Журнал "Наше Наследие" - Культура, История, Искусство
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   

Книжная лавка ДИВАНОВ. Худший царь, или Полигон, или "Русь-тройка" по дороге к 2062 год I. Мелочи русской жизни II. Как дошли до жизни такой, или Бравое знакомство с новейшими и неновыми воззрениями III. Для чего была дана 1/6, или Награда вперед IV. Худший правитель V. Размышления у парадного подъезда, или Президент Пушкин

IV.

Худший правитель

 

1.

 

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Ф.И.Тютчев

 

Существует быль–сказка. Жили–были русские люди. И захотели себе страну с порядком. Выбрали царя и стали жить душа в душу. Царь правил — народ кормил и оборонял страну. Царевы управители народ притесняли, народ одних побивал, другим подчинялся, царь старался сочетать общие интересы и оберегать духовные ценности. Так они и служили друг другу, царь–батюшка и народ–богоносец. И все шло прекрасно.

Пока не стали все четче и четче обозначаться  коренные интересы страны.

Коренные — то есть выживание в окружении других государств и народов; сохранение границ, территории, населения; обеспечение своему народу некоего уровня благополучия, сравнительно с иными нациями; наконец, геополитика — с кем и против кого «дружить».

В XIII, XIV, XV веках русские только выживали и защищались.

В XVIXVII перед Русью открывается исторический выбор.

В самом начале XVIII века Петр I этот выбор сделал, и для России начался отсчет нового времени.

Петр прорубил окно в Европу; большое внимание уделял освоению русской Азии; лихо попробовал дать бой Турции, с позором остался цел, но без азовских русских владений; наконец, до Персии дошел, — оказалось, вполне по силам и по расстояниям, еще тогда.

При последующих властителях российская внешняя политика поначалу по одежке протягивала ножки. Анна Иоанновна тревожила традиционно турок и крымчаков, но возвратила Персии каспийские завоевания. Елизавета Петровна решилась сразиться с Пруссией; русские войска покрыли себя неувядаемой славой, заняли Берлин, дошли до сердца Европы. Но со смертью императрицы внук Петра I, но не русский по духу Петр III все завоеванное вернул.

Петр III вообще всегда претендовал считаться не лучшим, если не худшим царем. И по своей несчастной судьбе, отпустившей ему всего полгода правления; и по своему пруссо–фридрихофильству; и по непривычной, явно западной уважительности к правам сограждан, чему ярчайшее свидетельство — уничтожение Канцелярии тайных разысканий. Но главное, судьбоносное его деяние — Указ о вольности дворянской, освобождавший служилое сословие от обязательного несения воинской службы.

Об этом знаменитом указе бытуют самые противоположные мнения. Хочется заметить только, что на боеспособность русской армии в ближайшие 50 и даже более лет влияния он не имел. Что касается гражданской службы, то даже самый известный лежебока, дворянин Илья Ильич Обломов числился за каким–то департаментом. И если–таки тянуть бюрократическую лямку оказывались способны и готовы далеко не все владельцы того или иного числа живых душ, тем самым превращаясь в паразитический класс, — первый вопрос тут не к ним, а к русской власти, которая не нашла им применения, не смогла поделиться с дворянством властными функциями; само же дворянство — своими привилегиями с другими сословиями, — т.е. дело и в неконституционном, и в несоборном устройстве росского государства.

При всем том царствование Екатерины II стало апофеозом российской государственности, нашедшей стимулы для активного развития среди крепостного крестьянства начал промышленного и ремесленного производства, формирования частного промышленного капитала, роста конкурентности отечественных товаров. А во внешней политике дела России шли просто блестяще: отвоеваны у Турции Малороссия и Крым, присоединена разделенная Польша, заключен Георгиевский трактат с Грузией. В последний год правления даже послан Валерий Зубов воевать Персию, опять заняли Дербент.

Но уже и тогда, мало заметная поначалу, постепенно все обостряющаяся, встает перед Россией проблема непрестанного противостояния с Западом.

Первый раздел Польши остался для Европы почти незаметен. Но следующий, через 20 лет, в 1792 году происходил в совершенно новой обстановке — вершилась Великая Французская революция. Екатерининская Россия была, естественно, на стороне европейских монархий, стремившихся вернуть Франции королевское правление. Императрица готовила «экспорт контрреволюции» и боялась «экспорта революции» в Польшу. Это подтолкнуло ко второму разделу; третий, окончательный, явился результатом подавления восставших поляков… Таким образом в российскую государственность вошла «польская заноза». Россия, возвратившая себе древние земли (и даже не все), предстала в сердцах и умах поляков поработителем, в душах либералов, западных и отечественных, — душителем свободы, в глазах всего Запада — нависшей грозной опасностью со стороны «варварского племени», «русского медведя».

Но достигнутые успехи казались грандиозными, первенство и величие России — несомненными, и у Екатерины Великой рождается «греческий проект»: мировая православная империя со столицами во втором Риме — Константинополе и в обновленном третьем Риме — Санкт–Петербурге. И с этого момента восточный, славянский, балканский вопрос крайней заботой и тяжким грузом ляжет на плечи российского государства.

