5 июня 1921 г.

Петроград, Литейный 30, кв. 19

Дорогой Борис Александрович.

Предвижу, что письмо выйдет безобразно-длинное, но переписка с Вами — такое наслаждение, что тут не до выдержанности. Ваше письмо, такое чудесное, такое переполненное, я получил за два дня до своего доклада, в самый разгар работы над ним, и Вас<илий> Леонид<ович>¹ свидетель, как волшебно оно на меня подействовало. Работалось, особенно поначалу, очень туго. Одолевала отвратительная неврастеническая робость — все время себя нахлестывал и все как-то не туда, куда нужно. А Ваш бич как щелкнул, так и обжег. Спасибо за указание на письмо Толстого и на «Новое Время» — я успел порыться. Письмо нашел, а в «Н<овом> Вр<емени>» отыскал только ряд факсимиле из альбома Бржесской, а статьи о нем не видел, хотя перелистывал внимательно. За час до доклада у древней, древней, оборванной, голубоглазой старушонки в грязной комнатке в 5 этаже случайно нашел рукописный альбом стихотворений Бржесского (150 пьес) и фотографии Ал<ексея> Фед<оровича> и Ал<ександры> Льв<овны> — обе поздние.

Доклад свой с трепетом Вам посылаю². Простите, ради Бога, что новая орфография. Это моя вина. Забыл предупредить переписчицу — она и ахнула, да еще фамилии все зачем-то вывела крупно. Выходит так, точно их кто-то выкрикивает. Такая досада.

О самом чтении Вам расскажет Вас<илий> Леонид<ович>. Происходило оно в великолепном доме Абамелека на Миллионной (знаете — красный, с серыми комнатами). Народу было очень мало: Пушкинский Дом, несколько моих знакомых, два-три неизбежных брюнета, да Щеголев³ где-то в дальнем углу сопел. Вел заседание Модзалевский. Когда я кончил читать, «открылись прения». Бор<ис> Льв<ович> сказал несколько слов благосклонных. Гофман, который любит эффекты, прицепился к моему утверждению относительно правдивости Фета и говорил, что если Фет правдив — значит, он не поэт. Это вздор, но т. к. я говорю и спорю очень плохо, то возразить ему, как следует, не сумел. Затем Бор. Энгельгардт упрекнул меня за то, что я не произвел детального исчерпывающего анализа всех стихотворений, обращенных к Бржесской, и что потому мой доклад «методологически» несостоятелен. Это задело меня больше, хотя кажется мне, что не так уж я виноват — задача моя была только биографическая. Теперь я со страхом жду Вашего суда, а пока позвольте заняться Вашим письмом. Буду отвечать слово за слово.

Где находятся письма Фета Ольге N.?⁴ Неужели в Пушк<инском> Доме? Какой стыд, если это так — я их еще не видел.

Относительно формального метода боюсь, что объясню Вам недостаточно научно. Я мало осведомлен по этой части, чувствую только, что это не настоящее. Подход приблизительно такой: до сих пор все историко-литературные исследования неизменно грешили великим субъективизмом, не имели никакой общей единой основы, а потому не имели и цены. Надо найти такую основу. Она не в содержании произведения, а в его форме, на которой и нужно сосредоточить все внимание, — исключительно на ней. И Боже сохрани вдаваться в «оценку»! Нужно изучать как кто пишет, какие подбирает слова, какие любит гласные и согласные, как «инструментует», из какой области берет образы, какие эпитеты, сколько у него пиррихиев в строке, какая у него система «композиции» и т. д. Все, что вне этого, — от лукавого. Из данных, полученных таким путем, слагаются представления о литературных школах и о литературной наследственности. Так, например, мне пришлось прочесть в брошюре одного профессора, что Алексей Толстой должен быть по этим данным причислен к школе Фета. Говорят, что начало этому направлению положили Веселовский и Потебня. Вероятно, они были правы, обращая внимание и на эту сторону, последователи же их — «из иностранцев» — перестарались: только это, мол, и нужно, благо дешево и легко доставляет звание профессора. Трудно ли, например, подсчитать, сколько пиррихиев у Тютчева, или сколько раз Лермонтов упоминает тигра. Иностранцы — это Викт. М. Жирмунский, Эйхенбаум и Шкловский. Лично я с ними не знаком, но много слышал про них и видел их. Жирмунский лучше других — основательнее. Эйхенбаум раздраконивает Толстого («Как сделана Анна Каренина?» и т. д.). Шкловский наглее и авторитетнее всех. Говорят, он очень умен и талантлив, но физиономия отталкивающая, с зелеными осклабленными зубами. Мне пришлось слышать, как он предлагал переделать Жюль Верна, — заменить устаревшее новым, усовершенствовать его машины, ускорить ход его кораблей и пр. Шкловский говорит, что каждую вещь надо «пошевелить», «остраннить», «одомашнить», а последователи его, и Эйхенб<аум> в том числе, оперируют этими словесами и делают выноски: — «термин, введенный Виктором Шкловским». Про русских Шкловский говорит: «эта нация...»

Слышишь ли, разумеешь ли?!..⁵

«Видение поэта» я не читал⁶.

От литературных кругов я очень далек и потому о Замятине и Нельдихене знаю только понаслышке. Замятина я видел. Это ярославского типа человек, лет 40-ка, в полосатых брюках под англичанина. Стриженые усики. Альбионская загадочность улыбки, руки в карманах. Он инженер, служил в М-ве Торговли, долго жил в Англии, теперь преподает кораблестроение в Политехникуме. По-видимому, неглупый, очень оборотистый и совершенно равнодушный, безтемпераментный. Откуда взялся Нельдихен — не знаю, да и не все ли равно — из Гомеля или из Орши? Говорят — непроходимо глуп и мания величия («Иду, знаете ли, по улице, и вдруг слышу: — вот Нельдихен идет...»)⁷

Скверно то, что молчание у нас. Вот и всплывают Нельдихены и говорят: мы поэты. А Шкловские принимаются их разбирать. Умеют они и лекцию устроить, и в какую-нибудь газетку заметочку тиснуть, и образовать кружок «Серапионовых братьев». А другие не умеют.

Ваш совет относительно плана моих работ мне очень по душе. И сам я помаленьку к этому прихожу: материалы голые и к ним литературные комментарии. Хотелось бы дать, между прочим, несколько рассказиков, изображающих Фета в различных поворотах, в общении с разными друзьями: «Ф. и Боткины», «Ф. и Новосильцов», «Ф. и Толстые». Большую монолитную работу дать очень уж трудно — ведь на это надо много лет уложить и целиком. А где же их взять? Вожусь я это время с Барсуковским Погодиным⁸. Какой славный замысел и как плохо выполнен. Вот бы такую Фетовскую летопись. Книги о Суворове я не видел — посмотрю⁹.

Не посетуйте, если немножко поплачу. Три года тому назад я оказался выброшенным за борт, и целый год метался, отталкивая разные спасательные круги, все цвет не нравился. Наконец нашел один — чистый, Академия. Меня взяли, как технического сотрудника, чтобы наладить издательскую работу одной естественно-исторической комиссии при Академии. Я изголодался по работе, взялся за это рьяно, наладил, приобрел репутацию «издателя» и теперь меня оттуда не выпускают. Всякая «физика», всякое «естествознание» мне с малых лет противны. Краевич — для меня Апокалипсис¹⁰. Суетливое мое дело опостылело мне до крайности. Жажда работать по своей отрасли — величайшая. И приходится урывать полчаса в день и лихорадочным карьером пробегать то, над чем сидеть бы да сидеть. Доклад свой писал крадучись по ночам. Как же не плакать?

Вы пишете мне про Черногубовский сон. А я дня за два до Вашего письма сам был ночью на Плющихе, у Фета в гостях. В кабинете, кроме него, были Мар<ия> Петр<овна>, Ек<атерина> Вл<адимировна> и Иост¹¹. Их лиц не помню, а самого рассмотрел хорошо, только на него и глядел, не отрывая глаз. В сером толстом пиджаке с широкими отворотами, большая серая борода веером и глаза его — только у него такие и были. Говорил мало, все ко мне как-то приглядывался, сидел весь погрязший в глубоком кресле. Потом стал говорить какое-то стихотворение свое, знакомое, с короткими строчками. Сперва говорил и глядел на Ек<атерину> Влад<имировну> и кивал лысиной в такт, потом ко мне повернулся, потом разгорелся, закинул голову назад, закрыл глаза. А я слушаю, задыхаюсь и слезы текут¹².

Мне думается, что со времени приезда на юг, в Орденский полк, он мне ясен во все четыре его периода, или, вернее, пять (1845–53, 53–56, 56–60, 60–77 (?), 77–92). А вот студенчество загадочно и более раннее тоже, но очень интересно. Письма Введенскому — клад. Буду теперь работать над ними. Заняться ими сообща с Вами было бы великолепно. Только никак мне не вырваться в Нижний. Отпуск мне дают, но надо ехать в определенное место по целому ряду семейно-материальных соображений. Спасибо Вам, что позвали — конечно, приеду при первой возможности.

Снимок кабинета я видел во «Всем<ирной> Иллюстрации» 1892 г. (у Федины помечена неверно 1882 г.)¹³.

Портреты Ваши разжигают меня, особенно молодые, особенно 46 года. Фишеровский мне тоже очень нравится¹⁴.

«Жития» буду писать ретиво. Неизбежность остывания с годами понимаю и предвижу. Потому-то и хочется торопиться, пока уголья еще каленые.

«Ко львам!», «бычок», «припекнуть» — все это несравненные бриллианты. Вас<илий> Леонид<ович> мягко упрекнул меня за несколько улыбочный тон (местами) моего доклада. Вины не чувствую — улыбаюсь действительно. Ну, как же по поводу «львов» не улыбнуться, ведь и Вы улыбаетесь, но греха тут нет, и Фета этим не обидим. Ведь любим же его мы и бережем (в наших краях крестьяне говорят: — чем бы мне, батюшка, тебя поберечь?). Серг. Мих. Соловьев был прав в своем детском ощущении, и дядя его был прав, вероятно: — Фету там плохо, но, может быть, когда-нибудь придет ему помилование¹⁵. А Владимиру Сергеевичу хорошо ли там, как Вы думаете? Я не думаю.

Недавно беседовал с одним отпрыском Шеншинского древа, потомком Никитичей по женской линии — Ник. Ив. Лазаревским¹⁶. Это здешний профессор. Он помнит Фета в 70-х гг. и был у него на Плющихе. Шеншины не любили его, чуждались, посмеивались, даже презирали некоторые, но все считали несомненным сыном Аф<анасия> Неоф<итови>ча — так передает Лазаревский. И все очень гордились родством с Тургеневым. Ходила в семье такая эпиграмма:

                                      Фет — поэт,

                                      Слова нет

                                      И дурак –

                                      Тоже так.

Не правда ли, как элегантно?¹⁷

Лет 10 тому назад в соседнем со мной доме на Басковой улице на углу Артиллерийского переулка была мастерская живописца и коричневая вывеска с белыми буквами: «Живописец А.И.Фет». Помню ее еще в детстве — я думал тогда, что родственник.

Чуковского я немножко знаю — попрошу его показать Некрасовскую пародию¹⁸.

Вы пишете про архив Новосильцова. А где он? Вот бы там порыться¹⁹.

Недели две назад познакомился случайно с Лернером. Действительно — гиена. Одна улыбочка желтенькая чего стоит. Говорили о Фете. «Я показывал его фотографию старым, опытным евреям — все говорят: это наш! А Вы знаете, что он был масон? Как же, это несомненно. Помните стихи: “И неподвижно на огненных розах...” Вероятно, вступил в ложу вместе с Ап. Григорьевым, а потом, в 1844 г. в Германии, еще укрепил связи. И дошел до высоких степеней²⁰. И отец и мать были евреи. В Германии есть целая группа крещеных еврейских семейств, которые посторонних к себе не подпускают — женятся между собой. Характерные еврейские черты: деньголюбие, честолюбие, целомудрие в стихах, тонкое обоняние».

Указал мне интересную статейку о Бржесском (Льдова) в «Новом мире» Вольфовском²¹. Это дало мне много нитей.

В.Л.Комарович чрезвычайно мне нравится. Поджидаю его к себе на этих днях.

А вот большое, настоящее горе — болен Ал<ександр> Ал<ександрович> Блок. На почве неврастении подагрические и цинготные явления и припадки грудной жабы. Возбужден до крайности. К нему никого не пускают. Едва ли В<асилию> Л<еонидови>чу удастся исполнить Ваше поручение²². Надежда на финнов, которые обещают его поддержать посылками. Хлопочут о помещении его на время в Финляндию, в санаторию. От него это скрывают. Он не хочет кланяться. И уезжать совсем тоже не хочет. Я этому сочувствую. Но неужели его не спасут. И подумать об этом стыдно²³. Ведь как его будут исследовать наши сыновья и внуки!

На этом печальном и кончу. Дай Вам Бог всего хорошего. Сердечно Вам преданный Блок.

С 1 июля по 15 августа мой адрес будет такой: гор. Торопец, Псковской губ., Николаевская ж. д., Петроградская улица, за манежем, дом Вас. Гавр. Кожевникова-Ржевкина. Всё это нужно подробно выписать — почтальоны самоопределились.

По поводу продажи предметов из Вашего собрания я уже говорил в Пушк<инском> Доме. Они заинтересованы очень, но сейчас нет Модзалевского, а потому ничего нельзя решить. Будьте уверены, что дело это я «принял к производству» и не оставлю.