"Беседы о старине Казанской": Вступительная статья Марины Сидоровой
Письма Н.Н. Булича М.Ф. Де-Пуле
01
02
03
04
05
06
07
08
09
10
11
12
13
14
15
16
Фотоматериалы
Письма
Н.Н.Булича М.Ф.Де-Пуле
Подготовка
текста, публикация и комментарии Марины Сидоровой
14
Казань, 22 Мая, 1875 года.
Ваше второе письмо от 12
Мая, многоуважаемый Михаил Федорович, было для меня в особенности дорого тем,
что в нем я прочел беспокойство о себе. Благодарю Вас дружески за это
расположение; им я не избалован в жизни и сильно ценю его. Должен, однако,
объяснить мое поведение. Письмо Ваше от 11 марта было до такой степени интимно
и полно теплого чувства, что писать мгновенный и обыкновенный ответ мне не
хотелось; пришлось отложить, показался так называемый долгий ящик, и я заслужил
совершенно справедливо ваш упрек. Надобно Вам заметить, что месяцы Апрель и Май
в моей жизни ужасно, хотя и бестолково деятельные. Экзамены, чтение различных
сочинений и диссертаций, отчеты и тому подобное — много отнимают времени. К
чисто профессорским обязанностям надобно присоединить еще обязанность
председателя: Испытательного комитета, за которую получаю 72 р. в год, а дела
очень много, особенно в конце апреля и начале мая, когда этот комитет
закрывается. В качестве домовладельца города Казани я состою гласным городской
думы и заведываю городскими приходскими училищами. В апреле и мае, при хорошей
погоде, я осматриваю обыкновенно училища, пользуясь свободою от лекций, а в
нынешнем году пришлось хлопотать о двух новых училищах, русском и татарском,
нанимать квартиры, заказывать мебель, приглашать муллу и учителей и толковать с
татарами. Эта деятельность совершенно безвозмездна и много отнимает времени, со
включением бесполезных прений в Думе. Еще очень рад, что отделался от участия в
устройстве реального училища в Казани, проект которого, с разными отклонениями
от казенного типа, составлен был мною же. Года и известные следствия застоя
крови дают себя знать; последние обыкновенно усиливаются весною. Летом я вполне
поправляюсь. И нынче я собирался на воды за границу, мечтал, что поеду через
Полтаву и Киев, неожиданно явлюсь к Вам и заведу личное знакомство. Думал потом
ехать на Кавказ, но потом справился со здоровьем и через неделю, забрав с собою
50 бут[ылок] Эссентукской воды, уезжаю в те же самые Юрткули Спасского уезда, в
тот же самый дом, под тень тех же самых лип и берез, под которою 33 года тому
назад я гулял со стариком — героем вашей культурной хроники. Последнюю, в ее
начальных страницах, я прочитал только вчера; в Казань апрельская книжка
получена только 19 мая. Благодарю Вас за публичную признательность. Я ее не
добивался; это ваше дело; но Вам хорошо известно, что, если Вы извлекли
что-нибудь из моих сообщений, то мною руководило сердечное отношение к предмету
сначала, а потом сердечная привязанность к Вам. Прошу Вас, верьте этому. А
Второв в начале вашей хроники — удивительно симпатичен. Мне нравится то, что с
этим лицом, в душе мыслящего читателя невольно возникает представление, что
культурное развитие провинции зависело именно от таких скромных и
беспритязательных личностей, принадлежащих к среднему классу. В последнем
только и были интеллигентные вкусы и гуманные начала. Провинциальная
аристократия, с избытком одаренная благами жизни, доставляемыми крепостными,
отличалась другими, вовсе не симпатичными свойствами; материальные наслаждения,
разнузданность воли и безнаказанность — отталкивают; только теперь становится
несколько лучше. Все эти господа — Второвская Н.И.Куроедова1,
называвшая с сердцем Карамзина дураком.
От дальних поездок и
странствий, как бы ни манило вдаль весною, меня и на этот раз удержала
привязанность к маленькому сыну, которому только 11 лет и несколько месяцев. До
сих пор я не расставался с ним и не могу расстаться из ревнивого опасения, чтоб
во время разлуки не возобладало чье-либо, пожалуй даже вредное влияние. Ни
гувернера, ни гувернантки не имелось и не имеется. Жена ехать со мною за границу
не может, а брать его одного с собою — берет раздумье: с кем его оставить
одного, когда самому нужно будет идти куда-либо. Итак — планы странствия
остались до будущего лета снова, как это делается уже не первый год. Как у Вас
на меньшом брате, так у меня на маленьком сыне сосредоточены все привязанности,
все мечты и надежды. Часто, когда он спит в своей кроватке, я сижу над ним и
чувствую, что я весь тут, что в этом детском дыхании переливается и моя жизнь.
Я учу его сам и учу очень строго, несколько по старому; книги и ученье — не
шутка. На будущий год думаю отдать в 3-й класс классической гимназии, а там,
если Бог грехам терпит, может быть, доживем и до университета. Хотелось бы,
чтоб сын учился в столичном университете: там мысль и отношение к жизни гораздо
живее. Из этого Вы увидите, что никаких особенных, честолюбивых планов в
отношении сына не имею. Желательно только, чтоб был хорошим и честным
человеком, да сохранил добрую память об отце. Способности у него есть; нужна
только строгая и серьёзная школа. За последнее я взялся, а чтоб не было очень
скучно, он играет на фортепьяно уже пятый год и очень любит музыку. Играет
весьма и весьма порядочно.