До той поры у России не было «вечных» интересов, теперь один появился — черноморские проливы. За ними — свободный выход к европейским странам, свободная торговля, новое могущество, не говоря уже о православной миссии и о «славянском братстве». Казалось, что проливы если и не под боком, как было с Польшей, то и достаточно близки и достижимы, — Турция все больше и больше превращалась в «больного человека». Но это был «больной» Европы, и Запад не желал и был в силах не отдавать судьбу Османской империи в руки империи Российской. Поэтому безуспешными были русские попытки решить этот восточный вопрос.

Но главное, — он отвлекал внимание, силы, энергию страны, общества, народа от подлинного, коренного, внутреннего, но по–настоящему восточного интереса — русской Азии. Конечно, больно далекой казалась она. Но уже при Анне Иоанновне проложили тракт до Иркутска. На Алтае работали заводы, в Нерчинске — рудники, на Охотском море умели строить корабли, через Кяхту шла богатейшая торговли с Китаем, которую можно и должно было развивать… Конечно, практического осознания значимости Сибири и Дальнего Востока, и Русской Америки тоже, в XVIII веке, хотя сказаны уже были слова великого Ломоносова, что могущество России Сибирью прирастать будет, — ждать было нельзя. О геополитической роли зауральских земель никто вообще и подумать не мог. Для этого нужно было быть прозорливцем — в XVIII веке. Но уже в начале XIX–го об этом требовалось задуматься решительным образом.

Это явился совершенно новый век. В нем Европа становится настоящим Западом. Старый мир рухнул — начал заново строиться консолидирующийся либеральный мир. Его переделывал, перемалывал, перелицовывал Наполеон.

Именно в это время на русскую сцену вступил Павел I.

До недавнего времени Павел I считался самым главным претендентом на звание худшего царя. На первое место его выводили сумасбродство, нетерпимость, переменчивость решений и симпатий, абсурдная, до жестокости строгость, не забудем, наконец, его пруссачество. Оставались в тени мотивы его поступков и сама властная деятельность, которая была направлена на реформирование государства в обеспечение коренных интересов страны.

Павел I посчитал своевременным облегчить положение крепостных — и издал соответствующие указы. Но он же для развития отечественной промышленности предоставил купцам–заводчикам право покупать крепостных для работы на фабриках. Павел I пробовал сократить государственные расходы, пробовал бороться с коррупцией и мздоимством; пробовал сформировать судебную систему, заставил Сенат справляться с потоком прошений и дел; стремился во всем к дисциплине и порядку, в связи с чем провел свою армейскую реформу.

И для всех этих попыток преобразования российское общество оказалось неготовым и императором крайне недовольным.

Павел хотел стать новым Петром, но ему это было не дано. «Павел, — пишет его новейший биограф А.Песков, — унаследовал от прадеда только истерический нрав, а звероподобной беспощадности не унаследовал: никто из его приближенных не был казнен раз и навсегда, публично и насмерть… Слишком часто он амнистировал осужденных. Слишком скоро прощал своих подданных. Слишком был благороден и милостив».

Но еще больше помешало Павлу I то, что на мировую сцену в это время вступил Наполеон.

Великая Французская революция с ее свободой, равенством и братством уже несколько лет гуляла по европейским полям сражений и перекраивала политическую карту континента. Наполеон походя задел интерес русского государя. Павел, чья страна была вдали от боевых действий и могла бы оставаться сторонней, выступил против губителя монархий в союзе со всеми противниками Франции. И вскоре оказался перед неутешительным фактом: каждый союзник преследовал прежде всего собственные своекорыстные интересы, — и предавая русских, и попросту отбирая у них территории, которым уже дано было русское покровительство, — как англичане в случае с Мальтой. И Павел, в пику Великобритании, идет на союз с Наполеоном.

Павел, несомненно, не сознавал ни значимости этого шага лично для себя, ни значимости Наполеона. «Я не говорю и не собираюсь обсуждать ни права, ни разные способы правительствования, кои существуют в наших странах, — писал он первому консулу. — Попробуем вернуть миру покой и тишину…» Между тем, длительный союз самодержавной России и новой Франции мог бы стать судьбоносным для Европы и мира. В реальности дело ограничилось замыслом знаменитого фантастического русско-французского похода в британскую Индию.

Всегда эта несостоявшаяся попытка преподносится как крайняя авантюра. Прежде всего с русской стороны, поскольку Павел успел–таки отправить казаков вдоль восточного Каспия в Персию (а Александр I уже вскоре их вернул), а французские войска и не начали движения из Средиземного моря, через Черное и Азовское к излучине Дона и Волги, а оттуда волоком до Царицына — и снова на судах через Каспий… Но при умении того времени никого не жалеть и ни с чем не считаться, при упрямстве Павла и гении Наполеона, при том, что почти веком раньше Петр I уже ходил победно схожим маршрутом, а Персия спустя этот век была ослаблена еще сильнее, — предприятие не кажется неисполнимым. Главное же, конечно, в самом стратегическом замысле, в его неколебимо верном направлении, — том, которое на рубеже XVIIIXIX веков могло и должно было стать генеральным для России во внешней политике, освободив ее от груза турецко-балканских проблем. (В связи с Персией нелишне напомнить хаусхоферовы векторы естественной геополитической экспансии Евразийских Больших пространств).

