III.

Для чего дана была 1/6,

или

Награда вперед

 

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя.

Ф.И.Тютчев

 

1.

Широко распространено мнение: «Каждый народ заслуживает своего правительства». Чаще оно представляется справедливым, — но не во всех случаях.

Вскоре после Второй мировой Иван Ильин резко возражал, «будто русский народ “заслуживает” того угнетающего, уничтожающего и вымарывающего его правительства, которое его ныне терроризирует».

«Да, — писал Ильин, — народ отвечает за свое правительство, если он сам находится “в здравом уме и твердой памяти” и если он его свободно избрал». И ссылался на события 1917 года: «… тогда народ был выбит из колеи начальными неудачами великой войны, он был развязан угашением монархической присяги и обезумлен — как революционным правлением февралистов, так и большевистской агитацией.»

История показывает, что судьба России решалась тогда более сложно и противоречиво. И Георгий Федотов, которому возражал Ильин, был не «безответственен, двусмысленен и соблазнителен», а был прав, когда считал, что «русская этика эгалитарна, коллективистична и тоталитарна», — в неменьшей, если не большей степени, чем «христиански–сердечна, сердечно–справедлива и свободолюбива до анархии», — как указывал Ильин.

И можно долго еще перечислять другие черты в русском народе — и замечательные, и отвратительные, и такие, в которых находятся и положительные и отрицательные свойства. Но, безусловно, подкупает вывод Ильина:

«…Каждый народ заслуживает, — и морально, и политически, — лучшего правительства, чем то, которое он имеет, ибо именно лучшее правительство сделает и его самого лучшим. Каждое правительство призвано действовать, руководствуясь инстинктом самосохранения, присущим его народу; каждое призвано видеть далее своего народа, быть мудрее его и подсказывать ему верные пути жизни».

Несомненно, требуется всмотреться в эту русскую многогранность и неоднозначность, вспомнить, что русская мысль и начиналась с выяснения: кто мы есть, почему такие, для чего призваны в мир. Чаадаев дал первое — и неутешительное — суждение: «С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь». Не говоря уже о пушкинских возражениях и еще множестве других, тогдашних и позднейших, хочется лишний раз обратить внимание на явную аристократическую ограниченность, недемократичность чаадаевского взгляда. Он не помнит, поскольку не задумывается, что соха, борона, пила, топор (секира) — то, без чего не прожить, чем кормит народ себя и своих бар, — наше родное изобретение; что сначала был бердыш, а уж от него пошла алебарда. (Даль: «Бердыш перешло от нас на север Европы, где по свойству готского языка, к нему привесили an: bardi's, bardisan; во Франции из этого сделали pertusan, и слово вернулось к нам, обратясь в протазан», — писал русский датчанин).

Да и Ползунов придумал паровую машину раньше Уатта, за тридцать лет до рождения Чаадаева, только Чаадаев, как и вся Россия, об этом не ведали, потому что самодержавие не подготовило во время страну к промышленному перевороту, — в России это было время переворотов дворцовых.

(Зато позже, во времена советского самодержавия, настолько стали гордиться русским первенством, что и без того великому Ломоносову, — чье, кстати, 300-летие грядет вскоре, — приписали открытие целых двух законов природы).

 

Несколько в сторону. Случай хоть и тридцатью годами позже Чаадаева, но весьма красноречивый — и нашей противоречивостью, и одновременно единодушием, и «величием истины», и тем, что «дали себе труда… выдумать сами».

В августе 1869 года наш Тютчев пишет свои знаменитейшие четыре строки о «природе — сфинксе», у которой, может, и «загадки нет», — не подозревая, что немногим раньше, в марте, наш Менделеев вырвал у материи кардинальнейшую тайну — открыл периодический закон химических элементов.

 

* * *

Чаадаев пробует в «Апологии сумасшедшего» не оправдаться за «Философическое письмо»и не пересмотреть свои убеждения. Он смягчает и старается углубить, уточнить высказанные мысли. Второй раздел этого сочинения открывается словами: «Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим движением, который красною нитью проходит чрез всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер, который является

в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это — факт географический.» («На этом, — примечал публикатор “Апологии”, — рукопись обрывается, и ничто не указывает на то, чтобы она когда-нибудь была продолжена».)

Чаадаев остановился, не в силах проникнуть в суть отмеченного «географического факта». Чаадаев писал: «Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его». Чаадаев не ведал о всемирном предназначении православия, о христианской миссии России быть Третьим Римом. Когда он писал: «Пусть, например, какой-нибудь народ, благодаря стечению обстоятельств, не им созданных, в силу географического положения, не им выбранного, расселится на громадном пространстве, не сознавая того, что делает, и в один прекрасный день окажется могущественным народом: это будет, конечно, изумительное явление, и ему можно удивляться сколько угодно…» — он нечаянно и безотчетно прозревал судьбу, для русских выбранную, будущее, для России задуманное.

