Это было 27 февраля 1942 года. Снег таял, дорога превратилась в месиво из грязи, воды и снега. Лошади с трудом пробирались через низину у мельницы, направляясь к селу Майорское. Возчик наш, Ваня Шевченко из Александровки, остановил сани, слез и зашел в хату, стоящую у дороги. Вскоре вернулся, вынул из-за пазухи кусок хлеба и дал племяннику Коте.

— На, кушай на здоровье, мальчик!

Котя посмотрел на мать, прося позволения.

— Бери, кушай!

Котя схватил с жадностью хлеб и стал уплетать.

— Спасибо, дядя Ваня, вкусный хлеб!

Лошади понесли сани по грязному месиву, но вскоре замедлили шаги. Начался ветер и посыпал снег. Пришлось сесть спиной к ветру. Лошади пошли шагом. Минули Майорское и выехали на дорогу в Новоселовку. Снег прекратился и начал моросить дождь. Ветер не прекращался, меня бил озноб.

В Новоселовку добрались лишь к вечеру.

В помещении сельуправы пришлось долго ждать Голову управы Цибульского, но он так и не прибыл, и мы остались на ночевку в этом же помещении. Расположились на стульях и на диванах, здесь было сравнительно тепло, ни ветра, ни сырости. А главное — отсутствие надзора.

Утром секретарь сельуправы Макаров, маленький, со следами оспы на лице, принял нас довольно приветливо:

— Я вашим евреям вполне сочувствую! — сказал он, озираясь по сторонам. — Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы вам помочь!..

— Пока помогите нам устроиться где-нибудь на квартире! — попросила доктор Косова.

— Подождите немного, явится Голова сельуправы, и вы будете устроены! Вам будет тепло и сытно! — ответил Макаров.

Снег снова покрыл землю. Мороз разукрасил причудливыми узорами окна. Сильный ветер рвал двери передней и соломенные крыши соседних хат. Пришла уборщица. Попросили купить для всех молока и, если можно, хлеба. Уборщица согласилась и ушла. Я присел к столу секретаря — помочь ему выписывать удостоверения личности.

— Что представляет из себя Голова, господин Цибульский? — спросил я мимоходом секретаря.

Секретарь немного замялся и сказал:

— Думаю, вы меня не предадите… Цибульский — румынский подхалим. Он бывший фельдшер, но мнит себя профессором, хотя почти безграмотен, и с трудом подписывается… Любит пить и жрать, а взятки брал бы и с живого, и с мертвого!.. Готов продать родного отца… С ним надо держать ухо востро!.. Жена и сын у него в Александровке, а здесь на селе вторая жена… Как фельдшер он не лечит, а шантажирует. Крестьяне вынуждены его приглашать и платить якобы «за лечение», из страха. Боятся попасть в румынскую сигуранцу!.. Пока вы ему нужны будете, как опытные врачи, чтобы немного подучиться, он вам плохого не сделает, но как только этот период пройдет, он вас отправит назад в лагерь!.. Старайтесь не задеть его самолюбие, он способен и ударить!..

— Спасибо! Он идет!..

Вошел Цибульский и, не ответив на наши поклоны, ударив кнутовищем по столу, закричал:

— Отчего до сих пор не устроили на квартиру госпожу профессоршу и ее семью?! Я ведь, кажется, вчера говорил?! Господин Макаров! Если сейчас в управу явятся румыны и застанут здесь жидов — достанется нам!.. Устройте их у бабки Фроси! Она живет одна в хате!.. Немедленно! Берите свои мешки и идите за секретарем!..

Наш кортеж во главе с Макаровым двинулся по улице села. Вскоре мы очутились у бабки Фроси.

Ветер подул с юга. Снова начал таять снег, и началась слякоть. Я почувствовал недомогание и лег за печкой на полу. Я заболел гриппом. Три дня пил только воду. Иногда Косовой удавалось достать для меня молока. А второго марта нас всех отправили в Александровку.

Устроили в хате эвакуировавшегося председателя сельсовета Петренко. В ней проживала на кухне Нина — племянница бывшего председателя. Приняла она нас не очень дружелюбно, смотрела на всех исподлобья, но потом примирилась с нашим пребыванием.