Славянский балканский мир — плоть от плоти Европы. Его история сложилась и развивалась независимо от России. Римское, византийское, османское, габсбургское влияния сплелись там в такой тугой узел, что никто не мог позволить России в одиночку распутать или разрубить его, да еще в ее пользу. Союзники здесь оказывались у нее всегда временные, противники тоже менялись, но их было могучее множество. Прежде всего и всегда — Англия, ставшая в результате промышленного переворота первой державой мира, у которой «вечные» интересы стали возникать повсеместно. Борьба за Константинополь не только была обречена на неудачу, но и оказалась в ХХ веке лишней, ненужной. Русскому флоту стали узкими горлышки проливов, к нему пришли другие, стратегически надежные места дислокации — наши северные и восточные побережья.

…Но когда в самом–самом начале XIX века был лишь намечен новый вектор российской политики, Павла I ждала гибель, — в том числе и за сближение с Наполеоном.

 

* * *

Александр I не пошел на разрыв с Наполеоном, но он восстановил отношения с Англией, что было предопределено его восшествием на престол. Сделал он это в «минуты роковые» для всего мира, когда закладывалось его нынешнее состояние и определялись вековые противоборства государств на планете. Такое сошлось на Александре I Благословенном.

Другой самый признанный титул этого российского императора — «сфинкс, неразгаданный до гроба…»

Вот как характеризует его последний Александров биограф (А.Архангельский. Александр I. М., ЖЗЛ, 2005): «…рос (и вырос) русским царем без царя в голове; … либерализм, как намагниченная стружка, был напылен лишь на поверхность Александровского сознания; … идея свободы не сомкнулась в его сердце с образом традиционной России, не соотнеслась с ее судьбой; … природное добродушие князя не развилось в деятельную любовь к добру».

Вот что писал сам Александр, будучи еще великим князем, в свои 19 лет: «В нашем делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя… стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления?»

А вот он же, через год: «Если когда–либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя, я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких–либо безумцев… Это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законною властию, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация избрала бы своих представителей

Через четыре года его черед пришел, и царствование длилось четверть века. Но ни свободы, ни конституции, ни представителей нации Россия от него не дождалась.

А.Сахаров в работе «Александр I» (М., 1998) справедливо отмечал: «…И он сам, и его “молодые друзья”, “якобинская шайка” в Негласном комитете, и Лагарп, и ряд видных государственных и общественных деятелей, среди которых были С.С.Уваров, Н.М.Карамзин, другие люди — образованные, умные, интеллигентные, проникнутые просветительскими идеями, — считали, что Россия, т.е. российское общество — и дворянство, и предпринимательские слои, и простонародье, чернь, крестьянство, цивилизационно не созрели для конституционного переустройства страны. И прежде чем дать в руки народа такой мощный и острый рычаг общественного прогресса, как конституция, следует просветить его, поднять его культуру, образование».

Но это — часть правды об эпохе Александра I, и не самая важная. Другая часть заключалась в нем самом, в занявшем русский трон человеке, который часто бывал погружен в себя, часто витал в небесах, но очень редко ощущал себя на грешной земле.

А третья, и самая существенная, состояла в том, что минул целый век с начала петровских преобразований, и неумолимо требовалось дать им новый импульс. В первую очередь потому, что Европа вновь выходила вперед, оставляла Россию в прошлом времени.

Новому самодержцу необходимы были ум, воля, энергия, но прежде всего сознание положения России в обновляющемся мире и отстаивания российских интересов в нем.

Безусловно, Александру не дано было вновь «Россию вздернуть на дыбы», да этого и не требовалось от него. Он должен был чувствовать время и идти с ним в ногу, не противостоять ему. И время само помогло бы Александру, — он стал бы ему «блажен».

Но Александрово время олицетворял Наполеон.

Но Александр не понял и не принял Бонапарта. Он решил встать у него на пути. Он задумал спасти Европу от Наполеона и устроить европейский мир на пленительных началах. Не России, а Европе и вечному миру он решил себя посвятить. С Россией бороться он боялся и не решился, а за Европу и мир готов был воевать до победного конца.

Архангельский пишет: «Всеевропейская война, к которой сознательно вел дело Александр, в каком–то смысле должна была стать последней войной, как сам он должен был стать последним самовластным правителем Империи. В инструкции Новосильцеву о том говорится почти откровенно:

«Не об осуществлении мечты о вечном мире идет дело, однако можно приблизиться во многих отношениях к результатам, ею возвещаемым, если бы в трактате, который закончит общую войну, удалось установить положение международного права на ясных и точных основаниях» и, после повсеместного умиротворения, «учредить лигу, постановления которой создали бы, так сказать, новый кодекс международного права, который, по утверждении его большинством европейских держав, легко стал бы неизменным правилом поведения кабинетов, тем более что покусившиеся на его нарушение рисковали бы навлечь на себя силы новой лиги».

…В самом начале XIX века, — продолжает биограф, — немыслимо четко, потрясающе ясно формулируются принципы, которые лягут в основу мировой политики века ХХ, от лиги Наций до ООН, от НАТО до Европейского Союза…

Насколько медлителен и робок он во внутренних преобразованиях, — заключает Архангельский, — настолько дерзок и нетерпелив во внешних делах. И насколько склонен к «противочувствиям», женственно изменчив в «домашней» политике, настолько упрям и непреклонен в политике внешней, политике мировой».

