Юрий Рост,

фото автора

Бутылка для Лихачева

Вообще-то он побаивался. Не любил власть, не особенно ей доверял, отсидев в Соловках, но побаивался, никогда не признаваясь в этом публично. Он много работал и достиг немало. Он радел за русскую культуру, за сохранение языка, за уважение к великому наследию прошлого и был толерантен и искренен.

Он был не виноват, что им нужна была личность.

Сахарова сослали, Солженицына выслали (да он и не годился в те годы для примера и осуществления национальной идеи). Аверинцев вообще непубличный, тихий, религиозный, академичный…

А кого бы найти умеренно критичного, разумного, порядочного, авторитетного, скромного, с именем, интеллигентного?

Да вот Лихачев Дмитрий Сергеевич. Очень хорошо. Пусть он будет главный объявленный русский интеллигент. Потерпим, если что. Он ведь тактичен?

Тактичен. В Москву не рвался, не интриговал, квартира у него в Питере аж у Лесотехнической академии (дальше того места, откуда Ленин, прикинувшись рабочим Ивановым, на революцию ехал и опоздал). Жена замечательная, одна; дочерей две. Дубовый буфет, дубовый стол, скатерть белая всегда, «Слово о полку Игореве» с комментариями — годится.

А он был обязательный человек: выступать не очень любил, но выступал. Осознавал, стесняясь, роль, которую ему отвели в бедной жизни страны, но функцию выполнял, наблюдая, что реальные усилия дают результаты и он их использует иной раз и поболее, чем они его.

Дмитрий Сергеевич был легализованным смелым примером: вот, пожалуйста, можно быть пристойным человеком, добиваться своего и в то же время понимать. (А ведь потерпел от советской власти.)

Что он действительно думал об этой самой власти, мало известно. Разговоры о безобразьи жизни он вел неохотно. Лишь печалился.

Сидим в его кабинете среди книг и рукописей. На дворе Брежнев построение ведет, андроповские проекты осуществляются насчет пользы пребывания инакомыслящих в тюрьмах для укрепления единства страны. А Дмитрий Сергеевич о западных садах, которые любил, и русской культуре, которую защищал… Потом задумается и долго молчит, словно слушает, как альтернатива двумя рукавами обтекает его участок. Скверно, скверно все, что происходит. Не поддерживает он это все, но и не спорит особенно. Не воин он, что тут скажешь.

Катапульту описать может и чертежи предоставить анонимно, но смастерить да пульнуть через кремлевский забор — не его роль. И не надо!

У него был здравый смысл, и он помогал там, где возможно. (Спасибо.) А где невозможно — сочувствовал. Знал, хороший человек, как надо жить. Да так и жил. Сохранил имя и лицо и, пользуясь положением и расположением, мог с успехом заступиться за безупречного.

Правителей всегда тянуло набиться в товарищи к тем, кого не назначили, а они сами достигли. Даже позаискивать перед ними, соблюдая, впрочем, то, что они называют достоинством, не считали зазорным. Он с присущей вежливостью терпел знаки внимания, с возрастом, словно научившись объяснять слабости, оставлял за скобками их сильные стороны: вероломство, безвкусицу, подлость, лживость, нетерпимость к иному образу восприятия мира.

Дмитрий Сергеевич Лихачев жил, как вольный. Вольер был велик, забор отодвинут, спрятан в лесу или замаскирован под живую изгородь. Да он к ней и не ходил. Не думал о ней и занимался честным земледелием. Дел хватало.

И глупо было бы его провоцировать на подвиги. Он пахал да сеял. К борьбе не питал пристрастия. Помнил многое. А то, что позволял себе вспоминать, пересказывал честно. Оценивал точно. В границах вольера. Как мы сами. И поэтому было важно слушать, что он говорил и что слова его совпадают с нашими. И что к ним и совсем другие прислушиваются, хотя и не слышат.

Он жил сдержанно, вполне осознавал свою роль, не разрушая образ и редко проявляя живое и «неправильное» чувство. Во всяком случае, мало кто за пределами семьи это видел. Он производил впечатление правильного человека, возможно, полагая, что своим образом влияет на поведение окружающих. Хотя, наверное, скучал по живым неправильностям.

…Был какой-то вечер в его честь, организованный не им, понятно, в роскошной московской гостинице «Аврора» на Петровке. Круглые столы, накрытые без экономии, посторонние и знакомые с вежливыми и чрезмерными словами у кафедры (как в Белом доме). И пожилой дальнозоркий человек с палочкой, вежливо кивающий банальностям и уставший от этой работы.

— А не подняться ли нам, Дмитрий Сергеевич, в номер, прихватив, не афишируя, бутылочку вина!

— Красного, — оживился Лихачев. — Ведь это не воровство, мы могли его выпить и здесь…

Я взял бордоского (а вы думали?), дочь взяла Дмитрия Сергеевича, и отправились в номер.

Мы выпили немного вина и принялись строить планы жизни, то есть бесед и съемок. Говорили, как хорошо ранней осенью в Комарове, сколько времени у нас там будет.

Лихачев сидел в кресле, как был на приеме, — в пиджаке, белой сорочке и галстуке. Только надел тапочки и положил ноги на пуфик, чтобы отдыхали. Носки были старинные, добротные, нитяные, а то, что резинки растянулись, — ничего. Они были схвачены английскими булавками и держались крепко.

…В Комарове мы не встретились…

В тот вечер мы, вероятно, выпили последнее его вино и я сделал последние снимки Дмитрия Сергеевича.