Удивляться если приходится, то тому, что на этот раз история позволила русским почти не отстать от народов Запада. Когда в 1492 году Колумб открыл Америку для Испании, а до того португальцы почти век осторожно продвигались на юг вдоль африканского побережья, русские еще под ордынским игом, в 1472 году, присоединили Великую Пермь, а в 1499-м — Югорскую землю, превратились в огромное европейское государство — Московскую Русь.

В дальнейшем русское расселение шло даже опережающими темпами, — по сравнению с европейской колонизацией мира. Когда в начале 1600-х годов Англия начала «прорубать» одновременно два окна: одно на Запад, в Америку, другое на Восток, в Индию, — границы Руси перешли уже Обь, а к концу XVII века Россия стала азиатской державой, вышла к Тихому океану, вскоре пересекла его и устремилась в Америку и на Аляску.

Приходится констатировать, что История, или Промысел, дали возможность или сделали необходимым вступить в соревнование не просто народам, но верованиям. Католические Испания и Португалия спустя три века оказались, грубо говоря, ни с чем. Англосаксы–протестанты подчинили и подчиняют себе почти полмира. Православному русскому народу была вручена ответственность за одну шестую часть Земли.

 

 

2.

Да, скифы мы! Да, азиаты мы…
Нет, — крестиане мы.

 

Новый аристократ духа и культуртрегер Дмитрий Галковский третирует свой народ и старую русскую интеллигенцию за «простолюдинство», точнее, за «татарщину», а если прямо, то за «азиатскую вонючку» (эссе «Русская политика и русская философия» в его сборнике «Магнит». Псков, 2004). «…Подлинную культуру и демократическое общество можно построить только исходя из примата внутренней жизни личности, а не коллективизма русской интеллигенции, подчиняющей личностное начало нуждам и задачам бессодержательной «социальной жизни», — сначала спокойно писал он. Потом начинал горячиться: «Кто же будет общаться, точнее нянчиться, с малограмотной чернью, “сволочью”, которой только предстоит стать сначала “хамами” городских окраин, а потом “пролетариями”? Только полуобразованная «интеллигенция». Интеллигенции народ интересен.» Потом вроде бы успокаивался: «1.Недемократическая форма правления в России начала века есть нормальное следствие низкого уровня культуры самого народа. Она, таким образом, ему «сообразна» (удобна, понятна, органична). 2.Недемократичность русской интеллигенции есть тоже следствие низкого уровня культуры народа, так что упреки интеллигенции в нетерпимости и т.д. — есть упреки самому русскому народу». — Но затем давал себе волю: «“За родимку милую — власть советскую” отечественная интеллигенция положила в кровопролитной войне миллионы соотечественников, проявляя чудеса исполнительности и законопослушания, молясь на отпечатанные на изношенной пишущей машинке мандаты и декреты. Казалось бы, абсурд, ибо РСФСР соотносилась с Российской империей так же, как с великолепным Зимним дворцом соотносились воспетые Андреем Белым «вонькие московские дворики». Но «вонькие дворики» пахли родной Азией, а это искупало все».

Тут, конечно, мгновенно вспоминается лермонтовская «немытая Россия, страна рабов, страна господ». Причем поэту были равно неприглядны обе эти страны, Галковский же считает, что «русская государственность есть орудие нейтрализации и подавления азиатского начала», различает «коренное население» (!) и «колониальную администрацию».

Неужели надлежит «нейтрализовать» и «подавлять»

Эти русские селенья,
Эту русскую природу —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа…

«Гордый взор», по Тютчеву,

Не поймет и не заметит
………………………..
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.

Действительно, от Чаадаева и Федотова до Зиновьева и Галковского, бросается на свой русский родной народ «гордый взор», «строгий взгляд». Он и презирающий, и желающий видеть народ лучше, и верящий в него, и изверившийся.

Что с этим народом делать? Как с ним работать? Как строить жизнь — и старую, и новую?.. В душе почти что праведник, а на деле почти всегда холоп. И интеллигенция у него такая же!

Что такое может «тайно светить» через смиренность? Заслужили ли русские свой «край родной» (не скудный, не бедный, а обширнейший и богатейший в мире!) — или это какой–то Дар, Благодать, награда вперед — за все и на все, что уготовано историей России?

Ну, во–первых, если не до конца заслужили, то уж заработали точно. Столько непосильного, непомерного труда, сколько досталось русским мужикам да бабам (а еще сколько ненужного и бездарно растраченного), не довелось ни на чью другую судьбу. Сколько бы ни было на Руси Обломовых и обломовцев, в ней все равно было не счесть беззаветных тружеников и умельцев — и во всех слоях общества. Иначе как такая держава создалась бы!