Начиналась новая жизнь. Косова — моя так называемая жена — целыми днями обходила хаты жителей Александровки и Новоселовки на случай обнаружения тифозных больных, а мы с золовками работали в колхозе или, как он назывался при румынах, в трудобщине. Председателем колхоза, или, правильней сказать, примарем общины был Орловский, а бригадиром — сапожник Костя Харченко. Он заставил меня и золовок работать в холодном сарае — перебирать кукурузу. Вначале теребили машинкой, а после того, как теребилка испортилась, пришлось эту работу делать руками. Кроме нас в амбаре работали крестьянки.

Усаживалось, на кучах кукурузных кочанов человек тридцать, и начинали снимать с кочанов зерно. Вначале работали напряженно. Издалека, примостившись на десятичных весах, за нами наблюдал кладовщик Бельченко. Вскоре молчание надоедало, и женщины принимались рассказывать друг другу сны.

— И снилось мне, — рассказывает одна, — что мой петух бил курицу и, заклевав ее, бросился к другой. Я схватила метлу и бросила в петуха… Тогда петух вскочил мне на голову, распотрошил прическу и начал клевать. Я стала кричать… Тогда меня разбудил мой Петька.

— А какого цвета был петух? — спросила сидящая рядом.

— Красного цвета с золотым отливом. А гребень у него был красный-красный!

— А с румыном ты еще живешь? — спросила другая теребильщица.

— Я с ним не живу… Он у меня живет!..

— Все понятно… Сон твой означает, что наш Иван бьет и будет бить… А когда Иван придет, то тебе достанется за любовь к румынам…

— Да я румына не люблю, а поселился он ко мне насильно… Что ж я против автомата сделаю?!

— Снилось мне, — рассказывает жена бригадира, — идет большая-большая толпа евреев. На Богдановку. Все с клумаками на плечах. Детей маленьких много-много. Полиция впереди и полиция сзади… Вдруг вся толпа начинает бросаться ко мне, кричать, требовать, а что требуют — не понимаю!.. Бегут ко мне на помощь румыны, выстрелы в воздух, и просыпаюсь…

— Понятно! — буркнула себе под нос бывшая учительница.

— Что понятно? А мне не понятно! Растолкуй мой сон, если ты умная!

— Да что там толковать? Тебе твой Кость истолкует! Ведь он провожал несколько раз евреев в Богдановку?

— Его румыны заставили!

— Почему они Бельченко не заставили? А требуют евреи то, что твой Кость у них забрал!.. Придут с того света требовать!..

— Ничего он не забирал, никого не трогал! — уныло отбрехалась Костиха.

— Да, никого не грабил, не убивал! И Вани с ним не было!..

— Бросьте спорить, работать надо! Забыли вы, девчата, что на селе румыны! — перебил спорящих Бельченко.

Несколько минут молчат — и новый сон. На этот раз рассказывает Галя, отбившая мужа-тракториста у своей подруги:

— Снится мне, что в вишневом саду солнышко заходит. Деревья полны… Большие, сочные вишни, а я их собираю в большую корзину… Корзины не хватает даже для одного дерева… — столько фрукты. С трудом поднимаю корзину и несу в комнату… Снова собираю вишни… А солнышко заходит меж деревьями кроваво-красным цветом. И золотые тучи мелькают между ветвями, как блики молний… Вдруг передо мной появляются цыганки и просят хлеба.

— Нету хлеба, — говорю я, — берите вишни! Ешьте, сколько хотите!

— Спасибо, хозяюшка! Дашь еще хлеба — погадаем да попоем, попляшем!..

Я вынесла хлеба. Они запели песенку, приплясывая:

Антонеску и Мигай
Позабыли свой малай,
Полетели к нам на юг,
Чтоб отрезать нас по Буг,
Чтоб Транснистрию создать,
Чтобы граждан обирать…
И на помощь фрица взяли,
Чтобы вместе сало крали,
Чтобы вместе курки брали,
Чтобы вместе убивали…
Антонеску нас погнал…

— Галя! Хочешь, чтоб жандармы тебя повесили? У нас холуев достаточно!.. Прекрати сейчас же.

