"Нас с тобой черт ниточкой связал"

 

О взаимоотношениях двух знаменитых писателей начала прошлого века Е.Замятина и Б.Пильняка известно достаточно много¹.

Их имена в литературе всегда ставили рядом - из-за схожести творческих подходов, взглядов на литературу и - схожести писательских судеб, чередовавших успех, опалу, травлю, забвение... Разница в возрасте, общей культуре и литературных манерах не помешала им найти общий язык и почувствовать друг в друге близких по духу людей, пронести дружбу через всю жизнь.

Их знакомство принято относить к 1921 году, хотя, судя по упоминаниям в письмах Пильняка более раннего периода, писатель уже давно выделял творчество Замятина². К этому времени Пильняк уже заявил о себе в печати³, у него появились высокие ценители (Л.Троцкий, А.Воронский, А.Луначарский⁴), им уже был написан роман "Голый год", который еще в рукописи был отвезен Б.Пастернаком к Горькому и вызвал одобрение и дальнейшую поддержку последнего⁶. На этой волне в конце апреля 1921 года Пильняк едет в Петроград, где знакомится с Горьким и, как можно предположить, -- с Замятиным.

Сразу же после возвращения в Москву он берется устраивать дела Замятина и пишет письмо, в котором уточняет детали и обстоятельства будущего скорого приезда писателя в Москву - выступления в Москве, устройство на ночлег, входит во все детали предстоящего визита, не забывает при этом, в свою очередь, просить Замятина об услугах для себя. Тон писем делового, уверенного в себе человека создает ощущение, что Пильняк знал Замятина давно и ждал только случая, чтобы выразить ему свое уважение и преданность.

В этот приезд Замятина в Москву Пильняк забирает его к себе в Коломну. Замятин гостил в Коломне у Пильняка с 18 по 23 июня 1921 года. В письме жене от 20 июня 1921 года он так описал этот город: "Но зато Коломна - чудесная: кремль, башни, монастыри, соборы, церкви, Москва-река, Ока. Самый Никола Пильняковский <...> - прелестный. К сожалению, у этого Николы - очень зычный голосина"⁶. Об этих днях Пильняк сделал помету на рукописи своего рассказа: ""Город Росчиславль" - 19 июня н. ст. 921. В эти дни у меня был Замятин, писал три утра (т. е. писал Пильняк. - К. А.-П.), а днем рассказывал Замятину про Коломну"⁷.

Встреча в Москве и поездка в Коломну сблизили двух писателей. С тех пор их отношения и переписка не прерываются - они навещают другу друга, помогают в устройстве дел, вместе переживают литературные гонения, обсуждая их при встрече и в письмах, противостоят официальной власти во взглядах на творчество и, как правило, одновременно испытывают на себе последствия свободолюбия в литературе. В феврале 1922 года Замятина жестоко критиковали за опубликованные им сказки "Арап" и "Церковь Божия" (см. п. 11). Примерно в это же время и Пильняку пришлось столкнуться с проблемами, связанными с публикацией посвященной Горькому повести "Иван-да-Марья". Повесть стала причиной конфискации ГПУ сборника рассказов Пильняка "Смертельное манит" и предметом настойчивых хлопот Л.Д.Троцкого⁸.

В августе 1922 года Е.Замятина арестовывают и приговаривают к высылке из страны, и Пильняк проявляет свою преданность другу, задействовав все свои связи в руководстве страны. 9 сентября Замятина освобождают, а 11 октября ему и его жене выписывают заграничные паспорта. Не вполне ясно, хотел Замятин высылки из страны или нет и как на самом деле обстояли дела. Известно, что Замятин неоднократно хлопотал об отсрочке этой высылки, и существенную помощь в этом ему оказал Пильняк⁹.

Помощь друг другу писателям приходилось проявлять и в дальнейшем. Писатели постоянно встречались, ездили друг к другу - в каждый свой приезд в Москву Замятин, как правило, останавливался у Пильняка. Спасаясь от городской суеты, в июне 1924 года Пильняк отправляется на месяц в Шиханское лесничество на Волге, где заканчивает работу над романом "Машины и волки", а в августе едет в Архангельск на борт ледокола "Персей", отправляющегося в полярную экспедицию на Шпицберген. В 1925 году он путешествует по Мраморному, Эгейскому, Средиземному морям, посещает Константинополь, Пирей, Порт-Саид и описывает эту поездку в "Повести о ключах и глине" (1925). В феврале 1926 года Пильняк уже едет в Китай и Японию. И об этой поездке в том же году он пишет роман "Корни японского солнца" и "Китайский дневник" (1927). Несмотря на расстояние между Москвой и Ленинградом и бесконечные путешествия Пильняка по стране и миру, дружба их крепнет. Переписка, встречи, устройства литературно-издательских дел друг друга в Москве и Ленинграде, взаимная поддержка перед литературной критикой - все это наполняет отношения двух друзей.

В статье "Новая русская проза" Замятин писал: "Ценно у Пильняка, конечно, не то, что глину для лепки он берет не иначе, как из ям, вырытых революцией, и не его двухцветная публицистика, но то, что для своего материала он ищет новой формы и работает одновременно над живописью и над архитектурой слова; это у - немногих <...> А у Пильняка никогда не бывает каркаса, у него сюжеты - пока еще простейшего, беспозвоночного типа, его повесть или роман, как дождевого червя, всегда можно разрезать на куски - и каждый кусок, без особого огорчения, поползет своей дорогой"¹⁰.

