17
8/II 1922
Дорогой мой друг Борис Александрович. Каждое письмо
приходится начинать с благодарности. Спасибо и за посвящение и за портреты.
Статья — превосходная1. Вот именно так и нужно — в меру костей и в
меру мясца. А мясцо первокласснейшее. Дико мне было читать новую статью по Фету. Есть мелкие замечания, которые, конечно, не
навязываю. Афанасий Неофитович назван у Вас отцом. Нельзя ли, щадя мой
«приоритет» (я очень оценил Вашу сознательную неточность), как-нибудь обойти
это наименование? Портрет с Наденькой отнесен Вами к 1857 году. Едва ли в 57
году она могла быть в Париже. Кажется, в декабре 56-го они тронулись из-за
границы домой. Вот и все. Узнал много нового. Кроме того, что висит у меня
теперь и стоит (подаренные Вами), да еще фотографий с Полонским и
фот<ографии> Дьячовенко, я больше ничего не видал. Что бы я дал, чтобы
увидеть уланские портреты, и Надю, и смертельно больного старика с воспаленными
глазами!
Ильин день и Барон2 очень хороши. С наслаждением
их прочел. И опять дерзаю подавать свой голос. Не переменить ли имен
Влад<имира> и Василия? Чувствую, что Вы намеренно их так схоже окрестили,
но уж слишком схоже, это сбивает — даже Вас. В одном месте Вы назвали Василия
Владимиром по ошибке. Это пустяк. А барон был бы еще тоньше, еще «субтильнее»,
если бы чуточку укоротить начало, строчки четыре убрать, не очень уж
надавливать Петербургом. Не сердитесь, дорогой мой, на непрошенное
вмешательство в Ваши дела.
Теперь об этих самых делах. Хоть Вы и предупредили меня
задолго о приезде Вашего родственника, но я еще не управился, и — казните меня
— денег еще не высылаю. Причиной тому разные мои сомнения. Сам я Вам предложил
Гржебинский альманах, а потом стал колебаться. Там Серапионовы братья — Лунц,
Слонимский и пр., там редактором Замятин. А?
Кроме того, у меня новая мысль. Некий Вольфсон3
(Вас<илий> Леон<идович> его видел и знает, что это за испанский
страус) вовлек меня в издательскую работу с ним вдвоем. Первый разговор с ним
происходил у меня еще при В<асилии> Л<еонидовиче>. Я на это
решился. Разменивались мы с ним так: его деньги и все финансово-торговые
заботы, моя редакция, привлечение авторов, надзор за печатанием. Помимо меня
ничего не приобретается, и помимо меня других редакторов нет. Что я буду за это
получать — еще не знаю точно, оговорил только, что это будет не жалованье, а
определенная доля прибыли. Издательство называется «Время».
Итак, я хотел бы предложить Вольфсону сборник Ваших
рассказов, или Ваших поэм, или и того и другого вместе. Я с ним еще не говорил,
но условия могу более или менее предсказать — 1 ½ миллиона за лист, это
от него. А т. к. я, конечно, на Вас наживать не могу (против этого, я надеюсь,
Вы не возражаете?), то в Вашу пользу должна пойти вся та доля прибыли, которая
причиталась бы мне, как участнику издательства. Я очень прошу Вас вникнуть в
сущность этого предложения и понять, что ничего похожего на подарок тут не
может быть. Это просто единственно
достойный порядок отношений, которые могут существовать между нами. Согласны?
Слышу, как Вы отвечаете: да. Верите ли, что я тут никак не барышничаю? Верю.
Имея на руках Вашу доверенность, считаю себя вправе вести такие монодиалоги и
потому завтра же, как только Вольфсон приедет из Москвы, начну с ним
предварительно говорить. Ваше телеграфное или почтовое veto, разумеется, мгновенно
остановит эти переговоры.
А с журналами и альманахами пока повременю — это дребедень.
Только иконографию постараюсь поместить в одном из научных журналов4.
Подбор материала для сборника, конечно, зависит от Вас. Не
соединить ли просто в одну книжечку то, что Вы мне уже прислали? Или выделить,
может быть, Три поэмы и так их издать: «Три поэмы».
Сборник стихотворений предлагал. Издатели стихами запуганы —
перепроизводство, и книготорговцы морщатся. А поэмы пойдут и рассказы тоже.
Думаю, что денежно Вам будет выгодно. Обычно дают или единовременный гонорар, или не свыше 10%. Мне, несомненно, будет
причитаться больший %, а гонорар сверх того. Постараюсь переслать Вам деньги наискорейшим и наивернейшим
способом.
Ваше решение печататься приветствую. Издательств не
испанских нет. Не молчать же из-за этого5. Но за Вашу
пессимистическую фразу о России очень сержусь. Как можно? Помните, у Чехова
есть священник, который, когда шел служить молебен от засухи, брал с собой
кожан6. Вот как надо верить. И я так в Россию верю, и Вы тоже,
конечно. Это просто у Вас сорвалось.
Отвечайте мне, пожалуйста, поскорее. Буду очень нетерпеливо
ждать.
Забыл еще большое — поблагодарить Вас за прекраснейший Ваш
портрет. Налюбоваться не могу. Любители всегда умнее и тоньше профессионалов,
при всей слабости их техники. Эта карточка мне очень, очень много дала. И за
акростих спасибо. Мы его с женой просмаковали. А портрет в рамке все время
перед глазами. Так Вас и вижу, точно живу около Вас.
Что Вы мне пишете о моей чистоте. Какая там чистота! У меня
в прошлом в одной определенной области (женщины) много темного, непоправимого
...и горько жалуюсь
и плачу теперь за это тем, что моих
детей воспитывают в ненависти ко мне. Хорошо ли так воспитывать — другой
вопрос, но я знаю, что этого заслужил.
Где уж тут говорить о чистоте. Все растоптано.
Я ужасно люблю Вам писать и всегда выбираю для этого
особливо благополучный вечер, — когда спокоен, свободен и не очень утомлен. И
досадно мне, что сегодня, торопясь к отъезду Вашего родственника, должен делать
это наспех, поздней ночью, с опустошенной головой, с ноющими от усталости
ногами. Не судите поэтому строго этого письма и помните, что Вы лучший,
ближайший, крепчайший мой друг и что я очень крепко Вас люблю, и всей душой
хотел бы, где только могу, Вам помочь. Верьте и помните, что, если денег еще не
высылаю, если вообще все медленно, то это не моя нерадивость, а обстоятельства.
И ни одной возможности не упущу, и все время помню о Вас и о Ваших делах.
От В<асилия> Л<еонидовича> получил очень хорошее,
печальное, глубоко меня тронувшее письмо. Передайте ему мой поцелуй и что я ему
вскорости пишу. Все недосуг — он знает. Забрала меня моя новая административная
работа, заговорила заснувшая было старая кровь. А времени совсем не стало.
Прилагаю письмо моей матери. Жена благодарит за память и
очень хочет поскорее Вас увидать. Скоро напишу Вам еще — специально о Ваших
невестах. Это меня, простите, встревожило.
Господь с Вами, мой дорогой.
Ваш Б.
Первая наша книга с Вольфсоном — стихи Зоргенфрея.
В<асилий> Л<еонидович> читал. Есть прекрасные, и очень хороший
человек. Как-нибудь напишу о нем подробно. Книга уже набирается. Он наш7.