Одним из удачливых издателей был редактор-издатель журнала «Пробуждение» Николай Владимирович Корецкий⁶⁶. В молодости он был актером, играл в провинции и испытал все превратности дореволюционного актерского существования, когда неожиданно исчезал обанкротившийся антрепренер. Корецкий вместе с товарищами по труппе голодал, пускался на невероятные хитрости, чтобы вырваться из гостиницы, где не было заплачено за номер, бродил из одного города в другой пешком «по шпалам». Он сам мне рассказывал, как в каком-то глухом сибирском городке целую неделю ходил ежедневно далеко в поле к коровьему стаду, чтобы украдкой надоить бутылку молока своей малолетней дочери.

Когда эти скитания ему надели, он приехал в Питер и получил какую-то работу в газете «Новости» Нотовича⁶⁷ с жалованьем в пятьдесят рублей в месяц. Изредка он печатал в литературных приложениях к газете свои стихи. Присмотревшись к типографскому делу и сколотив сотню рублей, стал издавать небольшие пьесы. На этом издании заработал несколько сотен рублей. Заручившись небольшим кредитом, ушел из «Новостей» и стал издавать журнал «Пробуждение». Во время скитаний по провинции отлично изучив вкус мещанской, мелкобуржуазной публики, Корецкий выпускал номера в плотной, толстой, с тиснениями обложке, обильно уснащал страницы журнала снимками с картин различных художников, рисующих, главным образом, красавиц, заставками и концовками в красках. Журнал пестрел женскими головками, розами, лилиями, гиацинтами и орхидеями и по внешнему виду напоминал конфектную коробку. Эта «красивость» привлекала провинциального подписчика, и журнал «Пробуждение» неизменно украшал столики приемных зубных врачей, мелких ходатаев по делам, популярных портних. Деревенских батюшек и мелких чиновников привлекали снимки с картин, где были изображены более или менее одетые красавицы.

В проспектах и объявлениях о подписке в каждой строчке встречались слова «художественный», «заграничный», «многокрасочный», «роскошный». В приложение к журналу рассылались альбомы с золотым тиснением и многокрасочные картины. Между прочим, дана была слащавая «Мадонна» Боденгаузена, от которой Корецкий был в восторге.

В первый год издания подписка пошла неплохо, но окрыленный успехом новоиспеченный издатель зарвался: вздумал издавать еще более «роскошный» и дорогой журнал — «Мир красоты», и на этом издании прогорел. Уже судебный пристав явился к нему на квартиру и за долги описал обстановку. Корецкий собирался застрелиться, но, поразмыслив здраво, решил найти выход из скверного положения, — и это ему блестяще удалось. Он собрал представителей объявленческих фирм и бумажных фабрикантов и заявил им:

— Господа, я вам всем должен порядочные суммы, но уплатить вам, понятно, в данный момент я не в состоянии. Меня разорил этот проклятый «Мир красоты». Взять с меня нечего, обстановка уже описана, но я — честный человек и хочу честно расплатиться со всеми кредиторами. Для этого существует только один способ — продолжать выпуск журнала, получив кредит на объявления и на бумагу. Кредитом в типографии я уже заручился. Подписчиков в этом году я кое-как удовлетворил, и репутация журнала не пострадала. Приближается подписное время, и я уверен в успехе. Вот, посмотрите, проспекты и текст объявлений о подписке на будущий год. Вы — люди опытные, и сразу увидите, что такие объявления не могут не иметь успеха. Обеспечьте меня еще кредитом, и я вам заплачу мой долг до копейки.

Представители объявленческих фирм рассмотрели его проспекты, но покачали головами. Второй раз рискнуть они уже опасались. Тогда представитель крупнейшей фирмы «Метцль и К˚» Коварский неожиданно заявил:

— Я верю в вас, Николай Владимирович, и открою вам самый широкий кредит.

