и оживленно.

Вот начал Вам писать, когда липы еще не расцветали, а теперь (сижу в саду) на березах желтая седина, клены красные, и у ветра наверху голос повелительный — осенний. Осень можно любить только в ранней молодости. А мне недавно до содрогания стало страшно, что молодым больше не буду никогда. Это невероятно страшно. А иногда бывает острое счастие. Вот сегодня смотрел, как папиросный дым завивался в пыльном солнечном столбе, две струи серые, а одна глубоко-голубая, и в этом голубом счастье. Это не символ, а настоящее. Помните, какие в Библии слова про голубое, которое Моисей увидел с Синая?

До свидания, дорогой мой друг. Теперь буду писать, вот увидите, и всяким неясностям конец. Господь с Вами.

Посылаю пока одну книжку и одновременно, особым пакетом, 25 авторских.