(Царевич)

1.

Почти невероятно, но я точно знаю, какой день был самым счастливым в моей детской жизни. Только числа не помню.

Шел 1964 год; дело было в мае, и в этот день официально закончилось ученье во втором классе. В Москве уже стояло лето: ясное небо, тополиный пух, жара и вместо коричневой формы — белые рубашки и синие юбки в складку. Мы пришли в школу, но учебы там никакой не было: раздали табели и отпустили по домам.

Еще прохлада не успела превратиться в пекло, а мы уже гуляли на свободе в самом удачном и желательном составе: только моя любимая подруга Маша, ее сестренка Анечка (еще дошкольница) да наши мамы. Ну и я при них.

Без мам мы в школу не ходили: это было условием приема в первый класс. Большая улица, опасное движение, перекрестки, светофоры. У метро «Бауманская» всегда было столпотворение. Но во втором-то классе с мамой лучше, чем без мамы. А с двумя мамами еще лучше: у них своя компания, у нас своя, и никому не скучно. Увеличение же этого состава могло только уменьшить счастье: я не любила шумную и приблизительную дружбу. Тихого понимания «в унисон» мне, как правило, больше чем достаточно.

2.

Не знаю, был ли план придуман мамами заранее или они импровизировали на ходу, вдруг получив в свое распоряжение уйму времени. Мы очень быстро оказались на Тверской (то есть улице Горького). Зашли для начала в магазин «Дружба» и купили нам в подарок по книжке. Издания на русском языке там особенно не водились: это был магазин наших социалистических соседей. Но нас вполне устроил чешского издания Шекспир — «Сон в летнюю ночь» на английском языке, но в пересказе для детей. Мы же закончили второй класс английской школы. Текст в этой книге довольно прост, но все-таки не для восьмилетних деток с одним годом обучения. Зато в ней очень интересные картинки — как бы эскизы к кукольному спектаклю. Объемные фигурки героев и наброски декораций; пастельные тона и грациозная, уверенная графика. А текст со временем тоже как-то прочитался.

Но это была только разминка. Пристроив поудобнее подарки (нести их все равно досталось мамам), мы двинулись вниз по Тверской, к Кремлю — главному пункту наших гуляний. А может быть, книжки ждали нас уже дома, мы же сразу отправились в Кремль? Все может быть…

3.

Сначала мы немного погуляли по Красной площади: облазили Лобное место и зашли в Собор Василия Блаженного (то есть Покровский). Хоть и с трудом, но с удовольствием карабкались по высоченным каменным ступеням, рассматривали расписные стены, оружие, кольчуги за стеклом, крохотные помещения в толще приземистых каменных конструкций. В соборе было холодно, но интересно и нестрашно. Наоборот. Спокойно и легко.

Впрочем, мы находились там не очень долго. Главной-то целью все-таки был Кремль.

Не уверена, что такое возможно, но память мне упорно говорит, будто мы вошли в Кремль через Спасские ворота. Не проходили мы по Александровскому саду, не видели Кутафью башню и не пробирались узкими проулками мимо Дворца съездов.

В Кремле я наверняка бывала и раньше. Например, мы ходили туда на балет. Но это было зимой, ближе к вечеру и, наверно, в небольшой метели. А потому и рассмотреть площади Кремля как следует не удавалось. Они тонули в серо-синих сумерках и белой сетке снега.

А теперь мы могли вволю нагуляться и по Ивановской площади (той, что у подножия Ивана Великого), и по Соборной, по ее теплым, гладким, скользким камням. Интересно ведь побродить там, где происходила настоящая история.

Как раз в том году мы всем классом читали книгу Натальи Кончаловской «Наша древняя столица». И сейчас могу подтвердить: это хорошая книга, живая и убедительная, к тому же и в стихах. То, что надо для детей. Мы ее прочитали и поверили, что вся наша история происходила на самом деле. А теперь от нее «на самом деле» осталась брусчатка с прожилками мха, наглые непуганые голуби прямо под ногами, облака да соборы, одинаково белые на фоне ясного неба.

Помню все это, как серию цветных фотографий, не выцветших от времени и не потерявших достоверности. Помню даже киоск для иностранцев. В нем продавали сувениры и шикарные альбомы. Киоск был закрыт, но мы и не стали бы ничего там покупать. Все это было слишком дорогим и чересчур прилизанным. Как будто и ненастоящим. Сам Кремль тогда такого впечатления не производил.

4.

Все это время наше трио (Маша, Анечка и я) пребывало в обычном детском состоянии полувнимания — полувитания, полуигры и полуболтовни.

Не так важно, о чем болтают дети, — важна степень их взаимной привязанности, понимания и расположения. В детстве все мечтают найти друга — созвучную себе, родственную душу. Одну — единственную — этого вполне достаточно для счастья. Самое удивительное, что в детстве такое вот созвучье душ совсем не редкость. Как вспомнишь эту детскую блаженную дружбу, впору себе позавидовать.

Мы с Машей (моей одноклассницей) не были совсем уж одинаковыми, но, оказавшись вместе, пребывали в состоянии тихого непоколебимого счастья. Нам заплетали по две одинаковых косички-бараночки, мы были русыми и сероглазыми, но Маша — покрупнее и покрепче. Рука у нее была уверенней (родители — художники), а значит, почерк лучше. Я писала как курица лапой, чем выводила из себя нашу учительницу, Маша — как и положено отличнице. И на уроках Маша не витала в своих глубоких посторонних мыслях. Сидя с ней рядом, я бы тоже не витала, но нас всегда рассаживали. По официальной версии — чтобы нейтрализовать нами буйные мальчишеские элементы класса. Но мне казалось — чтобы отравить нам жизнь. Не знаю, любила ли меня наша учительница (мне, как ни странно, это было безразлично), но Машу она точно не любила. Это замечали все — и дети, и взрослые. Хотя за что, казалось бы? Маша была приветливой, спокойной, милой девочкой, да и училась безупречно.

Зато наша добрая англичанка никого никуда не пересаживала, и потому в английском языке я тоже была отличницей. А англичанка умилялась на нас с Машей: «Какие одинаковые, спокойные, флегматичные». Она ошибалась. Мы были счастливые, а не флегматичные. Обсудив между собой эту психологическую классификацию, мы пришли к выводу, что Маша — сангвиник, а я, к сожалению, меланхолик.

5.

Анечку наша первая учительница тоже невзлюбила и забраковала ее на приемном собеседовании в первый класс. Такую глупость и несправедливость даже понять-то трудно: Анечка была талантлива во всем и настолько, что это бросалось в глаза каждому, кто с нею сталкивался. Она все же попала в нашу школу: мы перебрались в другое здание, попросторней, и школа провела добор начальных классов. Учительница (не наша), в класс которой попала Анечка, писала благодарное письмо своей коллеге из районной школы: спасибо вам за ученицу, если бы всех так учили… Как будто все смогли бы так учиться…

У Анечки косички были совсем желтые, а глаза — карие. И такой радостный характер, что даже я, несмотря на свою общую меланхоличность, с ней рядом начинала радоваться всему вообще.

И подружились мы сначала с Анечкой, а потом с Машей. Мы шли домой из школы небольшой толпой и обсуждали классные дела. За нами брела Анечка, а мамы замыкали шествие. Своих сестер и братьев у меня не было, и я отнеслась к Анечке как к драгоценности, которой неосмотрительно пренебрегли. Хоть мы с Машей и старше года на три, но с Анечкой мне всегда было интересно. А потом Маша догадалась к нам присоединиться, и стало совсем хорошо.

Понятно, что такие чудесные дети росли в добром и дружном доме. И мне казалось, будто в их крохотных закутках (комнате, разделенной самодельными перегородками) витало что-то умиротворенно-дружелюбное и светлое. В те времена я бы затруднилась сказать, что именно. От всех знакомых мне домов этот, пожалуй, отличался лишь иконками, висевшими на ленточках в изголовьях детских кроваток.

6.

Иконы были и у нас. Они принадлежали бабушке — единственному крещеному человеку в семье. Одна из них — образ Спасителя — всю жизнь сопровождала бабушку как родительское благословение. И я эту икону долго почитала именно как бабушкино наследство и память. Повесила у себя в комнате, когда мы переехали на новую квартиру. Видела однажды ночью, резко очнувшись от страшного сна, как она полыхнула ярким светом, изгоняя невидимое зло. Но крестилась все-таки гораздо позже.

А Маша с Анечкой были крещеными детьми. Две иконки охраняли их с младенчества, с рожденья. Это выглядело как-то очень естественно: семейная традиция, знак уважения к старшим родственникам, может быть, их подарок. Примерно то же, что расставленные в книжных полках деревянные трубочки-стетоскопы — память о дедушке-враче (профессоре? — не помню). В церковь моих подружек вряд ли водили или водили очень редко. А я так и вовсе видала лишь кусочек интерьера Елоховского собора — то есть Богоявленского патриаршего. Он был совсем недалеко от нашей школы, и нам как-то удалось засунуть туда нос. Помню, мне показалась странной пустота, избыток незаполненного пространства (службы в соборе в это время не было). И не понравились белые кружевные украшения под иконами. На мой вкус, это выглядело как-то несолидно и даже по-деревенски.

Возле Елоховского собора я увидела однажды и живого, настоящего священника. Мне никогда не говорили, что Церковь запрещена. Я не знала, что священники не имели права ходить по Москве в облачении. Может быть, я и видела батюшек, но не знала, что это священники.

Возле собора разбит сквер, где мы любили прыгать ранней осенью или поздней весной — когда не было снега и луж. Небольшой такой скверик, посередине клумба, вокруг — дорожки, по краям — сирень. И вот каким-то тоже майским днем, когда мы мирно прыгали через скакалку, мимо скверика к собору прошел удивительный человек.

Он был в настоящем облачении: в черной рясе, с камилавкой на голове. У него были черные длинные волосы, борода как смоль, темные глаза и белозубая ликующая улыбка. Он шел стремительно, нес в руках свой нагрудный крест и всех благословлял им — широко, размашисто, со властью и любовью. А нас — детей в цветущем скверике — благословил особо. Даже, по-моему, остановился, увидав стайку скачущей мелюзги. Или шаги замедлил.

Теперь разве узнаешь, кто был тот священник? Наверно, гость, может быть, грек. А может быть, сам Илия из Гор Ливанских — неведомой для нас страны. Легендарный митрополит, с прямолинейным упорством великих святых вымаливавший в первые дни войны спасение России. Сумевший заставить Сталина выслушать то, что открылось ему в молитве, и выполнить волю Божию. Известно, что он приезжал к нам в начале 60-х. Его лицо на фотографии тех лет выглядит на удивление молодым и улыбчивым. С него бы сталось так пройти по Москве.

Но я не помню даже года этой встречи. 1963? 64? 65? А может быть, была ранняя осень, а не весна? Мне вечно кажется, что все хорошее бывает только в мае.

7.

И мы вернемся в май 1964 года на Соборную площадь Кремля, большую и пустую. На ней не было ни толп, ни экскурсий. Мне почему-то кажется, что народ тогда еще не привык вот так свободно, запросто заходить в Кремль. И каждая открытая дверь вызывала здесь легкое изумление: надо же, неужели и сюда впускают?

С таким вот изумлением мы и вошли в Архангельский собор. Мы знали, кто лежит в гробницах. И знали, что именно здесь находится царевич Димитрий.

Еще зимой, читая Кончаловскую, я очень заинтересовалась его судьбой. Еще бы: единственный ребенок в истории. Родители мне рассказали много дополнительных подробностей и честно сообщили, что в Кремле, в Архангельском соборе, лежит его нетленное тело. То есть родители попытались мне это сообщить. Но я поняла их совсем по-другому. Не знаю даже, как бы это выразить понятно. Нетленное мертвое тело в моем представлении не имело смысла. И хоть отец пытался говорить что-то «научное» о том, что, мол, бывают какие-то особые условия, в которых сохраняются тела умерших, меня это ни в чем не убедило. Возможно, я вообще не понимала, о чем речь. «Тленный» и «нетленный» для меня не существовало — только мертвый и живой, вот и все. Как например, царевна в «Сказке о семи богатырях»: в гробу хрустальном, но все равно живая. Это было понятно и приемлемо для детского ума. И я решила, что в Кремле лежит живой царевич, только изъятый из обычного течения жизни. Ну, может быть, он спит в своей гробнице. А иногда, может быть, просыпается…

В соборе мамы заинтересовались иконами. А мы учинили очень странную вещь. Мы стали играть в прятки между царских и княжеских надгробий. Но как будто не сами и не одни. Или, можно сказать, не для себя, а чтобы царевич тоже с нами поиграл.

Об этом мы между собой не договаривались и потом никогда не обсуждали эту странную игру. Просто мне так запомнилось: мы подошли к закрытым мощам царевича, а он нам предложил немного поиграть. Скучно ведь там лежать в серьезной взрослой тишине. И будто он же от нас и спрятался, а мы его искали. Среди надгробий.

Прятки — игра азартная, а детские эмоции звучат обычно во весь голос. Тут же сбежались дежурные музейные тетеньки: мамы оторвались от экспозиции и привели нас в чувство. Нет, в самом деле, это надо же додуматься — в прятки играть в соборе, да еще среди надгробий. Не дети, а форменные дикари.

8.

Не помню, чтобы нам особенно попало за бесчинство. К тому же меня трудно было огорчить в тот день нотацией. Я точно знала, что царевич в самом деле вышел к нам из своей гробницы. Жаль, что ему помешали хоть немного поиграть по-человечески, по-детски. Жаль, что мы так недолго побыли одной дружной компанией. Жаль, что царевичу не дали прожить хотя бы детство — все отняли, что может быть в жизни хорошего. И мы почти совсем не успели скрасить царевичу его странное «нетленное» бытие. Но замечательно, что наш царевич в самом деле живой и настоящий. Он есть не только в книге, а живет в Кремле, в соборе, и к нему можно запросто приходить в гости. И вообще еще чуть-чуть, и мы бы его обязательно нашли.

Такие примерно у меня были идеи, когда мы вышли из собора. Мы и в Успенский собор зашли, но там лежали патриархи и митрополиты — люди серьезные и пожилые. Затевать там прятки было бы нелепо, зато мы рассмотрели роспись стен и мощных столпов. Роспись кремлевских соборов по цветовой гамме удивительным образом напоминает детские рисунки: синий фон, зелень, охра, киноварь. На мой взгляд, она достовернее передает идею иного, лучшего мира, чем пышное голубовато-розовое барокко со всей его позолотой (обычное музейно-церковное наваждение). Кстати, бессмысленно пустых пространств в этих соборах я не заметила. С пространством все было в порядке. И никаких белых кружавчиков. Но и чудес никаких тоже больше не приключилось.

Я знаю, что история о прятках звучит рискованно и соблазнительно. С чего бы, в самом деле, обыкновенным девочкам сподобиться такого чуда? Я никогда не решалась о нем рассказывать, хотя ведь чудеса с детьми — это особый случай. В таком возрасте дети чего только не видят. Анечка по церковным меркам вообще была еще младенцем, да и мы с Машей недалеко ушли от семи лет, с которых начинается отрочество. К тому же я всего лишь пересказываю детские воспоминания. А что уж там произошло на самом деле, мне, разумеется, неведомо.

9.

После соборов мамы поняли, что пора заканчивать экскурсию. Все-таки дети маленькие, а впечатлений много. И силы уже следовало подкрепить.

Мы вышли из Кремля и длинными подземными ходами-переходами выбрались обратно на Тверскую, к кафе-мороженому «Космос». Конечно, без мороженого счастье было бы неполным. Тем более что речь шла не о вафельном брусочке, съеденном на ходу, наспех и с поторапливанием: скорей, скорей, а то растает, капать начнет, измажет все, что можно и нельзя. Цивилизованно, за столиком, из высоких стеклянных посудин (то ли вазочек, то ли бокалов) мы уплетали многослойную и разноцветную смесь. Называлась она, кажется, «Солнышко». Но вот как раз мороженое в тот день ничего не значило. С ним просто все было в порядке. Да кто бы сомневался? Мороженое — друг детей, оно не подведет.

Важнее оказались вещи несъедобные и вообще невидимые. Посещение Кремля и главным образом странные прятки вчетвером как-то промыли мне глаза. Разом избавили от тяжкого груза всех школьных неприятностей, а взамен подарили мир, покой, радость, уверенность в том, что и я имею право быть. Не занятые у друзей — свои. И еще удивительное видение Москвы.

Мы сидели, кажется, на втором этаже кафе, в окна светило солнце. На окнах, вероятно, висел тюль, да и увидеть с этой точки можно разве что гостиницу напротив. Но мне казалось, что сидим мы очень высоко и видим все вокруг: и Кремль с башнями, садами и золотыми главами соборов, и Москву-реку, и небо с облаками. Откинувшись на спинку стула (она пружинила натянутыми пластмассовыми шнурами), я думала, что все это теперь у меня есть — несомненно и неотъемлемо. Будто волшебный городок из сказки, но существующий на самом деле. А я живу внутри этого мира как под хрустальной звонкой полусферой — и, главное, у себя дома. Понятнее я не могу рассказать.

Вот разве что… Когда я стала читать богословские статьи и книги (без выбора: какая придет, за ту и спасибо), больше всего меня сначала потрясло вскользь брошенное замечание о том, что Имя Божие есть форма глагола «быть» («Я есть Сущий…»). И никакого бытия вне Бога не бывает. Прикосновенье к благодати Божией — это прикосновенье к самой Жизни, шаг в настоящую реальность бытия.

10.

Лично про себя я бы, пожалуй, больше ничего не стала рассказывать. Но у этой истории есть в некотором роде историческое, объективное завершение. И умолчать о нем будет нечестно.

В день памяти царевича, 28 мая 1991 года, у нас в школе вдруг взяли да отменили педсовет. Учебы никакой уже, конечно, не было, так что я шла туда не очень рано, а со службы. Мой главный батюшка — тот, кто крестил, учил, воспитывал, — отец Димитрий. Димитрии вообще чаще всего бывают крещены в честь воина-мученика Димитрия Солунского. Большинство моих знакомых Димитриев — в честь вологодского святого Димитрия Прилуцкого, отшельника и основателя монастыря. Но батюшка, которому досталось со мной возиться, конечно, крещен в честь царевича. Так что я ехала с праздничной службы — с батюшкиных именин. По дороге встретилась с коллегой, Ниной Афанасьевной Соловьевой. Она направлялась на этот педсовет еще с большей досадой, чем я. Мало того, что ей пришлось уйти с престольного праздника своего храма — храма царевича Димитрия при Первой Градской больнице. Но в этот день собирались служить молебен в Архангельском соборе у мощей царевича — впервые за десятилетия. Официальный повод — открытие при той же Первой Градской училища сестер милосердия (детища отца Аркадия Шатова). Однако все ждали того молебна с замираньем сердца. С возобновлением служб в Кремле связывались надежды на возрождение России (хотя кое-кто видел здесь знак близкого конца света). Устроить эту службу стоило невероятных трудов; приглашенных туда было человек 30 от силы (в основном сестры милосердия — они же хор). Каждую из них внесли в особый список, заверенный всякими подписями и печатью. Простой православный люд (вроде меня) и не мечтал попасть на эту службу. Другое дело — Нина Соловьева, соратница, можно сказать, отца Аркадия с давних, опасных и героических времен. И храм открывался, да и молебен устраивался при ее деятельном участии. Далеко не у каждого есть дар вершить такие дела — вести переговоры с чиновниками и добиваться невозможного.

Однако в школе назначили педсовет, а потому Нину не внесли в список с печатями, и пропуска на службу у нее не оказалось, как и у меня. Можно было, конечно, просто пойти в Кремль, постоять возле Архангельского собора. Многие наши прихожане так и собирались сделать. Можно, но ведь работа есть работа…

И вот мы с Ниной шли и обсуждали всю эту незадачу, как вдруг навстречу стали попадаться наши нецерковные коллеги с радостной вестью — отменился педсовет. Можно идти хоть по домам, хоть в Кремль — благо недалеко. Мы повернули налево кругом (по Поварской) и двинулись к Кремлю.

Выйдя на Соборную площадь, мы уже издали увидели отца Аркадия во главе своих сестричек в белых косынках и передниках. К дверям собора мы подошли одновременно с разных сторон. Они — с большой бумагой, мы — просто так, без всякого расчета и претензий. И тут отец Аркадий взмахнул широким рукавом рясы перед лицом дверного стража: «А это все со мной» — и прихватил нас с Ниной внутрь собора. Бумажкой же потряс этак небрежно: что такое бумажка по сравнению со словом иерея? Можно сказать, ничто.

11.

В соборе мне опять неудержимо захотелось спрятаться среди надгробий. На этот раз от своего главного батюшки. Он-то пришел туда по праву, чего никак не скажешь обо мне. Не хотелось выглядеть в глазах батюшки выскочкой и пронырой, но не было никакой возможности объяснить, что я тут ни при чем. Это все Нина, педсовет, отец Аркадий. И царевич.

К тому времени я почти забыла про нашу возмутительную детскую выходку и саму историю с прятками вчетвером давно отнесла к трюкам детского воображения. Да, но с чего б еще мне получить такое вот личное приглашение? Прятки — не прятки, но это все же наш царевич. Нам бы прийти сюда втроем — пусть не на службу, а как будто просто так… Только вот Анечки к тому времени не было в живых.

Наш переезд на новую квартиру отнял у меня не только дом и Москву, но и Машу с Анечкой. Мы оказались страшно далеко друг от друга, и даже телефонов у нас не было. Встречаться чаще, чем раз в четверть, не получалось. Иногда мы вместе выбирались на каток в Лужники и шли потом к ним в гости, иногда девочки с мамой приезжали к нам в Бескудниково. То и другое было подвигом, если учесть, что до ближайшего метро от нас ходил один автобус — редко и вечно переполненный. И тот тащился почти час.

Если бы мы продолжали учиться вместе, я бы, не задумываясь, отправилась вместе с Машей в Иняз, и вышел бы из меня, как и из Маши, переводчик.

Но не об этом речь. Маша-то поступила без проблем. А к Анечке продолжали придираться влиятельные люди от образования. Она хотела стать врачом (как дедушка), но ее года три «прокатывали» на вступительных экзаменах с помощью всяческих бесчестных трюков. Медицинские институты и тогда этим славились. Она работала в больнице санитаркой и поступила наконец в университет Дружбы народов: там тоже есть медицинский факультет. Училась Анечка легко и радостно, помогала разноцветным однокурсникам, собиралась лечить всех стареющих родственников, каталась на коньках (как успевала-то?) и даже научила этому кое-каких студентов из тех стран, где не бывает ни зимы, ни льда.

На катке на них однажды налетела какая-то шпана, сбила Анечку с ног, и она сильно ударилась головой об лед. Врачи поставили диагноз — сотрясение мозга, но время шло, а Анечка не выздоравливала. Она пыталась доказать врачам, что это опухоль в мозгу растет, но от нее отмахивались. Вечно, мол, молодым недоученным медикам мерещатся всякие кошмары. Когда все же задумались про опухоль, было уже поздно.

Девочки выросли в итоге «нецерковными», но их мама потом рассказывала, что незадолго до злосчастного похода на каток Анечка разыскала и надела свой детский крестик. И тормошила родичей, что надо бы съездить к нам в гости. Сто лет не виделись, с Машиной свадьбы. Но добраться до нас не успела. Мы узнали обо всем уже после похорон. Маме хватило сил нам позвонить только к сороковому дню.

Осталось лишь просить царевича, чтобы он не забыл про Анечку, замолвил бы за нее слово — ради того майского дня. Его-то слово значит больше наших.

Сентябрь 2004 — октябрь 2005