16 августа 1921. Торопец

Дорогой Борис Александрович, каждое Ваше письмо для меня большая умилительная радость. Даже теперь, когда не стало Ал<ександра> Ал<ександрови>ча и всё для меня стало черное. Поздно пришли Ваши добрые советы, и так они и не исполнены. Известие о нем я получил уже здесь, а потом пришло письмо от моей матери с некоторыми подробностями. Последнее время он был психически расстроен. Незадолго пред смертью пришел в себя, сказал матери и жене «Я умираю», потом глаза скосились, он потерял сознание и скоро умер. Было ли напутствие — не знаю, вероятно, нет. В гробу лежал белый с вздувшимися синими жилами, очень изменившийся. Похороны были пышные, много цветов, «молодежь устроила цепь и поддерживала порядок». Ах, уж эта молодежь слюнявая! Показывали мне (сам я газет не читаю) статейку г-на Когана о трубадуре Прекрасной Дамы и чьи-то стихи¹. Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков...

Глупо и бессмысленно это, может быть, но вот что со мной делается. Я сейчас в здешней тишине много работаю — пишу. Когда пишу — забирает всего, ничего не вижу. Кончу, прочту, и бываю доволен иногда. Но сразу потом — и это всегда, — начинаешь думать: да зачем же это я пишу, ведь не стоит теперь, когда его нет. Это «иррационально», но, поверьте мне, что это правда.

Когда он умер, захотелось мне закричать (от его стихов всегда хотелось именно кричать) и я написал о нем четыре страницы и послал в Петроград, прошу, чтобы напечатали в каком-нибудь журнале. Фамилии своей не поставил — не хотелось родственничать. Если напечатают — пришлю Вам. Теперь мечтаю еще о нем повспоминать. Может быть, удастся дать кусочек и плоти и духа, все-таки я могу кое-что сообщить о «Саше Блоке», а это пригодится будущим Борисам Александровичам².

Ваше письмо (я только что его получил) застало меня за работой, за Фетом и за Введенским. Какой еще выйдет младенец, не знаю, пока корчусь в родах и безмолвно испускаю рожающие стоны. Все думал о плане и ничего не придумал, стал он рисоваться, когда начал писать. Синоптически следя за обоими сразу, подхожу очень медленно к их встрече. Выходит что-то вроде фуги. Все время боюсь. Ну, как Бог даст.

То, что Вы пишете о своей книге так неясно, — меня ушибло. Чую нечто большое и захватывающе-близкое. Много, много общего, страшно, как много. Знаете ли Вы, что и я разведен, что и у меня дети (три дочери!) вдали от меня. Теперь я женат второй раз и вот уже третий год я чувствую тяготеющее надо мной большое настоящее счастье и большую, настоящую, непоправимую тоску. Но жить мне дает то, что я с детства как-то не умею жалеть, что в прошлом сделал так, а не так, и счастья поэтому больше. И об издательстве я тоже все думаю. У меня в Петрограде завязались теперь большие технические связи по этой части (типографии, клише и т. д.), есть и кое-какой опыт. А злато нужно до крайности. Я совсем его не люблю и не умею его удерживать, но ненавижу и нищету — это ржавый костыль, который пригоняет к земле лицом вниз. Заработать нельзя, пирожных печь не умею, от всякой торговли засыпаю, продавать мне нечего. Только знаете что — нужно не издательство открывать, а просто помаленьку издавать сперва одну книжку, потом другую. Ничего торжественного.

О Хомякове и Погодине — очень хорошо. Не разрешите ли Вы мне это использовать, конечно, со ссылкой на Вас? Без Вашего позволения не буду. Ответьте, пожалуйста, поскорее, не стесняясь, нельзя так нельзя³. Правда, не рассержусь и не обижусь. На Вашу статью о Бржеской я в примечаниях сослался, но не опровергал — не люблю этого, да и не нужно, ясно и так: то 1916, а это 1921. Я там сказал, что в этой статье особенно ценно об Елене, — по сообщениям современников.

Котляревский, мне кажется, очень переменился. Я его слушал в Лицее и не любил. А теперь слышал его «Тихую ночь» о Достоевском и был в упоении⁴. И Вам бы понравилось. Он очень поумнел. Теперь готовит курс о нитях христианства в западной литературе. Два вечера мы с ним очень хорошо, просто, задушевно поговорили.

