Ловкий делец Николай Архипов-Бенштейн начал издавать «Новый журнал для всех» и журнал «Новая жизнь». Первым редактором у него был Владимир Александрович Поссе³⁷, но проработал он недолго. Архипов стал сам редактировать свои журналы. Секретарем он пригласил поэта Леонида Ивановича Андрусона³⁸, бывшего когда-то секретарем миролюбовского «Журнала для всех».

Еще при Поссе я понес стихи в «Новый журнал для всех». На секретарском месте сидел небольшого роста широкоплечий блондин с белокурой бородкой, в потертом сером пиджаке. Его светлые глаза из-за стекол пенсне в металлической оправе смотрели на меня строго и хмуро. Когда он встал, я заметил его хромоту: левая нога его была разбита параличом. Это был известный в свое время поэт Андрусон, недавно выпустивший книжку нежных лирических стихов под названием «Сказка любви». Через несколько дней я встретил его в «Кафе де Пари». Кафе это помещалось в большом, чуть ли не в километр длиной, подвале под Пассажем. От входа между мраморными столиками узкий проход вел к огромному, во всю стену, зеркалу между дамской и мужской уборными. Зеркало необычайно увеличивало перспективу и проход казался бесконечным. В боковых стенах кафе, дальше от прохода, виднелись ниши с десятком столиков. Днем кафе пустовало, в него забегали лишь случайные посетители выпить на скорую руку стакан чаю, зато в сумерки к его дверям спешили посетители постоянные — толпы накрашенных и набеленных женщин в кричащих нарядах. Они занимали столики, разгуливали в проходе и чувствовали здесь себя как дома. В сумерках же сюда тянулись и вереницы одиноких мужчин — студентов, приказчиков, переодетых гимназистов и кадетов… Это была самая крупная биржа, где происходила самая беззастенчивая торговля женским телом. У входа в кафе стоял здоровенный швейцар в расшитой галунами ливрее и фуражке с галунным околышем. Про него рассказывали, что он нажил большое состояние, получая от проституток чаевые за разные услуги и снабжая их деньгами под невероятно высокие проценты. У него было два каменных дома и не один десяток тысяч в банке.

Кафе закрывалось в час ночи, и публика отправлялась в открытые до трех часов ночи рестораны.

В этом-то кафе я и встретил Андрусона после знакомства с ним в редакции. Он сидел одиноко за стаканом крепкого, как деготь, чая и, увидев меня, сделал приглашающий жест. Мы разговорились. Здесь он ничем не напоминал сурового секретаря, каким я его впервые видел в редакции. Светлые глаза его излучали добродушие, оказался он даже разговорчивым. Восторженно рассказывал мне о редакторе «Журнала для всех» Викторе Сергеевиче Миролюбове³⁹, о его поразительном редакторском чутье.

— Бывало, принесет начинающий писатель рассказ, Виктор Сергеевич прочитает и скажет: «Для нашего журнала ваш рассказ не подходит, но я советую вам дать его в “Современный мир” или “Русское богатство”, — там возьмут». И никогда не ошибался!

От Андрусона же я услыхал интересную историю возникновения этого популярного когда-то журнала. Распрощавшись навсегда с карьерой певца, Миролюбов задумал издавать дешевый, рублевый, литературно-общественный журнал, но денег у него не было. Недолго думая, он отправился к известному меценату — миллионеру, князю, и, добившись приема, заявил ему:

— Я прошу вас уделить двадцать минут, в течение которых прошу меня не прерывать, какими бы мои слова ни показались вам странными.

Меценат согласился. Что говорил ему Миролюбов, неизвестно, но через двадцать минут меценат молча подписал чек на крупную сумму и вручил его посетителю.

Изредка Андрусон переписывался с Миролюбовым, проживавшим за границей, и вспоминал о нем с искренним, восторженным уважением. Архипова же поругивал за присвоение марки журнала, хотя и согласился у него секретарствовать. Впрочем, проработал он секретарем месяца два.

С этого вечера мы с Андрусоном почти ежедневно вместе бывали в кафе и ресторанах. Он не любил фешенебельных кабаков, предпочитая им третьеразрядные.

— Пиво и водка везде одинаковы на вкус, публика в дешевых кабаках интереснее, а всё дешевле, — говорил он.

Часто к нам присоединялся поэт Яков Годин⁴⁰, щуплый, большеротый паренек, напоминавший почему-то галчонка. В Театральном клубе в одной из шедших ежедневно одноактных пьес в середине действия актер возглашал:

— Пусть родится Яков Годин!

Как я слышал, Годин каждый вечер отправлялся в клуб, благо туда его пускали бесплатно, досиживал до этого возгласа, горделивым взором окидывал публику и с блаженной ухмылкой уходил восвояси. Интересна его дальнейшая судьба. Во время империалистической войны он как-то летом попал в деревню, влюбился в крестьянскую девушку, женился на ней и вскоре из хилого парня превратился в здоровенного, мускулистого крестьянина. Он дружил с Андрусоном и считал его своим учителем.

Иногда к Андрусону забегал бедно одетый близорукий юноша — Самуил Маршак. Андрусон считал его талантливым, подающим большие надежды. Как известно, эти надежды Маршак оправдал после революции, дав образцы великолепных стихов для детей.

Андрусон жил на пятом этаже большого дома на углу Невского и Литейного. Единственное полукруглое оконце его маленькой каморки помещалось как раз над полом, скудно пропуская дневной свет, и обитатель этой оригинальной мансарды должен был зажигать электричество и днем.

В этот период Андрусон писал не более десятка стихотворений в год, но ухитрялся как-то перебиваться и даже почти ежедневно бывать в кабаках. Он изучил по самоучителю английский язык и первый перевел на русский рассказы Джека Лондона. Переводил и Роберта Бёрнса.

По образу жизни он был типичным богемцем. Вставал часов в двенадцать дня, пил крепкий, черный как чернила чай, заваривая в чайник чуть ли не половину осьмушки, потом отправлялся в редакцию, или в ресторан обедать. Вечера неизменно проводил в кабаках. В его каморке на круглом столе, на котором он пил чай и работал, лежала толстая, толщиной в три пальца, тетрадь в переплете, в которую он вписывал каждое написанное им стихотворение, после отделки с черновика. Впрочем, я никогда не заставал его за писанием и, когда как-то спросил: «Леонид Иваныч, когда вы работаете?» — он с явным раздражением ответил:

— Всегда работаю. Вот сейчас сижу в кафе и работаю. Записать стихи не трудно, трудно обдумать.

Действительно, глядя на него можно было предположить, что в его мозгу даже в кабаке происходили творческие процессы. Он, по большей части, сидел молча, мечтательно наблюдая сияющими сквозь стекла пенсне светлыми глазами или за движущейся между столиками, как в калейдоскопе, публикой кафе, или шумливыми завсегдатаями скверных кабаков. Но, несмотря на уважение к талантливому и известному в те времена поэту, мне показалось, что в действительности он пребывал в блаженном состоянии отупения под влиянием выпитого алкоголя, и ни о чем не думал. Если с ним <не> заговаривали, он был способен молчать несколько часов подряд. Стихов своих в компании, несмотря на просьбы, не читал никогда, зато изредка с большой ажитацией декламировал стихотворение Шумахера «Рыцарь Деларю»:

Вонзил кинжал убийца нечестивый

В грудь Деларю.

