Прятки в Кремле
(Царевич)
1.
Почти невероятно, но я точно
знаю, какой день был самым счастливым в моей детской жизни. Только числа не
помню.
Шел 1964 год; дело было в
мае, и в этот день официально закончилось ученье во втором классе. В Москве уже
стояло лето: ясное небо, тополиный пух, жара и вместо коричневой формы — белые
рубашки и синие юбки в складку. Мы пришли в школу, но учебы там никакой не
было: раздали табели и отпустили по домам.
Еще прохлада не успела
превратиться в пекло, а мы уже гуляли на свободе в самом удачном и желательном
составе: только моя любимая подруга Маша, ее сестренка Анечка (еще дошкольница)
да наши мамы. Ну и я при них.
Без мам мы в школу не
ходили: это было условием приема в первый класс. Большая улица, опасное
движение, перекрестки, светофоры. У метро «Бауманская» всегда было
столпотворение. Но во втором-то классе с мамой лучше, чем без мамы. А с двумя
мамами еще лучше: у них своя компания, у нас своя, и никому не скучно.
Увеличение же этого состава могло только уменьшить счастье: я не любила шумную
и приблизительную дружбу. Тихого понимания «в унисон» мне, как правило, больше
чем достаточно.
2.
Не знаю, был ли план
придуман мамами заранее или они импровизировали на ходу, вдруг получив в свое
распоряжение уйму времени. Мы очень быстро оказались на Тверской (то есть улице
Горького). Зашли для начала в магазин «Дружба» и купили нам в подарок по
книжке. Издания на русском языке там особенно не водились: это был магазин
наших социалистических соседей. Но нас вполне устроил чешского издания Шекспир
— «Сон в летнюю ночь» на английском языке, но в пересказе для детей. Мы же
закончили второй класс английской школы. Текст в этой книге довольно прост, но
все-таки не для восьмилетних деток с одним годом обучения. Зато в ней очень
интересные картинки — как бы эскизы к кукольному спектаклю. Объемные фигурки
героев и наброски декораций; пастельные тона и грациозная, уверенная графика. А
текст со временем тоже как-то прочитался.
Но это была только разминка.
Пристроив поудобнее подарки (нести их все равно досталось мамам), мы двинулись
вниз по Тверской, к Кремлю — главному пункту наших гуляний. А может быть,
книжки ждали нас уже дома, мы же сразу отправились в Кремль? Все может быть…
3.
Сначала мы немного погуляли
по Красной площади: облазили Лобное место и зашли в Собор Василия Блаженного
(то есть Покровский). Хоть и с трудом, но с удовольствием карабкались по
высоченным каменным ступеням, рассматривали расписные стены, оружие, кольчуги
за стеклом, крохотные помещения в толще приземистых каменных конструкций. В
соборе было холодно, но интересно и нестрашно. Наоборот. Спокойно и легко.
Впрочем, мы находились там
не очень долго. Главной-то целью все-таки был Кремль.
Не уверена, что такое
возможно, но память мне упорно говорит, будто мы вошли в Кремль через Спасские
ворота. Не проходили мы по Александровскому саду, не видели Кутафью башню и не
пробирались узкими проулками мимо Дворца съездов.
В Кремле я наверняка бывала
и раньше. Например, мы ходили туда на балет. Но это было зимой, ближе к вечеру и,
наверно, в небольшой метели. А потому и рассмотреть площади Кремля как следует
не удавалось. Они тонули в серо-синих сумерках и белой сетке снега.
А теперь мы могли вволю
нагуляться и по Ивановской площади (той, что у подножия Ивана Великого), и по
Соборной, по ее теплым, гладким, скользким камням. Интересно ведь побродить
там, где происходила настоящая история.
Как раз в том году мы всем
классом читали книгу Натальи Кончаловской «Наша древняя столица». И сейчас могу
подтвердить: это хорошая книга, живая и убедительная, к тому же и в стихах. То,
что надо для детей. Мы ее прочитали и поверили, что вся наша история
происходила на самом деле. А теперь от нее «на самом деле» осталась брусчатка с
прожилками мха, наглые непуганые голуби прямо под ногами, облака да соборы,
одинаково белые на фоне ясного неба.