Про «Ист<орию> Орденск<ого> полка» я не знал, а искал⁵. Спасибо Вам.

Архив Герольдии открыт и там все тот же милейший, драгоценнейший, толстейший Семен Судаков. Я там нашел бездну.

С Княжниным я еще не знаком. Непременно хочу с ним встретиться. Он знает много и со вкусом. Должно быть, хороший человек. А Фомина⁶ не знаю.

Вы говорите о моей карточке. Я не снимался по-настоящему с 1909 года, да и то было очень плохо. Может быть, отыщу в Петрограде что-нибудь любительское — тогда пришлю, но и они старые, непохожие: я был очень толстый, до убожества, теперь не так, а это очень меняет.

Спасибо за справку о Ленцковиче. Пороюсь в «Москвитянине».

Вот еще общее. Вы пишете: «краснею за то, что писал раньше». У Вас это теперь, у меня — всегда; через месяц после того, что кончишь, так станет стыдно, что зубами скрежещешь. Говорят, Туган-Барановский бегал по городу и скупал экземпляры своего курса политической экономии⁷. У меня в прошлом, хоть и мало, а есть все-таки литературные прорывы. Как бы я был счастлив, если бы их не было.

Больше в Торопец писать не надо. Скоро отсюда уеду. Здесь очень хорошо, тихо, как во всяком болоте, и никуда не торопишься. Только всегда тут жить и вообще в провинции — ни за что. Приезжайте-ка, Борис Александрович, поскорее, жду Вас очень нетерпеливо. И берите с собой Василия Леонидовича, которому от меня пока низко кланяйтесь.

Дай Вам Бог всего хорошего.

Сердечно Вас любящий

Блок

6/19 авг.

Милый друг Борис Александрович, уже все готово было и запечатано, а вот захотелось еще Вам отписать. Тот день я какой-то был кислый — знаете нашего брата-неврастеника. И нынче тоже я плох, да вот сейчас, перед самым заходом солнышко из-под тучи показалось, в первый раз за весь день и стало хорошо. Такая дурацкая зависимость — на минуту избы перед окном сделались из серых лиловыми и почему-то от этого сразу на душе благорастворение и все «образовалось». А мне не хотелось такой ответ отправлять на Ваше чудесное письмо. А впитываю я Ваши письма вот как: помните, у Горбунова есть такое словцо — купцу дали рюмку какой-то особенной настойки. Он понюхал, зажмурился, помотал головой и сказал шепотом: «Сад!». Вот и Ваши письма сад (Фет бы тут непременно скаламбурил). Понимаете ли, на все, что у Вас, мне хочется Вам ответить так же, только

Пока они в слух твой и сердце твое проникают,

На воздухе стынут, в устах у меня застывают.

Это Фет по такому же поводу цитировал себя в письме Введенскому. Так вот, Вы знайте, что у меня есть, чему стыть.

Знаете ли Вы, кто и как нас свел? Нынче в октябре я был в Москве, в Рум<янцевском> музее. Там все люди сонные, все думают о столовых карточках и советский суп⁸ у них отовсюду капает. Говорят: мы ничего не знаем, вам бы Черногубова. Да где же, наконец, этот Черногубов? Мы не знаем, а вот вы спросите Машковцева. Иду в Мертвый переулок. У Машковцева заседание с M-me Троцкой⁹. Посылаю ему туда записку и жду. Выходит страшный, в рваном пальто, с мрачной улыбкой. Черногубов, вероятно, в Париже, извините, мне некогда. Потом, уже из дверей: вам бы с Б.А.С<адовским> поговорить. Я кричу: адрес, адрес! А он, уже из-за дверей: Нижний, Тихоновская, 27. Я давно хотел к Вам обратиться, п<отому> ч<то> мне в Петрограде говорили, что Ваша Фетовская хронологическая канва вышла уже, и что ее даже видали. В первый раз я именно о ней Вам и писал, а не о «Ледоходе», а потом, дурак, постеснялся в этом сознаться.