Ответил тот ему весьма учтиво:

— Благодарю!

От этого стихотворения он был в восторге.

Родом он был из Нарвы, где жили его родители и младшая сестра, о которой он всегда вспоминал с большой нежностью. Изредка он денька на два наезжал в Нарву. Старший брат его, доктор Владимир Иванович Андрусон, заведовал лепрозорием под Петербургом⁴¹.

Большим приятелем Андрусона был писатель А.С.Грин, тогда только начинавший свою литературную карьеру. С Грином я познакомился в редакции «Нового журнала для всех», еще при Поссе. Из кабинета редактора вышел худощавый субъект с пронзительным взглядом слегка выпуклых глаз и закрученными рыжеватыми усиками. На нем был дешевый серенький костюм, цветная рубаха «фантази», которые в то время носили лишь провинциальные приказчики, и галстук в виде шнурка с шариками на концах, которые давно перестали носить даже провинциальные приказчики. Все это придавало Грину какой-то старомодный вид.

— Вот, Александр, — кивнул ему на меня Андрусон, восседавший за секретарским столом, — поэт, стихи которого тебе понравились.

Грин процедил сквозь зубы какой-то комплимент по поводу моего стихотворения «Черный капитан», которое было принято редакцией и которое ему показал Андрусон, и удалился. Я не обратил на него особого внимания, так как человеком он мне показался, на первый взгляд, не интересным, и писателем не особенно талантливым. Мне попадалась его книжка «Шапка-невидимка» — рассказы из жизни революционеров-террористов, но особенного впечатления эта книжка на меня не произвела.

Через неделю я получил новый номер «Журнала для всех» и начал читать рассказ «Остров Рено». Этот рассказ поразил меня совершенно несвойственным русским писателям строгим стилем, экзотическим, необычным колоритом, яркими, несколько олеографичными образами. Читал я рассказ с дрожью восторга. И в конце с удивлением увидел подпись: «А. С. Грин».

Рассказ сразу был замечен критикой и читателями. Вскоре появился второй рассказ в этом же духе — «Колония Ланфиер», и третий: «Пролив Бурь». Имена и колорит в рассказах были не русские, пейзажи — экзотические. Автор поражал читателя глубиной психологического анализа и «густотой» письма. Как это бывало с удачливыми писателями и раньше, завистники распространили слух, что Грин является просто плагиатором, что его жена Вера Павловна⁴², образованная, культурная женщина, владевшая английским языком, переводит эти рассказы, а Грин их выдает за свои. Писатель остроумно высмеял клеветников в повести «Приключенния Гинча», которую, помнится, начал так: «Когда я убил английского капитана и забрал его сундук с рукописями…» Этой повестью Грин как будто хотел доказать, что и из русской жизни он может написать повесть, сохраняя все особенности своей, чисто гриновской манеры. Фабула в «Приключениях Гинча» развивалась на фоне русского провинциального городка, действие переносилось потом в Петербург, но имена были иностранные. Своим учителем Грин считал Эдгара По.

Когда-то Грин немного плавал матросом на пароходе по

Черному морю, но за границей не был. Когда его однажды спросили: «Александр Степанович, где вы видели тропическую природу, которую вы описываете?» — он спокойно ответил: «В Ботаническом саду».

— А обстановку миллионера, которую вы изобразили в повести «Рай»?

— В Театральном клубе...

Клуб этот помещался на Литейном, во дворце князя Сумарокова-Эльстона, и действительно поражал роскошью обстановки.

Вообще, Грин отличался феноменальной наблюдательностью. Однажды в кафе Андреева мы занялись своеобразной игрой — угадыванием по внешности профессии посетителей. Неподалеку от нас одиноко сидел за столиком и медленными глотками пил чай бритый молодой человек в котелке, в шубе с модным в то время скунсовым воротником шалью и в лакированных ботинках с гетрами. Из-под расстегнутой шубы виднелась крахмальная манишка и добротный костюм.

— Актер! — предположил один из наших компаньонов.

— Купчик из эмансипированных! — решил другой.

— Чиновник из Министерства иностранных дел! — сказал третий.

Грин окинул незнакомца внимательным взором и безапелляционным тоном заявил:

— Приказчик! Или из Гостиного двора, или из Апраксина рынка!

— Почему приказчик?

— Ногти грязные!

Один из нашей компании подсел к незнакомцу, разговорился с ним и, вернувшись к нам, объявил:

— Александр Степаныч прав! Приказчик из Гостиного!

Дорогой костюм незнакомца не обманул Грина, которому были

известны своеобразные условия приказчичьей жизни. Хозяева требовали от них, чтобы они были одеты «чисто», «по-господски». Приказчики из кожи вон лезли, чтобы угодить работодателям. Да и какому молодому человеку не хотелось быть хорошо одетым? Получая от хозяина обед и ужин, да еще сверх того рублей 35-40 жалованья, приказчик тратил рубля три на койку, рублей 12 на кафе, пиво и другие мелкие расходы, а остальные деньги — на костюмы, пользуясь самой широкой рассрочкой в магазинах готового платья и часто выплачивая долг годами.

В то время Грин проживал в Петербурге по «железному» паспорту на имя Алексея Алексеевича Мальгинова. От революционного движения он отошел, но охранка как-то пронюхала, что под фамилией Мальгинова скрывается другое лицо. Грин был арестован и выслан в Пинегу. Туда же вскоре выехала и его жена Вера Павловна. Как предполагали, выдал Грина его портрет, помещенный в еженедельном журнале «Весь мир», который редактировал доктор Рамм. Охранка разыскивала террориста Александра Степановича Гриневского, а под портретом стояла подпись — А. С. Грин. Это, видимо, и навело охранку на след.

В ссылке Грин много работал, написал несколько новых рассказов и отстал от пьянства. До ссылки же пил отчаянно, швыряя бессмысленно тяжелым трудом заработанные деньги, попадал в самые грязные притоны и возвращался домой оборванный, ограбленный, в самом ужасном виде, приводя в отчаяние жену, женщину исключительной доброты.

Вернувшись из ссылки в Петербург, Грин первое время удерживался от прежних пьяных похождений. Снял квартиру, обзавелся обстановкой и собирался пожить в «тихом семействе». В кафе он появлялся с огромным дождевым зонтиком, хотя в то время в дождливом Петербурге стояла совершенно ясная погода, По-видимому, этот зонтик являлся как бы символом солидности и мелкобуржуазной порядочности его владыки. Но просуществовал он недолго, и конец его был ужасен. По словам Грина, его сломал и превратил в лохмотья какой-то свирепый бульдог, неожиданно бросившийся на глухой улице на возвращавшегося к своим пенатам совершенно трезвого писателя. Но, по-моему, рассказ о зонтике являлся плодом пылкой фантазии склонного к авантюрам Грина, что просто зонтик ему надоел, как надоело вскоре и «тихое семейство». Вскоре он вернулся к прежнему образу жизни и пил почти ежедневно. Возвращаясь под утро из кабака, он часто останавливался перед стоявшим на посту монументальным городовым, подбоченивался и ироническим тоном начинал его отчитывать:

— Стоишь? Стоишь и думаешь, что ты — центр мироздания, необходимый винт в государственной машине? Ни черта ты не винт, а просто будочник, бутарь, фараон, городовик, селедка! Творческого духа в тебе ни капли, и существование твое не оправдано ничем абсолютно!

