Пути смерти

(Записки узника гетто)

1946

I

Я — юрист и был наивно уверен, что свои международные обязательства государства выполняют. Но Германия, только недавно заключившая с Советским Союзом договор о ненападении, без объявления войны бомбит наши города, её армии переходят наши границы. Я подумал было, что это опять дела «коварного Альбиона», что Англия в сговоре с Германией решила столкнуть лбами большевизм и фашизм. Загребать жар чужими руками — на них похоже… Однако, Англия продолжает воевать с Германией, даже заключила с нами союз о совместных военных действиях.

Ничего не понимаю!

Вспомнил первомайский парад на Красной площади в Москве, который я видел своими глазами: самолеты, эффектные выезды танков…

Конечно, мы победим!

Но… мы отступаем.

Не верится в сдачу одного города за другим, в разговорчики, что в Красной Армии много предателей и шпионов. Чушь какая-то!

Иду в военкомат вступать в армию.

— Старики нам не нужны, — говорит военком. — 55 лет. Больной, слепой. От вас больше вреда, чем пользы.

— Я бывший красный партизан!

— Теперь партизаны не нужны. Извините, у меня много работы — сами видите… — он жмет мне руку и выпроваживает за дверь.

В шесть утра, в двенадцать дня, в шесть вечера и в одиннадцать ночи слушаю последние известия. Все то же. Отступление продолжается. Фронт приближается. Уже появились в Одессе эвакуированные из Буковины и Бессарабии. Они осаждают пароходные и железнодорожные кассы. Очереди тянутся на целые кварталы. Глядя на них, одесситы готовятся к отъезду. Очереди растут с каждым днем. Началась спекуляция билетами и талонами на поезда и пароходы для эвакуации. Со спекулянтами борются, но это не помогает.

***

Очень много в Одессе эвакуированных евреев. Они прибывают отовсюду и спешат дальше. Знают, что ждёт их. Сообщения о том, что делали с евреями немцы в Варшаве, Люблине, других городах Польши и Буковины, вселяют ужас. Еврей считает минуты, когда эшелон, на котором он получил место, отойдет от Одессы. Пароходы переполнены беженцами. Перегружены до отказа. Они идут в Мариуполь и к берегам Кавказа. Немецкие самолеты бомбят эшелоны и пароходы. Тысячи людей гибнут.

Фронт приближается.

Ко мне приехала сестра с мужем и сыном из Бессарабии. Немцы уже подошли к Кишинёву. Надо спешить, поскорей уехать из Одессы. Потом будет труднее. Они едва выбрались из горевшего дома, в который попал снаряд. Кишинёв уже вероятно занят немцами или их союзниками румынами.

Сестра плачет. Шурин и племянник нервничают.

Чего ты ждешь? Кроме веревки от Гитлера ничего не получишь…

Немцы ещё далеко, — возражаю я. — Надо подготовиться, получить эвакуационный листок… Наши не пустят немцев в Одессу. Читай сегодняшнюю газету: «Одесса была, есть и будет советской!».

Слишком быстро они наступают. Польшу заняли за две недели. Смотри, не прогадай! Я не хочу лишиться брата!.. Езжай, умоляю тебя!..

Немцы бомбят Одессу. Первые бомбы упали в Малый переулок — уничтожили несколько домов, погибло много людей. Каждый день над городом кружат немецкие стервятники…

Стою на дежурстве у ворот дома: пять самолетов высоко плывут в чистом небе. Один из них резко пикирует вниз… Пронзительный свист, взрыв, душераздирающие крики раненых и умирающих. Рушатся стены домов. А вблизи никаких военных объектов…

Моя семья, напуганная бомбежками, как многие одесситы, отсиживается в Аркадии, дачной местности, в надежде, что там потише. Но и дачи пострадали, разрушены, а вынужденные дачники бросились в катакомбы 20-30 метров под землёй, они лучше бомбоубежищ предохраняют от прямых попаданий бомб. Здесь сыро, но спокойно. А я ночую дома — в центре Одессы.

Дом наш — трехэтажная коробка; окна квартиры на втором этаже над «Гастрономом» выходят на Торговую улицу. Дом опустел: одни эвакуировались, другие переселились в окрестности города. Остались только дворник с семьёй да ещё несколько человек. Воздушные тревоги чуть ли не каждый час: приходится выскакивать в подъезд — там безопаснее.

