8/II 1922

Дорогой мой друг Борис Александрович. Каждое письмо приходится начинать с благодарности. Спасибо и за посвящение и за портреты. Статья — превосходная¹. Вот именно так и нужно — в меру костей и в меру мясца. А мясцо первокласснейшее. Дико мне было читать новую статью по Фету. Есть мелкие замечания, которые, конечно, не навязываю. Афанасий Неофитович назван у Вас отцом. Нельзя ли, щадя мой «приоритет» (я очень оценил Вашу сознательную неточность), как-нибудь обойти это наименование? Портрет с Наденькой отнесен Вами к 1857 году. Едва ли в 57 году она могла быть в Париже. Кажется, в декабре 56-го они тронулись из-за границы домой. Вот и все. Узнал много нового. Кроме того, что висит у меня теперь и стоит (подаренные Вами), да еще фотографий с Полонским и фот<ографии> Дьячовенко, я больше ничего не видал. Что бы я дал, чтобы увидеть уланские портреты, и Надю, и смертельно больного старика с воспаленными глазами!

Ильин день и Барон² очень хороши. С наслаждением их прочел. И опять дерзаю подавать свой голос. Не переменить ли имен Влад<имира> и Василия? Чувствую, что Вы намеренно их так схоже окрестили, но уж слишком схоже, это сбивает — даже Вас. В одном месте Вы назвали Василия Владимиром по ошибке. Это пустяк. А барон был бы еще тоньше, еще «субтильнее», если бы чуточку укоротить начало, строчки четыре убрать, не очень уж надавливать Петербургом. Не сердитесь, дорогой мой, на непрошенное вмешательство в Ваши дела.

Теперь об этих самых делах. Хоть Вы и предупредили меня задолго о приезде Вашего родственника, но я еще не управился, и — казните меня — денег еще не высылаю. Причиной тому разные мои сомнения. Сам я Вам предложил Гржебинский альманах, а потом стал колебаться. Там Серапионовы братья — Лунц, Слонимский и пр., там редактором Замятин. А?

Кроме того, у меня новая мысль. Некий Вольфсон³ (Вас<илий> Леон<идович> его видел и знает, что это за испанский страус) вовлек меня в издательскую работу с ним вдвоем. Первый разговор с ним происходил у меня еще при В<асилии> Л<еонидовиче>. Я на это решился. Разменивались мы с ним так: его деньги и все финансово-торговые заботы, моя редакция, привлечение авторов, надзор за печатанием. Помимо меня ничего не приобретается, и помимо меня других редакторов нет. Что я буду за это получать — еще не знаю точно, оговорил только, что это будет не жалованье, а определенная доля прибыли. Издательство называется «Время».

Итак, я хотел бы предложить Вольфсону сборник Ваших рассказов, или Ваших поэм, или и того и другого вместе. Я с ним еще не говорил, но условия могу более или менее предсказать — 1 ½ миллиона за лист, это от него. А т. к. я, конечно, на Вас наживать не могу (против этого, я надеюсь, Вы не возражаете?), то в Вашу пользу должна пойти вся та доля прибыли, которая причиталась бы мне, как участнику издательства. Я очень прошу Вас вникнуть в сущность этого предложения и понять, что ничего похожего на подарок тут не может быть. Это просто единственно достойный порядок отношений, которые могут существовать между нами. Согласны? Слышу, как Вы отвечаете: да. Верите ли, что я тут никак не барышничаю? Верю. Имея на руках Вашу доверенность, считаю себя вправе вести такие монодиалоги и потому завтра же, как только Вольфсон приедет из Москвы, начну с ним предварительно говорить. Ваше телеграфное или почтовое veto, разумеется, мгновенно остановит эти переговоры.

А с журналами и альманахами пока повременю — это дребедень. Только иконографию постараюсь поместить в одном из научных журналов⁴.

Подбор материала для сборника, конечно, зависит от Вас. Не соединить ли просто в одну книжечку то, что Вы мне уже прислали? Или выделить, может быть, Три поэмы и так их издать: «Три поэмы».

Сборник стихотворений предлагал. Издатели стихами запуганы — перепроизводство, и книготорговцы морщатся. А поэмы пойдут и рассказы тоже.

Думаю, что денежно Вам будет выгодно. Обычно дают или единовременный гонорар, или не свыше 10%. Мне, несомненно, будет причитаться больший %, а гонорар сверх того. Постараюсь переслать Вам деньги наискорейшим и наивернейшим способом.

Ваше решение печататься приветствую. Издательств не испанских нет. Не молчать же из-за этого⁵. Но за Вашу пессимистическую фразу о России очень сержусь. Как можно? Помните, у Чехова есть священник, который, когда шел служить молебен от засухи, брал с собой кожан⁶. Вот как надо верить. И я так в Россию верю, и Вы тоже, конечно. Это просто у Вас сорвалось.

Отвечайте мне, пожалуйста, поскорее. Буду очень нетерпеливо ждать.

Забыл еще большое — поблагодарить Вас за прекраснейший Ваш портрет. Налюбоваться не могу. Любители всегда умнее и тоньше профессионалов, при всей слабости их техники. Эта карточка мне очень, очень много дала. И за акростих спасибо. Мы его с женой просмаковали. А портрет в рамке все время перед глазами. Так Вас и вижу, точно живу около Вас.

Что Вы мне пишете о моей чистоте. Какая там чистота! У меня в прошлом в одной определенной области (женщины) много темного, непоправимого

...и горько жалуюсь

и плачу теперь за это тем, что моих детей воспитывают в ненависти ко мне. Хорошо ли так воспитывать — другой вопрос, но я знаю, что этого заслужил. Где уж тут говорить о чистоте. Все растоптано.

Я ужасно люблю Вам писать и всегда выбираю для этого особливо благополучный вечер, — когда спокоен, свободен и не очень утомлен. И досадно мне, что сегодня, торопясь к отъезду Вашего родственника, должен делать это наспех, поздней ночью, с опустошенной головой, с ноющими от усталости ногами. Не судите поэтому строго этого письма и помните, что Вы лучший, ближайший, крепчайший мой друг и что я очень крепко Вас люблю, и всей душой хотел бы, где только могу, Вам помочь. Верьте и помните, что, если денег еще не высылаю, если вообще все медленно, то это не моя нерадивость, а обстоятельства. И ни одной возможности не упущу, и все время помню о Вас и о Ваших делах.

От В<асилия> Л<еонидовича> получил очень хорошее, печальное, глубоко меня тронувшее письмо. Передайте ему мой поцелуй и что я ему вскорости пишу. Все недосуг — он знает. Забрала меня моя новая административная работа, заговорила заснувшая было старая кровь. А времени совсем не стало.

Прилагаю письмо моей матери. Жена благодарит за память и очень хочет поскорее Вас увидать. Скоро напишу Вам еще — специально о Ваших невестах. Это меня, простите, встревожило.

Господь с Вами, мой дорогой.

Ваш Б.

Первая наша книга с Вольфсоном — стихи Зоргенфрея. В<асилий> Л<еонидович> читал. Есть прекрасные, и очень хороший человек. Как-нибудь напишу о нем подробно. Книга уже набирается. Он наш⁷.