После этого собрания во всех столичных и провинциальных периодических изданиях замелькали широковещательные объявления о подписке на «самый красивый и роскошный в России журнал», как именовал его даже в разговоре сам издатель, — и подписка повалила. Жена Корецкого Лидия Георгиевна ежедневно приносила с почты основательный чемодан, битком набитый деньгами и переводами. В первый же успешный подписной год Корецкий расплатился с долгами. Через три-четыре года у него уже был дом в Гатчине, дача в Крыму, имение и солидный текущий счет в банке. Во время империалистической войны он построил огромный дом на Суворовском проспекте.

Подписка обычно определялась в сентябре-октябре. Как только мнительный Корецкий убеждался, что и текущий год дает ему обильный урожай, он вспоминал о писателях. Набивал огромный бумажник кредитками и отправлялся в литературные кабачки, где щедро поил литературную братию и раздавал авансы, не забывая выуживать у захмелевших собутыльников рукописи. Возвращался он домой под утро, пьяный, растерзанный и часто битый, так как его кривляния и хвастовство приводили собеседников в дикое бешенство.

После таких похождений Корецкий заболевал, ложился дня на три в постель и проклинал писателей, которые, якобы, его ограбили. Эти ламентации и ругань вызывались исключительно мелкой злобой литературного неудачника, в глубине души сознающего свое ничтожество. Подвыпившие писатели, когда Корецкий начинал «возноситься», говорили ему:

— Ты, Николай Владимирович, заткни фонтан. Издатель ты удачливый, человек дельный, но поэт ты — никакой. Аполлон Коринфский в сравнении с тобой — классик, а он особым талантом не отличается, пишет стихи, как котлеты рубит…

Корецкий бесился и лез в драку. У него как раз была претензия считать себя поэтом. Он мучительно завидовал популярности и успехам других писателей, его притягивало их общество.

В подписное время у него почти ежедневно за обедом собирались писатели. Но как только кончалось подписное время, и были заготовлены на год рукописи, Корецкий прекращал свои похождения, избегая писателей, и принимал лишь «знаменитых». Прекращались и обильные обеды. Впрочем, и в «глухое» время бывали у него срывы, когда он отправлялся в литературный кабак, но авансов там уже не раздавал, и платил за собутыльников неохотно.

Кроме журнала «Пробуждение», он издавал разные альбомы, сборники, декламаторы, пьесы и свои собственные книги — «Веселые пьесы» и стихи «Песни ночи».

Стихи были изданы на веленевой бумаге, в «роскошной» обложке с тиснением и портретом автора. Цена за толстый том была назначена низкая — один рубль. Стихи «красивостью» напоминали издания автора: они были слащавы до приторности и обильно уснащены розами, настурциями и фиалками. Их пафос и выспренность казались смешными, но у провинциальных читателей, как это ни странно, они пользовались успехом. Ежедневно получались заказы на 10–20 экземпляров, и жена Корецкого, она же — заведующая конторой, была искренно убеждена, что ее Коля — поэт гениальный.

— Вот видите! — с торжеством говорила она. — Как я слышала, книги самых известных поэтов расходятся в сотнях экземпляров. А «Песни ночи» мы уже одиннадцатую тысячу отправляем!

Эта миловидная, добрейшей души женщина обожала своего мужа и прощала ему все: и дикое пьянство, и кривляния, и измены. Желая удержать его от пьяных похождений в притонах, она дошла до того, что свела его с молодой, интересной женщиной, редактировавшей детский журнал «Жаворонок» издаваемый Корецким.

Когда я впервые понес стихи в «Пробуждение», в конторе жена Корецкого спросила: «Вы к Николаю Владимировичу? Идите наверх, он у себя в кабинете».

Я пошел в квартиру и позвонил. Меня встретил сам Корецкий — высокий, худощавый, бритый, одетый в бархатную куртку. Держался он неестественно, как на сцене.

— Вы ко мне? — осведомился он. — Пожалуйте в кабинет!

— Садитесь! — тоном «славного малого» продолжал он, закуривая дорогую папиросу и округленным жестом протягивая мне портсигар. — Да, знаю, читал ваши стихи в журналах. Разумеется, вы и мне принесли стихи? Взял бы с удовольствием, но сейчас пока рукописи у меня набраны.

Он замолчал, взглянул на мою огорченную физиономию и, протягивая руку, добавил:

— Впрочем, покажите!

Просмотрев два небольших стихотворения, он задумчиво поднял глаза к потолку и со вздохом проговорил:

— Эти стихи я возьму. Но пока я не могу платить за них так, как бы мне хотелось.

Порылся в бумажнике и протянул мне две десятирублевки.

— Этого вполне достаточно, — обрадованно заметил я.

— Для вас — достаточно, а для меня нет, — веско заявил он. — За такие прекрасные стихи я бы платил по золотому за строчку, но, увы! Пока не имею возможности. Милости просим, загляните через месяц. Начнется подписка, и деньги будут!

— А расписаться в получении гонорара в конторе?

Корецкий удивленно вскинул брови.

— Расписаться? У меня — никаких расписок!

Действительно, в конторе «Пробуждения» никакой гонорарной книги не велось. Рукописи закупались самим Корецким, деньги уплачивались сполна на месте. Кроме того, Корецкий обладал феноменальной памятью и, если случалось ему дать денег без рукописи, никогда не забывал напомнить об этом должнику.

Вышел я совершенно очарованный любезностью, простотой и щедростью издателя. Через две недели, нуждаясь в деньгах, я рискнул зайти к нему снова. Корецкий пригласил меня в кабинет. Я молча подал ему листок со стихами.

— Опять стихи? — добродушно усмехнулся он. — Ох, уж эти мне поэты! Вы пришли рановато. Пожалуйте недельки через две. Знаю, — вам нужны деньги. Но клянусь — у меня самого в кармане всего десять рублей!

Он машинально взял листок со стихами, прочитал и проговорил:

— Что же нам делать? Стихи-то хорошие, но денег — десять рублей. Хотите, поделюсь? Возьмите половину!

Я был рад и пяти рублям. Корецкий извлек из кармана десятирублевку и вскричал:

— Вот досада! В квартире я один, некого послать разменять!

— Давайте, я разменяю рядом, в булочной, — предложил я.

Когда я вернулся с двумя пятирублевками, он удивился:

— Разменяли? Вот чудак! Ни один из знакомых мне поэтов так бы не поступил! Они бы забрали деньги и исчезли!

И тут же рассказал мне о нескольких нечестных поступках литераторов.

Через месяц, в подписное время, я снова зашел в «Пробуждение». Корецкий взял у меня еще стихотворение, тут же заплатил за него, хотя и не очень щедро, и пригласил меня обедать. За уставленным дорогими винами и закусками столом в столовой восседала уже целая толпа шумливых гостей. С большинством из них я уже встречался в редакциях. Сам хозяин на этот раз пил умеренно. После обеда он пригласил меня в кабинет и заговорил:

— Есть у меня к вам просьба… Да, как-то, неловко мне…

— Пожалуйста, Николай Владимирович, я к вашим услугам.

— Вы завтра свободны?

— И завтра, и послезавтра!

— Так вот в чем дело. Вы Мамина-Сибиряка читали? Прекрасный писатель! Так вот, он когда-то в одной из уральских газет напечатал один из лучших своих рассказов «Крупичатая». Этот рассказ не вошел в собрание сочинений и, можно сказать, пропал для читателей. Комплект этой газеты имеется в Публичной библиотеке. Вы окажете мне большую услугу, если завтра с утра пойдете с моей визитной карточкой, возьмете комплект, разыщете и перепишете этот рассказ. Разумеется, я вам заплачу. Идет?

— Идет, — согласился я.

На другой день утром я запасся карандашами и бумагой и отправился в Публичную библиотеку. Кода я предъявил карточку издателя, заведующий немедленно выдал мне комплект газеты. Я разыскал нужный номер с рассказом Мамина-Сибиряка и часа четыре переписывал его. Когда я принес работу Корецкому, тот немедленно заплатил мне десять рублей. Я не был избалован, и эта плата за четыре часа работы показалась мне даже слишком высокой. А ловкий издатель даром получил рассказ Мамина-Сибиряка

Сейчас же Корецкий решил заключить еще одну небезвыгодную сделку.

— Еще к вам одно дельце, — заговорил он, бегло просмотрев рассказ и пряча его в ящик письменного стола, — только, право, мне как-то неловко вам предлагать… Вы не обидитесь? Мне нужен корректор адресов. Работы немного, будете заняты часа три-четыре в день. Придете в контору часикам к десяти, а часа в два будете свободны. А мне будет приятно иметь в редакции вместо чиновника литератора. Пока я могу платить рублей пятьдесят в месяц, а там посмотрим. Вы знаете, я человек не скупой…

На другой день я приступил к работе. Обедал я в этот день у Корецкого. Когда я зашел к нему в кабинет, он молча протянул мне двадцатипятирублевку.

— Это за что же? — удивился я.

— Ведь деньги-то вам нужны?

Действительно, деньги были мне нужны. Я вышел, переполненный чувством благодарности к тороватому издателю. Лишь впоследствии, я убедился, что товарищеские отношения, простота и щедрость являются показными. Это был особый прием ловкого эксплуататора, чтобы заставить сотрудников работать и выжать из них все соки. Писателей он ненавидел. В минуты откровенности ругательски ругал литературную братию, которая его, якобы, грабит. Он льстил писателям в глаза, ухаживал за ними, но за глаза даже в трезвом виде отзывался о них дурно, с плохо скрытым озлоблением.

Однажды, при мне, явилась к нему жена писателя Владимира Ленского, который часто бывал у издателя, и считался у него своим человеком.

— Николай Владимирович, Володя болен и просит у вас пятьдесят рублей авансом, — робко проговорила гостья. Корецкий встал, принял величественную позу и категорически отрубил:

— Пятьдесят? Не могу!

Выдержал эффектную паузу, покосился на огорченную гостью и, протягивая ей пачку кредиток, добавил:

— Сто — могу!

Жена Ленского несколько секунд молчала, подавленная этим величественным жестом щедрого издателя, потом опомнилась и рассыпалась в благодарностях. Корецкий взглянул на меня, словно желая убедиться, какое впечатление произвел этот жест и, когда гостья ушла, вздыхая, проговорил:

— Ничего не поделаешь, надо поддержать человека. Писатель-то он не очень талантливый, не то, что старик Баранцевич или Игнатий Николаевич Потапенко. И печатаю-то я его, по совести сказать, из желания поддержать молодого писателя. А денег за ним куча. Как ни придет — подавай ему аванс!

Все эти жалобы издателя являлись сплошной клеветой. Ленский был человеком на редкость скромным, систематически работал, много печатался и авансы брал лишь под принятые рукописи.

По условию я должен был работать в качестве корректора адресов, но, в сущности, мне пришлось исполнять обязанности секретаря редакции: просматривать в изобилии поступавшие из провинции рукописи и принимать авторов, которых издатель не знал лично. Несколько раз я пытался убедить Корецкого напечатать неплохие стихи или рассказ начинающего, нигде не печатавшегося автора, но он был непоколебим, признавал лишь писателей «с именами» или, в крайнем случае, печатающихся. В сущности, просматривать присланные по почте рукописи приходилось лишь для ответов авторам. Корецкий требовал, чтобы каждому автору был непременно дан любезный ответ, приблизительно такого рода:

«Ваши стихи не плохи, в них есть свежесть и яркие образы, но, к сожалению, в текущем году наш журнал обеспечен материалом, и воспользоваться ими не представляется возможности».

— Пишите ответ полюбезнее, — с иронической усмешкой учил меня издатель. — Подписчики — ничего не поделаешь!

А подписка росла с каждым днем. Формы адресов, корректуру которых я должен был править, поступали из типографии с утра и до позднего вечера. Адресов задерживать не полагалось, и я работал ежедневно часов до двенадцати ночи.

Штаты конторы были невелики. Заведующая — жена Корецкого Лидия Георгиевна, экспедитор Кириллов, гологоловый, бритый, походивший на огромного младенца, бойкий мальчуган лет шестнадцати Коля, заведовавший отправкой и я. Вскоре были наняты еще два сотрудника — некто Прудовский, поганистый юноша, выдававший себя за студента и его жена Мария Васильевна, полуграмотная мещаночка, большая кокетка и хохотушка. Жалованье редакционные и конторские работники получали маленькое, никаких дополнительных вознаграждений за сверхурочные работы не полагалось, но зато всех служащих изредка прикармливали обедами и авансы под жалованье давали охотно. В горячее подписное время все работали часов четырнадцать в сутки. Впрочем, Корецкий сулил нам в будущем золотые горы:

— Вот, господа, подождите, определится подписка, окрепнет наш журнал, и я вам буду платить тысячи! Засыплю вас золотом!

А пока дело ограничивалось мелкими подачками и обедами раз в неделю к компании самого издателя. Золотых гор мы так и не увидели, хотя издатель богател с каждым днем.

Изредка Корецкий посылал меня к писателям за рукописями. Так пришлось мне побывать на квартире у Василия Ивановича Немировича-Данченко⁶⁸. Когда я позвонил ему по телефону, предупреждая о моем визите, Немирович-Данченко заявил:

— Очень рад вас видеть, но должен заранее извиниться перед вами — приму вас в дезабилье. Знаете, старая рана побаливает…

Я вообразил, что застану его в постели, но этот красивый, кокетливый старик встретил меня в изящной пижаме. Кстати, такой домашний костюм я увидел впервые. Слегка прихрамывая, хозяин провел меня в кабинет, усадил в удобное кресло и угостил папиросами, которые, по его словам, подарил ему не то какой-то турецкий паша, не то сам султан Абдул-Гамид. Пробыл я у него с полчаса, вышел с недокуренной папиросой и на окурке заметил марку известной питерской табачной фабрики. После этого я усомнился и в наличности «старой раны».

С поручением Корецкого пришлось мне побывать и у Надежды Александровны Тэффи. Квартира ее поразила меня своеобразием обстановки, а хозяйка — простым и милым обращением. Родная сестра поэтессы Мирры Лохвицкой, Тэффи сотрудничала в «Сатириконе» и ее бытовые рассказы нравились мне больше, чем фельетоны Аверченко.

После революции Тэффи попала в эмиграцию, но, выступая в эмигрантской печати, не обливала помоями грязной клеветы, подобно другим эмигрантским писакам, покинутую родину. Наоборот, она в своих рассказах довольно зло высмеивала эмигрантов.

Одно время у Корецкого прекратились приемы и обеды, но потом неожиданно он стал снова хлебосольным хозяином и начал особенно щедро раздавать авансы. Ларчик открывался просто, и секрет вскоре я узнал. Как-то в разговоре Лидия Георгиевна сообщила мне:

— Вы знаете, скоро исполняется двадцатипятилетие литературной деятельности Николая Владимировича. Друзья собираются праздновать его юбилей, но Коля упрямится. Он у меня скромник. Вы сами знаете, как он популярен в провинции. Каждый день десятки заказов на его «Песни ночи» и «Веселые пьесы». Хоть бы вы его уговорили не отказываться от юбилея!

Корецкий отказывается от юбилея! Я был искренне удивлен, так как уже знал, что скромность не принадлежит к числу добродетелей почтенного редактора-издателя «Пробуждения». Иногда за обедом дома или ужином в ресторане подвыпивший Корецкий деланно-шутливым тоном заявлял:

— Ну, что вы там твердите — Блок, да Блок! Его книги расходятся в сотнях экземпляров. А мои «Песни ночи» иду чуть-чуть не десятым изданием, расходятся в десятках тысяч. Не верите, — Лиду спросите. А сколько я писем получаю от поклонников по поводу моих стихов! Груды! Вот это настоящая популярность! Не раздутая критикой.

Да, скромностью он совсем не отличался и был даже настолько тщеславен, что хвастался часто:

— А знаете, в «Яме» Александр Иваныч Куприн описал меня! Помните, в публичном доме актер стучит кулаком по столу и кричит: «Шампанского!»?⁶⁹

Конечно, отказ от юбилея был своего рода стратегическим приемом, и юбилей решено было отпраздновать. На обедах, кроме писателей, появились и необычные гости — газетные репортеры. В газетах появились заметки о грядущем юбилее «поэта Корецкого». Был избран юбилейный комитет с писателем Андреем Ефимовичем Зариным⁷⁰ в качестве председателя.

Все организационные мероприятия обсуждались в квартире юбиляра после обильных обедов и возлияний. Члены комитета, казалось, говорили не всерьез и играли в какую-то не совсем нравившуюся игру. Часто в речах их слышались довольно ядовитые шутки по адресу юбиляра. А Корецкий делал вид, что ему ничего о подготовке к юбилею не известно. Лидия Георгиевна вела таинственные переговоры с Зариным и совала ему и членам юбилейного комитета пачки кредиток.

Обычно литературные юбилеи организовывались вскладчину. По подписке собирали рублей восемь-десять с человека на юбилейный обед. Если юбиляр был тесно связан с каким-нибудь издательством, — издатель ассигновывал некоторую сумму на юбилей своего постоянного сотрудника и преподносил ему более или менее ценный подарок. Рабочие той типографии, где печатались книги юбиляра, часто подносили ему адрес.

Но юбилей Корецкого был организован на совершенно иных началах. В типографии Художественной печати на Ивановской, 14, было отпечатано сотни две пригласительных билетов за счет самого юбиляра. Билеты эти раздавались всем желающим, направо и налево. Когда какой-нибудь наивный писатель, получая билет, осведомлялся: «сколько и кому я должен внести за юбилейный обед?», член юбилейного комитета лукаво ему подмигивал:

— Потом рассчитаетесь! А пока идите к Корецкому за авансом!

Юбилей был отпразднован в большом зале ресторана «Регина». По пышности он превзошел все праздновавшиеся до этого времени литературные юбилеи. За обеденный стол уселось до двухсот гостей. Обед состоял из самых изысканных блюд, перед каждым блюдом подавалось вино специальной марки. Шампанское лилось рекой. Меню обеда было напечатано на веленевой бумаге с золотым обрезом и украшено портретом юбиляра, окруженным венком из излюбленных им фиалок, роз и настурций. Напоминало оно приложение к «Пробуждению». Очевидно, рисунок этого меню заказывал сам юбиляр.

Юбиляру преподнесли груду ценных подарков, но подарки эти, разумеется, были куплены на деньги самого юбиляра. Адреса были от рабочих типографии «Художественной печати», от группы поклонниц таланта, — слушательниц Высших курсов Лохвицкой-Скалон и от группы студентов университета. Два последних адреса организовал сын крупного почтового чиновника студент Булатов, приглашаемый Корецким за хорошее вознаграждение помогать экспедитору в горячее подписное время. Но помощник получал вдвое больше самого экспедитора, так как от отца его зависели отправки на почте.

В поздравительных застольных речах ораторы прославляли юбиляра, но эти славословия относились большею частью к редактору-издателю, сеявшему «разумное, доброе, вечное», а не к поэту. Сомнительно, чтобы из всех присутствовавших хоть один до юбилея читал стихи юбиляра. В ответной речи подвыпивший Корецкий со слезами на глазах благодарил за поздравления, бил себя кулаком в грудь, клялся в любви и преданности к писателям и сулил, по обыкновению, золотые горы сотрудникам.

После речей выступали артисты и артистки, декламировавшие стихи юбиляра. Разумеется, эти выступления были хорошо оплачены.

Я не дождался конца праздника и уехал, но после слышал, что нагрузившиеся «до зела» поклонники собирались в заключение дать трепку обнаглевшему пьяному юбиляру.

После юбилея обеды продолжались, но на них приглашались, по большей части, репортеры, которые должны были поместить в газетах отчеты о юбилейном торжестве. А через неделю Корецкий перестал принимать даже членов юбилейного комитета, так как больше они ему были не нужны. «Мавр сделал свое дело — мавр может уходить!»

Разлакомившиеся сотрудники тщетно стучались в дверь его квартиры. Верный страж — Лидия Георгиевна, сама открывала дверь и сухо бросала посетителю:

— Николая Владимировича нет дома. Уехал. И завтра не будет. Когда будет? Не знаю. Вы позвоните по телефону!

А к телефону подходила получившая соответствующие инструкции горничная и отвечала в этом же роде:

— Николая Владимировича дома нетути и не будет совсем. А когда будут они — нам неизвестно.

В литературных кабачках писатели вышучивали юбиляра, но ни одна газета, ни один сатирический журнал не решился высмеять дутый юбилей зазнавшегося богача-издателя.

Корецкий не упустил случая еще раз прорекламировать себя и свой журнал. Он выпустил юбилейный номер «Пробуждения» со своим портретом, стихами, биографией и снимками с юбилейного торжества. В номере была напечатана статья критика Абрамовича⁷¹, восхваляющая его книги.

Весной Корецкий уехал с семьей на месяц за границу. Вернувшись оттуда, щедрый издатель пригласил меня в кабинет и торжественно вручил мне подарок, — купленный в Берлине портсигар нового золота, стоивший там не дороже полтинника. Такие же щедрые подарки были вручены работавшими за гроши более двенадцати часов в сутки экспедитору и Прудовскому.

Печатанье адресов почти прекратилось, и Лидия Георгиевна деликатно намекнула мне, что мои услуги в настоящий момент не являются необходимыми. Я понял намек и ушел из редакции «самого красивого журнала в России», как его называл сам издатель.

В следующем подписном году у Корецкого в качестве корректора адресов и секретаря начал работать Андрусон, но проработал не более двух недель. Первые три дня он являлся на службу аккуратно, высиживал до обеда, за обедом пил умеренно и сидел вечером часов до семи. Потом стал являться прямо к обеду, напивался, выпрашивал у Лидии Георгиевны несколько рублей и отправлялся в кабак. Ему лень было писать авторам длинные ответы, и он отвечал необычайно лаконически.

Как-то Корецкий, редко заглядывавший в контору, зашел туда и поинтересовался лежавшей перед Андрусоном на столе грудой исписанных открыток. Прочитав ответы, издатель пришел в ужас, схватился за голову и трагическим тоном вскричал:

— Леонид Иванович, что вы со мной делаете! Вы меня режете!

— Что вы, Николай Владимирович, — хладнокровно отозвался Андрусон, — и ножа у меня нет, и вообще, мне нет никакого смысла вас резать. Кто же мне тогда будет давать авансы?

— Нельзя так отвечать подписчикам. Что это значит — «Вы получите»? Или: «Журнал разослан»?

— Ясно, как день, Николай Владимирович! Спрашивает — почему не получен номер журнала. Я ему отвечаю, — вы получите. Другой спрашивает, вышел ли журнал. Я отвечаю, — журнал разослан. Чего же еще размазывать?

Корецкий безнадежно махнул рукой и убежал наверх, в свою квартиру.

А на другой день Лидия Георгиевна смущенно заявила Андрусону, что в его услугах больше не нуждаются. Чтобы позолотить пилюлю, она сообщила ему, что Корецкий, несмотря на забранное секретарем авансом жалованье, распорядился выдать ему еще двадцать пять рублей. Андрусон взял деньги, пошел к Корецкому прощаться и попросил еще двадцать пять рублей.

— Разве Лида не дала вам денег? — удивился тот.

— Лидия Георгиевна дала мне денег как секретарю редакции, а вы дайте как сотруднику! — спокойно отозвался Андрусон.

Корецкий дал ему денег и пригласил обедать. За обедом они оба основательно подвыпили, и Андрусон заявил издателю:

— Хороший ты человек, Коля, но дурак восьмигранный. Я бы на твоем месте давно выгнал такого секретаря и денег больше пятерки не дал!