Итак, я ночую сегодня дома. В Аркадию идти поздно, да и нужно взять кое-какие продукты для семьи. Девять часов вечера. Сплю тревожно. Вдруг страшный свист и гул. Разрыва бомбы не слышно. Что-то громадное пробило с грохотом крышу и сквозь этажи рухнуло в погреб. Прислушиваюсь: тихо. Засыпаю. Часов в двенадцать опять свист, и следом — взрыв. Меня осыпает битым оконным стеклом. Отряхиваю постель, снимаю стекло с одеяла и снова ложусь… Но не сплю… тревожно. Под утро опять свист и гул от разрыва. Опять брызги оконного стекла. Поднимаюсь. Невольно смотрю в зеркало. Все лицо в крови и царапинах. Но жив — и хорошо! Спускаюсь во двор и не узнаю своего дома. Разрушено три флигеля. Один из них, напротив ворот, пробила мина, к счастью не разорвавшаяся, но убившая на втором этаже учительницу немецкого языка Бендер. Она с таким нетерпением ждала прихода немцев. Гитлера за бога почитала.

Нагруженный продуктами, я шел к семье в Аркадию. По дороге бомбят, приходится прятаться в бомбоубежища и ждать, когда кончится воздушная тревога. Но надоедает, и идешь уже, не обращая внимания на свист, разрывы бомб и окрики дежурных у ворот домов.

Почти ежедневно приходится отлучаться из Аркадии то за хлебом, на седьмую станцию трамвая № 18, то на шестнадцатую станцию Большого Фонтана. Там в очереди иногда можно достать помидоры, картофель, дыни. Мяса, рыбы, птицы в продаже уже нет. Очередь за хлебом на седьмой часто разбегается из-за бомбежки.

Регулярно отправляюсь в город к коменданту, в надежде достать талоны на пароход, чтоб эвакуироваться, но безрезультатно: то талонов нет, то пароходы не идут, а поездные эшелоны давно прекратились. Но вот наконец талоны получил, и мы, нагруженные рюкзаками, отправились в порт. В порту бомбежка в разгаре. Приходится сидеть в бомбоубежище. Затихло наконец. Идем к пароходу «Ленин». Возле него толкаются уже тысячи жаждущих. Шум, крики. С трудом пробиваемся, но не пускают на сходни даже с талонами. Пароход перегружен.

Возвращаемся обратно в Аркадию, и снова начинается погоня за талонами на пароход. Одесские спекулянты продают талоны по три-четыре тысячи рублей за штуку. Продаём, что возможно, и покупаем три талона на пароход «Анадырь». Опять под бомбежкой идём в порт, опять бомбоубежище и лихорадочное движение к пароходу. Наконец-то после долгих усилий мы на пароход попали, но… опять вернулись домой. Пароход сел на мель.

Положительно не везет! Договорился, наконец, с Институтом зерна и муки об эвакуации грузовиком. Ждали два дня в институтском бомбоубежище, и всё-таки не удалось уехать. Исправным оказался только один грузовик, на нем уехало начальство, а второй не вышел из ремонта.

Да, не везёт! Отправились было пешком в Николаев, но пришлось вернуться. Одесса уже окружена. Оставался только один выход — морем. Но пароходов мало, а талоны дают в первую очередь работникам, партийцам и семьям военных.

***

Сидим в Аркадии. Ждем у моря погоды. Все мысли вокруг одного — как уехать.

А погода прекрасная. Дни стоят теплые, и только ночами немного холодно от морской сырости. Вынужденные «дачники» ещё купаются. Погружаешься в теплую воду и наслаждаешься морем. Голубые волны набегают на берег. Золотые лучи солнца искрятся в них, и не верится, что идет война.

«Дачники» занялись рыбной ловлей. С продуктами становится всё хуже.