Это единственное, что роднит праправнука с прапрадедом. Петр I был первым большевиком на троне, — и делал все для и ради России. Александр I был на русском троне первым утопистом, — но не ради своего Отечества. Деятельным утопистом в самой России он не стал, — боялся за свою жизнь и боялся не сладить с предстоящей ношей, отстранял возможность потерять лицо.

И как Петр победил в своей революции, так Александр — в своей утопии.

Он действительно сломил и уничтожил Наполеона. Он действительно построил Священный союз европейских государств (другое дело, что подчиненность России рождала среди них антироссийские настроения и действия).

У Александра были собственные, почти личные причины не смириться с Наполеоном и идти на него войной третьей коалицией. Но это не были российские резоны. «Россия привела в движение все силы свои, чтоб помогать Англии и Вене, т.е. служить им орудием в их злобе на Францию, без всякой особенной для себя выгоды. Еще Наполеон в тогдашних обстоятельствах не вредил прямо нашей безопасности…» — пытался Карамзин задним числом вразумлять Александра в своей нелицеприятной «Записке», —  за год до рокового 1812–го. А вот что пишет современный исследователь (О.В.Соколов. Аустерлиц. Наполеон, Россия и Европа. 1799–1805 гг. Т.1. М., 2006): «В течение долгого времени советские историки, как черт от ладана, бежали от рассмотрения истинных причин создания третьей коалиции. Потому что ясно, если поднимать документы, теория превентивной войны, защищающей интересы России, рассыпается как карточный домик. Ни о каких интересах России ни царь, ни его подручные и не думали. В лучшем случае, можно сказать, они хлопотали о корысти тех представителей российского правящего класса, которые наживались за счет продажи зерна со своих поместий в Англию. Это ни в коем случае не оправдывает экспансионистскую политику Наполеона после провозглашения империи во Франции. Однако чтобы задеть хоть как–то регионы, где России имела свои интересы, Наполеон был бы вынужден разгромить Австрию … но Наполеон не собирался нападать на Австрию, по крайней мере, в обозримом будущем».

Карамзин в своей «Записке» продолжал: «Таким образом, великие наши усилия, имея следствием Аустерлиц и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над Европой и сделали нас чрез Варшаву соседями Наполеона. Сего мало: убыточная война шведская и разрыв с Англиею произвели неумеренное умножение ассигнаций, дороговизну и всеобщие жалобы внутри государства. Мы завоевали Финляндию: пусть “Монитер” славит сие приобретение! Знаем, чего оно нам стоило, кроме людей и денег. Государству для его безопасности нужно не только физическое, но и нравственное могущество; жертвуя честию, справедливостью, вредим последнему. Мы взяли Финляндию, заслужив ненависть шведов, укоризну всех народов, — и я не знаю, что было горестнее для великодушия Александра: быть побежденным от французов или принужденным следовать их хищной системе…»

Нужно согласиться с историком по поводу Финляндии — любое западное приобретение не шло нам впрок. Континентальная блокада Великобритании, в которой пришлось принять участие и России, привела в упадок нашу торговлю, но одновременно способствовала энергичному развитию важных отечественных отраслей. А разрыв с Англией произошел и потому, что англичане открыто показали Александру свое лицо, экономное и видящее прежде всего собственную пользу, — Британия скупилась не только на участие своих войск в сражениях на континенте, но и в выплате обещанных субсидий и поставке оговоренных вооружений.

Тем не менее, и это английское себялюбие, и фальшивое примирение с французами не могли надолго перестроить европейскую конфигурацию. Новая война Франции с Россией, служившей опорой всей остальной Европе, была неизбежной, и она случилась в 1812 году.

Но когда началось изгнание Наполеона, казалось, Александру I сам Бог велел стать прагматиком.

Об этом всегда шел глас, издавна писали, — можно перечитать хотя бы эссе русского зарубежного историка Н.Ульянова «Северный Тальма»: «В конце 1812 года Кутузов напомнил Александру его клятву: не складывать оружия до тех пор, пока хоть один неприятельский солдат останется на его территории. “Ваш обет исполнен, ни одного вооруженного неприятеля не осталось на русской земле; теперь остается исполнить и вторую половину обета — положить оружие”.

Вместе с адмиралом Шишковым, графом Румянцевым и несколькими другими сановниками Кутузов принадлежал к той части русского общества, которая считала ненужной и вредной окончательную гибель Наполеона. Полагали, что истребление Великой армии — достаточно хороший урок для корсиканца, чтобы у него не появилось желания снова двинуться в Россию. С ним теперь можно заключить выгодный, почетный мир, но никак не добиваться полного исчезновения его с европейской арены. Оно бы освободило исторических врагов России — Австрию, Пруссию, Англию».

Да, прежде всего Англию, владычицу морей и первую державу мира. Оставь Александр наполеоновскую Францию самостоятельной и мощной фигурой, — и Россия вместе с ней стали бы ограничивать Англию, особенно на других континентах. Она не стала бы окончательно первой — их была бы троица! РАФ — Россия, Англия, Франция. И Наполеон лучше всех понимал бы выгоду Франции от такого тройственного согласия. Но — не случилось…

«Величайшим образцом ненациональной, негосударственной внешней политики останутся войны Александра с Наполеоном», — писал Ульянов.