Несмотря на большую популярность Пильняка, критика его произведений практически никогда не прекращалась. Не нравилась независимость Пильняка и его личная трактовка происходящих в революционной стране процессов. "<...> - ты пишешь о заикательстве, - пишет Пильняк Замятину в письме 3 января 1924 года, - никому не говори, но я так "заикнулся", что совсем разучился понимать, что такое литература и как писать надо. Так, как писал раньше, писать не хочу, надоело и слишком просто - "мудрить" ведь легче всего - - и мудрствую теперь над простотой, очень трудно. - Это по двум причинам: 1) революция кончена, и у всех похмелье, "еретичество" теперь новое, надо подсчитывать, и в подсчете получается, что Россия, как была сто лет назад, так и теперь, - и Россия не в Москве и Питере (эти - за гоголевских троек ходят), а - там, где и людей-то нет, а один зверь, 2) у нас под глазами уже морщинки, растем, на месте топтаться не стоит, учиться надо не к тому, чтоб дураком умереть" (С. 263).

В 1926 году Пильняк "заикнулся" о надвигающемся культе личности Сталина, опубликовав в пятом номере журнала "Новый мир" "Повесть непогашенной луны" - о смерти командарма на операционном столе, куда тот лег по приказу вождя страны, "негорбящегося человека". Тираж номера был конфискован, в критике разразился скандал. Несмотря на нападки и запрет "Повести непогашенной луны", Пильняк продолжал и писать, и публиковаться, и руководить писателями.

В 1929 году новую "проработку" Пильняк и Замятин встретили как лидеры литературы в Москве и Ленинграде (Пильняк в то время возглавлял Всероссийский Союз писателей, а Замятин - руководил в Ленинграде). Поводом к организованной травле стала публикация в Берлине, где печатались советские писатели, повести Пильняка "Красное дерево" и романа Замятина "Мы"¹¹.

Почти всю "кампанию" Замятин, наезжая в Москву, жил у Пильняка¹². 29 августа 1929 года он писал жене: "Всеобщая паника: везде - статьи, адресованные Пильняку и мне: почему напечатан в "Петрополисе" роман Пильняка "Красное дерево", запрещенный у нас цензурой, и почему напечатан в "Воле России" роман "Мы"? Все это связано с кампанией против Союза писателей, начатой в "Лит<ературной> Газ<ете>" и "Ком<сомольской> Правде""¹³. Травлю Пильняк и Замятин переживали вместе, предпринимая совместные ответные шаги, последний помог другу с публикациями в Ленинграде его произведений¹⁴.

Во второй половине декабря 1930 года Пильняк обратился к Сталину с просьбой о выезде заграницу, поездка была разрешена. В январе 1931 года Пильняк выехал в США, в 1932 года - вторично поехал в Японию.

Немного позже с аналогичной просьбой к Сталину обратился и Замятин. Бросая в письме ретроспективный взгляд на историю систематических и все нарастающих шлагбаумов на пути своего творчества, он писал: "Для истребления черта, разумеется, допустима любая подтасовка - и роман, написанный за девять лет до того, в 1920 году - был подан рядом с "Красным деревом" как моя последняя, новая работа. Организована была небывалая еще до тех пор в советской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе"¹⁵. В ноябре 1931 года Замятин навсегда покинул страну.

Впоследствии, в статье 1933 года "Москва - Петербург" Замятин писал: "Москва за эти годы (первых послереволюционных лет. - К.А.-П.), когда там звонко пел Есенин и великолепно рычал Маяковский, вырастила только одного нового и оригинального прозаика - Пильняка, и надо сказать, что это был типичный продукт московской почвы. Если у большинства петербургских молодых прозаиков мы найдем по-мужски крепкий, с инженерной точностью построенный сюжет, то у Пильняка сюжетный план всегда так же неясен и запутан, как план самой Москвы. Если у "Серапионовых братьев" есть родство с акмеистами, то в пестрых вышивках прозы Пильняка мы узнаем мотивы имажинизма - вплоть до его своеобразного нового "славянофильства" и веры в мессианские задачи новой России"¹⁶.

В 1937 году Замятина не стало.

Пильняк в 1937-м был арестован, в 1938 году -- расстрелян.

 

Предлагаемые 14 писем Б.Пильняка Е.Замятину охватывают период 1921-1922 годов. К сожалению, нам не известно о существовании писем Замятина Пильняку, которые, скорее всего, были сожжены при аресте последнего, и мы лишены возможности воссоздать целостную картину переписки двух писателей¹⁷.

Письма публикуются по оригиналам, хранящимся в Отделе рукописей Института мировой литературы (Ф.47. Оп.3. Ед. хр.156) с сохранением некоторых особенностей стиля автора.

Автор публикации благодарит сотрудников ОР ИМЛИ, а также доктора Дагмару Кассек (Германия) за оказанную помощь при подготовке этого материала.

 

 

1.

 

Коломна. Никола-на-Посадьях,

2-го мая ст.ст. 1921¹.

Второго мая - по народному поверью - начинают петь соловьи. Второго мая я имянинник. Сегодня - второе мая и утро, и я имянинник, и мне хорошо. Вот - знаете, как у Вас в детстве - на окнах жужжат большие мухи и меня прикрыл огромный колокол, именуемый Великороссией и провинцией. Утро, воскресенье, у Николы идет обедня².

Вы понимаете?

Ну вот. Теперь дела.

В понедельник 6-го июня Вы читаете в Союзе Писателей³

Во вторник или в среду (7-8) Вы читаете в Доме Печати ⁴

Гржебин⁶ говорил мне, что в Петербург он не поедет, но пробудет в Москве до середины июня.

