ПРИЛОЖЕНИЯ

Перепечатывая целиком две сыгравших столь значительную роль в литературной судьбе и репутации Кузмина статьи – А. Волынского и М. Падво, – мы руководствуемся тем, что возможности сетевой публикации не стеснены лимитом бумажного «листажа» и  пользуемся этим, не боясь упреков в наращивании необоснованных плеоназмов. Здравый смысл подсказывает, что  в Интернете подобная практика более целесообразна, нежели ограничение библиографической сноской и отсылка читателя в библиотеку для самостоятельных разысканий. Обе статьи давно известны в кузминоведении, но прежде либо цитировались небольшими отрывками,  либо их своими словами излагал публикатор.

Приложение I

Амстердамская порнография

Я хочу написать несколько слов в защиту эротики. Мне положили на стол книжку М. Кузмина под следующим интригующим названием: «Занавешенные Картинки». На обложке отмечено, что книжка напечатана в 1920 году, украшена рисунками художника Владимира Милашевского и издана в Амстердаме. Бумага, обложка, шрифт, все nec plus ultra внешней добротности дорогой книги, рассчитанной на карман богатого человека. В течение получаса я прочел напечатанные стихи – все целиком, и обозрел сопровождающие их картинки. Чтение живо напомнило мне моменты, когда где-нибудь, в Александровском сквере, я видел стишки, целые строфы и надписи разных анонимных авторов, украшающие стены общеполезных павильонов. Та же откровенная фразеология и терминология. Вещи называются своими именами, причем имена эти, далеко не всем известные, известны всем решительно извозчикам и уличным мальчишкам. Слова сочетаются в строчки, а строчки эти, с мучительным напряжением, соединяются в подобия стихов. Такова тяжкая, с претензией на задор, письменность стен и павильонов.

В абсолютнейшей степени к этой именно письменности примыкает во всех отношениях стиля, терминологии и сюжета и книжка М. Кузмина в так называемом амстердамском издании. Я искал в этом издании остроумия или хотя бы следов его. Его не оказалось ни в смысле аттической соли, ни в жанре французского галльского духа. Ни блеска веселящего темпераментного огня итальянцев раннего Возрождения!  В этом отношении – абсолютный павильон. Я искал также поэтических ракет, со скрытыми в них эмбрионами большой всемирной биологической правды. Ни следа. Тогда я стал искать хотя бы легкой и свободной версификации, если и не в недостижимых для Кузмина размерах пушкинской «Гаврилиады», то хотя бы в обычных для этого сорта писаний пределах. Но и этого не оказалось. Не оказалось и шаловливой грации и непринужденного смеха, украшающих легкую музу привольного XVIII века. Такая грация у Кузмина и не ночевала, несмотря на стремление его приблизиться к ней в разных предшествовавших упражнениях. Словом, с какой стороны ни взглянуть – абсолютный павильон! Можно было бы цитатами из амстердамской книжки Кузмина восполнить случайные пробелы в тексте упомянутых общественных стен, не внося туда никакой дисгармонии. Перед нами развороченная кровать этого поэта или вернее грязная лежанка, пропитанная специфическими запахами откровенной и неинтересной разнузданности. Подушка на полу. Одеяло клубком свисло рядом, что-то непозволительно неприкрытое стоит тут же вблизи – и вот вам русский Поджио Браччиолини или Манганелло наших дней! Не могу больше писать – противно. Перехожу к философии.

На Западе литература и павильон отграничены друг от друга ясно и определенно: авторами и магазинами. В России эти понятия, по-видимому, переплетаются. Но я пишу не против эротики, которая со своей стороны не имеет ничего общего с порнографией и с павильоном. Я только крепко стою за то, чтобы каждая вещь соответствовала своему наименованию и одна не прикрывалась другой. Для каждого должно быть совершенно ясно, что амстердамская книжка Кузмина не есть ни малейший вид литературы, а просто специфический предмет торговли, грязноватой, дорогой и грубой. Там ей и место. Просто совестно отграничиваться от таких произведений, говоря об эротике во всех смыслах и видах, которые придавались ей со времени Платона до Шопенгауэра и Вейнингера XIX века. Отойдем же от развороченной кровати.

Но на прощанье скажу еще два-три слова. В книжке Кузмина ощущается маниакальность. Многие великие таланты грешили гривуазными эскападами  и фривольными шалостями пера. Но не эти шалости делают их великими, как думает, по-видимому, Кузмин, пожелавший тоже иметь свою шалость, кстати, не безвыгодную в прейскуранте дня. Но где же монументальные труды нашего российского водевильно-веселого версификатора, от которых он бы мог отдохнуть, резвясь и шаля пером? Таких  монументальных трудов у  Кузмина не имеется. Его плутарховы жизнеописания из рук вон плохи и скучны, стихи в общем не лишены музыкальности и местами показывают несомненный природный талант. Вообще же они не ровны, целыми страницами ничтожны, вымучены и претенциозны. Несколько критических заметок Кузмина были остроумны и даже симпатичны, но только как светлые исключения. В конце концов вся критическая муза Кузмина выродилась в рецензентство нашей здешней оперетки, бессодержательно скучное и, увы, не всегда объективное. Печальна участь дарования, что-то когда-то обещавшего!

С.Э.

Жизнь искусства. 1924. 29 января. № 4. С. 14-15.