Помню все это, как серию
цветных фотографий, не выцветших от времени и не потерявших достоверности.
Помню даже киоск для иностранцев. В нем продавали сувениры и шикарные альбомы.
Киоск был закрыт, но мы и не стали бы ничего там покупать. Все это было слишком
дорогим и чересчур прилизанным. Как будто и ненастоящим. Сам Кремль тогда
такого впечатления не производил.
4.
Все это время наше трио
(Маша, Анечка и я) пребывало в обычном детском состоянии полувнимания —
полувитания, полуигры и полуболтовни.
Не так важно, о чем болтают
дети, — важна степень их взаимной привязанности, понимания и расположения. В
детстве все мечтают найти друга — созвучную себе, родственную душу. Одну —
единственную — этого вполне достаточно для счастья. Самое удивительное, что в
детстве такое вот созвучье душ совсем не редкость. Как вспомнишь эту детскую
блаженную дружбу, впору себе позавидовать.
Мы с Машей (моей
одноклассницей) не были совсем уж одинаковыми, но, оказавшись вместе, пребывали
в состоянии тихого непоколебимого счастья. Нам заплетали по две одинаковых
косички-бараночки, мы были русыми и сероглазыми, но Маша — покрупнее и
покрепче. Рука у нее была уверенней (родители — художники), а значит, почерк
лучше. Я писала как курица лапой, чем выводила из себя нашу учительницу, Маша —
как и положено отличнице. И на уроках Маша не витала в своих глубоких
посторонних мыслях. Сидя с ней рядом, я бы тоже не витала, но нас всегда
рассаживали. По официальной версии — чтобы нейтрализовать нами буйные
мальчишеские элементы класса. Но мне казалось — чтобы отравить нам жизнь. Не
знаю, любила ли меня наша учительница (мне, как ни странно, это было
безразлично), но Машу она точно не любила. Это замечали все — и дети, и
взрослые. Хотя за что, казалось бы? Маша была приветливой, спокойной, милой
девочкой, да и училась безупречно.
Зато наша добрая англичанка
никого никуда не пересаживала, и потому в английском языке я тоже была
отличницей. А англичанка умилялась на нас с Машей: «Какие одинаковые, спокойные,
флегматичные». Она ошибалась. Мы были счастливые, а не флегматичные. Обсудив
между собой эту психологическую классификацию, мы пришли к выводу, что Маша —
сангвиник, а я, к сожалению, меланхолик.
5.
Анечку наша первая
учительница тоже невзлюбила и забраковала ее на приемном собеседовании в первый
класс. Такую глупость и несправедливость даже понять-то трудно: Анечка была
талантлива во всем и настолько, что это бросалось в глаза каждому, кто с нею
сталкивался. Она все же попала в нашу школу: мы перебрались в другое здание,
попросторней, и школа провела добор начальных классов. Учительница (не наша), в
класс которой попала Анечка, писала благодарное письмо своей коллеге из
районной школы: спасибо вам за ученицу, если бы всех так учили… Как будто все смогли
бы так учиться…
У Анечки косички были совсем
желтые, а глаза — карие. И такой радостный характер, что даже я, несмотря на
свою общую меланхоличность, с ней рядом начинала радоваться всему вообще.
И подружились мы сначала с
Анечкой, а потом с Машей. Мы шли домой из школы небольшой толпой и обсуждали
классные дела. За нами брела Анечка, а мамы замыкали шествие. Своих сестер и
братьев у меня не было, и я отнеслась к Анечке как к драгоценности, которой
неосмотрительно пренебрегли. Хоть мы с Машей и старше года на три, но с Анечкой
мне всегда было интересно. А потом Маша догадалась к нам присоединиться, и
стало совсем хорошо.
Понятно, что такие чудесные
дети росли в добром и дружном доме. И мне казалось, будто в их крохотных
закутках (комнате, разделенной самодельными перегородками) витало что-то
умиротворенно-дружелюбное и светлое. В те времена я бы затруднилась сказать,
что именно. От всех знакомых мне домов этот, пожалуй, отличался лишь иконками,
висевшими на ленточках в изголовьях детских кроваток.
6.
Иконы были и у нас. Они
принадлежали бабушке — единственному крещеному человеку в семье. Одна из них —
образ Спасителя — всю жизнь сопровождала бабушку как родительское
благословение. И я эту икону долго почитала именно как бабушкино наследство и
память. Повесила у себя в комнате, когда мы переехали на новую квартиру. Видела
однажды ночью, резко очнувшись от страшного сна, как она полыхнула ярким
светом, изгоняя невидимое зло. Но крестилась все-таки гораздо позже.
А Маша с Анечкой были
крещеными детьми. Две иконки охраняли их с младенчества, с рожденья. Это
выглядело как-то очень естественно: семейная традиция, знак уважения к старшим
родственникам, может быть, их подарок. Примерно то же, что расставленные в
книжных полках деревянные трубочки-стетоскопы — память о дедушке-враче
(профессоре? — не помню). В церковь моих подружек вряд ли водили или водили
очень редко. А я так и вовсе видала лишь кусочек интерьера Елоховского собора —
то есть Богоявленского патриаршего. Он был совсем недалеко от нашей школы, и нам
как-то удалось засунуть туда нос. Помню, мне показалась странной пустота,
избыток незаполненного пространства (службы в соборе в это время не было). И не
понравились белые кружевные украшения под иконами. На мой вкус, это выглядело
как-то несолидно и даже по-деревенски.
Возле Елоховского собора я
увидела однажды и живого, настоящего священника. Мне никогда не говорили, что
Церковь запрещена. Я не знала, что священники не имели права ходить по Москве в
облачении. Может быть, я и видела батюшек, но не знала, что это священники.
Возле собора разбит сквер,
где мы любили прыгать ранней осенью или поздней весной — когда не было снега и
луж. Небольшой такой скверик, посередине клумба, вокруг — дорожки, по краям —
сирень. И вот каким-то тоже майским днем, когда мы мирно прыгали через
скакалку, мимо скверика к собору прошел удивительный человек.
Он был в настоящем
облачении: в черной рясе, с камилавкой на голове. У него были черные длинные
волосы, борода как смоль, темные глаза и белозубая ликующая улыбка. Он шел стремительно,
нес в руках свой нагрудный крест и всех благословлял им — широко, размашисто,
со властью и любовью. А нас — детей в цветущем скверике — благословил особо.
Даже, по-моему, остановился, увидав стайку скачущей мелюзги. Или шаги замедлил.
Теперь разве узнаешь, кто
был тот священник? Наверно, гость, может быть, грек. А может быть, сам Илия из
Гор Ливанских — неведомой для нас страны. Легендарный митрополит, с
прямолинейным упорством великих святых вымаливавший в первые дни войны спасение
России. Сумевший заставить Сталина выслушать то, что открылось ему в молитве, и
выполнить волю Божию. Известно, что он приезжал к нам в начале 60-х. Его лицо на фотографии тех лет выглядит
на удивление молодым и улыбчивым. С него бы сталось так пройти по Москве.
Но я не помню даже года этой
встречи. 1963? 64? 65? А может быть, была ранняя осень, а не весна? Мне вечно
кажется, что все хорошее бывает только в мае.
7.
И мы вернемся в май 1964
года на Соборную площадь Кремля, большую и пустую. На ней не было ни толп, ни экскурсий.
Мне почему-то кажется, что народ тогда еще не привык вот так свободно, запросто
заходить в Кремль. И каждая открытая дверь вызывала здесь легкое изумление:
надо же, неужели и сюда впускают?
С таким вот изумлением мы и
вошли в Архангельский собор. Мы знали, кто лежит в гробницах. И знали, что
именно здесь находится царевич Димитрий.
Еще зимой, читая
Кончаловскую, я очень заинтересовалась его судьбой. Еще бы: единственный
ребенок в истории. Родители мне рассказали много дополнительных подробностей и
честно сообщили, что в Кремле, в Архангельском соборе, лежит его нетленное
тело. То есть родители попытались мне это сообщить. Но я поняла их совсем
по-другому. Не знаю даже, как бы это выразить понятно. Нетленное мертвое тело в
моем представлении не имело смысла. И хоть отец пытался говорить что-то
«научное» о том, что, мол, бывают какие-то особые условия, в которых
сохраняются тела умерших, меня это ни в чем не убедило. Возможно, я вообще не
понимала, о чем речь. «Тленный» и «нетленный» для меня не существовало — только
мертвый и живой, вот и все. Как например, царевна в «Сказке о семи богатырях»:
в гробу хрустальном, но все равно живая. Это было понятно и приемлемо для
детского ума. И я решила, что в Кремле лежит живой царевич, только изъятый из
обычного течения жизни. Ну, может быть, он спит в своей гробнице. А иногда,
может быть, просыпается…
В соборе мамы
заинтересовались иконами. А мы учинили очень странную вещь. Мы стали играть в
прятки между царских и княжеских надгробий. Но как будто не сами и не одни.
Или, можно сказать, не для себя, а чтобы царевич тоже с нами поиграл.
Об этом мы между собой не
договаривались и потом никогда не обсуждали эту странную игру. Просто мне так
запомнилось: мы подошли к закрытым мощам царевича, а он нам предложил немного
поиграть. Скучно ведь там лежать в серьезной взрослой тишине. И будто он же от
нас и спрятался, а мы его искали. Среди надгробий.
Прятки — игра азартная, а
детские эмоции звучат обычно во весь голос. Тут же сбежались дежурные музейные
тетеньки: мамы оторвались от экспозиции и привели нас в чувство. Нет, в самом
деле, это надо же додуматься — в прятки играть в соборе, да еще среди
надгробий. Не дети, а форменные дикари.
8.
Не помню, чтобы нам особенно
попало за бесчинство. К тому же меня трудно было огорчить в тот день нотацией.
Я точно знала, что царевич в самом деле вышел к нам из своей гробницы. Жаль,
что ему помешали хоть немного поиграть по-человечески, по-детски. Жаль, что мы
так недолго побыли одной дружной компанией. Жаль, что царевичу не дали прожить
хотя бы детство — все отняли, что может быть в жизни хорошего. И мы почти
совсем не успели скрасить царевичу его странное «нетленное» бытие. Но
замечательно, что наш царевич в самом деле живой и настоящий. Он есть не только
в книге, а живет в Кремле, в соборе, и к нему можно запросто приходить в гости.
И вообще еще чуть-чуть, и мы бы его обязательно нашли.
Такие примерно у меня были
идеи, когда мы вышли из собора. Мы и в Успенский собор зашли, но там лежали
патриархи и митрополиты — люди серьезные и пожилые. Затевать там прятки было бы
нелепо, зато мы рассмотрели роспись стен и мощных столпов. Роспись кремлевских
соборов по цветовой гамме удивительным образом напоминает детские рисунки:
синий фон, зелень, охра, киноварь. На мой взгляд, она достовернее передает идею
иного, лучшего мира, чем пышное голубовато-розовое барокко со всей его
позолотой (обычное музейно-церковное наваждение). Кстати, бессмысленно пустых
пространств в этих соборах я не заметила. С пространством все было в порядке. И
никаких белых кружавчиков. Но и чудес никаких тоже больше не приключилось.
Я знаю, что история о
прятках звучит рискованно и соблазнительно. С чего бы, в самом деле,
обыкновенным девочкам сподобиться такого чуда? Я никогда не решалась о нем
рассказывать, хотя ведь чудеса с детьми — это особый случай. В таком возрасте
дети чего только не видят. Анечка по церковным меркам вообще была еще
младенцем, да и мы с Машей недалеко ушли от семи лет, с которых начинается
отрочество. К тому же я всего лишь пересказываю детские воспоминания. А что уж
там произошло на самом деле, мне, разумеется, неведомо.
9.
После соборов мамы поняли,
что пора заканчивать экскурсию. Все-таки дети маленькие, а впечатлений много. И
силы уже следовало подкрепить.
Мы вышли из Кремля и
длинными подземными ходами-переходами выбрались обратно на Тверскую, к
кафе-мороженому «Космос». Конечно, без мороженого счастье было бы неполным. Тем
более что речь шла не о вафельном брусочке, съеденном на ходу, наспех и с
поторапливанием: скорей, скорей, а то растает, капать начнет, измажет все, что
можно и нельзя. Цивилизованно, за столиком, из высоких стеклянных посудин (то
ли вазочек, то ли бокалов) мы уплетали многослойную и разноцветную смесь.
Называлась она, кажется, «Солнышко». Но вот как раз мороженое в тот день ничего
не значило. С ним просто все было в порядке. Да кто бы сомневался? Мороженое —
друг детей, оно не подведет.
Важнее оказались вещи
несъедобные и вообще невидимые. Посещение Кремля и главным образом странные
прятки вчетвером как-то промыли мне глаза. Разом избавили от тяжкого груза всех
школьных неприятностей, а взамен подарили мир, покой, радость, уверенность в
том, что и я имею право быть. Не занятые у друзей — свои. И еще удивительное
видение Москвы.
Мы сидели, кажется, на
втором этаже кафе, в окна светило солнце. На окнах, вероятно, висел тюль, да и
увидеть с этой точки можно разве что гостиницу напротив. Но мне казалось, что
сидим мы очень высоко и видим все вокруг: и Кремль с башнями, садами и золотыми
главами соборов, и Москву-реку, и небо с облаками. Откинувшись на спинку стула
(она пружинила натянутыми пластмассовыми шнурами), я думала, что все это теперь
у меня есть — несомненно и неотъемлемо. Будто волшебный городок из сказки, но
существующий на самом деле. А я живу внутри этого мира как под хрустальной
звонкой полусферой — и, главное, у себя дома. Понятнее я не могу рассказать.
Вот разве что… Когда я стала
читать богословские статьи и книги (без выбора: какая придет, за ту и спасибо),
больше всего меня сначала потрясло вскользь брошенное замечание о том, что Имя
Божие есть форма глагола «быть» («Я есть Сущий…»). И никакого бытия вне Бога не
бывает. Прикосновенье к благодати Божией — это прикосновенье к самой Жизни, шаг
в настоящую реальность бытия.
10.
Лично про себя я бы,
пожалуй, больше ничего не стала рассказывать. Но у этой истории есть в
некотором роде историческое, объективное завершение. И умолчать о нем будет
нечестно.
В день памяти царевича, 28
мая 1991 года, у нас в школе вдруг взяли да отменили педсовет. Учебы никакой
уже, конечно, не было, так что я шла туда не очень рано, а со службы. Мой
главный батюшка — тот, кто крестил, учил, воспитывал, — отец Димитрий. Димитрии
вообще чаще всего бывают крещены в честь воина-мученика Димитрия Солунского.
Большинство моих знакомых Димитриев — в честь вологодского святого Димитрия
Прилуцкого, отшельника и основателя монастыря. Но батюшка, которому досталось
со мной возиться, конечно, крещен в честь царевича. Так что я ехала с
праздничной службы — с батюшкиных именин. По дороге встретилась с коллегой,
Ниной Афанасьевной Соловьевой. Она направлялась на этот педсовет еще с большей
досадой, чем я. Мало того, что ей пришлось уйти с престольного праздника своего
храма — храма царевича Димитрия при Первой Градской больнице. Но в этот день
собирались служить молебен в Архангельском соборе у мощей царевича — впервые за
десятилетия. Официальный повод — открытие при той же Первой Градской училища
сестер милосердия (детища отца Аркадия Шатова). Однако все ждали того молебна с
замираньем сердца. С возобновлением служб в Кремле связывались надежды на
возрождение России (хотя кое-кто видел здесь знак близкого конца света).
Устроить эту службу стоило невероятных трудов; приглашенных туда было человек
30 от силы (в основном сестры милосердия — они же хор). Каждую из них внесли в
особый список, заверенный всякими подписями и печатью. Простой православный люд
(вроде меня) и не мечтал попасть на эту службу. Другое дело — Нина Соловьева,
соратница, можно сказать, отца Аркадия с давних, опасных и героических времен.
И храм открывался, да и молебен устраивался при ее деятельном участии. Далеко
не у каждого есть дар вершить такие дела — вести переговоры с чиновниками и
добиваться невозможного.
Однако в школе назначили
педсовет, а потому Нину не внесли в список с печатями, и пропуска на службу у
нее не оказалось, как и у меня. Можно было, конечно, просто пойти в Кремль,
постоять возле Архангельского собора. Многие наши прихожане так и собирались
сделать. Можно, но ведь работа есть работа…
И вот мы с Ниной шли и
обсуждали всю эту незадачу, как вдруг навстречу стали попадаться наши
нецерковные коллеги с радостной вестью — отменился педсовет. Можно идти хоть по
домам, хоть в Кремль — благо недалеко. Мы повернули налево кругом (по
Поварской) и двинулись к Кремлю.
Выйдя на Соборную площадь,
мы уже издали увидели отца Аркадия во главе своих сестричек в белых косынках и
передниках. К дверям собора мы подошли одновременно с разных сторон. Они — с
большой бумагой, мы — просто так, без всякого расчета и претензий. И тут отец
Аркадий взмахнул широким рукавом рясы перед лицом дверного стража: «А это все
со мной» — и прихватил нас с Ниной внутрь собора. Бумажкой же потряс этак
небрежно: что такое бумажка по сравнению со словом иерея? Можно сказать, ничто.
11.
В соборе мне опять
неудержимо захотелось спрятаться среди надгробий. На этот раз от своего
главного батюшки. Он-то пришел туда по праву, чего никак не скажешь обо мне. Не
хотелось выглядеть в глазах батюшки выскочкой и пронырой, но не было никакой
возможности объяснить, что я тут ни при чем. Это все Нина, педсовет, отец
Аркадий. И царевич.
К тому времени я почти
забыла про нашу возмутительную детскую выходку и саму историю с прятками
вчетвером давно отнесла к трюкам детского воображения. Да, но с чего б еще мне
получить такое вот личное приглашение? Прятки — не прятки, но это все же наш
царевич. Нам бы прийти сюда втроем — пусть не на службу, а как будто просто
так… Только вот Анечки к тому времени не было в живых.
Наш переезд на новую
квартиру отнял у меня не только дом и Москву, но и Машу с Анечкой. Мы оказались
страшно далеко друг от друга, и даже телефонов у нас не было. Встречаться чаще,
чем раз в четверть, не получалось. Иногда мы вместе выбирались на каток в
Лужники и шли потом к ним в гости, иногда девочки с мамой приезжали к нам в Бескудниково.
То и другое было подвигом, если учесть, что до ближайшего метро от нас ходил
один автобус — редко и вечно переполненный. И тот тащился почти час.
Если бы мы продолжали
учиться вместе, я бы, не задумываясь, отправилась вместе с Машей в Иняз, и вышел
бы из меня, как и из Маши, переводчик.
Но не об этом речь. Маша-то
поступила без проблем. А к Анечке продолжали придираться влиятельные люди от
образования. Она хотела стать врачом (как дедушка), но ее года три
«прокатывали» на вступительных экзаменах с помощью всяческих бесчестных трюков.
Медицинские институты и тогда этим славились. Она работала в больнице
санитаркой и поступила наконец в университет Дружбы народов: там тоже есть
медицинский факультет. Училась Анечка легко и радостно, помогала разноцветным
однокурсникам, собиралась лечить всех стареющих родственников, каталась на
коньках (как успевала-то?) и даже научила этому кое-каких студентов из тех
стран, где не бывает ни зимы, ни льда.
На катке на них однажды
налетела какая-то шпана, сбила Анечку с ног, и она сильно ударилась головой об
лед. Врачи поставили диагноз — сотрясение мозга, но время шло, а Анечка не
выздоравливала. Она пыталась доказать врачам, что это опухоль в мозгу растет,
но от нее отмахивались. Вечно, мол, молодым недоученным медикам мерещатся
всякие кошмары. Когда все же задумались про опухоль, было уже поздно.
Девочки выросли в итоге
«нецерковными», но их мама потом рассказывала, что незадолго до злосчастного
похода на каток Анечка разыскала и надела свой детский крестик. И тормошила
родичей, что надо бы съездить к нам в гости. Сто лет не виделись, с Машиной
свадьбы. Но добраться до нас не успела. Мы узнали обо всем уже после похорон.
Маме хватило сил нам позвонить только к сороковому дню.
Осталось лишь просить
царевича, чтобы он не забыл про Анечку, замолвил бы за нее слово — ради того
майского дня. Его-то слово значит больше наших.
Сентябрь 2004 — октябрь 2005