Вот Вам телефон и адрес: Москва, Малая Серпуховка, 6. Тел. 63-21. Николай Сергеевич Ашукин. Напишите, в какой день, с каким поездом Вы приедете (и ему и мне напишите!), он Вас будет ждать. Продовольствия не захватывайте, но захватите простыню и наволочку. Вам - отдельная, уютная комната. Ашукин - очень культурный (один из немногих в Москве и в 100 раз больше, чем я), очень милый человек⁶; к тому-же любит Вас и сейчас пишет вещь⁷, очень интересную и такую, которую следовало-бы Вам взять для "Дома Иск[усств]". Я приеду в Моск<ву> к 9 часам утра в понедельник 6-го июня. Пожалуйста, не смущайтесь, что не знакомы с Ашукиным, он встретит Вас как родного.

Из Москвы мы проедем в Коломну, - где: - читай выше:

Все мои коломенские удовольствия, маевки - я оставляю до Вас.

Voila!!

На свете уж не так скучно жить.

Письма теперь ходят плохо. Уведомьте меня сейчас же, ибо я буду беспокоиться, - дошло ли?

Теперь у меня к Вам просьба.

(Пожалуйста, если можно)

При сем прилагаю писульку академика А.Е.Ферсмана⁸. По этой записке можно со склада издания (в писульке названо издание, да я не могу прочесть, а Вы знаете, небось!) бесплатно набрать книг. Возьмите все, что у них есть и сложите у себя. Буду в Питере - заберу. Пожалуйста.

Потом - жму Вашу руку, целую Вас и руку жены Вашей, дорогой Евгений Иванович!

Ваш Бор. Пильняк.

 

 

2.

 

Коломна,

Никола-на-Посадьях,

27 мая 1921 г.

Дорогой Евгений Иванович!

 

Я уже отослал Вам заказное. Почта теперь серьезная. Пишу еще раз. В понедельник 6-го июня Вы читаете в Союзе Писателей. Все москвичи Вас ждут по-настоящему и по-хорошему. Квартира и продовольствие Вам: Мал. Серпуховка, 6, 1, Николай Сергеевич Ашукин (тел. 63-21). Приехав, предупредите, он Вас встретит: народ хороший. Я приеду в понедельник в 10 ч. утра - в Москву, буду искать Вас. Захватите с собой простыни. Затем поедем в Коломну, - скитаться по весям.

Вечер сейчас. Стрижи свербят небо и воздух. Валялся у открытого окна, бил комаров, читал "Мертвые души" и размышлял о Вашем рассказе - о "Куличках"¹. Прочел я его уже давно, все ждал, когда прочет жена, чтобы с ней поговорить. - Хорошая вещь, Евгений Иванович, Ваши "Кулички"! Критика же - глупая вещь: когда нравится, не знаешь, что сказать, и все измышляешь: - к чему бы придраться? - Я человек "беременный": читаю, вот сейчас, "Мертвые души" - и не доволен, почему не про революцию?! - В Вас есть одно, чего у меня совсем нет и чему я завидую: вы возьмете в одной плоскости и тащите читателя по ней от начала до конца, а я, как черт, которых раньше продавали в баночках в вербное воскресенье на Красной Площади в Москве, не могу не метаться по бумаге: непокойный такой характер. Вот и теперь, пишу, - хотел было серьезную вещь написать, а получается озорство. - Хорошая вещь Ваши "Кулички".

Чтобы не быть голословным, утвердить любовь к Вам Москвичей, доставить себе и Вам приятное, - делаю аморальную вещь - выписываю, из письма Ашукина ко мне, следующее:

"Когда будешь писать Замятину, не забудь напомнить ему, что, если он задумает остановиться у меня, то чтобы захватил постельное белье. Напиши, что видеть его у себя я буду рад. Рассказы его я полюбил давно. Разумею "Уездное". А после нашего разговора с тобой, я перечитал в Скифах его "Островитян". Прелестно! Какая тонкая наблюдательность и юмор, и какое культурное скифство чувствуется в авторе!.."²

Вот, батенька мой. - Хорошо на земле, и хорошо, что есть хорошие писатели! Кланяйтесь жене своей - и простите меня, напишите мне ее имя и отчество, такой уж я невежда. Впрочем, я Вас увижу скорее, чем дойдет письмо.

Ваш Бор. Пильняк.

<приписка сверху слева:>

Расскажите мне про Петербургские новости, про "Д[ом] И[скусств]", про "Лит[ературную] Газ[ету]"³, про Серапионов, про А.М. Ремизова!

Ску - учно!...

Б.П.

 

 

3.

 

Коломна,

У Николы,

21 июля 1921.

Милый, дорогой, хороший Евгений Иванович!

Пять дней тому назад - проснулся утром, плюнул на все - и вот пять дней делаю три вещи: пишу, сплю, пишу. К черту! будет! Все мои - "Иваны-да-Марьи", "Голые годы" - ерунда. Новой вещи название "Рязань-яблоко"¹.

Вот уже три недели, как вы уехали, и две недели, как лежит Ваша открытка: не писал потому, что старался обходить стол, как убийцы морги, ибо был углублен в сено, картошку, деньги... Все это свалилось: ездил в Рязань, в Дедково. - Теперь пишу, как из ведра.

И литература, и Вы, и Петербург, весь свет - очень хорошо, сплошное озорство! - В Москве не был давно, с тех пор. Подушку вашу еще не отвез: отвезу, как поеду. Как кончу вещь, пришлю ее Вам в Петербург. Вообще - пишу и принимаю заказы: не знаете ли, куда дать, где берут?!