Прочитав это, Кузмин записывал 30 января 1924: «Теплее, но не в комнатах.  Болит голова. С дровами скандал. Впрочем, с чем не скандал?  Сторицын  притащил  статейку  Волынского.  Гнусно,  но очевидно  сам  сел в лужу.  Я не думал,  что он такой недальновидный идиот». Ответ Кузмина Волынскому в виде частного письма от 2 февраля 1924 напечатан в сокращенном виде: Богомолов Н.А., Малмстад Джон Э. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. М., 1996. С. 227 и 245).

Приложение II

Несколько слов рецензентам и о рецензентах; попутно о Саде Отдыха и премьере в Музыкальной Комедии

                                                                                          Птичка божия не знает

                                                                                          Ни заботы, ни труда…

Есть на Руси поэт “божьей милостью” М. Кузмин. Как и все поэты, он пишет и печатает стихи. Но столь почетное звание и профессия (поэт!) не удовлетворяют маститого. Кроме поэтических выступлений видим мы Кузмина и на амплуа театрального критика, театрального рецензента и пр. Приятно – универсальный человек. Но что удивительнее всего: при такой разносторонности мы знаем поэта-рецензента главным образом в роли Державина Музыкальной Комедии. Ей слагает он оды и гимны свои. 

(Поглядите газеты: вот в Красной (3.III) хвалебная статья о “Фаворитке”, вот в Вечерней такая же о “Четырех шельмах”… список можно продолжить, да стоит ли?)

Другие театральные темы его почти не вдохновляют. Ну что же – у каждого человека свои бескорыстные вкусы. Пусть поёт. Но нам интересно знать, как поёт поэт о Музыкалке. Не фальшивит ли поэт?

Вот в “Вечерней Красной” от 1-го июля статья Кузмина. Здесь объединены воедино все “богом данные” ему таланты, он выступает в роли Нахтигаля (Соловья) “Сада Отдыха”. Грациозно по временам перепархивая в “Сад Отдыха”, заливается поэт соловьиными трелями, сыплет поэтическими образами. Одним словом, поёт. И поёт, видите ли, не без идеологии: сады, мол, знаете, народные, гуляния в них, аттракционы. Народ может отдохнуть. А особливо в “Саду Отдыха”. И тенист он, и уютен и… вообще. Валите, граждане, в “Сад Отдыха”! Там даже ресторан с музыкой и пивом есть.  Хорошо!  Были-с, уважаемый поэт. Есть, уважаемый поэт. И музыка, и уют, и пиво.  А вот насчет народа, извините, нету народа. Впрочем, есть “народ” – да не тот. “Звериный” быт есть. Фильдеперсовые чулки с разрисованными коленами есть, несколько десятков парфюмерных магазинов есть и… пиво есть. Отдыхают в тенистом саду необуржуазные барышнешки и барыньки с фланирующими кавалерами. И вино хлещут. А народ не идет. Не по карману, да и глядеть тошно. Нечего там делать народу.

Да, к сожалению “Сад отдыха не утопия”  (статья Кузмина), а факт. Лучше бы он остался вашей буржуазной утопией, т. Кузмин. Хватило бы с вас и крыши. Кстати, загляните туда, там  не только ресторан, там даже и фокстрот, говорят, есть – вот раздолье поэту! И перестаньте, пожалуйста, убедительная просьба, на страницах советской печати бескорыстно рекламировать и рекомендовать рабочим “Сад Отдыха” нашей буржуазии. Не надо! Сфальшивили, поэт!

И насчет премьеры в ”Музыкальной Комедии” тоже переусердствовали (выражаясь мягко).

Кстати, откуда у вас, поэта, язык, “штиль” писаки из отдела “Сторонних сообщений” (помните Глаголева)? Зачем эти многократные “нарядно, нарядностью, нарядный”?  Откуда у вас такие перлы, как “он тенист, уютен, густые деревья не пропускают пыли” и пр. Вам бы только прибавить “администрация не останавливалась перед затратами”, – и получить по полному праву с администрации за талантливую рекламу.

Да, о премьере: нарядно-то оно изрядно. А нарядность-то буржуазная. И вкус-то какой!  Да ведь танцы в публике, “джаз-банд”, дети на сцене – так и пахнут третьестепенным западно-европейским кабаком. А “новое направление в искусстве” – негритянское. От негритянской оперетты заимствованы шантанное дрыганье ногами и эротические жесты и позы. Свежесть-то какова! Острота какая! Вот это жизнь! Диво!

Тошнотный спектакль – для нас. Отличный и крепкий – для Кузмина. 

Мы терпим “Музыкальную Комедию”, терпим “Сад Отдыха” – пережитки, отрыжки нэпа. Но расхваливать эту буржуазную дребедень, навязывать ее – этого позволить мы не можем. Опять сфальшивили, поэт!

Читатель вправе спросить: речь шла о Кузмине и одной из его заметок. Почему же в заголовке “рецензентам и о рецензентах”?

Да потому, что рецензии, подобные кузминским, совершенно неприемлемы и вредны в советской печати – это рецензентам, чтобы знали.  А о рецензентах (подобных Кузмину) – дабы для своих излияний выбрали иной укромный уголок. Так “делать” театральную политику советская общественность не позволит. Статья же написана потому, что вопрос о театральных критиках и рецензентах – вопрос серьезный. Написанное о Кузмине относится, к сожалению, и ко многим другим. К тому, что надо вытравить.  

Жизнь искусства. 1926. 8 июня. № 23.

Упомянутую автором крышу, где «даже и фокстрот, говорят, есть», следовало бы писать с заглавной буквы и в кавычках, поскольку «Крыша» – название ресторана на крыше Европейской гостиницы, весьма популярного у нэпманской публики. До революции бывал там и Кузмин.