Кстати, расскажите мне, пожалуйста, про Черногубова, что он такое и какая его жизнь. Я о нем знаю (правда, подробно и интимно) только со слов Остроухова, который, несмотря на свою капризность, как-то очень передо мной расстегнулся. И в нем мне многое полюбилось. Интересно мне и про Юрия Никольского, откуда он и что он. О нем я решительно ничего не знаю¹⁰.

Вы пишете — творчество. Да, конечно, творчество. Это я не по хвастовству говорю, не оцениваю его, а определяю его природу. Я только так и понимаю свою работу. Я не могу разлагать ее на историю + что-то такое. Должно быть все одно. Мне часто приходится думать, зачем, в сущности, существует и критика, и так называемая история литературы. Что за «конферансье» такие? Нужны ли они? И, по-моему, не нужны, если не зарабатывают себе права на существование своим творчеством. Право, ужасно часто чувствуешь себя в обществе приживалов, собирающих в коробочки бариновых блох. А ведь это же само по себе an lich, ведь совершенно не нужно. Всё для кого-то готовят, готовят. Ну, вот и приготовили, спасибо. Теперь позвольте нам вашими коробочками заняться. А они будут обижаться, что трогают эти коробочки — на полку их поставят, это научно, а по блохе узнать барина — это не научно, это побасенки.

Сегодня мне как-то не писалось. Бывают такие дни, когда сам себе ужасно надоешь и наблюдаешь за собой с каким-то злорадным раздражением. Напишешь строчку и сейчас же обливаешь ее желчью, как Лернер чужие. Это, вероятно, оттого, что сегодня день хмурый. Я Вам писал о своем счастье и тоске. Знаете ли, в чем счастье? Каждый день вечером я под судом, строжайшим, придирчивейшим, что бы ни написал. И суд всегда верный, я, по крайней мере, ему слепо верю. Разве это не счастье? Днем было плохо, а сейчас хорошо. Представьте себе мельчайший, глушайший, уездный городишко в праздничный поздний вечер. Вам не надо описывать, достаточно сказать, что мы на краю поля с курганами, в слободах, а где-то далеко «на бульваре» музыка играет: «Не для меня придет весна» — вы поймете, как хорошо.

Вы свою карточку мне тоже пришлите, пожалуйста, непременно и напишите, курите ли? Это не потому, что я собираюсь послать Вам папиросы, а просто хочется Вас знать.

Иногда я побаиваюсь, что когда мы увидимся, у нас испортится — не понравятся Вам мои руки или затылок. За себя относительно Вас я не боюсь, а вот как Вы меня найдете — боюсь. Лишь бы Вы не были исключительны, я — совсем не.

Еще — любите ли Вы Лескова и Чехова? Я обоих до страсти. «Мелочи архиерейской жизни», «Соборяне», «В овраге», «Холодная кровь», «Дом с мезонином», «Рассказ г-жи N.». Только жаль, что Чехов стал уже теперь историческим. Точно второй раз умер. И еще, напишите, пожалуйста, о Толстом, не о «Войне и Мире» и не о Черткове, а о Льве Николаевиче целиком, с 1828 по 1910. Будь я женщина — вероятно, влюбился бы в него до зарезу, а «Воскресение» и старческие письма сердят и все-таки страшно волнуют. Про Тургенева говорить не стоит — мы фетианцы!

До свидания. Господь с Вами. В какие мы с Вами все хорошие дни пишем — сегодня Спас.

Ваш Блок

Скажите пожалуйста, ведь Фета отвезли в Верро в январе 1835? И когда, как Вы думаете, было первое знакомство с Еленой Б. По словам Фета — на Рождество 1838. Мне кажется, не рано ли? Неужели «Лир<ический> Пантеон» был задуман еще летом <18>39? Хотя возможно — иначе не пришлось бы «тщательно приберегать» занятые 300 руб., т. к. цензура разрешила «Пантеон» уже 20.IX.<18>40. Впрочем, опять-таки и то, что расплачиваться пришлось позже — в конце ноября, а от августа до ноября не истратить деньги было трудно. Вот и задача — пожалуй, Фет и прав.

Где Вы думаете поселиться в Петрограде? Только бы недалеко, а то это теперь как в другом городе. Наши места хорошие.

Б.