Четверть часа назад прочел Ваше "Послание"²: о-чень хорошо! Ведь Вы очень талантливый человек, Евгений Иванович! Даже не похоже, когда глядишь на Вас: - инженер-мореплаватель, а поди ж ты! О-чень хорошо.

И литература, и Вы, и весь свет - обо всем соскучился. Напишите мне про все. Вот сейчас - позвоните Ремизову, скажите ему, что я обижен на него за его молчание, а также шлю ему поклон, целую и очень нежно люблю!

У меня мысли, как бабы на базаре: очень пестро. Поцелуйте за меня ручку Людмилы Николаевны. Напишите мне. В Туркестан, должно быть, я не поеду.³ - А завтра, чтобы раздохнуть, еду смотреть город Росчиславль, на велосипеде.

Целую Вас крепко.

Ваш Пильняк.

 

Книг мне у Ферсмана Вы не взяли?! - передайте Губеру⁴, попросите его.

<слева сверху:>

Зазвонили у Николы - Казанская, вечерня.

 

 

4.

 

Коломна у Николы 21 авг. н.ст. 1921.

 

Из страны, где живут дикари и где как под колоколом в воде вся Россия звучит, - я приветствую Вас - в разрухе, в голоде, в глупости - прекрасным новым с прекрасной радостью, которая идет по России, по Великороссии, пока, дорогой Евгений Иванович! Как в марте тают снега, и снега грязны, и пахнут тленом, - тает 18-20 година. Это во всей России - сверху и снизу - ворчит первым громом - общественность и сознание своих прав. Я вижу тот мартовский снег, который тает часами, на моих глазах, у меня есть факты.

Два месяца, как от Вас ни строчки. - А я писал Вам. Оба эти месяца у меня - в Коломне прошли, в Коломне, в городе Росчиславле, в Рязани. Жена уезжала на дачу, жил один, питаясь на базаре, без печки и без самовара неделями. Повесть написал - "Рязань-яблоко", сена купил, без хлеба сижу. - А сейчас - вот две недели - отдал себя Всеросс[ийскому] Обществ[енному] Комитету Помощи голодающиv, - устраиваю в Коломне местн[ый] комитет¹, и по горло в голоде.

Уже осень. Дожди идут. И - надо за стол, писать. Сейчас буду писать - про Петербург "Санкт-Питер-Бурх" - и это будет памяти Блока². Напишите мне названия книг, что можно прочитать о Петербурге. Я живу очень тормошно, и мне очень одиноко что-то. Осень. - Приезжайте ко мне на месяц, Евг[ений] Иванович, - писать в тишине! Пожалуйста. Хлеб, ведь, я куплю на днях, - продал "Рязань-яблоко" "Мысли"³.

Два месяца, как Вы - ни строчки. Как Вам не стыдно? - ведь мне так одиноко, и я так мало знаю. Вот, сего дня я пишу Вам мало, - а ведь я могу (и хочу) писать много Вам, занятного, по-хорошему, - быть Вашим поставщиком той штучки, что творится сейчас в России. А тут многое творится. Если Россия умирала и смердила эти годы - сейчас она возрождается, пусть голод и осень, пахнет в май. - Я про Вас много слышу и всех спрашиваю. Напишите мне!

Ну, а что в Петербурге? Что "Дом Искусств"? "Лит[ературная] Газета"? Что, вообще, есть и сущест[вует]. Напишите мне!

Как Вы, Ваши дела, самочувствие? Пишете? Написали пьесу?

Поклонитесь пожалуйста Людмиле Николаевне. Ваша подушка все еще лежит у меня на пианино - простите меня Христа ради. Вот, в среду - обязательно отвезу!

Жму руки. Целую.

Ваш Борис Вогау.

 

Когда я увижу себя в нем? Можно гонорарий дополучить?! (это приписка - после написания, при перечтении).

 

<приписка сверху слева:>

Как Ремизов, Тихонов, - все, - Корней Иванович?

Что Ферсман и книги - мне - из Академии?

Целую Вас! Я сейчас очень нежно думаю о Вас!

 

 

5.

 

Коломна, у Николы, 4 сент. 1921.

Ну, голубчик, Евгений Иванович! - по душам: - какие чувства у Вас были - насмешечки, злорадства, сожаления, удивления, возмущения - какие чувства, - когда Вы узнали, что З.И.Гржебин подал обо мне, вкупе с Мережковскими и Куприным, заявление в Союз Писателей о том, что им получено письмо от Московского Госиздата, запрещающее печатать мой роман¹, ибо оный принят, куплен (о чем договор) Госиздатом² - ?!..

Я Вам много писем уже писал, и ни одного от Вас - на Вашей душе грех. - А я Вам очень благодарен - вот чем. Подушка Ваша сердце мое томила, - все никак не мог в Москву свезти. Ну, собрался наконец, отвез, - ради нее ко Гржебину пошел (иначе, может, и не удосужился) пришел и - - -

- ?!???!!!!

Одним словом, в 11 часов, впервые, я узнал от З.И. Гржебина о письме из Госиздата и о суде чести. 20-ть минут двенадцатого я был в Госиздате (ветром несло, потерял спички, ибо руки ничего не держали, будучи в кулаках от судороги), а в первом часу я был у Гржебина со справкой Госиздата (печать, №, подписи) о том, что никакой "роман т. Пильняка "Голый Год" Госиздатом к печати не принят".

 

Результатов: целый ряд:

1) Подушка Ваша едет в Питер вместе с Зин[овием] Исаевичем.

2) З.И.Гржебин, во вторник 6-го сент., на заседании правления Союза Писателей в Питере должен (теперь, когда Вы получили письмо - был - уже) сообщить, что наше "дело" ликвидировано без Союза, извиниться перед Союзом и прочесть Союзу наше "письмо в редакцию"³ - о том, что "между нами остаются прежние товарищеские и деловые (он вставил!) отношения".