Но не только внешней.

Александр I мог дать европейскому времени не остановиться. Но он его приостановил, — а время России замерло на 50 лет.

После своего военного триумфа Александр ничего не сделал внутри страны, оставил все, как есть (одними только военными поселениями бесславно прославился). Но беда заключалась даже не в этом, а в том, что царь и ранее, и в результате Отечественной войны заронил, возбудил большие надежды на начало реформ, — и оставил общество перед необходимостью самому пробовать их начинать… Александр I «разбудил» декабристов.

Если бы Александр действительно искал для России новый исторический путь и стал союзником Наполеона, он, конечно, осознал бы, что французский император действует как истинный русский самодержец, насильно водворяя в Европе благо, с которым шло время. Несомненно, Наполеон был «самовластительный злодей», который, не задумываясь, лил чужую кровь и проливал кровь своих сограждан. (Французскую кровь начали лить до него, он прежних «кровопускателей» сменил или преобразил). Но для родной Франции он был добрым гением. Он узаконивал новые, передовые общественные отношения. Он нес прогресс — своей стране и всей Европе.

И этот прогресс непременно дошел бы до России, и Александр Благословенный мог стать бы великим реформатором.

Но худший русский царь остался самим собою.

Ведь с первых дней создания тайных обществ он знал о них — и ничего не предпринимал. Казалось бы, что стоило, если не предать наказанию, — то призвать к служению. Пятидесяти достойных губернаторов не мог сыскать император, а тут сотня достойных граждан, болеющих за судьбу Отечества. Разослать их во все концы империи, наделить властью, поставить сначала помощниками, потом вице–губернаторами, — пусть так расходуют свою энергию и осуществляют мечтания… Но мешали бюрократические препоны, чиновничьи установления. Мешало остановившееся время.

А после того как на Сенатскую площадь вышли, «но лишь оковы обрели», декабристы, смертельно напуганный Николай I и вовсе перестал доверять русскому просвещенному слою, стиснул российское общество в послушный строй — и заставил Россию шагать на месте.

Александр I стоял посредине послепетровских Романовых: он праправнук Петра, Николай II — праправнук Александра.

Александр должен был стать новым Петром Великим, но отстранился от этой миссии, оказался не «блажен». Николай II стал последним в ряду царей, обреченных нести «крестную ношу», не поднятую Александром I.

Во имя явно умозрительной идеи Александр I явно, явственнее всех иных правителей России, перенацелил страну с коренных внутренних интересов на отвлеченные и чужие.

 

2.

Круги российской истории бросаются в глаза: Киевская Русь, Московское государство, имперская Россия, Советский Союз…

В этих циклах нет единообразия, по–разному складываются их концы и начала. И сам их отсчет ведется неоднозначно.

Но цикличность — несомненна. И несомненным кажется наличие критических моментов, явных точек перегиба — таких периодов и знаковых событий, когда совершавшийся выбор вел не вперед, а обрекал Россию на очередной исторический круг, — несмотря на достижение перед этим новой ступени развития страны.

Об этом красноречиво свидетельствуют эпоха и деяния Ивана IV Грозного, недаром одними он записывается в худшие, а другими — чуть ли не в лучшие русские цари.

Почти пять веков, которые отделяют его время от нашего, во многом сгладили остроту восприятия, кто, где и в каком числе не оставлен был его царской милостью, говоря словами Лермонтовской «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». С тех пор российскими правителями было загублено столько жизней и пролито столько крови народной, что все изуверства Ивана IV померкли. К тому же не раз, в поисках желаемой объективности, доказывалось, что вовсе он и не перещеголял современных ему монархов. Но главное ныне, думается, в том, что даже оправдываемые целью средства не смогли помочь первому русскому царю в ее достижении.

Ключевский, заканчивая свою лекцию «Характеристика Ивана Грозного», писал: «Жизнь Московского государства и без Ивана устроилась бы так же, как она строилась до него и после него…» Но через несколько строк историк говорит: «…успешно предприняв завершение государственного порядка, заложенного его предками, он незаметно для себя кончил тем, что поколебал самые основания этого порядка». Здесь видится невольное противоречие, тем более что завершается лекция словами: «Его можно сравнить с тем ветхозаветным слепым богатырем, который, чтобы погубить своих врагов, на самого себя повалил здание, на крыше коего эти враги сидели». Страницей раньше Ключевский писал: «… он своей опричниной внес в общество страшную смуту, а сыноубийством подготовил гибель своей династии», — а на новоизбранного царя, по его же словам, «страшная школа Грозного, которую прошел Годунов, наложила … неизгладимый печальный отпечаток».