И если простой русский человек почти всегда выглядел темным и ограниченным, то в том числе и от трудов своих праведных: «он до смерти работает, до полусмерти пьет», — и конечно, от бедности. Житейской.

Но не душевной.

За ничто и дается — ничего. А тут столько дадено!

Вчитаемся в слова Валентина Непомнящего. Они выверены им в статье «Удерживающий теперь. Феномен Пушкина и исторический жребий России. К проблеме целостной концепции русской культуры» (В.Непомнящий. Пушкин. Русская картина мира. М., 1999):

«Исторический “жеребий” России состоял в том, что она… встретилась, в “восточном”, “греческом” исповедании, с Божественным ликом христианского учения, исторически мгновенно его приняла и на протяжении веков удерживала как исповедание пасхальное.

«Жеребий» этот оказался не очень выигрышен с точки зрения земного устроения, скорее наоборот. Исповедание было таково, что ни сытость, ни богатство, сила, слава и успех, ни индивидуальная и иная свобода, ни прочие земные утехи не находили места в ценностной системе как сфере, связанной с христианским идеалом: идеалом была праведная жизнь, в пределе — святость. Между тем на деле люди Святой Руси были не лучше западных: так же любили земную жизнь и ее удовольствия, так же стремились к богатству и благополучию, успеху и славе, так же грешили, воевали и безобразничали, как и везде, а порой и похлеще; для нашего народа, чувствительного, сурового и страстного, с его медлительным, но огненным и взрывным темпераментом, с его способностью равно к безбрежной широте и упрямой односторонности, со склонностью как к мечтательному созерцанию, так и к «безудержу» во всем, от унизительной подчас покорности до «русского бунта», до преступления, — идеал праведности и святости был столь же органически влекущим, сколь и неимоверно трудным. Но исповедание было таково, что несоответствие этому идеалу осознавалось не как нейтральная «исходная данность», терпимая и приемлемая в качестве некой «общей нормы», а как грех и вина. «Исходной данностью» был (мыслился) человек не «каков он есть», в наличном состоянии, а как образ и подобие Бога; нормой было не «оправдание в сем мире», а «спасение в будущем веке», — нормой был идеал. Притом труднодостижимость его вовсе не означала принципиальной недостижимости (святые и праведники были, как есть они и везде, и это было всем известно, об этом говорили история, предания, непосредственный народный опыт: «Не стоит город без святого, село без праведника»); и мыслился идеал не как туманно–далекое «Должно Быть», противостоящее мрачной «действительности»: идеал был то, что должен я, и притом здесь и сейчас, и был сверхконкретен и сверхактуален: «последуй за Мною, взяв крест»; а это-то труднее всего.

Крест — то, что и соединяет, и разделяет «рождественскую» и «пасхальную» систему ценностей, это общая реальность, вызывающая с обеих сторон мучительные, но разные переживания. Для «рождественской» культуры крест — в первую очередь символ всего тяжкого и скорбного, символ страждущего естества, трагедии человеческого бытия; для «пасхальной» крест — трагедия человеческой вины перед Бытием, перед Богом скорбящим и страдающим, перед Христом распятым и распинаемым постоянно мною; но одновременно — и символ победы благодати и истины Христа над «чином естества», и потому орудие спасения, «благое иго» (см.: Мф.II, 30) на пути к жизни вечной, где “несть ни печаль, ни воздыхание”».

Да, именно дар и благо «ноши крестной» всегда светили и светят доныне русскому человеку, — даже если он не сознает свое «крестианство».

«Жись, она и есть жись. Привычное дело».

Так говорил Иван Африканович, чудесный русский мужик и герой чудесной повести Василия Белова.

Говорил так дорогой мой человек в середине прошлого века, как раз в самый зенит советской цивилизации, когда ему и жизни никакой уже не оставалось в родной и любимой моей стране.

 

3.

Обнимаю вас всех крепко и целую вместе с Россией дорогой, милой. Мы все стоим у порога и вот бы лететь и крылья есть, но воздуха под крыльями не оказывается… Целую, обнимаю вместе с Россией несчастной и горькой.

В.В.Розанов, январь 1919

 

Еще одним «гордецом», тургеневским Базаровым сказано: «Русский человек тем только, может, и хорош, что недорого себя ценит». Иными словами, русский довольствуется малым, но это не обязательно перевешивает дурное в нем.

Русская жизнь малоуспешна, неблагополучна, часто катастрофична. Люди принимают все это как само собой разумеющееся: лишь бы ни снова война. Русскому человеку даже свобода не слишком нужна, тем более честь, — они его обременяют, дополнительно. У него и так забот хватает.

В этой связи обратимся к мысли А.Панарина («Православная цивилизация в глобальном мире». М., 2002): «…Надо отметить сохраняющиеся различия между западным и восточным типом интерпретации социальной справедливости. В либеральной лексике оно обозначено как различие между демократией свободы и демократией равенства. На самом деле различие глубже — оно лежит не в социальной, а в экзистенциальной плоскости и касается противоположности аскетической и гедонистической картин мира.