3) Мое "честное имя" имеет в своем синодике глупейший советский анекдот, -

- как и подобает - в вину мне - писателю, забывшему пословицу: лучше с подлецом, чем с дураком, и вообще, по глупости, нищенствующему.

- причем анекдот уже ползущий и поэтому такой, который надо ликвидировать.

4) З.И.Гржебин пять раз протер очки, чтобы пять раз прочесть мою справку, поставившую и его не особенно удачно, ибо - ну, как это называется?! - идти в Союз, не обратившись к живому человеку, в недоразумении повинному (впрочем, серьезно говоря, он ни в чем не повинен, ибо у него - письмо же было!!!).

5) Я лишился удовольствия избить Вайса⁴ и отделался лишь ломотой в кулаках (от напряжения) и отчаянной головной болью.

6) Перед всеми заинтересованными российскими "лит-бытами" (есть и такое!), встает таинственный - ? (надо бы нарисовать в целую страницу величиной и со всех сторон приставить носы из пятерен!) - как случилось? -

- не держу в секрете, отвечаю:

а) никогда никакого романа я в Госиздат не давал⁶

b) никогда никакого договора о романе с Госиздатом не писал.

c) но я должен был получить (не получил) - по письму Луначарского (Луначарский, как и Гржебин, конечно, - знали, что роман будет напечатан у Гржебина; Гржебин, как и Луначарский, конечно, - знали, что я получу премию⁶ {денежный паек - чтоб заткнуть рты тем, кто против "государств[енных]" премий и кто жаждет, все же, "академ[ического]" государств[енного] пайка!} от Луначарского) - от Лито субсидию-премию за то, что написал хороший роман. В архивах Лито лежит такая бумага (за подписью председателя издательско-редакционной коллегии Лито - Ив[ана] Касаткина)⁷, где сказано, что коллегией постановлено по предложению Лунач[арского] оплатить роман Пильняка, дабы поощрить автора, но роман не печатать. Лито понемногу ликвидируется, в частности касса Лито перенесена в Госиздат (помните, Евг[ений] Ив[анович], мы вместе еще ходили?). То, что я ходил в Кассу Госиздата (она же Лито), чтобы получить субсидию; то, что я скандалил там со всеми, начиная с Вайса и Мещерякова (по московскому обычаю, называемому - "подталкивать дело"), добиваясь денег для Лито (чтоб сейчас же их утащить из Лито); то, что по распоряжению Госиздата книга моя "Быльё" направлена Центропечатью в Главбум (ишь, какие слова) - в Главбум на переработку, как бумажный хлам; - все это говорит, что Госиздат: или - : или - : в обоих случаях гнусно, - но во всяком случае так, что и роман мой Госиздат жаждет "оглавбумить"

- а еще говорит за то, что -

- когда я пришел последний раз в Госиздат, полез к Вайсу за стол и потребовал, чтоб он дал мне справку о договоре, заключенном мною с Госиздатом, -

- он хорошо сделал, дав справку, "как раз наоборот", - ибо бит был бы, даю слово.

7) Последний из семи результатов тот, что больше я уж никогда не пойду на удочки субсидий, и даже на поезде буду ездить - или кроликом, или "на свой счет". Finita!

У Союза Писателей может возникнуть такой вопрос. З.И.Гржебин - подал на Пильняка, а потом взял обратно. Как реагировать? - я полагаю, что никак, ибо З[иновий] И[саевич] - такой же кур во щах, как и я.

Все это - чрезвычайно скучно. Пишу Вам - чтобы Вы знали все подробно и написали мне подробно о том, что было в Союзе: я ведь этого не знаю, я ведь даже не видал того письма, кот<орое> было получено Гржебиным.

В Коломне осень, тихо и хорошо. Буду писать, скучать и размышлять. Напишите мне про петербургские дела! А.М. Пешков, поледний раз в Москве, говорил мне, что "Дом Искусств" (2-ой) - вышел. Там ведь мое путешествие за хлебом⁸? - пришлите мне №-чка три, пожалуйста, или больше. Потом - там гонораришко остался, пришлете? - Потом, может, третий собираете? - Я дал бы повесть о Петербурге⁹, листа на два, памяти Блоку. - Скучно мне, что хорошего на свете?!

Потом - поцелуйте ручку Людмилы Николаевны, Ваши же жму,

и остаюсь -

Ваш Борис Пильняк-на-Посадьях¹⁰.

 

Итак, жду письма, - это же письмо можно назвать: резиновая подушка.

надул - правда подушка,

спустил - настоящая электрификация, -

совсем, как с Гржебиным.

 

<приписка слева сверху:>

Евгений Иванович,

- серьезно, -

напишите!!!

 

 

6.

 

Все по-прежнему

Никола и Коломна,

а не какой-нибудь другой

черт.

12 сент. 1921.

Государь мой!

Подушка Ваша - у приятеля моего Гржебина.

Реляция моя о ней и о "Голом Годе" - у Вас.

Письма от Вас жду - чрезвычайно, очень, - теперь с присовокуплением числа и дня, когда будете в Москве: с тем, чтоб я мог Вас вывести оттуда в Коломну. За границу меня не пускают¹, буду в Коломне, чувствую себя застеночно. Пишу новую вещь - не то повесть, не то рассказ - "Санкт-Питерс-Бурх": о Китае.