Так что Иван IV не только внес страшную смуту в общество, он подготовил и первую русскую великую Смуту, действительно «повалил здание» российской государственности. Двадцать лет агрессивной Ливонской войны и потому несдерживаемые непрестанные набеги крымских татар потребовали невиданного напряжения всех народных сил, привели к введению опричнины, изъятию боярских вотчин в пользу дворянских поместий, резкому росту податного гнета, захуданию новых поместных — бывших вотчинных и «черных» крестьян. «К концу XVI в. государственное тягло стало гораздо тяжелее, чем в начале его», — цитирует Э.Кульпин работу Ю.Готье «Замосковный край в XVII веке» и продолжает: «Парадокс в том, что не бояре — политически один из наиболее сильных слоев населения, но крестьяне выступили против политики царя и “проголосовали” ногами. Заселение Поволжья началось сразу после взятия Казани, но массово народ “рванул” на новые земли с начал 1560-х гг. и особенно после введения опричнины, т.е. после того как боярские вотчины были отданы в поместья и крестьяне получили новых хозяев — владельцев земли. Интенсивность процесса была также связана с “замирением” Поволжья. В итоге великого исхода “громадное, измеряемое многими десятками тысяч деревень (от 50 до 90% в разных районах) превратилось в пустоши” (А.Дегтярев. Русская деревня в XVXVII веках. Очерки истории сельского расселения. Л., 1980)… Именно тогда “англичанин Флетчер по пути между Вологдой и Москвой встречал села, тянувшиеся на версту, с избами по сторонам дороги, но без единого обитателя…”»  (Э.Кульпин. Золотая Орда. Проблемы генезиса Российского государства).

И все эти усилия и жертвы оказались безуспешными: Ливонская война была проиграна, и Русь не получила никаких торговых и иных выгод, ради которых она могла быть начата Иваном IV.

Ливонскую войну, развязанную через несколько лет после триумфального покорения Казани и присоединения Астрахани, называют захватнической — и это справедливо. Называют авантюрой, — что подтвердилось спустя 10–20 лет после начала ее, — но не на первом этапе, когда было захвачено немало немецких земель, в том числе Нарва, и стало возможно не начинать строительство и развитие порта на русском берегу реки Наровы. Никто однако, кажется, не сумел подсчитать полученного от этого экономического эффекта. Так что сегодня трудно объяснить и понять, во имя чего Иван IV большую половину своего царствования упорно и непримиримо вступал в военное состязание с западными странами. Заслужить славу крестоносца православия было невозможно, наоборот, пришла мрачная слава губителя христиан после жестоких и позорных расправ над ливонскими лютеранами. А.Л.Хорошкевич подчеркивает личные амбиции Ивана, повенчанного на русское царство в 1547 году, но и спустя 10 лет не признанного в Литве царем всея Руси: «И нам ныне которое име Бог дал от нашего прародителя, царя и великого князя Владимера Манамаха, и нам в том своем имени и быти, а без того нам своего имени ни в миру, ни в перемирье быти нелзе» («Россия в системе международных отношений середины XVI века». М., 2003).

Добиваться перевеса в противостоянии с Великим княжеством Литовским, находившимся в союзе, а потом и в унии с Польским королевством, да еще имея противником Швецию, — выглядит ныне явным просчетом и может свидетельствовать лишь не в пользу политического мышления первейшего русского самодержца, превратившегося за годы неудачной войны в Грозного, а всех своих подданных, прежде всего власть имущих, превратившего в жалких презренных холопов.

Правда, лучше, может быть, снова послушать Карамзина: «Время и расположение умов достопамятное! Нигде и никогда грозное самовластие не предлагало столь жестоких искушений для народной добродетели, для верности или неповиновения; но сия добродетель даже не усумнилась в выборе между гибелью и сопротивлением».

Как бы то ни было, роковой ливонский выбор Иваном IV был сделан, он от него не отступился, а расплачиваться, да с какой лихвой, досталось и подвластным Грозного, а за ними еще целому поколению русских людей.

 

3.

Сила от ума.

Еще бы одна русская идея

Вообще говоря, не слишком деликатным было тревожить в первую очередь память давно усопших венценосцев, когда самые достойные кандидаты на роль худшего российского правителя стоят буквально перед глазами. Но совершенно определенно наличествует сверхсущественное, хотя и столь же одиозное обстоятельство, которое требует рассматривать крайних вождей советской страны в очередь последнюю.

Все русские цари руководствовались Божьим промыслом и собственным пониманием возложенной на них миссии, — а советских руководителей вело научное марксистско-ленинское учение, единственно верное и всесильное. И никто из них и сметь не мог посягнуть на его непреложность. Точнее, им не только не дано было пытаться открыть в нем новое, они и самого учения не знали, лишь стояли на его страже, берегли, как зеницу ока, — и руководили своей страной чужим умом, без царя в голове. Как писал Солженицын в «Письме вождям Советского Союза»: «делаете вы это автоматически, механически, потому что марксизм навязывает вам так».

Их личной вины в этом не было.

Их общая беда заключалась в том, что они были некрупные, ограниченные личности. Таких только оставил после себя Сталин, таких партия предпочла выдвигать в свои руководители.

Но все равно, — они могли и должны были много и хорошо думать, чтобы отвечать на вызовы времени. Для этого им оставался авторитарный здравый смысл, этому могло служить коллективное руководство, если бы в нем могла возобладать демократичность мнений.

Не станем вспоминать Хрущева. Он оказался способен, на что был способен: ослабил гнет системы, обнаружил ее усиливающуюся неэффективность и противоречивость догмам учения, пробовал менять внешние механизмы хозяйствования, стал грозить во все стороны света бомбами и ракетами — и поставил страну перед явной необходимостью перемен.