Демократия свободы представляет собой, с одной стороны, попустительский тип, а с другой — достижительный: она предполагает, что все то, что на сегодня остается монополией высших классов (вчера — аристократия, сегодня — буржуазия), завтра будет доступно для остальных.

Демократия равенства в самом деле ближе восточному архетипу — но не Востоку «азиатского деспотизма», как это подразумевается в данном случае, а аскетическому Востоку. Она предполагает, во–первых, что тяготы бытия — не следствие чьей–то своекорыстной воли, а удел человека на грешной земле — этой юдоли страха и печали, а во–вторых, что эти тяготы обязаны нести, в разных формах, но в равной напряженности, все люди, а не одни только низы общества. Именно этот принцип отражен в характерном для Востока консенсусе служилого государства и других принципах аскетической морали и культуры. Все те, кто желает нарушить этот консенсус, выторговать себе особые привилегии, непременно становятся «западниками», если присутствие Запада актуализировано исторически и геополитически. Эти западники творят особую утопию, связанную с надеждами на побег из трудного пространства Востока в легкое пространство Запада или пространство светлого будущего.

В тех случаях, когда данную утопию пытаются осуществить на деле, неизменно получается, что действительность, вызванная стараниями реформаторов, оказывается несравненно тяжелее и непригляднее, чем прежняя, казавшаяся столь невыносимой. Только со временем происходит постепенная «натурализация» новых порядков в восточной культуре, их коррекция в духе того, что реально возможно и необходимо в данной географической и историко-культурной среде. И только вследствие такой натурализации и коррекции снова налаживается и нормализуется жизнь — до новых напоров гедонистического нетерпения со стороны просвещенного меньшинства».

Не все концы в этой привлекательной аскетико-гедонической схеме сходятся. Во–первых, пространство Запада, известно каким способом, но создало опережающую цивилизацию. И попытка достичь ее на Востоке не есть «чья–то своекорыстная воля», а историческая необходимость. Во–вторых, более служилого государства в России, чем при Петре I, не было (до советской власти). Однако цивилизация, которую с его помощью внедрил Петр, была именно западной. Внедрялась она с главной целью — сделать Россию более сильной и культурной. Никому и никакими «привилегиями» она не сопровождалась, и, правильно, «действительность … оказалась несравненно тяжелее»! Что касается «неприглядности» — слово выбрано явно неточно: как известно, именно «на исторический вызов Петра Россия ответила гигантским явлением Пушкина», — равно как и колоссальным взлетом отечественной культуры.

И реформы 1860-х годов проводились не во благо «просвещенного меньшинства», а во благо страны. Часть «просвещенного меньшинства», действительно, проявила «гедонистическое нетерпение» в 1917-м, но была повержена правдой непросвещенного большинства и светом нового государства российского.

Но чем ни дальше, тем меньше правды и света становилось в советской стране, а черной лжи — все больше и больше. Для большинства власть установила послушание и обезличенность, новое просвещенное меньшинство поставила в услужение и стала приучать к «кормушкам». Власть была неправедной, — это и вызывало не–терпение лучшего в меньшинстве. Оно не желало привилегий, не требовало какого–то «легкого пространства». У него была, есть и будет своя «крестная ноша» — человеческая честь и справедливость и их защита. А для этого существует единственный способ —свободная правда. Та, которая выше Пушкина, выше России, выше всего. Та, которой Александр Зиновьев заканчивал свою главную книгу:

«Знаю одно: основу подлинно человеческого бытия составляет правда. Правда о себе. Правда о других. Беспощадная правда. Борьба за нее и против нее — самая глубинная и ожесточенная борьба в обществе. И уровень развития общества с точки зрения человечности будет отныне определяться степенью правдивости, допускаемой обществом».

…В России надо жить долго. И даже если Александр Зиновьев пересмотрел свой взгляд на историю и существо советского общества («Мне нелегко дался такой пересмотр», — писал он), то это все равно не отменяет вопиющий правды «Зияющих высот».

А с Зиновьевым что–то случилось, — как с Максимом Горьким в свое время, — он утратил ощущение судьбы своего народа и лишился памяти. Исторической памяти, — той, которой все 75 лет советской власти была лишена вся Россия.

Пушкин написал:     

Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу.
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

Пушкин продолжал:

На них основано от века   

По воле Бога самого

Самостоянье человека,

Залог величия его.

Самостоянье, честь — и твердая, верная, умная память: это и  крестная ноша, и благодать, и животворящие святыни Человека во веки веков.

            Под конец жизни Зиновьев стал называть себя «совком». С удовольствием и удовлетворенно именует себя так же С.Кара–Мурза —  «”Совок” вспоминает…» (М., 2002). Ему кажется, что он пишет правду, и память, безусловно, его не подводит. Но он просто перечисляет опорные точки собственной судьбы, — те, которые предварительно отобрал. Живой памятью в книге не пахнет, — это конспект прожитого на заданную тему.

Поэтому ни «Советской цивилизации» у Кара–Мурзы (М., 2004, «Политический бестселлер») не приходится верить, ни «Русской трагедии» у Зиновьева (М., 2005, тот же бестселлер) уразуметь невозможно. И без их томов понятно, что русское преображение, начавшись трагедией в 1917 году, в 1991–м трагедией и закончилось. Ясно, что между двумя этими датами Россия, вернее Советский Союз, стал второй мировой сверхдержавой — благодаря советской тоталитарной системе и в результате чрезвычайной, непосильной мобилизации сил и воли народа. Верно, что наши люди получили на полпути советской истории минимум благополучия и обрели тогда обеспеченность своего будущего. Непонятно, как так вдруг эти же люди перестали ценить, что имели, чего достигли, что им досталось такими потом и кровью. Выходит, слишком давно потеряли они веру и правду, больно долго роняли их честь и достоинство.

«Советские цивилизаторы» любят цитировать Андропова, обмолвившегося: мы не знаем общества, в котором живем. Неглупый глава советского государства перед самым его концом нечаянно открыл: «Король–то незрячий».

Потому что у всех глаза и ум были закрыты и забиты «истской» идеологией. И никто не сознавал этой беды, этого смертельного заслона от живой жизни, от живой мысли. И все продолжали руководствоваться давно застывшим, омертвелым учением.

Но — дали свободы. Каплю, потом другую, потом еще… И люди пережили то, чего не ведали, — освобождение, безбоязненность.

Потом начала просачиваться правда, все больше и сильнее. И опять, как в семнадцатом, людям показалось, что жизнь может быть лучше, чище, праведнее…

А к власти опять пришли не лучшие и не праведные…

И Промысел, который действует не мытьем, так катаньем, оставил России одну седьмую земную часть.

Таким трагическим способом территория нашего Отечества была очищена от советской власти.

Таким страшным образом к русскому народу пришло очищение.

 

4.

Соловей поет, что люди невинны.
Неужели напрасно пел соловей в весеннем саду?

М.М.Пришвин

 

«…Я стоял на неперевернутом троллейбусе. Где–то поблизости, вроде бы, были и перевернутые, как белобрюхие рыбины на песке. Зачем их переворачивали, непонятно. Вокруг бесновались… нет, пожалуй, никто особенно не бесновался, хотя я ожидал именно беснования. Нет, все было относительно спокойно, даже обыденно. Люди собрались посмотреть на Армагеддон.

Рядом со мной сидели какие–то подростки и курили. Обычные такие подростки, даже симпатичные. Вряд ли они что-нибудь понимали. Вообще, вокруг меня было много симпатичных людей. Я был уверен, что в них надо стрелять, пока они не разбегутся. Я надеялся на то, что у ГКЧП достанет мужества — начать стрелять. Потому что эти симпатичные люди убивали свою страну… Я до сих пор думаю, что несколько выстрелов могли изменить отечественную историю в лучшую сторону».

Симпатичный,  открытый  такой наш современник. Что думает и думал, то и пишет. Жаль, нерешительный. Раз еще тогда так все сознавал Константин Крылов (выше нам уже привелось его цитировать), — что же он не действовал? Взял бы на себя великую миссию, побежал туда, где бронетранспортеры, выхватил автомат, стрельнул в кого-нибудь, еще лучше — в солдат, те бы ответили… И история пошла бы «в лучшую сторону», — даже несмотря на то, что в ГКЧП не было своего Дэн Сяопина (который знал, во имя чего надо было стрелять), а сидели в нем такие же ЕБНы, ничего не соображающие и умеющие лишь хвататься за власть. Безусловно, скоро ли — долго ли, нашлись бы новые лица, — глядишь, и не дали бы растащить, убить страну. И ходил бы теперь Константин в героях — это он повернул отечественную историю…

Но — не случилось. Тысячи и миллионы не ведали, что творят. А Крылов в герои не метил. Он целил писать, что думает, — и печатать, что захочется. И пишет отменно. И формулирует завидно. И припечатывает, кого и как пожелает. И наше время, в которое он 15 лет назад не выстрелил, дает ему эту возможность.

От прежнего времени Крылову запали в душу, — «в позднем СССР, непонятно даже когда», — «солнце и человеческие лица у людей». Но у него — короткая память. И это прекрасно, что не узнал он прежних времен, не был «подсоветским» и не познакомился ближе с советским строем.

Но у него нет и своего, нынешнего времени. Оно — не его, оно ему претит. Просто — нет этому времени.

Те, кто мечтал о новом, этом времени, оказавшемся мерзким, помнят мерзкое старое, знают, как можно мерзости разных времен соотносить.

Крылову сравнивать не с чем. Просто «времени — нет». Безвременье. Мелкое, низкое. Он не хочет быть рядом с таким временем. Лучше — над. Но сверху — оно еще мельче, низменнее. И его манит заветное и темное, неземное и тайное. В нем проступают и жрец, и мудрец,  и рядом — простец.

Но — от времени не уйти. Оно затягивает, заражает. И Крылов занижает, замельчает себе планку. И тем, что тянет его облизывать низкое в человеке, что в каждом отыскивается грязненькое и низменное; и тем, как он искусно и искушенно злобится и бранится, как зовет на сторону ведомой и неведомой Тьмы; тем, как Дракону, «то есть власти», отводит место Солнца; как вникает в запретное и освящает непотребное.

Естественно, он сознает это свое неприличие, поэтому начинает клеймить и клепать на «приличных», на этих, в кавычках «русских умных и честных людей», якобы убежденных, что «народ низмен, туп и безнадежен», будто бы отбившихся, отпавших от «почвы». У которых якобы «принято считать, что в этой кривой и косой стране все не слава Богу, все хорошее (если таковое вообще есть) вывезено с Запада, да еще и искажено и поуродовано местным шелудивым народцем–криворучкой, плюс тоталитаризм, несвобода, рабское сознание… и атомную бомбу вот тоже украли…» (Стоит ли производить такую «смазь вселенскую» ради подобных Галковскому или Новодворской, которые почти все, доставшееся на долю России и русских, видят непотребным, но и заслуженным, — поскольку русские всегда сами и без ума «вляпывались» и до сих пор не хотят сбросить, как все цивилизованные, какой–то там крест).

Крылов, назначив себя в хранители и надзиратели заветов, становится и невольным, и вольным доносителем «за хулу на власть» — любую прежнюю, только не сегодняшнюю. (Предыдущую нынешнюю он поносит ругмя–ругательски, — опять же махая кулаками после драки).

Против прежних хулителей он и негодует, и подговаривает:

«В деревне бы — собрались мужички ночью, да пожгли бы избенку, где такие живут. Потому что — рожь не родится, а это серьезно.

Но мы — городские, культурные. В сглаз не верим.

А зря».

Но почему же ночью, почему не открыто? Зачем такая дремучая «конспирация»? Если выступаешь обвинителем, — будь способен на честный поединок, а не из–за угла да кучкой. На худой конец, встал бы среди дня, как 15 лет назад, на троллейбус, — и повел бы за собой к избенке…

Но Крылов хорошо знает разницу между позой, жестом — и поступком. И он поджигает тихо, умело подталкивая на бесчестье, и разжигает: подговаривает, прикидываясь «темным» и «подлым».

Свет Крылову только помеха, честью он не балуется, правду не жалует. Ради красного словца не пожалеет… Вот он пишет:

«Вернемся, однако, к теме ненастоящего мира, состоящего из настоящих деталек. Техники, выработанные русскими «критическими реалистами», позволяли строить галлюциногенно-реалистичные, «узнаваемые» картинки, при этом совершенно ложные по своей сути. В этом смысле ни одной русской книжке, написанной в XIX — начале ХХ веков, доверять нельзя. Информации о тех людях и той стране, о которой вроде бы эти люди писали свои «многие тома», в этих самых томах содержится крайне мало, а та, что есть, неправдоподобно искажена».

Маленький поклеп, низенький наскок. Думает, развенчал, опустил. До нашего, своего то есть, времени… Неужели не ощущает Крылов моськообразности им написанного?

…Был такой русский классик, «критический реалист» — Чехов. Ему казалось: «Писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда–то идут и Вас зовут туда же… Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас».

Сколько бы не писал Крылов, — веришь Чехову.

 

Несколько в сторону. Самая большая для Крылова нечисть среди «глаголов, жгущих сердца», — Салтыков–Щедрин: фальшак, плюнул в душу народную, сглазил Россию.

Действительно, в одном случае почти справедливо. «История города Глупова» — не подарок, не здоровый подарок, доходящая и доводящая до глумления книга. Вредивший и вредящий перебор! Особенно если быть уверенным, как Крылов, что «русскую революцию совершила русская литература». (Сразу понимаешь, что хоть и «культурный» Крылов, а в сглаз верит, — то есть не всегда лишь прикидывается «темным»).

