5 января 1922

Голубчик Вы мой, если бы Вы знали, сколько счастья и стыда доставило мне Ваше сегодняшнее письмо, как всегда, и больше чем всегда пересыщенное той особенной, Вам одному присущей, доброй, огненной сутью.

Сейчас, около четырех шли мы с В<асилием> Л<еонидовичем> по Невскому в прекрасной Петербургской морозной мгле, и я ему говорил: Б<орис> А<лександрович> имеет три законнейших основания плюнуть в меня и плюнуть на отношения со мной. Это сознание было так крепко во мне, что когда дома я нашел Ваше письмо, в первый раз за время нашей дружбы я испытал при этом не жгучую радость, как всегда, а жгучий страх, страх найти упреки, от которых отбиться не могу. Оттого-то, когда я прочел письмо и увидел, что оно обычное и даже сверхобычное, мне стало и стыдно и счастливо.

Я пишу, как автор авантюрного романа — с подходцем. Дело вот в чем. Вот они — три основания: –

1. Я получил Ваши драгоценнейшие подарки (даже обидно их так называть) около месяца назад и до сих пор Вам не написал ни одного благодарственного слова. Этому свинству имени нет. Оправдание одно — удручный недосуг. В<асилий> Л<еонидович> Вам расскажет, в чем заключается моя жизнь и сколько у меня свободных минут. Достаточно Вам сказать, что вчера я лег в 3 часа ночи, прободрствовав 43 часа сплошь за делом, потом спал 4 часа или 5 и сегодня с утра опять за работу. Это, конечно, исключение, но Вы понимаете, что я вынужден был принять такую дорого стоющую меру — вынужден недосугом. В обычное время я сплю около 5 часов и для моей работы у меня чистых (но уже утомленных) 3-4 часа, в конце дня. А тут надо было, во что бы то ни стало, кончить статью. Вся моя неврастеничная душа жгутом изворачивалась оттого, что я уже 4 месяца или больше, как не мог ее кончить. Кончил, наконец, вчера в 7 ч. утра, но зато Вам не написал. А как хотел! И какая же была радость взять автографы и портреты, и как я их на стенку у себя наколачивал за столом, где занимаюсь, и как Вас в рамку вставлял и поставил за ближайший ко мне столик, где только мой отец, мои дети и

Вы.

2. Сладкого я не купил, ибо у В<асилия> Льв<овича> денег нет и у меня тоже нет. И это мне тоже страшно стыдно. Посылаю Вам только немножко чаю, своего, не купленного. Это от нас с женой, не знаю только, угодим ли качеством. Пейте, голубчик, на здоровье и, пожалуйста, пожалуйста, не говорите, что я Вам делаю напрасно подарок. Нам громадная радость Вам хоть эту пустяковину послать. А Вас<илий> Леон<идович> собирается что-то купить Вам в Москве. И еще посылает Вам моя мать икону Благовещения. Помните, в начале нашей дружбы мы как-то перекликнулись, что оба любим этот праздник. Икона очень старая, семейная. Моя бабушка по матери, Александра Павловна Качалова, была из семьи Долгово-Сабуровых (от них у меня какая-то татарская кровинка где-то блуждает, и, говорят, в лице от этого что-то есть). У них в Белозерском уезде была родовая вотчина, говорили (не знаю, верно ли), будто жалованная Алексеем Михайловичем. Она в приданое перешла к бабушке моей Качаловой и там родилась и провела детство (60-е годы) моя мать. Звалось — Хвалеским. Эта икона оттуда. Про Александру Павловну расспросите В<асилия> Л<еонидовича>, я ему рассказывал много. Примите это благословение от старухи, много добра посеявшей за свою жизнь, помимо жертв. Она очень благодарит Вас за совет. Говеет она каждый пост, в церковь ходит часто. Когда умирал мой отец, у нас почти не выходил из дому наш друг иеромонах о. Неофит и приобщал отца через день или два, и успел еще <1 нрзб.>, причастить и прочесть отходную перед самой смертью. Моя мать, слава Богу, чувствует себя сейчас бодрее, и даже работать принялась усердно.

И еще Ахматову Вам посылаю. Как она растет! Каждая новая книга — новый взлет и все очищается. Как хороша Смоленская именинница¹.