И тогда на его место поставили Брежнева, с единственной целью — ничего не менять. И Леонид Ильич с поставленной задачей справился блестяще.

Те, кому сегодня любо то застойное время, говорят: посмотрите, сколько сделано, построено, выпущено, как стали жить…

Да, сначала создали людям крайние, нечеловеческие условия, — затем стали устраивать похожие на человеческие. Этому можно радоваться, но этим невозможно хвалиться, тем паче гордиться. Тем более, что всего-всего все равно недоставало, а распределение становилось все более и более несправедливым.

Да, настроили и навыпускали немало. Но какого качества, с какой эффективностью, с какой тратой природных и человеческих ресурсов… Хорошо, что существовал «железный занавес» и была отговорка, что западная система построена на эксплуатации, а социалистическая работает на человека. И надо только ее совершенствовать.

У С.Кара–Мурзы можно прочесть похвалу тогдашнему главе правительства А.Н.Косыгину, которого он называет «вторым Я» Брежнева, «исполнительным директором» экономической политики брежневской эры («Золотой “застой”?». ЛГ, № 44, 2006). Точно не жил человек в то время в СССР и не знает, что десять лет, начиная с 1965 года, Косыгин всеми силами старался провести в стране не «реформу Либермана», о котором тогда слыхом не слышно было, а хозяйственную реформу промышленности, которую все называли «косыгинской» и которая явно входила в противоречие с системой, требовала отхода от нее, отказа от догматического марксизма.

Безусловно, Косыгин работал на систему, а не ставил ей палки в колеса. Но Брежневу он активно мешал, и называть его брежневским «вторым Я» — срамно.

(Кстати, Кара–Мурза и действительно провел немалое число тех лет на Кубе: вечно россиянам виднее российские достоинства, мнимые и подлинные, из–за границы, — что из Гаваны, что из Женевы, что из Мюнхена).

Солженицын в «Письме вождям» взывал в 1973 году: «Развитие внутреннее, а не внешнее… Потребности внутреннего развития несравненно важней для нас, как народа, чем потребности внешнего расширения силы».

Но наша партийная политика не способна была перемениться. Это ясно показал 1968 год.

Здравая, с заглядом вперед реакция на ситуацию в Чехословакии могла явиться поворотным пунктом в советской истории, стать моментом истины, после которого система способна была начать трансформироваться, если бы советское партийное руководство решило до того задуматься о переменах в своей политической и экономической деятельности, актуальность которых обозначилась еще при Хрущеве. Та же косыгинская реформа получила бы мощный импульс, на ее основе и партия могла бы начать восстанавливать свою авторитетность. Но ничего этого не произошло, все случилось наоборот, и 1968 год стал–таки поворотным: после него мировая социалистическая система и Советский Союз покатились к своему закату.

Понятно, конечно, что этот закат не был тогда предрешен. И в СССР, и в Восточной Европе система была способна, не трансформируясь, держаться большее время, чем ей оказалось отпущено, — а с умом обновленная, вообще могла получить второе рождение, чему разительный пример — Китай. Там компартия сумела осознанно и организованно отступить с незыблемых позиций, включить традиционные подходы, обнаружить скрытые резервы марксизма и выйти на качественно новый этап управления обществом.

Но у нас за Брежневым пришел Горбачев, и на пару с ним — Ельцин. И в главном все трое оказались неотличимы: ведали и мыслили только всепобеждающим учением и действовали с большевистской уверенностью в своей правоте.

В советской несчастной истории это какой–то единый и неделимый Змей–Горыныч о трех головах: посредине — Леонид Ильич, по бокам — Михаил Сергеевич и Борис Николаевич. Брежнев старался ничего не менять; Горбачев захотел улучшить, не сознавая, что будет — рушить; Ельцин сознательно разрушал, не сознавая, чтό будет строить. Все трое хотели, как лучше, а получилось, как всегда. (Незабвенные проговорки Виктора Степановича Черномырдина яснее ясного выразили скудость и старого советского, и нового российского «мышления»). Не каждый по отдельности, а втроем, все вместе, хоть и в разное время, они привели страну на край пропасти.

 

Несколько в сторону. Читаю заметки одного из маленьких прорабов перестройки — Мариэтты Чудаковой. «Был август или только будет?» («Знамя», № 8, 2006): «… Я спросила, почему же совершенно разумные, казалось бы, меры — либерализация цен и разрешение предприятиям прямых поставок своей продукции зарубежным партнерам — привели к таким чудовищным результатам? Не ошиблись ли в чем наши реформаторы?

    Нет, — сказал он, — не ошиблись.

И он до трех ночи очень толково и внятно читал мне лекцию, которую сегодня можно было бы назвать частью сериала “Заминированная территория”.

—…По экономическим законам, изложенным во всех учебниках мира, глава предприятия первую прибыль пускает на расширение производства. Наш красный директор вместо этого на первую прибыль отправит семью на два месяца на Кипр. А на вторую — купит сыну “Мерседес”. Гайдар этого не предвидел и предвидеть не мог. Но, сказал попутчик, это должен был предвидеть Ельцин! Он–то своих красных директоров знал!..