В то время полиция в Питере к пьяным интеллигентам обычно относилась довольно равнодушно: раз пьянствует, значит, не занимается революцией. В том районе, где он жил, Грина знала вся полиция, начиная с городовых и кончая приставом.

— Идите домой спать, господин Гриневский, — добродушно советовал ему городовой.

— К черту глупые советы! Веди меня в участок! — требовал Грин. — Вы всю Россию запрятали в участок! Хочу быть вместе с Россией!

— Господин Гриневский, идите домой! — уже с оттенком угрозы в голосе предлагает городовой.

— Не пойду! Веди в участок! Ты еще мне будешь указывать, куда мне идти, сбирр?⁴³

Незнакомое слово «сбирр» выводит городового из терпения.

— А, ну ежели так, — пойдем.

Он хватает Грина за рукав и тащит в участок.

— Зачем ты его привел? — сердито кричит городовому дежурный околоточный.

— Да раз они сами требуют... Опять же, дозволяют ругать, а я при исполнении служебных обязанностев.

— Господин Гриневский! — строго говорит, обращаясь к Грину, околоточный. — Вы слишком часто беспокоите нас по пустякам. Эти штучки вы оставьте, а то могут для вас быть большие неприятности. Потом пеняйте на себя.

Уже по дороге в участок хмель из головы Грина понемногу улетучивается. Обстановка полицейского участка не располагает к излияниям. Тупые, сумрачные физиономии действуют на нервы, дышится здесь тяжело.

— Я только хотел пожелать вам спокойной ночи! — смиренно произносит Грин. — А этот ваш постовой меня не понял…

Околоточный ухмыляется и командует:

— Довольно болтать! Идите домой, а не то…

Грин торопливо выходит из участка. На улице он опасливо оглядывается, ожесточенно плюет и бормочет:

— Сволочи! Гады! Сбирры!

Я часто бывал, после возвращения Грина из ссылки, у него на квартире и, восхищаясь его талантом, пытался всячески удерживать его от пьянства и охранять во время скитаний по кабакам от неприятностей, в которые он попадал. Под влиянием алкоголя у него совершенно атрофировалось чувство элементарной стыдливости, он мог попросить взаймы у незнакомого официанта в ресторане, у редакционного швейцара, у первого встречного.

Как-то мы встретились с ним в конторе «Нивы», у швейцара которой он пользовался широким кредитом, возвращая долг почти в двойном размере. Я получил около ста рублей за рассказ, Грин — двести за повесть «Великий лес». Выйдя из редакции, мы зашли в ресторан Черепенникова на Литейном пообедать. Когда мы уселись за столик, Грин заметил сидевшего неподалеку от нас писателя Сергея Соломина⁴⁴, печатавшего в то время в «Синем журнале» фантастический роман «Под стеклянным колпаком». Грин направился к нему и попросил у него пять рублей взаймы.

— Пять — не могу. Три — могу! — сказал Соломин.

— Давай три!

Грин взял три рубля и вернулся к нашему столику.

— Александр Степанович, как тебе не стыдно! — возмутился я. — Ведь у тебя есть двести рублей!

— Двести три рубля лучше, чем ровно двести! — сентенциозно ответил тот, усаживаясь за столик.

Нехорошую штуку сыграл он с Андрусоном.

Как-то весной Андрусон с большим трудом достал двести рублей и собрался ехать в Крым в санаторий подлечиться. Помог ему Литфонд и присяжный поверенный Волькенштейн.

Накануне отъезда к нему явился Грин.

— Уезжаешь, Леонид? Надо бы по этому случаю выпить.

— У меня нет ни копейки! — сердито отрубил Андрусон. — То есть, нет свободных. Есть целых двести рублей, но они мне нужны на поездку.

— Идем! Я угощаю!

Зашли в дешевый ресторан Федорова, выпили солидный графин водки и закусили. Грин расплатился и предложил:

— Едем в «Буфф»! Я угощаю!

В летнем шантане к ним присоединилась моментально толпа прихлебателей; заняли отдельный кабинет. Распоряжался Грин. Он разошелся вовсю. После водки на столе появились коньяк и шампанское. Позвали цыган. Кутеж продолжался до утра. Когда подали счет — что-то около двухсот рублей, — Грин спокойно сказал Андрусону:

— Леонид, заплати!

— Постой! — возмутился тот, — как это «заплати»? Ведь ты говорил, ты угощаешь?

— Мало ли что говорил! Сейчас у меня ни сантима. Но, слово честного индейца, — сегодня же в десять часов утра буду у тебя и принесу двести рублей. У Веры Павловны есть деньги.

Андрусон, скрепя сердце, заплатил. Ровно в десять часов Грин действительно явился к нему и заявил:

— Вот я. Денег не достал. Делай со мной что хочешь. Отдам, когда достану.

Добродушный Андрусон свирепо выругался и пытался даже побить коварного приятеля, но, в конце концов, махнул рукой, кое-как раздобыл денег и уехал.

Когда он вернулся, Грин встретился с ним, как ни в чем не бывало. Андрусон уже забыл обиду. Через несколько месяцев, в течение которых они частенько встречались и выпивали, Грин зашел к нему и спросил:

— Леонид, помнишь «Буфф»? Сколько я тебе должен?

— Я заплатил около двухсот рублей! — хмуро отозвался Андрусон.

— Хочешь получить сорок рублей и не иметь ко мне никаких претензий?

— Давай деньги!

Получив сорок рублей, Андрусон весело проговорил:

— Дурак ты, Александр! Мог бы не отдавать ни копейки, я уже про них забыл! Да и пили мы вместе! Пойдем, по этому случаю, выпьем!

Покончив с «тихим семейством», Грин поселился в гостинице «Пале-Рояль». Как-то мы с Андрусоном зашли к нему утром и застали его в самом мрачном настроении после гомерического кутежа.

— Вчера все просадил до копейки, — морщась, рассказывал он, — да, кажется, еще с Иваном Сергеевичем Рукавишниковым⁴⁵ поскандалил. А как было дело — хоть убей, не помню!

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Грин, накидывая на ночную сорочку пиджак.

К величайшему нашему удивлению в дверь вошли Маныч и еще какой-то «непишущий писатель». Обычно щеголявший в русской рубахе, на этот раз Маныч был в строгом черном костюме и при галстуке. Корректно раскланявшись с нами и издали, не подавая руки, он церемонно присел на кончик стула и торжественным тоном проговорил:

— Господин Грин, вы вчера изволили оскорбить писателя Ивана Сергеевича Рукавишникова, плеснув ему пивом в лицо. Рукавишников оказал нам честь, попросив нас быть его секундантами. Он вызывает вас на дуэль. Эти господа, надеюсь, согласятся быть вашими секундантами. Мы сойдем с этим господином в библиотеку, подождем их и условимся о времени, месте и оружии. Предупреждаю, никаких извинений господин Рукавишников не принимает.

Он поклонился и вышел вместе со своим спутником. Мы удивленно переглянулись.