3 — самое скверное — наш бедный альманах. Надо с этим обождать. Не сердитесь, выслушайте спокойно, не думайте, что я тут по неумелости увял. Считаю себя, все-таки, в некоторых областях деловым человеком, а в издательской — и опытным (3 года вел единолично большое академическое издательство, выпустил в 1918–20 гг. около 50 книг, листов на 400). Нельзя сейчас начинать, не имея своих денег. Издательство не настолько выгоднее других видов современной коммерции, чтобы владелец денег предпочел дать их на книгу (принимая риск неуспеха и затяжку в возврате суммы), чем на другое дело. Ему проще и вернее дать на другое. Аппетит у него против мирного времени повышенный, подавай ему 150-200%, а это, при стремительном падении курса, проглотит всю нашу прибыль, да еще от нас самих может кусок откусить. Знаете, чтo с 1 января стоит печатание и бумага? Книга в 14 листов — 100 миллионов, минимально, при скверной внешности — 70. Скуридин² не приехал и замолк. Здесь я говорил с некоторыми денежными людьми — ёжатся, а близкие мне люди из дельцов вполне разделяют мое мнение. Но Вы не подумайте, что я унываю. У меня уверенность, что мы напечатаем нечто и скоро. Кому-нибудь из нас троих должна неожиданно привалить большая сумма (у меня есть такие надежды) и тогда всё на это. Всегда верю в свои надежды. Самое затруднительное — как быть с Вашим очаровательнейшим материалом (испанское и

1851 г. особенно хороши, и великолепно, что он не застал Гоголя, этим он на 100 верст ушел от Матрадурова, который всех видел³). В<асилий> Л<еонидович> дал уже своих «Бесов» Щеголеву-преображающемуся (он Вам расскажет) в новый, хорошо платящий журнал⁴. Я своего пока не даю, буду ждать известия окончательного от Скуридина, и если окончательно нет, то, вероятно, отдам тому же жирному животному, ибо деньги очень нужны, а качество у них у всех одинаковое. Как быть с Вашим? Хотите ли держать пока так у меня, или поручаете сдать? Могу отдать в журнал Дома Искусств, в Летопись Дома Литераторов (?), в Гржебинский альманах — последнее легче всего, там будут Борис Зайцев, Гумилев, Замятин и кое-кто из молодых⁵. Стихи платят около 2000 за строку и больше. Выпустят скоро. О старой орфографии говорить, конечно, не приходится. Решайте скорее.

Ну вот, гора с плеч, во всем повинился. Любовь Ваша ко мне — счастье и страх. Ведь Вы же знаете только мои письма. Я пишу лучше, чем говорю, говорю лучше, чем живу, живу лучше, чем думаю и чувствую. А Вы когда увидите, почувствуете, что чувствую и тогда какая бездна. Вот В<асилий> Л<еонидович> жил со мной месяц. Пытайте его обо мне подробно. Лучше уж сейчас заочное разочарование, чем при встрече. Больше всего боюсь того, за что он меня осудил, за свою не combativité⁶, не знаю, как сказать по-русски — не люблю боя и импульса к бою, не люблю вражды, не люблю злобы, не люблю хоронить человека осуждением. Люблю, когда молятся «о временах мирних». Люблю, когда в семье нет и тени ссоры, а когда есть, даже не в семье, а где-нибудь рядом — жить не могу. Когда говорю: не люблю, надо понимать — не могу, не умею. Пускай В<асилий> Л<еонидович> расскажет, как я не прогоняю своего племянника, а люблю его и стараюсь приласкать. Думаю, что и разумом, опытом практически это имеет оправдание. «Из ничего не выйдет ничего». Из злобы не будет ничего кроме злобы без конца. В<асилий> Л<еонидович> шпынял — толстовство. Нет, я не толстовец, мне оно неприятно очень, но от своего отступиться не могу. И упреки в интеллигентской мягкотелости не приму. Тут я скромничать не буду. Я 12 лет живу самостоятельно и служу. У меня было много разных групп подчиненных. Я ни разу никого не выгнал (не доходило), не накричал, я всегда говорил с ними ровно и учтиво (дома, бывает, кричу, раза два в жизни бивал тарелки). И всегда дело шло, и всегда они меня боялись. Мы много говорили с В<асилием> Л<еонидовичем> об этом (о моей терпимости) и мне этот вопрос больной, в Лицее я страдал от этого и не мог сойтись с товарищами, как хотел бы.

В<асилий> Л<еонидович> говорит, что Чехова «не надо» или «нельзя» любить и все-таки любит. По-моему, это абсурд. Раз люблю так люблю. Всякое иное отношение — рассудочно и, по-моему, неприемлемо. Многое мне ненавистно, но я не могу обязать себя непременно ненавидеть каждого из авторов этого ненавистного. Если говорить о сих последних, то мне равно отвратительны и цели их и приемы, ибо приемы именно ненавистнические — это их суть. Не думайте, чтобы у меня было тут исчерпывающее обдуманное «миросозерцание», цельное, на все случаи, логичное. Логике, обдумыванию, я отдаю в жизни скуднейшее место. 8 лет тому назад я знал, что нужно воевать, и, если бы меня позвали, — пошел бы, и сейчас при тех обстоятельствах пошел бы. Это непоследовательно. Но так я чувствую, объяснить логически не могу и этого не стыжусь. Этого всего в письме не расскажешь. И В<асилий> Л<еонидович> едва ли верно передаст. Сами увидите — вот тогда. А пока будьте к этому готовы. Может быть, и сейчас упадет в Вас что-нибудь. Но красить себя перед Вами не хочу.