Все очень плохо, совсем Китай. Собираюсь на этой неделе уехать на дачу, в Коломне же... Не знаете ли, куда сосватать "Санкт-Питерс"? - В Москве у нас организовалось писательско-издательское содружество (Зайцев, Пастернак, Чулков, Новиков, я и пр.²): Вас памятуем. Будем "скифствовать" до белого каления!

Вот и все. Очень скверно. Поблагодарите Людмилу Николаевну - за план³: пригодился очень.

Вот и все.

Приезжайте!

Ваш Бор. Пильняк.

Пришлите "Дом"⁴ и гонорарии(?)!

 

<приписка сверху слева:>

У меня под окном - нет березы, - у меня

Никола. А у Николы - событие: жулики сняли у

колоколов языки, потому что языки были

привязаны подошвенным ремнем. Ремни - унесли,

а языки - к стенке приставили.

 

<приписка слева, снизу вверх:>

А яблоки у меня тоже есть, ими пахнет. Как хорошо, если бы у меня была бессонница: я сплю по 12 часов в сутки (!) - с тоски, от скуки, оттого, что чувствую себя арестантом!

 

 

7.

 

Коломна.

Пильняк-на-Посадьях

Евгению Ивановичу

Замятину

2-го ноября 1921-го года

Пишет приветствие!

Замутий, епископ обезьянский¹!

Понеже литература в России не есть абстракция, но личности, и поелику личности эти, как рыба в озерах, распределяется на чины китов, акул, сельдей, вобл, пескарей и басклеек, и Вы есть кит, не могу я, рыба-хряк, не высказать Вам последний раз мою обиду за неписание Ваше из Санкт-Питер-Бурх-озера в Коломну-заводь. По земле же русской ходят разные слухи.

1) Пишет Вяч. Шишков, что "Д[ом] И[скусств]", № 2, не выйдет, ибо сам себя убоялся, несмотря на то, что напечатан уже, - не выйдет во мрак неизвестности. Так ли это и какая вообще здесь зарыта собака?

2) Яковлев и Ашукин говорили Вам о нашем Московском собратстве 10, - что Вы нам дадите, как, когда?

3) В Москве был диспут о том, что иссякла ли или не иссякла русская беллетристика, вообще о ее кризисе. И докладчик, Львов-Рогачевский², сообщил, что литература беллетристическая выедет, будучи вывезена пятью писателями, в том числе Вами и мной. Оппоненты Ваше имя оставили бесспорным, но по поводу меня (ошибочно, конечно!!) не соглашались.

Эти три пункта имеют коренную связь между собой. Я живу очень хорошо, кроме моего сожительства с издателями и скукой. Поэтому - мой паспорт в Наркоминделе на предмет загр<аничного> паспорта³ (хлопочет Луначарский), а я на той неделе уезжаю недели на полторы (а может и не уеду, - я все лето уезжаю ни с места) поеду к Сызрани, в голодающую. Поэтому - у меня к Вам вопрос. Гржебин Зиновий говорил мне, что моя "Марья"⁴ будет печататься в Питере в альманахе вместе с Вашим "Севером"⁶, - вот я и не могу ни от кого добиться, что, как и когда это будет. Кроме издательств, я боюсь еще другого сожителя: цензуры. Как с ней в Питере? Напишите мне про это, пожалуйста.

В Коломне очень тихо. Ездили охотиться на волков, - по чернотропу. Теперь ждем снега. Эх, с поросенком бы!.. После "Рязани"⁶ я написал два рассказа по листу, сейчас пишу еще рассказ листа в два⁷, - и замолкаю, по меньшей мере, на полгода, ибо запутался окончательно. Большое плавание - моему кораблю - не по носу табак, и грех тем, которые вдруг выдумали из меня российского писателя.

Милый! Евгений Иванович! Напишите мне, ей-Богу скучно!

Ваш Бор. Пильняк.

 

<приписка слева сверху:>

Поздравьте!:

У меня родился наследник моего престола, Андрей Борисович Вогау-Пильнячек. Сегодня в три часа дня ему исполнилось две недели⁸. Мир встретил его пасмурно, ибо

он уже испытал сладость касторки.

 

 

8.

 

Коломна, Никола.

7 ноября 1921.

Дорогой Евгений Иванович!

Письмо Ваше - получил, имянинник. Вам отослал третьего дня, поэтому сегодня - короток. Вас и Ваших башмак - жаль. На Вас, что Вы пишете статьи, а не рассказы¹, - сердит! Во Львы Толстые - не выйду, хоть ребятенышь и орет.

Пишу-ка Вам: по делам ... ужасно деловой!

Вы собираете III "Дом Искусств"²? - "Санкт-Питер" - давно уже продан, сейчас кончаю "Великую Субботу" - и тоже уже продал. А вот начинаю - по любовному - малюсенький рассказ "Озера"³, - это для Вас; только это не про революцию, а про любовь, про тихую жизнь, про себя. Можно? Вы, конечно, не ответили еще мне на мое последнее письмо (и - по разному бывает, оказывается! - хорошо, что не ответили) - и поэтому, напишите мне, когда срок присыла рассказа. На бумаге его еще нет. ... Ну, конечно, пропишите и про гонорар...

Вот и все.

Да (по секрету) 1) я собираюсь в Питер с'ездить⁴ 2) - где сейчас Горький⁶?

Если-бы Вы знали, как мне скучно!

От меня и доктора-строгого⁶

Вам и доктору-нестрогому⁷

Поклон.

Бор. Пильняк.

<приписка слева сверху:>

На-пи-ши-те мне!

 

 

9.

 

Коломна, у Николы,

17 дек. 1921.

Дорогой Евгений Иванович!

Ваше письмо - в день субботный - было мне субботой истинной. Шлю Вам доверенность, слова и просьбы. Сам я, все же, д[олжно] б[ыть], уеду в Берлин: дело в том, что я поеду не эмигрантом, а гражданином Российской Республики - посмотреть, ненадолго. Приехав же, напишу повесть¹.

Вот Вам мое коломенское событие: три дня тому назад, закончив рассказ "Пряник медовый с миндалиной посреди"², - одновременно закончил я новую книгу рассказов, в 8 3/4 листов, написанную за эту осень. Книжке названье: "Коломна, Никола-на-Посадьях". Слово об этой книжке - интродукция. Все рассказы этой книжки³ - сейчас в наборе. Месяца через два она освободится.

Я шлю Вам доверенность, - если ее надо заверить, заверьте в Союзе Писателей. По договору с Гржебиным, он платил мне по 100 т.р. за лист романа - для альманаха, а отдельное издание романа - из 10%. Поэтому гонорарного вопроса пока поднимать не следует: 10%-ая оплата ясна сама собою (узнайте только, мимоходом, сколько экземпляров печатается). Просьбища же у меня к Вам - вот какая: возьмите у Гржебинцев книжку мою "Иван-да-Марья", пришлите ее мне возможно скорее, я сделаю, чтобы она не походила на обед, которым угостил Вас ваш комрад. Пожалуйста. Я припоминаю - в книжке есть не только плохие рассказы, но и глупые ляпсусы. Пожалуйста. Мне б хотелось получить эту книгу до заграницы. Новая книжка не будет "Ив[аном]-да-Марьей" (будет без Ив[ана]-да-Марьи)⁴ - поэтому она не будет связана сроком напечатания "Ив[ана]-да-Марьи". Пожалуйста.

И еще просьбища. Вы все время мажете меня по губам "Домом Искусств" -- пришлите мне полтора экземпляра, все равно, без обложки!

Тут последние две недели я провел в Москве. В Москве - столпотворение вавилонское, штук пятнадцать альманахов, все те же и же же. У меня нет ни одной рукописи (рассказ, конченный, третьего дня, продан - уже). Возникли "Слово", "Шиповник", "Земля", а все больше трехнедельных удальцов. Впрочем, я больше пьянствовал и "нравился" ВЦИК - а от издателей бегал, ибо много уже погрешил разными многоженствами, отчего бывает кисло на душе.⁶ Журнал наш, о котором писал я, Яковлев и Ашукин, д[олжно] б[ыть], не осуществится, ибо ребятки (кроме Ашукина, впрочем, - не везет человеку! не берут человека!) обалдели и все рассовали, и все откладывают "окончательный сговор" на "три недели". Вы пишете роман⁶, - мне уже писали, кое-кто петербуржцы, что Вы "нарочно расстраиваете печень, чтобы ..." (угадайте - кто? -- не Губер, только). Очень хорошо, что пишете роман, а то "черти драковые" (Наташка-дочь переделала в драковых из драповых), даже Зайцев и Новиков (наши московские киты) начали, подобно мне, писать вещи с "разорванным планом"⁷! - Я, в частности, решил теперь только писать, не печатать: первую же вещь, которую напишу, пришлю Вам в "Завтра"⁸.

В Коломне - снег, тишина, мороз. Скоро уже Рождество, народы его предчувствуют: вчера играл в преферанс, а сегодня приглашен на "журфикс" - - в Щурово, на лощадях, к инженерам.

Ну, целую Вас крепко.

Ваш Пильняк.

Наши - кланяются!

Поклон мой доктору нестрогому!

 

<приложение 1:>

Доверенность.

Доверяю - Евгению Ивановичу Замятину - все мои авторские права и обязанности для ведения моих литературных дел в Петербурге.

Бор. Пильняк

Коломна.

Никола-на-Посадьях.

17 декабря 1921 г.

 

<приложение 2:>

Книгоиздательству З.И.Гржебина.

от Бориса Андреевича

Пильняка (Вогау)

Очень прошу издательство вернуть мне (через Е.И. Замятина) рукопись книжки рассказов "Иван-да-Марья" (без повести того же названия, кот<орая> должна появиться в альманахе). Я хочу просмотреть вновь эту книжку, ибо в ней есть никудышные рассказы, которые я заменю. Пересмотрев, я верну эту книжку, в улучшенном и дополненно-измененном виде. Сделаю все это я очень скоро. Пожалуйста.

Бор. Пильняк

Коломна.

Никола-на-Посадьях.

17 дек. 1921 г.

 

 

10.

 

Ревель¹ 19 янв. 1922.

Родной мой князь обезьяний!

Ревель тебе кланяется и просит передать, что посылка на днях будет выслана, на что взят у меня твой адрес. Я же кланяюсь наипаче, - тем наипаче, что виновен перед тобой.

Все письма, что были у меня, и рукопись Шкловского² мне пришлось сдать в русской таможне, т.к. их, оказывается, нельзя перевозить за границу. Письма не так страшны, но рукопись Виктора Борисовича меня удручает; поэтому в таможне я условился, что ее вернут ему в Питер и оставил деньги на марки. Если же не вернут, попросите В<иктора> Б<орисовича>, попроси пожалуйста, выписать ее по адресу: Ямбург. Ямбургский пропускной пункт.

Там она.

Тебя, Людмилушку - целуем крепко.

Ревель - нам - является продолжением СПб-а.

Твой Борис.

 

<приписка слева сверху:>

Выезжаю отсюда через неделю.

Мне здесь предлагают продать роман³ -

за 150 мильон[ов] сов[етскими] деньгами.