— Вот так штука! — вскричал Андрусон. — Что ты настряпал там вчера, Александр?

— Говорю — хоть убей, не помню! — отозвался, свирепо покручивая усы и крупными шагами расхаживая по комнате Грин. — Ну, пили. Ну, возможно, что я плеснул ему в физиономию пивом. Но ведь мы были оба пьяны как стельки. Ивана Сергеича я уважаю и совсем не хочу, чтобы он мне или я ему пропорол брюхо шпагой или всадил пулю в лоб. К дьяволу эту дурацкую дуэль!

И, усмехаясь, добавил:

— А Маныч-то? Прямо, мушкетер времен Генриха Четвертого!

— Он и науськал на тебя Рукавишникова! — хмуро пробормотал Андрусон.

— Знаю! — вскричал Грин, нервно закуривая папиросу. — С одной стороны — дуэль чепуха, а с другой — попробуй отказаться, — проходу не дадут, засмеют. Друзья, что делать? Я совсем не собираюсь отчаливать в иной, хотя и лучший мир. Водки пока и здесь хватает. Нет, в самом деле, что делать?

Я молча размышлял. О писательских дуэлях пока не было слышно. Правда, писали как-то в газетах о дуэли между поэтами Гумилевым и Волошиным, но там, кажется, дело ограничилось выстрелами в воздух, и единственной жертвой дуэли явилась галоша одного из участников, бесследно утонувшая в глубоких финских снегах. По поводу этой дуэли пошумели газеты, и какой-то поэт даже посвятил ей юмористическое стихотворение, оканчивавшееся, помнится, так:

Был Гумилев обезволошен

Иль стал Волошин без калош!

Рукавишникова я встречал довольно часто, и он совсем не походил на кровожадного бретера, каким его старался выставить Маныч. Мне было ясно, что всю эту комедию организовал он, рассчитывая, что дуэль кончится пустяками, в самом крайнем случае — легким ранением. Зато вокруг этой истории поднимется газетная шумиха, и реклама участникам будет обеспечена. А ведь даже буйный Маныч был неравнодушен к рекламе и ничего не имел против, если его фамилия фигурировала в печати. О смертельном же исходе Маныч и не помышлял, не допускал даже мысли. Ведь, в случае смерти одного из противников, на два года за решетку попадали и секунданты. Значит, — это афера, и ее можно расстроить. А расстроить можно, пугнув неизбежностью смертельного исхода. Я был уверен, что одурачу Маныча. О дуэльном кодексе я имел слабое понятие, но кое-что помнил из приключенческих и исторических романов, где описывались дуэли.

— Ладно, Александр Степанович, — заговорил я, вставая. — Ты согласен извиниться перед Рукавишниковым? Дуэли не будет!

— Но ведь он не хочет моих извинений…

— Это мое дело. Идем, Леонид Иваныч!

Мы спустились в первый этаж, в библиотеку, где нас ожидали Маныч и его спутник. Я уселся в кресло против Маныча и торжественно заявил:

— Господин Гриневский уполномочил нас осведомить господина Рукавишникова о его готовности принести ему публично извинения. Он был вчера в состоянии невменяемости и очень сожалеет…

— Но я уже заявлял, что Рукавишников не желает никаких извинений, — не выдерживая тона, грубо перебил меня Маныч. — Условимся о времени и месте встречи. Господин Рукавишников выбирает шпаги…

— Позвольте! — перебил я его. — К сожалению, я должен вам заметить, что вы совсем не знакомы с дуэльным кодексом. Выбирает оружие тот, кто вызван!

— Ладно! — сердито буркнул Маныч. — Дальше!

— Господин Гриневский, — прежним торжественным тоном провозгласил я, — выбирает американскую дуэль через платок!

Эффект моей речи был поразительный. Андрусон даже подскочил на своем кресле, остальные секунданты с раскрытыми ртами уставились на меня.

— Как это — через платок? — вскричал Маныч. — Что за чепуху вы городите! Какая там еще американская дуэль?

— Будьте повежливее! — внушительно перебил я его. — Американская дуэль очень распространена в Америке. Неужели вы не читаете газет? Очень простая дуэль. Из двух одинаковых пистолетов заряжается один, затем их накрывают платком и предлагают противникам выбор. Разумеется, выбирает тот, кого вызвали. Затем противники могут стрелять в упор. Конечно, один из них неизбежно выйдет из строя.

— Что за ерунду придумал ваш Грин! — рассердился Маныч. — Это же не дуэль, а убийство!

— Всякая дуэль может закончиться убийством! — наставительно заметил я. — Американская дуэль — экзотика, но господин Грин, как вам известно, всегда был к ней склонен.

Взволнованный Маныч не уловил звучавшей в моих словах иронии, отошел со своим спутником в угол и стал шепотом совещаться. Потом заявил:

— Ладно, мы попробуем еще раз убедить Ивана Сергеича принять извинения господина Грина. Мы еще сюда наведаемся.

Больше мы этих «секундантов» не видели. После этой истории Рукавишников с Грином встречались часто в редакциях и кабаках, но о несостоявшейся дуэли оба помалкивали.

В 1927-28 году я встречал Грина в московских редакциях и издательствах. Он вторично женился, был хорошо одет и почти не пил. Издал несколько книг. Но его произведениями я уже не увлекался так, как увлекался до революции. Его романы и рассказы были прекрасно написаны, но они теперь показались мне несколько однообразными и даже архаичными, в них не чувствовалось биения пульса современности. Как это ни дико, но, казалось, революция прошла мимо писателя, и он не увидел ее прекрасного лица. Грин, как и большинство старых писателей, не понял революции, не осознал величия новой эпохи, о которой могли лишь мечтать лучшие умы человечества. Он не заметил, как «сказка стала былью».

В редакциях и на улицах я часто встречал известного в свое время поэта Дмитрия Цензора⁴⁶. Многие читатели полагали, что фамилия Цензор — псевдоним, но это была настоящая фамилия поэта. Был у него псевдоним Лирический бродяга, которым он обычно подписывал юмористические стишки. Этот псевдоним определял образ жизни поэта, который был подлинным лирическим бродягой. Каждый вечер он совершал длинные прогулки по улицам Питера, летом забредал в летние сады, в Народный Дом, заводил мимолетные знакомства со швеями, модистками, конторщицами, курсистками, мелкими артистками и, после этих прогулок, вернувшись часа в три утра домой, писал стихи.

Цензор среди литераторов пользовался большой популярностью. Какой-то приятель писал в юмористическом журнале:

Садов всех летних ревизор –

Идет Дементиус Цензор!

Упомянул о нем в стихотворении о ресторане и Саша Черный:

Слышу голос: «Здесь до смены зорь

Оставаться вы не вправе!»

Вижу — Брешко… Дмитрий Цензор…

Ясно — вновь я в грустной яви!

В Питере почти не было такой газеты и такого журнала, за исключением явно правых изданий, где бы в списке сотрудников не стояла фамилия Цензора. Ни один журнал, ни одна газета не обходились без его стихотворений. Был он очень плодовит и, видимо, работал систематически, не в пример прочим поэтам, которые иногда месяцами «ждали вдохновения». Цензор был моим соседом по Лихачевке, проживая в меблирашках давно. Это Лихачевка с ее огромным двором, напоминающим глубокий каменный колодец, навеяла ему стихотворение «Голуби»:

Тебя я видел стройную, тебя я видел нежную,

Ты часто с подоконника кормила голубей,

И, вся едва прикрытая одеждою небрежною,

Казалась тайной девственной… Была еще нежней…

Сегодня позабыла ты, что платье незаколото,

Что взоры любопытные за окнами вокруг….

Сияло небо утренне, сияло в небе золото,

Взлетали шумно голуби от взмаха белых рук.

Первая его книжка стихов называлась «Крылья Икара».

После революции Цензор печатал лишь изредка юмористические стихи в журналах «Смехач» и «Бегемот». В 1925 году я встретился с ним в редакции «Смехача». Наружно он мало изменился — был все такой же — рослый, бритый, смахивающий на актера.

Типичным богемцем был поэт Николай Яковлевич Агнивцев⁴⁷. Необычайно высокий, худой, в широком модном пальто и широкополой шляпе, с большим горбатым носом и маленьким, словно срезанным подбородком, с длинными, падающими на плечи волосами, он привлекал на улицах всеобщее внимание. Его первая книжка стихов «Студенческие песни» была популярна среди учащейся молодежи⁴⁸. Он писал стихотворные фельетоны в газетах, а после ухода Аверченко из старого «Сатирикона» заделался там постоянным сотрудником. Во время войны он много работал над пьесками для расплодившихся маленьких театров миниатюр. Работал систематически, но все свободное время проводил в кафе и кабаках.

После революции Агнивцев попал в эмиграцию. По его словам, он совсем не собирался уезжать, но его увез за границу мертвецки пьяного какой-то режиссер. Из эмиграции он вернулся году в 1927-8-м⁴⁹, о пребывании за границей рассказывать не любил, но, видимо, горек был для него хлеб чужбины и испытал он там немало. Вспоминал он о своей зарубежной жизни с дрожью ужаса и отвращения. При советской власти много писал для эстрады и издал в частном издательстве «Радуга» десятка два книг в стихах для детей. Агнивцев до самой смерти оставался холостяком и теплую, родственную ласку встречал лишь в семьях квартирных хозяев. В Москве почти до самой смерти он проживал у жены актера одного из маленьких театров. Эта добрая женщина бескорыстно заботилась о своем безалаберном жильце, ухаживала за ним, как за родным. Недаром он называл ее «мама Надя».

Но и при советской власти он оставался богемцем, постоянным посетителем пивных и ресторанов.

Изредка присоединялся к нашей компании в кафе молодой писатель Розенкноп. Маленького роста, почти карлик, с большими, рыжеватыми, не гармонировавшими с его маленьким личиком, усами, кроткий и молчаливый, он писал «страшные» рассказы в духе Андреева, которого считал единственным большим писателем в России. О Куприне и об Арцыбашеве он отзывался пренебрежительно:

— Какие же это художники? Фотографы!

В «Альманахе молодых» издательства «Шиповник» был напечатан его рассказ⁵⁰. Второй его рассказ был премирован на конкурсе «Биржевых ведомостей», Постоянно проживал он в Витебске, раз в полгода приезжал недели на две в Питер, пристраивал свои рукописи, получал гонорар и уезжал в Витебск. Ночевал в разных квартирах, хозяйки которых специально сдавали на ночь углы не имеющим права жительства евреям. Взимали за право провести ночь на полу «со своей постелью», которой часто служило пальто, рублей 10-15. Обычно в такой квартире в одной комнате ночевало вповалку на полу человек пятнадцать. Предприимчивые хозяйки в одну ночь зарабатывали рублей полтораста, но значительная доля их заработка уходила на «смазку» дворников и полиции, смотревших сквозь пальцы на такие доходные квартиры.

По инициативе Розенкнопа витебский книготорговец Абморшев стал издавать литературные альманахи. Он приехал в Питер вместе с Розенкнопом, взял стихи Андрусона, Година, мой рассказ; оплатил, не очень щедро, материал авансом, но альманахи его успеха не имели.

Умер Розенкноп молодым, не успев проявить себя, но, судя по его первым рассказам, писатель он был очень талантливый. Он не пил и среди богемы проводил время только потому, что днем и вечером ему некуда было деваться, а в кафе за стаканом чая можно было сидеть в компании часами. Кроме того, тянуло к «своим». Человек молчаливый, он оживлялся только тогда, когда говорил о литературе. Видно было, что живет он только искусством, что литература для этого молчаливого человека — все.

Начинающие поэты и беллетристы часто собирались в квартире редактора-издателя «Вечерней воскресной газеты» Генриха Богдановича Блауберга, помещавшего иногда в маленьких журнальчиках маленькие сентиментальные рассказики под псевдонимом Андрей Ростовцев.

Блауберг заведовал объявлениями в фирме «Зингер» и хорошо зарабатывал, но весь свой заработок тратил на издание плохонькой, выходившей по воскресеньям вечерней газеты. Пытался издавать еженедельный журнал под необычным названием «3», по типу «Синего журнала», но, выпустив десяток номеров, ликвидировал это убыточное издание. Впрочем, и вечерняя газета почти не давала дохода и держалась кое-как объявлениями. Перед войной газета выходила неаккуратно, так как все деньги съедало новое увлечение издателя — лотошные клубы, расплодившиеся в 1914 году и просуществовавшие до начала войны. Эти клубы, как гигантский насос, высасывали деньги у обывателей. По правилам, вход в них разрешался лишь по рекомендации членов, но в действительности дело обстояло проще. Каждый желающий играть заходил к дежурному члену правления, в сущности, являвшемуся одним из компаньонов этого доходного предприятия, и немедленно получал от него членскую карточку. Никаких членских взносов не взималось. При клубах имелись читальни и дешевые буфеты. Получив карточку, посетитель направлялся в огромный зал с рядами длинных узких столиков, за которыми восседали с возбужденными, красными лицами и блуждающими глазами игроки — женщины и мужчины. У стены на возвышении виднелся напоминающий трактирный орган электрический аппарат для игры. У боковой стены на возвышении же девица выкрикивала выскакивающие из аппарата цифры. Между столами перед игрой сновали карточники, продающие карты. Игроки жадно, трясущимися от волнения руками, хватали карты, совали карточникам мелочь и углублялись в игру.

— Игра начинается! — провозглашала девица на возвышении. Механик пускало в ход аппарат и на его передней стенке начинали выскакивать крупные цифры. «Сорок пять… Двадцать один… Шестнадцать… Девяносто…» — монотонно выкрикивала девица. Игра продолжалась не более минуты. «Довольно!» — срывающимся голосом выкрикивал выигравший. Механик останавливал аппарат. Шеф — солидный мужчина в корректном черном сюртуке, подходил к счастливцу, брал выигравшую карту и проверял выскочившие на аппарате цифры. «Правильно! Выиграла одна карта!» — громко объявлял он, вручал выигравшему талон на получение его выигрыша и талон на получение премии. Чтобы привлечь посетителей, клубные заправилы в конце игры выдавали игроку, представившему большее количество талонов, приз — флакон дешевых духов, уродливую вазу для цветов, письменный прибор. Конечно, клуб не остается в накладе, он взимает с каждого выигрыша пять процентов, то есть фактически высасывает с течением времени все деньги игроков. В конце концов, самый счастливый игрок проигрывает, выигрывает неизменно клуб.

Игра обычно начиналась с 10 часов вечера и карта до 12 часов продавалась по 20 копеек, с 12 до часу по полтиннику и с часу до двух — по рублю. Выигрыши колебались от 20 рублей до 200. Азартные игроки проигрывали не только собственные деньги, но часто и казенные. Во время игры неудачники громко проклинали клуб, клялись прекратить игру, но на другой день снова спешили в клуб отыгрываться. Игра засасывала, разоряла дотла и развращала. Здесь часто можно было видеть поразительные метаморфозы.

Впервые является в клуб молодая красивая женщина. В ушах — бриллиантовые серьги, на руке — массивный золотой браслет, пальцы унизаны дорогими перстнями. Играет она спокойно и с добродушной иронией посматривает на изрыгающих проклятия неудачников. В первое время она выигрывает довольно часто и спокойно заявляет, а не выкрикивает, как другие игроки: «Довольно!».

Но недели через две и она, при редких выигрышах, начинает выкрикивать срывающимся голосом это слово. Постепенно исчезают: сначала серьги, потом браслет и, наконец, один за другим перстни с ее тонких, изящных пальцев. А потом она взволнованно шепчет толстому швейцару на лестнице:

— Голубчик! Дорогой! Только пять рублей до завтра! Я чувствую, что мне повезет! Завтра я вам отдам десять… пятнадцать рублей!

А потом в зале с наигранной игривостью лепечет случайному знакомому, с которым она два раза сидела рядом за столиком:

— Послушайте! Вам адски везет! Какой вы счастливый! Дайте мне десять рублей, до завтра! Я чувствую, что рядом с вами и мне повезет!

Сосед ощупывает ее внимательным взглядом и полушутя-полусерьезно спрашивает:

— А что я за это получу?

— Все, что хотите! — многообещающим тоном отвечает она.

— Хорошо, я вам дам десять рублей. А после игры угощу вас ужином в отдельном кабинете. Идет?

— Идет, — с невольным вздохом соглашается она и жадно хватает деньги.

Уличные газетки всячески рекламировали эти клубы, помещая басни о счастливцах, выигравших крупные суммы. Но это являлось плодом вымысла досужих и желающих нагнать побольше строк репортеров. Да и члены правления клубов частенько передавали им подачки в благодарность за рекламу. В действительности же, если счастливый игрок уносил из клуба рублей пятьсот, то на другой день он неизменно возвращал свой выигрыш клубу.

В лотошных клубах проиграл казенные деньги кассир государственного банка Брут и повесился. Среди суеверных игроков прошел слух, что рубли с характерной подписью неудачливого кассира приносят удачу в игре. Моментально в клубах развилась спекуляция этими «брутовскими» рублями. Платили за них от трех до десяти рублей. Но и «брутовские» рубли не помогали игрокам — в выигрыше оставался клуб.

В этих лотошных клубах Блауберг проигрывал деньги, предназначенные на издание газеты. Но на угощение приятелей у него деньги всегда находились. По субботам в его холостой квартире было шумно и многолюдно. Гостями подавались простые закуски, водка и пиво. Кое-кто приносил выпивку с собой. Публика была самая разношерстная: начинающие поэты, беллетристы и драматурги, мелкие газетчики, агенты по сбору объявлений, маленькие артисты и артистки. Одни декламировали стихи, другие рассказывали анекдоты, третьи пели. Делились последними политическими новостями. Как-то затесался в эту компанию даже пьяненький старичок — казачий генерал. Однажды выступил, талантливо имитируя дебют шантанной певицы из горничных, неизвестный в то время молодой человек — Лев Никулин⁵³. Неизменным посетителем этих сборищ и большим приятелем хозяина был бухгалтер автомобильного общества «Н. А. Г.» Кулаковский, дородный мужчина с рябоватым лицом, огненными черными глазами, черными кудрями до плеч и черной окладистой бородой. Внешностью он напоминал переодетого в сюртук соборного протодиакона. Кулаковсктй писал пьесы, но пока ему не удавалось их поставить на сцене или напечатать. Когда Блауберг поместил в своей газете маленький отрывок из его пьесы, Кулаковский почувствовал себя на седьмом небе, купил сотню номеров и раздавал их знакомым. Зарабатывал он хорошо, но все деньги уходили на приобретенный в рассрочку в «Н. А. Г.» автомобиль, который он пускал в прокат. Покупая машину, он рассчитывал ежедневно получать рублей двадцать пять чистого дохода от проката, но жалование шоферу, бензин и ежедневный ремонт поглощали не только весь доход, но и значительную часть его личного заработка.

— Эта проклятая машина пока меня раздевает, — трагическим голосом восклицал Кулаковский, простирая руки к стоявшему перед его квартирой автомобилю, — но скоро уложит меня в гроб! Не я на ней езжу, а она на мне!

Машина служила неисчерпаемым источником острот для гостей Блауберга:

— Кулаковский, сколько вы дадите, если я возьму вашу машину?

— Кулаковский, сегодня сальдо в чью пользу: вашу или шофера?

А кто-то даже заявил на одесском жаргоне:

— Кулаковский, я видел ваш автомобиль ехать на извозчике!

Добродушный бухгалтер выходил из себя и начинал ругаться. В конце концов, от машины он избавился. Продал ее за гроши, долго выплачивал ее стоимость автомобильному обществу. Но, как он сам признавался, после продажи почувствовал себя счастливым человеком.

— Даже теперь во сне увижу эту подлую машину, — просыпаюсь в холодном поту! — рассказывал он. — А заслышу на улице гудок — вздрагиваю. Угробила бы она меня непременно!

Но автомобиль не угробил этого добродушного человека. Кулаковский дожил до революции и стал членом партии. Дожил до революции и Блауберг. В 1928 году я встретил его в редакции газеты «Безбожник», постоянным корреспондентом которой он заделался давно. Был он активным членом Союза безбожников и читал в Ленинграде лекции на антирелигиозные темы. Был полон энергии, и работа на антирелигиозном фронте его искренне увлекала.

К литературной компании в кафе и ресторанах часто присоединялся некто Боголюбов. Это был высокий, худощавый молодой человек, с белокурой бородкой, в модном пальто и шляпе. Производил он впечатление богатого человека, в действительности не имел ни гроша за душой и, по собственным словам, «жил за счет буржуазного общества». Он великолепно знал русскую и иностранную литературу, неплохо владел немецким и французским языками, хорошо умел рассказывать анекдоты, и был интересным собеседником. Он не имел определенной профессии, числился агентом по продаже автомобилей в каком-то обществе, но жалованья не получал, рассчитывая на проценты. Торговые сделки заключал не чаще двух-трех раз в полгода, получал рублей полтораста процентов, начинал швырять деньгами, угощая многочисленных приятелей и устраивая дикие кутежи. Потом, оставшись через два-три дня без гроша, снова переходил на «иждивение буржуазного общества». Проделывал он это очень ловко. Вернувшись осенью в Питер из глухого провинциального городишки, где он в блаженном ничегонеделании и на всем готовом проводил лето у обожавшей его старухи-тетки, его единственной родственницы, он сдавал на вокзале на хранение изящный, желтой кожи чемодан, в котором болтались две пары белья и несколько книг, и отправлялся на поиски комнаты.

Но искал он, собственно, не столь удобную комнату, сколь квартирную хозяйку понаивнее и подобродушнее. Вскоре такая находилась. Изящный костюм и манеры жильца сразу производили на нее ошеломляющее впечатление. Жилец охотно сообщал все интересующие ее сведения о своей особе: он холост, служит представителем крупной автомобильной фирмы… Есть у него небольшое именьице… Так, пустяки, десятин пятьсот… Землю он сдает в аренду крестьянам, а за собой оставляет только усадьбу. Знаете, дом с колоннами, террасой и бельведером, сад и старый парк… Лето он обычно проводит в усадьбе.

— Вот, мадам, пожалуйста, вам пока три рубля задатку, — говорит Боголюбов, извлекая из толстого, желтой кожи, бумажника единственную трехрублевку. — Комната мне нравится, и, надеюсь, мы поладим. А остальные деньги я попрошу вас недельку подождать. Знаете, поистратился в дороге, а через неделю мне пришлют из имения.

Разумеется, очарованная жильцом хозяйка согласна ждать. Помилуйте, такой интеллигентный, солидный и культурный жилец! Она даже соглашается за пятнадцать рублей в месяц кормить его обедами. А насчет денег — пусть он не беспокоится.

На квартиру Боголюбов переезжает с шиком — он подкатывает к подъезду на автомобиле. При виде машины и желтого чемодана швейцар вытягивается во фронт и срывает с головы украшенную галуном фуражку. У подъезда толпятся любопытные хозяйки и горничные соседних квартир. Такой эффектный въезд в квартиру они видят впервые. В те времена автомобилями пользовались лишь богачи. Любопытствующим зрителям, разумеется, неизвестно, что для достижения этого эффекта Боголюбову пришлось с полчаса умолять знакомого шофера в чаянии будущих благ перевезти его с вокзала на машине.

Через неделю Боголюбов взволнованно извиняется перед хозяйкой за задержку платы за комнату:

— Совершенно непонятная история! Я приказал моему управляющему собрать арендную плату немедленно и выслать мне телеграфом до востребования. Может быть, этот дурак ждет моего письма или телеграммы с адресом? Послал бы я телеграмму, но, признаться, денег ни копейки не осталось. На службе брать неудобно, я и так перед отъездом забрал порядочно… У сослуживцев же я принципиально никогда не прошу взаймы. Дикая история!

Хозяйка сочувствует, успокаивает симпатичного жильца и предлагает небольшую сумму взаймы. Боголюбов благодарит, даже, расчувствовавшись, целует ей руку, чем окончательно покоряет ее сердце, берет пять-десять рублей на телеграмму «этому дураку управляющему» и исчезает часов до трех утра. Каждый день за обедом он приносит хозяйке извинения, проклинает ротозея управляющего, показывает квитанции на якобы посланные телеграммы и… пользуясь случаем, занимает еще несколько рублей. Проходит недели три. Мифический управляющий упорно не высылает денег. По виду хозяйки Боголюбов соображает, что она его раскусила, прекращает свои излияния и извинения и старается не показываться ей на глаза. Наконец, хозяйка заявляет ему:

— Господин Боголюбов, прошу вас освободить комнату. Бог с ними, с деньгами, только уезжайте!

— Хорошо, мадам, я завтра уеду! — покорно соглашается симпатичный жилец и отправляется искать новую наивную и добродушную хозяйку. Иногда он ухитряется прожить в комнате месяца три-четыре, задолжать за обеды и за «телеграммы управляющему» порядочную сумму. Но взять с него нечего, имущества у него никакого, жалованья он не получает, и заработок его совершенно не поддается никакому учету.

Однажды Боголюбов попал к одной вдове купчихе у которой были две перезрелых дочери-невесты. Купчиха решила, видимо, окрутить Боголюбова с одной из них. Она не интересовалась деньгами за квартиру, охотно давала жильцу взаймы мелкие суммы и кормила его до отвалу. Боголюбов катался как сыр в масле. Когда же выяснилось, что жилец никаких матримониальных намерений относительно перезрелых девиц не имеет, купчиха заявила ему решительно и откровенно:

— Господин Боголюбов, вы живете у меня четыре месяца, едите, пьете, и выручаю я вас, а от вас я еще ни единой копеечки не видела. Да бог с ними, с деньгами. Живите, я не против. Только вот что я вас попрошу. У вас, вероятно, есть товарищи, приличные холостые молодые люди. А у меня, сами знаете, две дочери на выданье. По воскресеньям у нас завсегда пироги. Так вы пригласите своих товарищей. Только чтоб молодые люди были приличные, с будущим. Может и не очень молодые, лысина старика не делает. А если бог совершит, поможете пристроить дочек, — комнату всегда вам предоставлю и награжу!

Боголюбов, опасавшийся, что хозяйка потребует денег, с облегчением вздохнул и начал ее уверять:

— Насчет женихов не извольте беспокоиться, Агафья Прохоровна! Только кликну клич — косой десяток на карачках приползет! Всякого сорта и ранга. У меня даже дипломаты есть. Такие будем по воскресеньям журфиксы и файв-о-клоки закатывать, — пароль д’оннер!

В ближайшее воскресенье Боголюбов притащил с собой гурьбу случайных собутыльников, с которыми только что познакомился в ресторане. Каждое воскресенье в квартире стоял дым коромыслом. Публика являлась самая пестрая: мелкие журналисты, актеры, студенты, чиновники, любители поесть и попить «на дармовщинку». Гости ели пирог, пили водку, ухаживали за девицами и даже за мамашей, но желания жениться из них не выражал ни один. После нескольких «журфиксов» «женихи» распоясались вовсю, напивались вдрызг, затевали скандалы и даже пытались привести девиц с Невского, так как общество невест находили скучным. В конце концов, купчиха потеряла надежду пристроить дочек при помощи Боголюбова и выгнала его из квартиры.

Как-то Боголюбов, находясь в особо стесненных обстоятельствах, купил в кондитерской французскую булку, потребовал дома самовар и собрался заняться чаепитием, но в разрезанной пополам булке оказалась запеченная муха. Он не отличался особой брезгливостью и, в иную пору, спокойно вырезал бы муху и съел булку. Но в тот момент он был озлоблен неудачами, на булку был истрачен последний пятак, и все это побуждало Боголюбова отвести душу, затеяв скандал с владельцем кондитерской. Он схватил половинку булки с мухой и, грозно потрясая ею, ворвался в кондитерскую, крича:

— Где хозяин? Немедленно подать его сюда!

Толпившиеся у прилавка покупатели выжидательно уставились на него. Из пристройки выбежал встревоженный хозяин.

— Что за безобразие! — заорал на него, потрясая булкой,

Боголюбов. — Чем вы кормите покупателей? Травить их собираетесь! Сейчас же полицию сюда, пусть составят протокол!

— Тише, господин, тише! — умолял его перепуганный владелец. — Позвольте, мы сейчас вам переменим булку!

— Нет, извините, не позволю! — гремел Боголюбов. — Вы еще мне там таракана подсунете!

— Ей-богу, не подсунем! — уверял окончательно перетрусивший хозяин. — Никогда этого не случалось! Сейчас мы все устроим!

И он потащил его в пристройку. Дело было неприятное, чреватое неприятными последствиями. К скандалу прислушивались посетители, кондитерская могла потерять хорошую репутацию, покупатели могли перейти к конкурентам, да еще в перспективе был протокол за антисанитарное состояние пекарни. Придется откупаться от полиции, которая может закрыть предприятие. Было от чего трусить.

Владелец в пристройке умолял бушевавшего Боголюбова успокоиться и, чтобы умилостивить скандалиста, пустил в ход испытанное средство — сунул ему в карман какую-то кредитку. Тот сделал вид, что ничего не заметил и продолжал возмущаться, но уже гораздо тише. Когда же хозяин вручил ему основательный пакет со своими изделиями, он затих.

— Ладно! — уже с оттенком благодушия сказал он. — Бывает. Понятно, и мне неприятно, а вам и подавно. Будем считать инцидент исчерпанным.

И, пожав руку кондитеру, Боголюбов удалился. Дома он рассмотрел содержимое пакета. Там оказались и сдобные булочки, и пирожные. А в кармане, сверх ожидания, он нашел двадцатипятирублевку. Такой большой суммы за мелкий шантаж он не ожидал получить. Думал — сунул ему кондитер трешницу. И на три рубля с умом можно было просуществовать дня три. А четвертная сулила самые радужные перспективы.

Когда деньги были истрачены, Боголюбову пришло в голову при помощи трюка с мухой сорвать деньжонок в другой кондитерской. Купил булку, всунул в мякоть муху и ворвался в кондитерскую. Повторилась та же история, но с той разницей, что струсивший владелец компенсировать возмущенного покупателя деньгами никак не догадывался, пока тот сам прозрачно не намекнул ему на это обстоятельство. Но кондитер оказался человеком прижимистым и сунул Боголюбову лишь трешницу.

А в третьей кондитерской Боголюбов нарвался. Владелец в тот момент сам оказался под порядочной «мухой» и в ответ на возмущенные выкрики Боголюбова заорал:

— Что? Муха? Подумаешь, какая важность! Что вам, за ваш пятак крокодила зоологического в булку запекать? А протоколом вы меня не пугайте, я сам сто протоколов могу на вас составить. Перемените ему булку, и пускай увольняется отседа, а то я могу из себя выйти и беды ему наделать! Ишь, пугать вздумал! Мы, брат, не так пуганы!

Боголюбов ушел несолоно хлебавши и трюка с мухой не повторял.

Образ жизни этого неунывающего паразита был не совсем обычный, но однообразный. Вставал он, как это ни казалось странным после возвращения из кабаков часа в три утра, очень рано, часов в семь утра. Требовал самовар, пил чай, потом читал часа два и в половине двенадцатого отправлялся в ресторан Федорова на углу Екатерининской, рядом с магазином Елисеева. Это был один из самых дешевых ресторанов. На буфете у самого входа высились груды самых разнообразных бутербродов и стояли тарелки с готовыми кушаньями, которые, по желанию посетителей, мгновенно подогревались. Толпа у буфета закусывала «на ходу». Посетители сами брали с буфета все, что им вздумается, требовали рюмку водки, бокал пива, потом перечисляли буфетчикам все выпитое и съеденное и расплачивались. Бывали случаи, когда посетитель съедал на рубль, а платил гривенник, в сутолоке это проходило незаметно. Буфетчики знали об этом, но мирились с потерями. Мелких жуликов было немного, большинство расплачивалось честно, и ресторан не терпел убытка.

Боголюбов требовал у буфета стакан пива и уходил с ним в ресторанный зал, где столики были пока еще свободны. Усаживался за столик и за бокалом пива ждал подходящих компаньонов. В двенадцать часов все столики бывали заняты, у Боголюбова многие просили разрешения присесть, но он одним взглядом определял посетителя и сухо бросал:

— Извините, жду приятелей!

Наконец, к нему подходила веселая компания, которая казалась ему подходящей. Он с любезной улыбкой разрешал присесть, ловко вступал в разговор, сразу попадал в тон собеседникам, поражал их своим остроумием, вовремя ввертывал забавный анекдот, вставлял французскую пословицу или немецкую цитату. Его собеседники приходили в восторг от такого интересного компаньона.

— Чего же вы так скромно сидите за бокалом пива и бездействуете? — интересовались они.

— Да, видите ли, какая история, — с притворным смущением рассказывал он, — вчера вечером забежал ко мне один приятель. Парень в панике. Оказывается, бенефис его пассии, а у него в кармане — торричеллиева пустота. Начал плакать мне в жилетку, а у меня с детства нервы слабые. Отдал ему последние пятьдесят рублей. Дело такое, сами понимаете. Приятель — известный адвокат, тысячи загребает, а тут, как назло, у него ни копейки в наличности. А банки вечером закрыты. Дал честное слово ровно в двенадцать явиться сюда, к Федорову, и расплатиться со мной. За ним там еще есть мои деньжонки. Вот уже половина первого и я, признаться, в панике. Человек он аккуратный. Может, что с ним стряслось? Да мне от этого не легче, в кармане — ни копья.

— Бросьте! — говорят ему компанейские ребята. — Закусывайте, что вам хочется, у нас хватит. Водку пьете? Ну, ясно. Такой очаровательный собеседник должен пить. Человек, еще одну рюмку и еще графинчик! Вонзим по единой, а потом повторим! Будем знакомы!

Боголюбов ест, пьет, не забывая занимать собеседников интересным разговором и оглядываться, якобы не теряя надежды на появление мифического приятеля-адвоката. Впрочем, иногда вместо адвоката в его рассказе фигурирует в качестве должника инженер или представитель известной всем крупной фирмы. Фантазия его неисчерпаема. В конце концов, новые знакомые уславливаются с ним о следующей встрече, и частенько Боголюбов ловко занимает до этой встречи у новых знакомых рубля два-три. При новой встрече он их дружески и восторженно приветствует, но заявляет, что у него «полоса безденежья».

От Федорова он забегает в автомобильное общество, агентом которого числится, потом направляется в кафе на ловлю новых «компанейских ребят» а оттуда, если ловля была удачна или есть в кармане полтинник — в ресторан.

Знакомых у него половина Петербурга. Большинство из них относилось к нему с добродушной иронией и готово было всегда выручить рублем-двумя.

— Ты, Боголюбов, занимательный человек в двух смыслах — в прямом и в переносном! — сострил кто-то.

— Правильно! — не смутился тот. — У меня, как у Панурга, девяносто девять способов доставать деньги. Живу за счет буржуазного общества.

В минуту откровенности, в подпитии, он говорил о себе:

— Ну, что ж, я сознаю — человек я с точки зрения общества непорядочный. Обеими руками подписываюсь. Но что же мне прикажете делать? Преуспевать, заняться коммерцией, — значит основательно грабить других. Служить — подчиняться всякому тупоголовому типу, а я желаю. Да и служебной карьеры я сделать не могу. Цензовое образование у меня не ахти, да, вдобавок, по паспорту я мещанин, самое презренное сословие. Уж лучше я по-своему как-нибудь проживу. Как птицы небесные!