Изредка ко мне приезжает прокурор Сталинского района т. Ш. поиграть в шахматы, искупаться, отдохнуть от бомбежек. Он уже свою семью отправил. Предлагает достать два талона на пароход. Только два. Кому остаться, кому ехать? Пароход «Ленин» погиб, и вместе с ним — тысячи людей, в том числе мои коллеги — супруги Подкаминер и др. Спаслись немногие. Погибли и некоторые другие пароходы. Кому остаться? Решаем, что поедут жена и дочь, а я останусь — может, достану ещё талон и догоню их. Уславливаемся встретиться в Горьком у моей старшей дочери…

Рюкзаки всегда готовы, и я прощаюсь с родными, любимыми, дорогими моими… Я не выдерживаю, и появляются слезы. Рыдания мои передаются дочери и жене. Они отказываются меня оставить. Только вместе! Вместе умереть или вместе выжить. Ш. обещает, — если удастся, конечно, — достать третий талон.

Проводим дни на берегу моря. С нами вместе, в одной клетушке живут: шурин Зиновий Львович Косов, адвокат, его жена Аня и Валя, их сын, мальчик 11 лет. Кроме них на нашей так называемой даче живет еще женщина-врач и её взрослый сын. Перебралась сюда и сама хозяйка дачи, жена моряка, с двумя дочерьми. Дача стоит под скалой высотой метров 15. Тут же вблизи, в пористом камне скалы мы устроили хорошее бомбоубежище. Как только начинается тревога, и зенитки открывают стрельбу, — мы прячемся и ждём, пока всё стихнет.

Летят шесть стервятников, им навстречу несколько наших ястребков. Начинается воздушный бой. Я в бомбоубежище не иду — редкое зрелище. Жена и дочь кричат, но я не слышу. Наш ястребок заходит немцу в хвост и дает очередь. Неудачно. Ястребок взвивается вверх и заставляет немца снизиться. Рядом появляются ещё два наших истребителя. Вместе атакуют. Немец падает, и уже совсем у воды, совсем недалеко мотор взрывается, самолет погружается в воду. Воронка и волны… Жена и дочь ругают меня.

Через несколько дней, рано утром, когда Одесса была уже окружена, гитлеровцы стояли довольно близко, у Дофиновки — это по Николаевской дороге — и целыми днями обстреливали город, я наблюдал из довольно приличного цейсовского бинокля как наши моряки начали высаживать у Дофиновки десант. Крейсеры и миноносцы обстреляли сначала берег и дорогу к Дофиновке, а затем под перекидным огнём стали высаживать войска. Их было всего около четырёх тысяч человек — мало. Но неожиданность и натиск сделали своё дело. Врага отогнали на много километров — чуть ли не до Очакова.

Уходят последние пароходы. Уезжает Ш. Он предлагает взять с собой мою дочь на правах жены. Никого больше — только один талон для жены. Во мне борются два чувства: желание спасти дочь и страх за нее. Ш., хоть и добрый человек, но неуравновешенный… Мы всё-таки соглашаемся. Провожаем их к остановке трамвая, прощаемся и уходим, с трудом сдерживая слезы. Чувствую, что начинаю сходить с ума. Кровь моя ушла, моя кровь!.. Ведь живу и работаю только ради неё. Моя дочь! Жена молчит, с трудом передвигает ноги. Беру её под руку и плетемся назад, в Аркадию, одинокие…

Незачем, не для чего жить… — шепчу я.

Жена подняла на меня глаза полные слез и вдруг стала кричать:

Ты с ума сошел! Ты бледен как полотно, что-то шепчешь!.. Люба! С папой что-то неладное!..

Я вдруг вспомнил древнееврейскую песенку: «Сисас бесимку, бесимхас тойру» и запел громко, отбивая такт ногой. Жена закричала еще громче. Дочь услышала и прибежала.

Смотри, что с папой.

Папуля! Папулинька! Перестань, успокойся, прошу тебя! Дорогой мой…

Целует меня дочь, и припадок уходит.

Мы вернулись подавленные, потрясенные прощаньем.

Я сел на скалу и стал смотреть на море, думая о том, что жизнь теперь потеряла всякий смысл. Жена и соседи зовут снизу в бомбоубежище, но я не иду. Зачем?

Прихожу в себя и вдали вижу дочь. Она возвращается, задумчиво глядя перед собой. Я подымаюсь и бегу к ней.

Ты вернулась? Ты что-нибудь забыла?

Да, — улыбается она. — Забыла. Вас, моих любимых, вас! Как вы останетесь без меня?! Будем жить или нет… Я остаюсь.

Дочь плачет, — и у нас слезы льются, и мы упрекаем её за то, что осталась — ведь это была последняя возможность спастись…

Надежды на эвакуацию больше нет.

Октябрь. По ночам уже холодно. А днём ещё солнышко довольно сильно припекает. Вода в море уже холодная. Рыба плохо клюет. Волны становятся всё больше и с шумом разбиваются о прибрежные скалы, рассыпаясь высоко водяной пылью.

***

Как быть? Что делать? Мы с шурином Зиновием отправляемся на Пролетарский бульвар в санаторий учёных. Там главным врачом работает наша золовка — жена Миши, старшего брата моей жены. Миша — адвокат, профессор. Он отличается колоссальной памятью и талантлив. До революции он закончил Ковенскую ешиву. Знал 32 книги талмуда почти наизусть. Потом за границей закончил медицинский факультет, но госэкзаменов в России не сдавал, а поступил на юридический факультет Крымского университета. Учился и в международном институте. Занимался с успехом высшей математикой. Чего только не преподавал он в высших учебных заведениях! И политэкономию, и уголовное право, и уголовный процесс, и высшую математику. Теперь он изучал английский язык. Французский, немецкий, латынь, украинский, древнееврейский он знал в совершенстве. Русский считал родным, материнским языком, хотя должен был считать таковым еврейский.

Миша — как бы негласный руководитель, отец наших семей. Мы с Зиновием решили с ним посоветоваться. Миша мечтает попасть в Палестину. Он рассказывает, что Гитлер, ненавидя евреев, высылает их из страны. Высланных англичане сажают на пароходы и отправляют в Землю обетованную.

А то, что Гитлер истребляет евреев… Ты слышал сообщения Совинформбюро? Они уничтожили тысячи евреев в Варшаве и других местах. А в самой Германии?! А его книга «Mein Kampf», в которой он обещает уничтожить всю нацию до 1942 года?

Откровенно говоря, я мало верю нашему Информбюро. А сказки про антисемитизм немцев нам давно знакомы.

Почему же евреи эвакуируются, бегут? Разве те, кто случайно вырвался от немцев, врут?

Я не верю, что немцы уничтожают целые нации. Я ещё помню немцев на Украине в 1918 году. Какая культура! Они были вежливы даже по отношению к евреям. Ты же, Иосиф, сидел у немцев в крепости, — тебя оскорбляли, издевались?

Не издевались, а просто называли «ферфлухтер иуде» и приговорили к смертной казни, — правда, как большевика. Только благодаря твоей Мусе и подпольной Спартаковской организации крейсера «Гебен» мне удалось бежать.

Значит, ты хочешь эвакуироваться? Но ты же видишь — это невозможно. Пароходы всех не заберут. Да и кому мы нужны с нашими застарелыми грыжами, геморроями, почками? Кому сейчас нужны наши былые заслуги?! Молодые нужны, чтобы драться. Мы теперь на помойке истории.

Прекрати! Это в тебе уже не здравый смысл говорит, а обида за те два года в лагерях.

Что ты понимаешь!.. Я действительно обижен, потому что осужден был незаслуженно. Это была политика Ежова… Дело не в этом. Просто я убежден, что мы останемся живы. Даже не будем ограничены в правах. В крайнем случае, будем носить желтые повязки с шестиконечной звездой. А если представится возможность, уедем в Палестину. Как хотите! Я остаюсь здесь. Что будет со всеми евреями — будет и со мною!

Мы ушли. Миша нас не убедил. И снова — бесконечные поиски талонов на последние уже пароходы. Комендатура находилась теперь на Балковской улице (ул. Фрунзе). Мы пробились к коменданту, но он заявил, что талонов нет. Эвакуируются только войска, исполкомы и судебные органы. Остальные остаются.

Вышла почти последняя газета. В ней черным по белому — лозунг: «Одесса была, есть и будет советской!». Газету расхватывали, платили за неё бешеные деньги и радовались, что Одесса не будет сдана, что, вероятно, началось контрнаступление, и всем мытарствам пришел конец. Передавали уже слух, будто румыны, потерявшие в боях под Одессой несколько десятков тысяч людей, даже отступили, и немцы их, своих союзников, расстреливают. Радовались и спешили домой с отрадной весточкой…

Но к вечеру были расклеены объявления облисполкома и командования, что вследствие плохого снабжения продовольственного и военного, а также по стратегическим соображениям Одесса Красной Армией оставляется.

Все стали с дач перебираться обратно в город.