— Ничего, дядька Бельченко, тут все свои — никто не донесет… Пусть кончит песенку — очень интересно!..

— Пусть только сон расскажет, а такие песни опасно петь.

— Ладно! Сейчас кончу сон… Так вот, дивчата, попели и потанцевали цыганки, поели и стали мне гадать:

— Ты счастливая, говорит одна, у тебя муж хороший, а главное, на твоей совести нет крови.. И поэтому мальчик твой будет долго жить… А муж твой далеко поедет, на Романию работать… Но не бойся! Он скоро вернется назад, да еще с подарками для тебя и сына! А потом по небу самолетов много, и от грохота я проснулась…

— Твой сон и разгадывать не нужно. Он всем понятен! — сказала соседка Гали, собирая потеребленные кочаны и бросая их в общую кучу у дверей.

— Нет, зачем мне так снилось? — спросила тихо Галя.

— А этот сон означает, что не будет больше фрицевской зграи в нашем крае!.. — добавила так же тихо Матрена, подруга Гали.

— У нас есть новости! — шепнула Галя на ухо Моте, — приходи вечерком, расскажу…

— Ладно!.. А Иосэпу зайти можно? Ему, бедному, хлеба не давай, а только новости!..

— Ну, конечно, можно!.. Он — еврей, никому не расскажет… Достаточно настрадался от этих гадов…

Продолжали теребить кукурузу не спеша… Зачем спешить, ведь румыны все равно заберут из села все, даже на зерно не оставят. Женщины лучшее зерно прятали в пазухах, по карманам, в ведрах, которые приносили с собой. Когда ведра заполнялись зерном, сверху его обкладывали кочанами, сеном, якобы «для топлива», уносили домой и прятали в тайные хранилища «на всякий случай». Бельченко никому не препятствовал, а только просил делать это незаметно, чтоб не натолкнулись на румын.

Часам к двенадцати все ушли на обед. Бельченко закрыл амбар.

Обед состоял из одной мамалыги, сдобренной немного молоком.

— «Нема хліба, нема сала, бо румунська власть настала», — запела было наша хозяйка, но ее удержала Маруся (доктор Косова).

— Осторожно, хозяюшка, бо не дай ты, господи, услышат и донесут… Тогда будет плохо!..

— Чого румын бояться?! Волков бояться — в лес не ходить! С румынами еще сладить можно, с немчурой только беда!.. Звери они, и людей убивают, и все из дома забирают!..

«Курку, сало, яйця —
Німчурі усе віддай,
А сам, дядьку, дурний, бідний,
Наминай сухий малай»...

— Бросьте, хозяюшка!.. Ведь, если вам сойдет, то нам будет плохо!.. Скажут, что мы вас настраиваем!..

— Ладно, не буду!..

Наелись малаем, отдохнули немного и опять в амбар перебирать кукурузу. С двух часов дня работа продолжалась. Женщин пришло меньше. У одной корова заболела, у другой ребенок заболел, малая надо спечь. Причин много…

Дивчата затянули в несколько голосов:

«Налетели к нам черные тучи
И покрыли зеленые кручи.
Налетели к нам хищные птицы –
Железные клювы как спицы».

— Дивчата! Прекратите — нагорит, если румыны поймут! Пойте, но чтобы…

— Ладно, дядько Бельченко, запоем другую — без политики…

«У соседа хата бела,
У соседа жинка цела,
А у меня ни хатенки,
Ни яичка, ни куренка.
Фрицы съели хлеб и сало…»

— Дивчата! Прекратите, прошу вас! Несчастье будет!..

— Бун, домнуле Бельченко, не будем.

«Для чего теребим кукурузу?
Чтобы дать ее толстому пузу.
Для чего мы тут сеем ячмень…»

— Хватит! Вы, двое дивчат, возьмите ящик, насыпайте кукурузой и несите к весам! А вы, дядька Иосэп, берить, взвешивайте по полцентнера и пишите на стенке!.. Палочка — это ящик. Понятно?

