Пятилетним мальчуганом я выучился самоучкой читать и писать печатными буквами, в семь лет пристрастился к чтению и, по выражению моей матери, «падал над книгами». В селе, где я учился в школе, раз в неделю в базарный день у коробейников я покупал на перепадавшие мне медяки вместо лакомств тощие книжонки — «Гуак, или непереборимая верность», «Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга», «Атаман Буря», «Тайна замка», невероятно-фантастические рассказы некоего Кукеля, «Анекдоты о Петре Великом», «Робинзон Крузо» и другие так называемые «лубочные» издания, в изобилии поставляемые на деревенские базары Сытиным, Холмушиным¹ и другими. Позже, в средней школе, увлекался Густавом Эмаром, Майн Ридом, Жюль Верном, Герштеккером, Фенимором Купером и Луи Буссенаром. Эти книги сделали меня мечтателем и неисправимым романтиком. Неизгладимое впечатление произвели на меня «Углекопы» Золя и «Овод» Войнич. Они дали мне толчок к участию в ученических революционных кружках. В Пензенском реальном училище была организована тайная библиотека на средства участников. Мы собирались по субботам, дружной компанией читали Добролюбова, Писарева и Чернышевского, которые в те времена были в средней школе под запретом. В пятнадцать лет я прочитал вместе с товарищами Бюхнера² «Сила и материя» и стал безбожником. Читали мы и прокламации.

Однажды на квартиру ко мне явился инспектор Соловьев и, выслав меня из комнаты, стал расспрашивать мою квартирную хозяйку, жену мелкого чиновника, не читаю ли я запрещенных книг.

— Вы и под матрас заглядывайте! — советовал он, — А то мало ли что может случиться. Слишком он чтением увлекается. Скажу вам откровенно — он у нас не на хорошем счету…

Я сидел в соседней комнате и, хотя разговор велся вполголоса, слышал все от слова до слова. Впрочем, я знал и раньше, что начальство меня недолюбливает и относится ко мне как к «подозрительному элементу». Поводом к этому послужили, между прочим, отобранные у моих одноклассников надзирателем Киреевым две-три книги из нашей тайной библиотеки, помеченные буквой «Д». Пометки эти делались на каждой книге, потому что библиотека была организована в память Добролюбова. Книги, отобранные надзирателем, не были запрещенными, но и не рекомендовались для чтения в учебных заведениях. Товарищи, у которых они были отобраны, не были членами нашего кружка, не знали о существовании библиотеки и на вопрос надзирателя, у кого они взяли книги, смело указали на меня. Школьный Шерлок Холмс стал подозревать что-то неладное и усердно меня допрашивал, откуда у меня эти книги, почему я их сам предложил для чтения товарищам и почему на них имеется пометка — буква «Д». Я, разумеется, спокойно ответил, что книги эти купил у букиниста, что относительно сакраментальной буквы «Д» мне ничего не известно и что дал я товарищам их в надежде, что и они будут мне давать свои книги.

После этого случая инспектор, заведовавший школьной библиотекой, неожиданно запретил мне пользоваться библиотечными книгами. Зато в изобилии стал снабжать меня билетами на ученические танцевальные вечера, видимо, рассчитывая отвлечь меня от чтения и возможного «дурного общества дурных товарищей». На танцевальные вечера я ходил аккуратно и с немалым удовольствием, но чтения не бросил, а общества жаждал «самого дурного» с точки зрения нашего школьного начальства. Как раз в этот период я сошелся с товарищами, регулярно снабжавшими меня нелегальной литературой.

В то время вышли первые книжки рассказов Максима Горького. Ими зачитывалась вся учащаяся молодежь. Его «Песню о Соколе» и «Песню о Буревестнике» я заучил наизусть. Когда в местном театре анонсировали постановку его пьесы «На дне», инспектор Соловьев прошел по классам и объявил, что учащимся смотреть эту пьесу категорически воспрещается и ослушники будут немедленно исключены из училища. Это запрещение еще больше разожгло мое любопытство. Я решил рискнуть, купил заранее билет на галерку, хотя обычно учащиеся ходили в партер, напялил какую-то штатскую кацавейку, напоминавшую женскую кофту, нахлобучил на голову лохматую папаху и отправился в театр. Каково же было мое удивление, когда на галерке я увидел целую толпу моих товарищей и старшеклассников. Все они были переодеты в штатское платье с чужого плеча и имели невероятно комический вид. Один старшеклассник надел даже черные очки, придававшие его круглой, розовой физиономии необычайно зловещее выражение. До начала действия мы оглядывали друг друга и хохотали как сумасшедшие. К счастью, все кончилось благополучно. Классный надзиратель Киреев, по прозвищу «сапожник» сидел в партере, заглядывал в фойе и в буфет, но на битком набитую галерку заглянуть или не догадался, или не решился.

Еще с первого класса я полюбил стихи. Читал с восторгом Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Особенно понравившиеся стихи я запоминал «на лету», прочитав один раз. Сам начал пробовать писать и удивлялся, как складно у меня выходит. Пытался я писать и рассказы и даже послал один в какой-то юмористический журнал — не то в «Осколки», не то в «Будильник». С трепетом ждал я ответа, и недели через три получил конверт со штампом редакции. Дрожащими от волнения руками вскрыл его и нашел там свой рассказ без всякого сопроводительного письма, лишь с крупной пометкой синим карандашом на рукописи: «Нет». Этот лаконический ответ охладил мой писательский пыл, но ненадолго, и вскоре я снова занялся писанием. Школьные сочинения обычно писал на пятерки, но никак не мог осилить церковнославянской грамматики, которую тогда преподавали в четвертом классе. Учитель русского языка Михаил Александрович Офицеров, небольшого роста, плотный, с расчесанной на обе стороны роскошной каштановой бородой, талантливый педагог, но пьяница, один из немногих учителей, относившихся к ученикам по-человечески, вызывая меня во время урока церковнославянской грамматики, предварительно осведомлялся:

— Ну, что ж, Карпов, может быть, не будем тратить дорогого времени? Может, прямо, без канители, сдадитесь?

— Понятно, нечего тянуть канитель, — охотно соглашался я. — Сдаюсь!

— Садитесь. Единица. Получите в следующий раз пятерку по сочинению, и балл душевного спокойствия, благословенная тройка, вам обеспечен! — напутствовал меня Офицеров, когда я направлялся к своей парте.

В Питер я захватил с собой тетрадь со стихами, разумеется, весьма слабыми по технике и явно подражательными. О технике стихосложения я имел слабое представление в пределах школьной теории словесности. Но во мне почему-то окрепла почти мистическая уверенность, что я буду печататься и буду писателем. Был я тогда юношей наивным до смешного. Писатели представлялись мне людьми необыкновенными, окруженными особым ореолом. На каждого, даже только причастного к литературе, я готов был смотреть, как на полубога.

В то время ежедневные газеты по понедельникам не выходили, но зато расплодились еженедельные понедельничные газеты, старавшиеся привлечь читателя «именами». Понедельничную газету «Свободные мысли» редактировал талантливый журналист Илья Маркович Василевский (Не-Буква)³. Газетка была бойкая и задорная. В ней принимали участие талантливые молодые фельетонисты — Гликман (Дух Банко) — О.Л.Д’Ор, Сергей Горный, критик Петр Пильский⁴. Печатались и стихи. Я не понимал, что в газетах печатаются лишь стихи известных поэтов, да и то «на затычку» — на подверстку. Недолго думая, переписал несколько стихотворений из своей тетради и отправился в редакцию «Свободных мыслей». Дорогой я храбрился, но в кабинете Василевского робко пробормотал, что не имею претензии на напечатание этих стихов в газете, а лишь хочу выслушать мнение о них столь компетентного лица, как редактор газеты «Свободные мысли», которая мне очень нравится. Василевский выслушал меня, пожал плечами и заявил мне:

— Да что вы… Я в стихах плохо разбираюсь.

И, вероятно заметив отразившееся на моем лице огорчение, мягко добавил?

— Я вас направлю к моему брату Льву Марковичу

Василевскому⁵. Он пишет сам стихи и понимает в них больше моего. Вот вам записка к нему и его адрес.

Я был разочарован. Я мечтал о том, что редактор найдет мои стихи талантливыми и сразу предложит мне напечатать их в его газете. Но все-таки на другой день вечером отправился на Васильевский Остров к брату редактора, захватив с собой заветную тетрадь. Лев Маркович Василевский, прочитав записку брата, сказал:

— Оставьте ваши стихи, а денька через два загляните.

Ровно через два дня я снова был у Василевского.

— Видите ли, ваши стихи никуда не годятся, — заявил он, — но у вас встречаются отдельные неплохие строфы и свежие образы. Мне кажется, вы все-таки будете хорошо писать. Стихи каких поэтов вы читали?

— Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Надсона, Баратынского, Фета, Мея, Полонского, Кольцова, — перечислил я.

— А из современных?

— Брюсова, Бальмонта, но только отдельные стихи. В «Чтеце-декламаторе» и в журналах встречал стихи Блока.

— Читайте больше. Постарайтесь прочитать книжки этих поэтов. Повторяю — мне кажется, что у вас есть дарование.

Окрыленный похвалой «настоящего поэта», я набросился на книжки стихов. Я восхищался техникой стихов Брюсова, но они меня не трогали. Не понравились мне и стихи Бунина. Зато Блок меня положительно очаровал. Стихи его не все были мне понятны, но они трогали в душе моей струны, которые еще не звучали никогда. Книгу Сергея Городецкого «Ярь» я прочел с наслаждением. Между прочим, попалась мне книжка поэта-сатириконца Петра Потемкина «Смешная любовь». Поэт воспевал парикмахерских кукол, вводил в свои стихи уличный жаргон. В стихах отражалась ночная жизнь главной артерии Питера — Невского проспекта. Стихи его я читал сначала с возмущением. Образы и язык Потемкина мне казались профанацией искусства. Я с негодованием читал:

Ночью серая улица,

Серые дома…

Папироска моя не курится,

Не знаю сама –

С кем я буду амуриться.

Или такие строки: «Под натянутой подпругой заиграет селезенка», «Нынче пятница, — во вторник я приду к Паулине снова», «Мимо ходит по панели много разных душек-дам», «Что за глазки, что за губки, просто шик — что за наряд».

Позже, присмотревшись к уличной жизни столицы, я понял, что Потемкин — подлинный поэт, но поэт одной лишь улицы — Невского.

После полугодичного перерыва, познакомившись с книжками современных поэтов, я снова стал писать, и мои новые стихи показались мне удачными. Пересмотрев старые, я сразу увидел, насколько они были слабы по технике. Выбрав лучшие из вновь написанных стихов, я решил снести их опять-таки в понедельничную газету «Наш день», организованную сотрудниками популярной в то время ежедневной газеты «Товарищ». В «Нашем дне» часто печатались стихи Александра Рославлева⁶. Стихи носили мрачный оттенок, доминирующей темой была тема о смерти. Впрочем, встречались у Рославлева и революционные, или, вернее, бунтарские стихи, и стихи, пронизанные бодростью, в роде:

Над конями, да над быстрыми,

Месяц птицею летит

И серебряными искрами

Поле ровное блестит,

Веселей, мои бубенчики,

Заливные голоса…

Гой, ты, удаль молодецкая,

Гой, ты, девичья краса!

Эти стихи о тройке были, конечно, хуже известных стихов Скитальца на ту же тему: «Колокольчики-бубенчики звенят, простодушную рассказывая быль…»

Первая книга стихов Рославлева называлась «В башне». Рославлев был огромного роста, широкоплечий богатырь, добродушный, веселый, хороший товарищ. Ходил он с ранней весны до снега в черной широкополой шляпе и широком черном плаще и являлся фигурой весьма колоритной. До революции он выпустил несколько книг стихов и рассказов. Уже после революции я слышал, что он стал членом партии и умер от тифа не то в Краснодаре, не то в Ростове⁷. Стихи его мне нравились, несмотря на мрачный колорит или, вернее, благодаря этому колориту.

В одном из альманахов я прочитал его автобиографию. Рославлев прошел суровую школу жизни и, по-видимому, тяжелое прошлое наложило мрачный отпечаток и на его творчество. Помню припев к его стихотворению «Песня»:

Подавись ты, судьба,

Жизнью краденой, —

Ждут меня два столба

С перекладиной.

Или стихотворение «Игра»:

Что шумны в трактире гости,

Кто, полночник, за столом?

Это смерть играет в кости

С кривоглазым палачом.

Сдвинул каменные брови,

Глаз — как черная свеча…

Капля солнца — капля крови

На рубахе палача.

В те времена даже такие стихи считались революционными. По крайней мере, лево настроенные читатели, привыкшие к эзоповскому языку, жадно искали в подобных стихах какого-то сокровенного революционного смысла.

Я решил непременно познакомиться с Рославлевым, надеясь встретить его в редакции газеты «Наш день». Его стихи печатались из номера в номер, и я по своей наивности полагал, что он, как ближайший сотрудник, каждый день бывает в редакции. Газету в качестве редактора подписывал некий Георгий Васильевич Ланге. Я пошел по указанному в газете адресу, но, как оказалось, там не было никакой редакции. Была лишь типография, в которой по воскресеньям вечером печаталась газета. В типографии мне сказали, что Ланге я найду в редакции газеты «Товарищ». Я отправился со стихами к нему. Ланге — маленького роста, худенький человечек с восковыми усиками, в задрипанном сером костюме, сидел в уголке за столом и что-то усердно строчил.

— Принес стихи для вашей газеты «Наш день», — робко пробормотал я.

Ланге внимательно взглянул на меня и отложил перо.

— Стихи? Ладно, садитесь, я сейчас посмотрю.

Он взял рукопись и углубился в чтение. Такого реприманда я не ожидал. Во-первых, я представлял себе редактора иным. Я полагал, что в кабинете, как у Василевского, встретит меня или маститый, бородатый и длинноволосый старец, или изящно одетый джентльмен, любезный, но сухо-деловитый. И вдруг такой простой и незначительный парень! Затем, я предполагал, что редактор возьмет рукопись и попросит, как это бывало обычно, «зайти через недельку». А тут он вдруг начал читать мои стихи при мне. Это меня смутило. Я чувствовал себя в положении человека, которого неожиданно заставили раздеться догола, и внимательно рассматривают каждый его мускул, каждое пятнышко на его теле.

Наконец Ланге оторвался от рукописи и проговорил:

— Мне стихи ваши нравятся. Но решать, будут ли они напечатаны, я не могу. Я ведь не редактор.

— Как — не редактор? — удивился я.

— Очень просто. Я только подписываю газету, а редактирует ее Бикерман.

Я был поражен. Я не знал, что большинство газет подписывается не фактическими редакторами, а так называемыми «зитц-редакторами», иначе — редакторами для высидки, которые за риск сесть в один прекрасный день за какую-нибудь не понравившуюся властям статью в тюрьму получают особое вознаграждение. «Зитц-редакторами обычно бывали или мелкие журналисты, или бедные студенты, или рабочие той типографии, где печаталась газета. Таковы были нравы того времени — «без предварительной цензуры, но с предварительной тюрьмой».

— Так, когда же можно окончательно узнать о судьбе моих стихов? — осведомился я.

— Через два дня, в понедельник, выйдет газета, купите номер, посмотрите — может, уже будут напечатаны ваши стихи. А если не будут — вы не смущайтесь, заходите. Мы вам подыщем что-нибудь подходящее…

Ланге думал, что я ищу литературного заработка. А я, несмотря на хроническое безденежье, даже и не помышлял зарабатывать деньги стихами. От поэзии я ждал только славы. Кстати, впоследствии, когда я напечатал в газете уже несколько стихотворений, тот же Ланге предложил мне написать записку в контору для получения гонорара, но я замял разговор:

— Потом как-нибудь получу. Пока я не нуждаюсь…

На самом же деле мы с товарищем уже давно пробавлялись лишь хлебом и чаем, но мне было почему-то стыдно получать плату за стихи. Товарищу я об отказе от гонорара, разумеется, умолчал. Газета вскоре прекратила существование и я так и не получил гонорара за первые напечатанные стихи.

От Ланге я ушел окрыленный надеждой, с нетерпением ждал понедельника, ночь почти не спал, в семь часов утра побежал на угол к газетчику за газетой и — о, счастье! — стихи мои были напечатаны. Я купил несколько экземпляров газеты, показал их, торжествуя, товарищу и несколько дней пребывал в восторженном состоянии. С новой энергией принялся за писание стихов. Когда я снова пришел к Ланге, тот мне, между прочим, заявил:

— Мы с удовольствием печатаем ваши стихи, но нам нужнее стихи сатирические, стихотворный фельетон на политическую тему. Вы не пробовали писать? Попробуйте. А тем — сколько угодно. Вы какие газеты читаете?

— Разумеется, левые…

— А вы почитайте правые. Там вы всегда поймаете темку.

Я решил попробовать написать сатирические стихи. Черносотенными газетами — «Русское знамя» и «Земщина», — газетчики не торговали, их можно было найти лишь у специальных газетчиков. На углу Невского и Садовой ими торговал толстый седобородый красноносый старик в лохматой папахе — типичный член черносотенного Союза русского народа, возглавляемого известным доктором Дубровиным.

— Дай-ка, братец, газетку! — небрежно бросил я ему, подавая пятак. Он подозрительно покосился на лохматого, небрежно одетого студента, но газету подал. С тех пор он привык получать от меня ежедневно медяки и встречал меня дружелюбной ухмылкой, прикладывая к папахе дрожащую от пьянства руку. Он, по-видимому, принимал меня за «своего».

Фельетоны мои были напечатаны в «Нашем дне» и удостоились одобрения самого Бикермана, но, как теперь я вспоминаю, они были весьма невысокого качества. В них я, главным образом, высмеивал черносотенцев Дубровина и Пуришкевича, но техникой стихотворного фельетона я еще не овладел, как следует. Вскоре я прекратил писание фельетонов, да и газета «Наш день» прекратила свое существование. В последний раз я пошел купить «Земщину», но резко изменил формулу обращения к старику-газетчику:

— Ну-ка, товарищ, дай-ка мне эту грязную газетку «Земщину»! — проговорил я. — Хочу в последний раз почитать черносотенный бред!

Старик свирепо покосился на меня и отвернулся. Газеты он мне не дал, да я и не рассчитывал ее получить. В сущности, я хотел «разыграть» старика.

Дальнейшая судьба «зитц-редактора» Ланге и фактического редактора газеты «Наш день» Бикермана была печальна. Высказывавший чрезвычайно левые убеждения Ланге, сотрудник левой газеты «Товарищ», докатился впоследствии до суворинского «Вечернего времени»⁸. Впрочем, такие метаморфозы с журналистами буржуазной прессы были обычным явлением. Сегодня — левый, завтра — правый, сегодня — либерал, завтра — чуть ли не черносотенец. Больше дает Суворин — можно идти к Суворину.

Эсер Бикерман впоследствии издавал и редактировал журнал «Бодрое слово», но журнал успеха не имел и просуществовал недолго. Уже после революции я не то читал где-то, не то слышал, что якобы Бикерман, еврей и эсер, ушел в эмиграцию и на каком-то белогвардейском совещании, в те времена, когда белые питали еще розовые надежды на въезд в Москву на белом коне, голосовал против предоставления евреям прав в будущей белой России!⁹ Человек он был тупой и лишенный малейшего литературного вкуса.

После успеха в газете «Наш день» я начал беготню по редакциям журналов, но стихи мне возвращали отовсюду с пометками: «В» (возврат) или «Н» (не пойдет»). Секретари редакций с кислой усмешкой принимали стихи, небрежно совали их в папки и бросали стереотипную фразу: «Зайдите через недельку… или, лучше, через две!» И с такой же кислой усмешкой возвращали рукопись:

— Нет, стихи не подошли. Попробуйте дать что-нибудь другое!

Я уверен, что в большинстве случаев стихи мои даже не читали. Вообще, в то время в редакциях отношение к начинающим авторам было возмутительное. Гнались редакторы, за небольшим исключением, за «именами» и печатали лишь тех, чьи фамилии уже примелькались в других журналах. Редакторы, оправдываясь, говорили, что печатать начинающих — большой риск, так как часто в редакции приносят чужие стихи и рассказы, выдавая их за свои.

— Не можем же мы знать все, что до сих пор напечатано! А вдруг всучат чужую вещь!

Такие случаи были. Редактор «Всемирной панорамы»

Б. А. Катловкер напечатал в своем журнале рассказ Чехова за подписью какого-то проходимца, уплатив ему авансом гонорар. Когда-то известные братья Гордики продали в «Ниву» роман Ясинского¹⁰. В начале империалистической войны проходимец-актер Арский¹¹ стащил у редактора «Вечерней воскресной газеты» Блауберга тетрадку моих стихов, ранее печатавшихся в журналах, и стал печатать их за своей подписью в газете «Пятигорское эхо». В редакцию журнала «Пробуждение» какой-то провинциал прислал за своей подписью стихи поэтессы Барыковой¹², слегка изменив текст.

Любопытным любителем «литературной чужбинки» был Ипполит Павлович Рапгоф, писавший под звучным псевдонимом Граф Амори. Как-то я рылся в книжных полках крупнейшего питерского букиниста Гомулина. В магазин вошел высокий, худощавый субъект, с лихо закрученными рыжеватыми усами, в модном пальто и блестящем цилиндре, и вступил в беседу с почтительно приветствовавшим его хозяином.

— Кто это такой? — тихо спросил я у знакомого приказчика.

— А вы его не знаете? Это Граф Амори. В роде писателя, но жулик девяносто шестой пробы, — шепотом сообщил мне приказчик. — Настоящая-то его фамилия Рапгоф. А псевдоминт этот, граф, — я полагаю, для интересу публики.

Рапгоф происходил из аристократической семьи, был человеком образованным и преподавателем Пажеского корпуса¹³. Но не то за растление малолетней, не то за склонение кадет к педерастии, был с позором изгнан со службы. Тогда Раптгоф решил посвятить себя литературной деятельности, и под звучным псевдонимом Граф Амори начал печатать кое-где в еженедельниках маленькие рассказы. Но вскоре он убедился, что такой литературный труд не дает ни славы, ни денег. Впрочем, он более жаждал денег, чем славы. Быстро переключился на более прибыльный род литературы и стал писать порнографические книги: «История дамских панталон», «Безумные ночи Парижа» — и так далее, в этом же роде. Книги эти он издавал сам и сдавал на комиссию букинистам, зарабатывая большие деньги. На такую «литературу» был большой спрос.

В то время много шуму наделала вышедшая в свет первая часть «Ямы» А.И.Куприна. Читающая публика с нетерпением ожидала выхода второй части «Ямы», но Куприн медлил с ее написанием. Как-то неосторожный писатель сообщил репортеру вечернего выпуска газеты «Биржевые ведомости» план второй части своей повести. План был напечатан в газете. Вскоре на книжном рынке огромным тиражом появилась книга под заголовком: «Вторая часть «Ямы» А.Куприна с предисловием. Графа Амори»¹⁴. Почтенный «граф» воспользовался планом, моментально, как говорится, в два счета, закончил повесть, издал ее сам и заработал немалые деньги. Читатели полагали, что повесть написана Куприным, а какой-то почтенный критик написал к ней предисловие. Куприн взбесился и собирался привлечь «графа» к судебной ответственности, но это ему не удалось. Как оказалось, Рапгоф юридически имел право выпустить такую книгу. Вся суть была в точке в заголовке перед фамилией графа. Точка устанавливала авторство именно Рапгофа. Такую же штуку сыграл Рапгоф и с писательницей Вербицкой, книги которой расходились большими тиражами. Вербицкая написала первые части романа «Ключи счастья», а Рапгоф моментально выпустил окончание романа под заголовком: «Окончание «Ключей счастья» А.Вербицкой, с предисловием. Графа Амори»¹⁵. И здесь точка сделала афериста неуязвимым.

В литературных кабаках Рапгоф не бывал и с литераторами никакого знакомства не вел, предпочитая компанию букинистов, которым он сдавал свои книги.

Такие плагиаторы и аферисты запугали редакторов. Во всяком случае, начинающим писателям почти не было возможности пробить непроницаемую броню, в которую были закованы редакции. Бывали случаи, когда двери редакций открывали протекции известных писателей. Так, поэт Алексей Липецкий¹⁶ первое время ходил по редакциям с письмами Анатолия Каменского.

После успеха в «Нашем дне» мне первое время удалось лишь напечатать несколько стихотворений в «Неделе современного слова», которую редактировала симпатичнейшая и культурнейшая женщина — Татьяна Александровна Богданович¹⁷, и в альманахе издательства «Светает». В сущности, издательства с таким странным наименованием не существовало, но некто Гроссен, студент-юрист, одержимый зудом писательства, решил, во что бы то ни стало, напечатать несколько своих скучных рассказов, достал где-то деньги, купил стихи у Сологуба и еще у нескольких известных авторов и привлек к участию в альманахе несколько человек начинающих. В число их попал и я. Альманах вышел с какими-то необычайными декадентскими рисунками, мне был выплачен небольшой гонорар.

Весной 1908 года во всех газетах появились широковещательные объявления о выходе нового альманаха начинающих «Весна». Дело это затеял Николай Георгиевич Шебуев¹⁸, приглашая авторов присылать рукописи. Альманах должен был издаваться на кооперативных началах, авторы должны были оплачивать занятые их произведениями страницы. Это условие не совсем нравилось уже развращенному получением нескольких гонораров поэту, у которого, вдобавок, часто не было полтинника на обед, но чем не пожертвуешь для завоевания славы! Я понес стихи в редакцию «Весны».