Не в оправдание, а в объяснение «глуповской истории» надо иметь ввиду, что Салтыков, и будучи сосланным, и по доброй своей воле, хотел и старался служить (не услужать) государству российскому. И пошел он на службу царскую не как «шпион» или «лжеевропеец», а как настоящий русский интеллигент, который всегда желал не противостоять, а сотрудничать с властью. Но получил громадный и невообразимый опыт, — такой, какой прямо и вписал в свою «Историю…»

Плохо представляю себе Крылова (вдруг ошибаюсь!) в роли федерального служащего. Хотя ему, как антиинтеллигенту, надо бы первому показать пример (опять!) служения, пойти в госструктуры и попробовать там что-нибудь  просто  делать.  Если бы он подвигся на такое, уверен — вскоре из–под его пера еще более невообразимая «хула» выплеснулась бы.

А во всем остальном своем творчестве Щедрин вполне «умерен». Что видел, то и воспроизводил. «Настоящих деталек» предостаточно, и получается — голая правда. Но не срамная при этом.

Конечно, доживи писатель до 17–го года, и у него второе зрение могло открыться… Как хочется, чтобы все мы жили, если и не счастливо, то уж подольше.

Но еще. Крылов утверждает: «На протяжении последнего столетия основным учебником русской истории в России является “История города Глупова”». И ничем не доказывает, что знает русскую историю иначе. На этой скудной почве, лишенной живых соков «настоящих деталек» и «сознания цели», и произросли его впереди помянутые тощие дуб да береза*.

 

*Константин Крылов, равно как и автор, явно не является активным читателем таких изданий, как «Полис» и «Pro et Contra», «Стратегический журнал» и «Вестник Евразии». Иначе он должен был бы держать в уме тезис о регулярном  на протяжении XVIII–XX веков русском «похищении Европы», выдвинутый В.Цымбурским еще в 1993 году. Увы, ваш автор тоже ознакомился с оригинальными воззрениями этого ученого–политолога лишь по прочтении буквально только что выпущенной им книги (В.Л.Цымбурский. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. М., 2007).

 

* * *

Тощее, нижее и хужее бывает только на TV. Там сейчас правят бал прежний божок Показуха и новая телемузка Глядь. Там во всю заголяются и шутят ниже пояса все подряд: штатные, приглашенные, политики, артисты, уважаемые и неизвестные никому… Есть даже подозрение, что таким образом выполняется ответственный госзаказ: возбудить народ, поднять ему потенцию и эрекцию — помочь решить наболевшую демографическую проблему. Но ведь когда на экране пытаются шутить или показать дискуссию, — для нас, зрителей, включают фанерный, деревянный, чужой смех и такие же аплодисменты. Никому не смешно, всем все ясно, — а с экрана несутся гогот и овации, которыми нас бессовестно стремятся направить и нами управлять.

Но управлять хотели бы не только виртуально.

М.Кудрявцев, А.Миров, Р.Скорынин, авторы «Стать “Америкой”…», ищущие для России «путь к процветанию», теоретизируют: «Есть разные состояния общественных систем, часть которых отличается относительной устойчивостью в том смысле, что обеспечивают долгосрочную безопасность и выживание государства (что обеспечивает внешнюю устойчивость) и приемлемы для населения (что обеспечивает внутреннюю устойчивость). Эти устойчивые состояния и можно назвать демократией. Тогда и окажется, что демократия может с успехом реализовываться и через авторитарного лидера (царя, генсека, президента), что доказывается длительной и стабильной историей демократии в Московском царстве, а затем в Российской империи и СССР. <…>

Задача любого общества — сделать так, чтобы в нем распространялись те мимы (программы поведения), которые способствуют его выживанию и развитию, и элиминировались (исключались) те мимы, которые препятствуют этому. А это значит, что мимы, соответствующие интересам общества, должны сопрягаться для человека с удовольствиями разных уровней, с поощрениями. Те же мимы, которые противоречат интересам общества, — сопровождаться наказаниями со стороны общества, более сильными, чем удовольствие, непосредственно получаемое человеком со стороны данного мима».

Надо полагать, авторы сознают, какой путь они предлагают.

С таким же успехом они могли назвать «демократией» что им вздумается. Недаром все–таки У.Черчилль приложил к нам иродову печать. Никак не понять здравому уму: какого же, извините, рожна российское население трижды за сто лет сменило себе авторитарных лидеров, коли все они одинаково приемлемы? На «внешнюю устойчивость» цари и генсеки оказывались, значит, слабы,  под западную дудку начинали приплясывать? Тогда нас–то зачем звать равняться на «Америку»?

Но еще грустнее — «путь к процветанию», на который трое авторов толкают Россию: и так достаточно демократичную, как они считают, «отцовскую модель» укрепить демократией «старшего брата».

В предисловии к «Стать “Америкой”…» С.Кара–Мурза называет сей труд «уникальной и необходимой для интеллигенции экс–СССР книгой..., обращенной к холодному разуму.»

Воистину, что у Кара–Мурзы на уме, у них — на языке.

 

5.