— Понятно! — отвечаю, и поднимаюсь к весам.

— Высыпать в следующей коморе, в угол!

Когда стемнело, я отправился к Гале. Муж ее, Ваня, вчера только пришел из районного центра Доманевки. Тихонько, на ухо, он мне стал рассказывать:

— Помните, на сходке нам староста Цибульский в присутствии румын рассказывал, что немцы уже Москву взяли, что у русских вся армия перебита, а нам уже нечего ждать?.. Оказывается, все это одна брехня… В Доманевке у локотинента радио есть, а у него в прислугах наша девушка служит… Так вот, она слушала по радио приказ Сталина. Наши перешли в наступление на главных участках фронта и нанесли немцам один за другим удары под Ростовом-на-Дону, в Крыму и под Москвой… Были ожесточенные бои. Наши отбросили фрицев от Москвы и жмут их на запад. Освобождены уже Московская и Тульская области, десятки городов...

— Наконец-то! — сказал я, и слезы закрыли мне свет коптилки.

— И в приказе этом сказано, что недалек тот день, когда Красная Армия отбросит врагов от Ленинграда.

— Ну и слава тебе, господи!.. А что в самой Доманевке делается, Ваня?

— То же, что и раньше!.. Убивают евреев, мучают их на тяжелой работе, не допускают к ним пищи и воды… Они мрут, как мухи… Особенно дети… На днях устроили такой номер… под названием «ледяная горка»!.. Галя! Посмотри, что-то там собака брешет!

Галя вышла в сени. Послышался легкий стук в наружные двери.

— Это я, Галя, Юхим!..

Галя впустила гостя. Он уселся рядом со мной.

— Ваня, говорят, у тебя хороший самогон… Горит!.. Продай хоть пол-литра!.

— Ладно, скажи Гале!..

Галя быстро отпустила гостю самогон. Гость попрощался и ушел.

— Загнали несколько тысяч человек в помещение на горке, где был когда-то РИК, окружили горку колючей проволокой и прекратили в это помещение доступ… Никакой еды, никакой воды… И люди стали там умирать от холода, голода и болезней… А каждую ночь румыны и полицаи добивали умирающих палками, забирали все и уходили пьянствовать… Кого туда посылали — это на верную смерть… Никто оттуда не возвратился — все погибли, до одного!.. А сейчас, Иосэп, идите домой, чтобы Юхим не наболтал, что вы тут были… На всякий случай скажете, что пришли за молоком…

Я поднялся.

— Спокойной ночи!

Я спешил сообщить Косовой и ее сестрам радостную весточку про победу на фронтах. Глаза у всех блестели, когда я рассказывал.

— Я читала румынскую газету, в ней сообщают, что немцы у ворот Москвы, и наблюдают уличные бои между восставшими и Красной Армией! — сказала Косова.

— Разве румынские газеты могут писать, что их гонят назад — на запад? — спросила Аня.

— А до нас еще так далеко, что невольно скажешь «Доки сонце зійде, роса очі виїсть» — грустно сказала Роха.

— На радостях завтра сварим борщ!

— Если только у кого-нибудь выпросим пару бурячков и немного картофелю!..

На следующий день после полудня на селе появились жандармы, и поэтому все в амбаре работали с напряжением. Опасались избиений палками. Я тащил ящики с зерном на весы, взвешивал, делал отметки на стене и уносил во второе отделение. Песен и разговоров не было. Работали молча.

К амбару подошли румыны. Их сопровождал Цибульский.

— Буна дзыуа!

— Здравствуйте, — ответили все хором

— Унди лукру? Репиде! — закричал один из жандармов и ударил палкой стоявшую без дела у амбара Любу.

— Я на минутку только вышла! — стала плакать и оправдываться Люба.

— Репиде! Футуй мамо!..

Люба села на кучу кочанов и стала работать. Руки у нее дрожали.

— Кто не будет работать — повешаем! — сказал жандарм по-русски, и они ушли.

Долго молчали.

— Краще в річці втопитися, ніж фашистському приказу покоритися! — сказала Люба и прекратила теребить кукурузу.