Составление и печатание
казанской университетской хроники подвигаются понемногу одновременно. Вот уже
девять больших печатных листов лежат передо мною. Летом еще напишу, а в
сентябре напечатаю. Препятствий, впрочем, довольно. При самом начале редактор
вздумал жениться и, увлекшись молодою и красивою невестою, совершенно забросил
дело. Даже напечатанное никогда не рассылается. Весь мой барыш покуда состоит в
том, что в «неделе» какой-то корреспондент из Казани же обругал меня за ошибки
против грамматики, да Сухомлинов нашел в первой статье неизвестные ему сведения
о Румовском, которые и перепечатает во 2 вып. своей «Истории росс. Академии».
Читают только сослуживцы. Самый дорогой для меня чтец, старый воспитанник
нашего университета, живая довольно хроника прошедшего, сильно меня любивший,
не успел прочитать ни строчки и умер в конце апреля. А как он просил меня, чтоб
я дал ему отдельные листы, очень его интересовавшие! Но этого нельзя было
сделать в виду его болезни. Наконец, к довершению несчастья, вчера нашего
архивариуса, человека 80 лет, ударил паралич и он лежит без языка, так что вряд
ли встанет. Он один только мог указать дорогу в безобразном архивном хаосе
нашем, а теперь придется самому сделаться архивариусом. Покуда листов на пять
печатных материала хватит. А еще накануне мы подымались с ним по чугунной
лестнице на самый верх, под крышу, и славный старик, опираясь на палочку,
добродушно улыбаясь, жаловался, что лестница испортилась и что очки
уже никуда не годятся. Жаль мне его очень.
Несмотря на все эти
препятствия, работа будет продолжаться, но конца ее я никак не предвижу. Она
задумана без всякой мысли об археологическом съезде, который будет в Казани не
в нынешнем, а в будущем году.
Мы с Вами совершенные
современники. Из вашего письма я вижу, что Вы выслужили или выслуживаете в
нынешнем лете пенсию и выходите в отставку, хотя я не вполне понимаю желание с
вашей стороны покоя, при возможности работать и при силах телесных. И я в марте
настоящего года дослужился до пенсиона и по новому избранию остался еще на пять
лет в службе. Избрание для меня очень лестно и даже беспримерно в летописях
наших в подобных случаях: из 38 избирателей только один оказался не на моей
стороне.
Книги и карточку Вашу я
получил вслед за мартовским письмом. Дружески благодарю Вас за все; дублеты я
тотчас же передал в городскую библиотеку. Сопикова2, однако, не так
легко будет достать оттуда, как я предполагал. Библиотекарь имеет самое
преувеличенное представление о его редкости и дороговизне, в виду таких здешних
любителей книг, как Шпилевский, а у него Сопикова нет (я в 1855 году заплатил
за него 3 р.) Несмотря на эти затруднения, я не теряю совсем надежды исполнить
свое обещание и доставить Вам книгу. Свою карточку при сем посылаю, а отдельный
оттиск печатаемого мною рассказа о старом нашем университете доставлю, как
только можно будет выпустить что-либо. Вот и еще была причина моему молчанию:
фотографические карточки мои совсем вышли, и нужно было перед самою Пасхою
заказать их, а потом они долго не были готовы.
Да, в нашем знакомстве,
как Вы справедливо заметили, есть какой-то фатализм и узел надобно искать в
старике Второве. О себе, особенно о моем личном прошлом я не люблю говорить,
вовсе не говорю, сам с собою не поминаю его, а с Вами, вот уже который раз, я
разболтался сильно. Вы воскрешаете для меня молодость, когда и я, как все,
делился с другими и сердцем и чувством, охолодевшими с годами. Очень бы грустно
было, если б мы никогда не встретились в жизни и переписка наша, за неимением
обоюдно интересующего содержания, прекратилась. Во всяком случае, Вы уведомите
меня о том: останетесь ли в Полтаве или уедете на родину или в Воронеж. Я
проживу в деревне до 20-х чисел августа. Земская почта, хотя и не скоро, но
аккуратно два раза в неделю привозит мне мою корреспонденцию, газеты и журналы.
Мой адрес: в Спаск, Каз. Губ., а оттуда а село Юрткули. Я еду 30 Мая, сначала
на пароходе, вниз по Волге, а потом верст 40 на лошадях. Во всяком случае,
выехав рано поутру, я уже вечером дома, охваченный простором и тишиною деревни,
свежестью сада, соловьиною песнью, запахом сирени и ландышей. Казань
воображается где-то очень далеко, а сам представляешь себя заброшенным в
страшную глушь…
Жена моя заочно Вам
кланяется, а я прошу Вас передать и мой искренний привет Вашей сестрице.
Прошу
Вас верить сердечной привязанности Преданного
Вам Н.Булича.
Очень рад буду, если при
печатании продолжения вашей хроники, встретится надобность в каких-либо
указаниях с моей стороны.
1 Речь идет о Надежде
Ивановне Куроедовой, фигурирующей в хронике Де-Пуле как знакомая Второва по
Симбирску.
2 Речь идет, вероятно, о
какой-то из книг В.С.Сопикова «Опыт российской библиографии» (Ч.1–5. — 1813–1821).
|