Прошли годы и годы, и, по–прежнему терзаемая мысль о том, что Ельцин–то знал, так что же он?.. — обратилась с тем же вопросом совсем недавно к Е.Г.Ясину.

— Ельцин, конечно, знал, — спокойно ответил Е.Г. — Но дать предприятиям свободу все равно надо было.

И враз я поняла (наконец–то!..), что свободы маневра ни у Ельцина, ни у Гайдара не было. Мучилась я понапрасну той же самой естественной, казалось бы, но недалекой мыслью, которой обуреваемы в России миллионы: “Надо было сделать не так, а как-нибудь эдак”. Как — эдак? Голландцев–директоров завезти?..»

Но ведь и Ельцин, и Ясин, и даже Гайдар, — иначе как браться было, — не могли не знать, что нашим предприятиям нужна была не свобода, а постепенная перемена в госзаказе. Все трое, и вся новая команда, обязаны были помнить постоянно, что 80, если не 90% продукции любого нашего предприятия обеспечивалось оборонным заказом. (Это как в анекдоте: когда с фабрики стиральных машин «несуны» тащили детали, а затем собирали, всегда получался пулемет). Но новая команда оборонку свернула, «сдала», а на ней советская экономика держалась. Свободу дали, а делать, что умели, стало невозможно. А делать другое, — без умения, без инвестиций, без всяких мифических «заграничных партнеров» (нужны кому–то новые конкуренты, — рынок требуется предварительно завоевать), — было невозможно. Директора–голландцы здесь не могли помочь, равно как и профессора–американцы, — здесь вместо Ельцина и Гайдара нужны были китайские товарищи, да не в 1992 году, а хотя бы на десять лет раньше.

 

* * *

Дальнейшее — известно, ближайшее будущее — впереди. Но остается в недавнем прошлом непонятым очень важное: почему никто не встал на защиту советской власти, которая сегодня очень многим, кто тогда жил, кажется несомненным благом. Если шесть горбачевских лет продемонстрировали ее неспособность переустроить жизнь, почему прочно забытыми оказались и восемнадцать брежневских, и остальные прежние?

Ответ не находится. Но хочется вспомнить давние слова Семена Людвиговича Франка. Они напечатаны в августе 1917 года. Прошла одна революция, продолжалась война, приближалась вторая революция. Франк писал:

«Мертвые молчат…

Те сотни тысяч русских людей, которые покоятся в безвестных могилах на широкой многоверстной полосе земли от Рижского залива до Галиции, Венгрии и Буковины или за пределами этой полосы во вражеской земле, или за кавказским хребтом в далекой Турции, Персии и Месопотамии, — все они — современники и жертвы «старого режима»; они принадлежат к прошлому, к истории, к тому, что навсегда исчезло и теперь кажется лишь каким–то нелепым сном. Эти бедные люди прошлого не знали свобод, которыми мы упиваемся теперь, не видели красных флагов на улицах городов, не бывали на митингах, не ведали 8–часового рабочего дня, ни министров–социалистов, упрекаемых за недостаток радикализма, ни бумажного богатства, в котором купаются счастливые современники…

Мертвые молчат… И все же эта армия мертвецов есть великая — можно сказать, величайшая — политическая сила всей нашей жизни, и от ее голоса зависит судьба живых, быть может, на много поколений…

Для слепых и глухих, для тех, кто живет лишь текущим мгновением, не помня прошлого и не предвидя будущего, для безумцев, о которых давно сказано: «рече безумец в сердце своем: несть Бога», — для них мертвых не существует; и напоминание о силе и влиянии мертвых есть для них лишь бессмысленный бред суеверия… Кто понимает, что все великое и решающее в истории творится не отдельными людьми, вытекает не из сознательных намерений, желаний и понятий единичных умов, а рождается из глубоких недр единой народной души, объемлющей в себе многие поколения, — тот понимает также силу и влиятельность мертвых в политической жизни. Мы, люди сегодняшнего дня, можем кощунственно забыть о них — но они не забудут о нас: если не наяву, то во сне они будут являться нам и, даже против нашей воли, руководить нашей судьбой…

…И достаточно было ничтожного внешнего толчка, чтобы армия возмущенных теней вышла из недр народной души и, предводительствуемая маленькой кучкой людей на улицах Петрограда, в три дня разрушила трехсотлетнюю монархию… Неужели непонятно, что легкая, почти бескровная революция 27 февраля — 2 марта была лишь внешним проявлением, как бы наружной пеной великого внутреннего восстания мертвых в народной душе?

…Быть может, многие из них были бы столь же грешными, слепыми, безумными, как те живые, что хозяйничают ныне. Но они умерли и живут преображенными в народной душе… …Мертвые не кричат — они молчат: но ведь они молчали и до 27 февраля. Если они снова заговорят с нами тем  громовым языком, каким они заговорили тогда со старой властью, — будет уже поздно. Страшна месть мертвых!…» …

После этих слов остается на долго-долго склонить голову, а потом напомнить: в России после августа 1917–го и до сегодняшних дней — таких мертвых непомерно, неисчислимо.

«Главный капитал и резерв» русской власти иссяк.

Пошел на убыль и другой стратегический запас — наша территория.

Еще скорее растрачивается и первейший по нынешним временам ресурс — время.

 

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru