16 (3-го ст. ст.) мая 1922

Не судьба мне быть с Вами аккуратным в переписке. Так уж хотел потрафить ко 2-му и вот замотался и не успел. Но весь день 2-го думал о Вас и был с Вами. Поздравляю Вас, милый, дорогой, верный мой друг. Вчера еще от Вас письмо и такое прекрасное, самое «Садовское». Особенно въехала в душу и там нежно-нежно запела Ваша приписочка в конце сбоку — помните, какая? Ну, вот, и слава Богу. Теперь давайте жить спокойно.

С Павловским Институтом поразительно. Окуневу моя мать помнит, но и то смутно и ничего про нее рассказать мне не может. Скоро приезжает тетушка Мария Николаевна, вот ее расспрошу во всех подробностях. Видите — мы почти родственники.

Сегодня весь день был «о Вас». Подкопились издательские деньги, и приспело время двигать Вашу книжку. Теперь уже могу определенно сказать, что в течение июня она непременно выйдет. Полдня провел в Типографии Академической, толкуя о разных технических деталях внешнего вида. Если бы Вы знали, как внимательно и доточливо нужно это делать, чтобы книжка действительно вышла хороша. Непосвященный и не догадается. Знаете ли Вы, что такое шпоны, шпации, пункты, квадраты, приправка и т. д.? А это все очень важные вещи. От гармонии всех этих элементов зависит то, чтобы книга отвечала Нехлюдовскому (моему любимому — не устану повторять) — требованию ко всякой вещи: дорогая, прочная и незаметная.

А вчера был у Остроумовой-Лебедевой, говорил о рисунке для обложки. Она обложек совсем не рисует и туго соглашается. Но Вы с ней точно муж и жена. Я ей вроде этого сказал и завтра дам переписанный экземпляр Вашей рукописи. Думаю, что «клюнет». Очень милая и изящная дама седой наружности с фигурой колокольчиком. Хорошего, спокойного таланта. Говорит, что очень интересовалась морозными узорами и много зарисовывала их с натуры. Подумайте, какая судьба.

Спасибо Вам, голубчик, за «Амалию» и за посвящение, и за то, что отдаете в наше Изд<ательст>во¹. Конечно, возьмем, и о сборнике потом будем говорить. Я очень рад, что Вы не наседаете со спешкой. Мне хочется объяснить Вам суть нашей издательской политики. Мы работаем залпами. Берем 7-8 книжек и печатаем. Отпечатаем, продадим, а тогда принимаемся за следующую пачку. Таким образом, и с деньгами происходит прилив и отлив. Это единственно разумное и возможное. Литься, как в прежние времена, непрерывным током, теперь нельзя. Таким образом, Ваша «Амалия» попадает в ту пачку, которая будет печататься после теперешней, а теперешняя будет сликвидирована в июле-августе, когда произойдет прилив денег. Тогда, если Вы так согласны, мы и рассчитаемся, конечно, по тем ценам, которые к тому времени, т. е. к июлю-августу будут хороши. Этим же всем объясняется, почему одновременно, в одной пачке нельзя печатать двух книжек одного и того же автора. Рынок нынче очень капризен.

А знаете ли Вы, что на Вашу книжку, еще не напечатанную, «на корню» есть уже заказы на 1000 экз. Это для железнодорожных киосков. Их уже теперь открылось 105 в разных концах России, а ко времени выхода должно удвоиться. Рады?

Здоровье жены, слава Богу, получше. Легкие на Царскосельском воздухе крепнут, только с нервами еще неладно. Например, так. Кто-то спросит, какого она мнения об одной книге. Она ее не читала, но слышала мое мнение о ней. Почему-то застыдилась сказать, что не читала и от себя (по-Душечкину) повторила мое мнение. А потом стало стыдно, что сказала вроде неправды и всю ночь от этого не могла, как следует, спать и все ходила мрачная, мрачная. Вот, вся она в этом.

Как я счастлив за Вас, что и Вы поправляетесь, и как хорошо, что первое путешествие Ваше было в церковь. Достаньте икону Иоанна Воина и повесьте в передней над входными дверьми. Обороняет.

То, что Вы пишете о Содомских людях, очень удивительно. Трудный это вопрос. Конечно, тягчайший грех. Но, Бог весть, простительнее ли и обыкновенный блуд двуполый. Страшнее всего, что среди людей повышенно чувствительных редко встречаются так называемые «дурные», т. е. неприятные, злобные, мелкие люди и очень много даровитых. Даже так я скажу. Если бы женщина мне сказала, что влюбилась в пьяницу, я бы ее обнадежил, сказал бы, что на него положиться можно. А если бы ее «он» совсем не пил, да еще бы и не курил, то я бы порекомендовал ей очень и очень за ним понаблюдать. Так и с блудным пороком. Содомских мне приходилось встречать — все милые. А Чайковский, Апухтин? Есть теперь ученые, которые говорят, что педерастия объясняется гистологически, особое, мол, строение у них клетки. Знаете — что значит «Вельзевул» — бог мух, потому что нет животного развратнее мухи по Содомской части. Слава Богу, мне это совершенно чуждо, как-то Марсиански чуждо, чего не могу сказать про нормальную область любодейную. Глубже этого соблазна нет на свете. По герметической, еще дохристианской философии, говорят, выходило, что смерть и эрос это одно. А ведь эрос и рождение тоже одно. Что же, может быть, не надо ни рождения, ни смерти, а надо древо жизни? И знаю еще, бывали минуты, именно минуты в любви, когда вот тут, под ложечкой где-то был весь мир и весь был тогда молитвен. И тут же новозаветное: «Аз же глаголю — во Христа и во церковь», как должное отношение мужа и жены. Значит, раз не кощунственно такое сравнение, не греховен и любовный их союз. Но тут же «Могий вместить»².

Впрочем, чего же мудровать. Всегда ведь знаешь перед поступком, как надо. А других не судить. Вот и все.

Знаете, что было у меня все это время посейчас — Розанов. Езжу в Царское, и по дороге открывается досуг читать — легкое. Ах, как у него все чудесно, хоть и много ходил в заблуждениях. Пожалуй, лучшая из его книг — «Опавшие листья». По-моему, это такое крупное явление, что не стыдно даже подражать ему в стиле, как не стыдно подражать Ньютону в утверждении, что существует закон тяготения. Не знаю, встречал ли я у другого писателя такой прекрасный, до печали, до слез прекрасный (как Чеховская красавица) ум с сердцем скованный и дуэтом с сердцем говорящий.

В Пушк<инском> Доме выходит альманашек «26 мая», посвященный Пушкину и его поре, весь только из маленьких inedita³ со скромным гарнирчиком. Из Пушкинских современников я выбрал Ознобишина — самый что ни на есть minimus. Понравилась фамилия. Написал статейку в одно утро, в Царском, и, против обыкновения, ею доволен⁴. Непременно пришлю.

В Царском очень хорошо. Пахнет весной, лицеем, Пушкиным, Екатериной, лейб-гусарами. Отсюда мой отец выступал в 77 году в поход. Он прекрасно рассказывал про войну. Ехал раз, ординарцем, ночью по полю с трупами. Лежит мертвый турецкий офицер, скрюченные руки подняты, и луна блестит в перстне. Или тоже ночью, в метель, лезут с пушками через обледенелые Балканы, то и дело люди срываются, руки коченеют. Вдруг с одним из офицеров припадок падучей. Лежит на снегу и поет чудесным тенором. Этот офицер Михайлов был пьяница, и когда он удирал тайком из Сан-Стефанского лагеря в Константинополь кутить и его уговаривали остаться, он отвечал: — Ну, ладно, так и быть, сегодня в предпоследний раз напиваюсь.

До свидания, мой дорогой. Спасибо еще раз за письма.

Ваш друг Б.