Все хорошо под сиянием лунным,
Всюду родимую Русь узнаю…

Н.А.Некрасов

 

Чаадаев, первый русский философ и первый российский «западник», не понимал родной страны и ее истории. Не понимал, но безотчетно чувствовал: «Но мы, можно сказать, некоторым образом — народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок».

Чаадаев считал, что Россия должна идти путем, проложенным Западом: «Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия».

Чаадаев поэтому видел «наше положение счастливым… Больше того; у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества.»

Прошел век, прошла великая русская непосильная революция, нашей великой победой завершилась Вторая мировая война, Россия с громадной мощью вошла «в состав человечества», — и последний русский философ и самый подлинный «славянофил» Ильин пишет: «Мы видели, как русская интеллигентская идеология XIX века подожгла Россию, вызвала великий пожар и сама сгорела в его огне. Мы знаем также, что русский народ жив и будет восстанавливать свое государство на пепелище революции. Мы же, русская интеллигенция, кость от кости русского народа, дух от его духа, любовь от его любви и гнев от его гнева: — мы, никогда не верившие ни в какую «послепетровскую» пропасть, якобы отделившую нас от нашего народа, и ныне не верящие ни в какой «разрыв» между внутренней и зарубежной Россией, — мы обязаны осознать причины нашего государственного крушения, найти его истоки в строении и укладе русской души, обрести и в самих себе эти больные уклоны и преодолеть их (все эти национальные заблуждения и соблазны, все это больное наследие уделов, татарщины, сословности, крепостничества, бунтов, заговорщичества, утопизма и интернационализма), — преодолеть и вступить на новый путь».

Но еще раньше через Россию «на новый путь» вступил весь мир.

Исторический жребий, оставив в ХХ веке Россию без дара, одарил через Россию других на Земле.

Западный мир после «уроков Октября» был вынужден стать более равноправным внутри себя. После уроков Второй мировой Запад принужден был смириться с освобождением Востока и Юга.

А.Панарин излагал так: «Революция не дала России встать в ряды победителей мировой войны и, соответственно, в ряды имперских распорядителей мира. Выбыв из первого мира колониального Запада, она повернулась к миру колонизованного Востока и остановила, в конечном счете, процесс мировой колонизации. Можно сколько угодно говорить о геополитических играл Сталина, о советской империи, но факт остается фактом: Россию в этом исходе из первого мира вдохновляла великая христианская идея союза со слабыми и гонимыми против сильных и наглых. Какое бы идеологическое, «научно–коммунистическое» оформление не претерпела эта идея, именно заложенный в ней  православный энергетийный импульс сообщил ей необычайную мощь, убедительность и вдохновительность.

Может быть, ни в какой другой культуре не было воспроизведено архетипическое столкновение живой мистики и мертвящей схоластики, как в советской культуре. Мертвая вода учения и живое, неподдельное чувство любви, солидарности, страстного участия в судьбах эксплуатируемых, гонимых, презираемых господами мира сего — вот основание дуализма советской культуры. И пока за фасадом коммунистической догматики пряталась неукротимая «партизанщина» христианского духа с его максималистскими установками, коммунистический второй мир был непобедим».

На это, полувеком раньше, видя собственный народ еще более «гонимым» своей властью и неукротимо веря в его христианский дух, Ильин возвещал: «Борьба русского народа за свободную и достойную жизнь на земле — продолжается».

Прошедшие полвека показали, что христианская «партизанщина» в народной душе оказалась решительно поверженной и русский народ еще долго довольствовался своей недостойной и несвободной жизнью. А когда случилась, и почти без его воли, недавняя новая революция, достоинства у народа стало еще меньше, глаза по–прежнему застланы темной пеленой, душа все скудеет и скудеет.

Но те, в ком вера в свой народ жива, верят…

«Призыв к совести и правде начинает казаться в эпоху банка слишком возвышенным, — писал покойный Бибихин. — Обманутого, обманувшегося, ослабленного, озлобленного, обведенного за нос, порастерявшего свою культуру, подорванного в генофонде, униженного, нищего, раздраженного, раздерганного русского время зовет — все еще зовет! Вот где величие! — для нового усилия, опять предельного, еще не бывалого. Других усилий страна до сих пор почти и не знала. Драный, битый, он и никто другой снова должен подняться до бескорыстной самоотверженности самого чистого толка? Не сможет, не готов, не обязан. Хочется обрасти коконом, отдохнуть. — Но у истории нет в запасе времени. Крайнее усилие снова нужно именно сейчас и не понадобится завтра. Против зоологического патриота и стерильного интернационалиста тысячелетний зов самоотречения, жертвы, одинокого стояния правды, теперь уже без права промаха, в цейтноте и без надежды уйти в молчание и наблюдать из темноты; без права ожидания что Бог правду видит и скажет. Не отдать, не уступить почетное ответственное место, вот русская идея».