За нею прекратили и другие.

— Перекур! Отдохнем, а ты, Настя, стой у дверей, и если эти цыгане будут идти — дай знать!

Не прошло и десяти минут, как к амбару подошли немцы: офицер и переводчик. Настя успела предупредить.

— Сколько здесь будет зерна? — спросил переводчик.

— Около ста центнеров, — ответил Бельченко, приподнявшись с весов и вытянувшись по-военному.

— Карош зерно! — одобрительно отозвался офицер и, повернувшись на каблуках, ушел вместе с переводчиком.

— Можете отдыхать! — сказал Бельченко, вернувшись на свое место.

Настя опять стала у дверей «на случай гостей». Вскоре пришла Мотя и сообщила, что румыны и немцы уехали из села.

— Видала, какие у немцев рожи? Так и просят кирпича! Толстые, как боровы! Недаром у нас говорят, что «арийская раса благородна, як свиня огородна». Объелись украинским салом и хлебом!..

— Осторожнее, Люба! Забыла, что не дома!

— Пускай! Все одно потом наши узнают, кто донес, и живой не останется! А мне и так жизнь надоела: мужа забрали и убили, со двора увели телку, и кабана, и всех кур забрали. Живу на одной мамалыге, да и ее не хватает!.. Одеться не во что! Ходишь с детьми в лохмотьях, в продранных постолах!.. Продавать нечего, а грабить людей не могу!..

— Хватит тебе плакаться!.. Давай лучше споем!..

«Ходит парень по поселку,
Ходит парень боевой,
И глазами мне моргает,
И все тянется за мной…
И кто его знает,
Чего он моргает?

Ходит фрицик по поселку
Ищет девушек у нас.
Но напрасно — все без толку,
Наши девки не для вас!
И кто его знает,
Чего он вздыхает?..

***

Запахло весной. Снег превратился в грязное месиво. Солнышко понемногу стало давать тепло. Крестьяне заговаривали о подготовке к севу. Некоторые начали даже копать землю на огородах возле своих хат, другие занимались в колхозной кузне и плотне починкой лопат, грабель и другого необходимого в хозяйстве инвентаря, а третьи просто приходили в плотню, чтобы погреться и послушать новости.

В конце марта стали вскрывать кагаты с картофелем. Мне поручили копать землю, а женщинам — перебирать картофель и сносить его в погреб.

Но больше пяти минут я работать лопатой был не в состоянии — начинал задыхаться. Это понял Ваня Чабанюк и подошел ко мне показать, как управляться с лопатой. Действительно, спустя полчаса я эту премудрость освоил и стал работать, как другие. От непривычки к тяжелому физическому труду стало жарко, и я скинул пальто.

У кагатов проработали три дня. Почти половина проработанного картофеля ушла по ведрам работающих, но достаточно осталось и для посева.

Меня перевели на работу в кладовой. В мои обязанности входила переброска с места на место согревшейся посевной озимой пшеницы. Работа не из легких, но Бельченко не торопил.

— Работа не волк — в лес не убежит! Вы тогда усердно работайте, когда приходят румыны, немцы или Цибульский… Даже Сеню Орловского не бойтесь — он свой парень, никого не обидит!.. В работе и я вам помогу, и возьму еще военнопленного… Сами не управитесь!..

Прошла еще неделя, и приступили к весенним полевым работам. Стали «подсевать» ячмень. Подсевал Старик Иван Олейник, а я подсыпал в сито. Работа нетрудная, но пыль, густая пыль проникала повсюду. К вечеру пыльный, утомленный бросался на свою «постель» из кочанов кукурузы и засыпал как убитый. Подсевание сначала ячменя, затем овса и подсолнуха затянулось надолго. Только по воскресеньям удавалось как следует помыться и отдохнуть.

Тяжелая физическая работа меня не смущала. Стал привыкать, и радовало, что не трогают полицаи, не издеваются жандармы. К сожалению, пришел скоро конец этому счастью. Хата, в которой мы проживали, понадобилась назначенному в село агроному Липскому Борису, и нас всех отправили обратно в Доманевку — лагерь смерти.