Относительно В<асилия> Л<еонидовича> Вы, м<ожет> б<ыть>, правы, но слишком определенно его судите или осуждаете. Он не то что эгоист, а, хотя и не умеет быть не эгоистом, но все-таки хочет не быть таковым — это несомненно. Он очень неумелый, а неумелый потому, что до сих пор на поводу у родителей и у них на шее, и еще потому, что большой еще младенец. Мы с Вами едва ли переменимся, а он еще расти будет. Если он сейчас приехал бы в Петербург с женой и дочерью, вероятно, погиб бы, потому что совсем ничего не понимает в жизни. Все это может быть и нехорошо, но много в нем хорошего и я его полюбил. Ведь он все-таки весь наш, беззазорный «свой человек». А много ли своих-то. Надо их беречь. У него умная, хорошо настроенная голова с надежным, чисто содержаемым логическим аппаратом. Конечно, он далеко не то для меня, что Вы, и сравнивать не могу, но все же он мне мил и близок, и этот месяц мы прожили с ним отлично, ничего шершавого не было, а было много приятного, и, когда он уедет, мне будет скучно без него. Очень хочется узнать, какая у него жена и остальная семья. Экзамен его прошел блистательно. Статья произвела отличное впечатление, он очень хорошо читает, приятный голос и мягкие, значительные интонации.

Вы правы — непременно деятельная дружба, и надо встретиться, писем мало. И встретимся. Вам, по-моему, ехать сюда еще рановато. Недостаточно еще жизнь уставилась, чтобы Вам можно жить. Вот осенью, вероятно, совсем наладится. А пока мы с женой хотим в Нижний приехать как-нибудь летней порой, ненадолго, недели на две. В<асилий> Л<еонидович> зовет остановиться у них, мы согласились, но меня это смущает и вот тут Ваша дружеская и деятельная помощь нужна. Я знаю, что Вы не выходите и деловых подробностей не знаете, но к Вам ходят многие, и у них порасспросите. Дело в том, что нам с женой «в гостях» жить трудно. Всё будем дрожать, что стесняем, это усложнит отношения и все испортит. Нельзя ли где-нибудь около Вас у какого-нибудь Минина-Сухорука, <снять> комнату с чижом и геранями, подешевле и с дешевым сытным молочным столом. Мне хочется, чтобы жена за это время поправилась. Ей очень нужно. За зиму она обыкновенно до ужаса изморится и сейчас уж Бог знает, на что похожа. Мне кажется, что Вам удастся это сделать и так, чтобы нам было спокойно на душе, и благоутробно. Если мяса можно будет достать, тоже хорошо. Пока, конечно, все это только прелиминарно, а весной спишемся, выясним Ваши цены и наши ресурсы. Согласны?

Кончил я на днях свою статью, которую начал летом⁷. Вышло длинно и как-то я в ней сомневаюсь. В<асилий> Л<еонидович> хвалил, но говорит, что наворочено лишнего. Это верно. Надо ее подмести. Он Вам расскажет, что это такое, и про то, как на другой день после окончания я нашел новые к ней материалы, как было и радостно и досадно. Тянулось это так долго (работа), что всю душу истомило. Все по капельке в день выжимал, больше времени не было. Спасибо за справки, и Милюкова статью и Беккеровское письмо я знаю⁸.

Портреты Ваши отличные. Расскажите мне подробно, для официальной описи, об их качестве, литографии, автотипии и т. д. и с каких оригиналов кто снимал и т. д. Парижскую литографию вижу в первый раз. Кажется, нигде не воспроизводилась? Думаю, непохож, глупо прикрашен. Новоселковский флигель (?) прелесть. И есть в нем все-таки что-то зловещее. Помните, как Борисов там один жил и зимой, по вечерам, чтобы вызвать слугу, стрелял с крыльца.

С нетерпением жду Вашей современной карточки, а сам все еще сняться не могу. Как только будут деньги — сделаю. Мне хочется, чтобы В<асилий> Л<еонидович> Вам верно передал картину нынешней Петербургской жизни, значения ее, на мой взгляд очень хорошего. Я большой оптимист.

Сохрани Вас Господь. Мои Вам кланяются и благодарят за память. И Вам, и всей Вашей семье привет от нас к Новому году и поздравление с Рождеством Христовым. Вашим словам о сумасшествии я никакого значения не придаю. Дай Бог всем быть такими сумасшедшими⁹. Доктора врут все без исключения. Все шарлатаны. Со времен Гиппократа ничего нового не придумали. Только и есть, что слабительное и потогонное. Насморка вылечить не могут, подлецы.

Крепко Вас целую. Ваш Блок