 

 

11.

 

Коломна, У Николы, 5 апр. 1922 г.

Замутий, родной, князь обезьянский!

Вторник той недели выкинул меня из Берлина, чертовщиной метнулись Литва и Латвия, Москва всемирною грязью поразила: - там, в Берлине, я получил письмо, что жена больна сыпным тифом, - это было рубежом той тоски, которой тоскует все русское за границей. В Москве упал я в лужу сплетен и гадостей, - наших, литературщенных. Я глубоко возмущен тем, что было с тобой¹: как все у нас по-хамски и бездарно, - это я говорю о московской - тебя - травле. Ты был прав, упрекая меня за "красно-новство", хотя Воронский² - очень хороший человек. - О хамстве нашем - о тебе - о свалке - я хочу написать вслух, и напишу.

Ну, да. А вчера я приехал в Коломну, в тишину, в теленка на кухне, в картошку, - и в стол. Первое, что я пишу в России, - это вот это письмо, тебе: всего, всего хорошего тебе. Приезжай ко мне, пожалуйста. Я устал от трепни, сяду писать, все время буду в Коломне: роман затеваю, "Третью столицу"³. Через несколько дней я напишу тебе подробно, сейчас - - весточку лишь подать, и о делах. Просили кланяться тебе низко: Алексей Михайлович с Серафимой Павловной (письма они ждут от тебя) - и Сергей Порфирьевич с Елизаветой Викторовной⁴ (адрес их: Berlin, Aschaffenburger Str. 22, Fr. Ruhl эта фрейлен Рюль им и передаст письмо) (Можно послать с Кузьмичем). - В Берлине было очень тоскливо, в сущности, - Ремизов прав, когда не советует туда ехать.

Ну, да. А в Коломне - телята, заботы, картошка, полубезденежье, сиротство. Поэтому: - ну, как не стыдно, - обещал прислать жене № "Дома Искусств", и не прислал, - пришли обязательно; ведь я, как-нибудь, имею право на авторский экземпляр: пришли обязательно. Потом, если попадались журналишки-газетки, где было обо мне⁶, - пришли, если есть, или напиши, где было, если нет под руками (а лучше - купи и пришли).

И второе:

 

Доверенность.

Доверяю Евгению Ивановичу Замятину получить из Петербургского отделения издательства З.И.Гржебина гонорар за роман мой "Голый год", коей должен быть начислен из рассчета 10% обложечной цены и, по договору, выплачен при калькуляции и выходе книги.

Бор. Пильняк-Вогау.

Коломна, Никола-на-Посадьях, 5 апр. 1922 г.

 

Как подобает, я сижу без денег. В Берлине, с Зиновием Исаевичем я заключил договор из 15%, в немецк[их] марках, с правом - за ним - приоритета, - и этим договором предусмотрено, что договор, заключенный в России, является самостоятельной операцией, по коей расчет мне надлежит произвести в сов[етских] рублях. Авансами, в России, я забирал: от З[иновия] Ис[аевича] 1.200 т[ысяч] р[ублей] от Товия Наумовича⁶ 11 (одиннадцать) миллионов, и ты, Евгений, должен был получить в Питере 1 миллион, - итого тринадцать миллионов двести тысяч. В Москве выходит, у Товия Наумовича, мой том "Никола-на-Посадьях" (так названо вместо "Ив[ана]-да-Марьи") - и (как раз после Пасхи!!!!) я должен получить двести миллионов: - с Товием Наумовичем мы условились, что 11 миллионов и 1.200 тыс[яч] он будет вычитать с меня, - поэтому петербургское отделение - за "Голый год"⁷ - должно вычесть только один - твой - миллион. Так им и объясни. Если роман уже вышел, попроси прислать мне экземпляров, возможно больше. Если тебя тормошно возиться с деньгами, попроси выслать прямо в издательство, только поторопи: денег нет. По-жа-луй-ста.

Милый, родной, хороший - очень хороший! - Евгеньюшка, приезжай ко мне, пожалуйста, пожить, побродить, поскучать. Поцелуй ручку Людмилушке, пожелай ей всего, всего хорошего. Всего, всего тебе - тоже - хорошего.

Твой Бор. Пильняк.

 

А "Дом Искусств", и еще что где мое или обо мне:

При - ш - ли. И "Голый год" тоже вели прислать (хотя, почему-то я не верю, что он появится здесь).

 

 

12.

 

Коломна, 30 апр. 1922 г.

 

Замутий, родной, милый!

Все эти дни сижу за столом, сочиняю всякую чертовщину, чувствую себя несуразно, - поэтому не написал тебе сразу.

А написать хочется, потому-что очень скучно. - Сейчас 30-ое апр., - 15 мая (по-новому, по-старому - 2) я имянинник: приезжай, тащи Людмилушку, - тащи роман (очень его хочу знать!), - а у меня тишина, благодать и чертовщина. -

- Вчера вечером пришли и рассказали: была в больнице у Мар[ии] Алекс[еевн]ы завхозка, дама как дама, у нее дочь, девочка, помню ее без штанишек, теперь ей 16. Рядом с нами, в подвале такой же избы, как моя, - в подвале, - с железкой, - живет сапожник лет 45, у него жена, 2-е детей, жена ходила к нам полы мыть, живот веревкой подвязан, отвратительная, - и он такой же. - И вот эта девочка, гимназистка, живет с ним, ходит к нему ночевать. - Не пойму. За хлеб? - не пойму, - не осмысляю, - и засело занозой. -

- Пасху пьянствовал, как подобает. - За почетного Анатоля Франса: Вс. Иванову (или еще кому?) надо уши драть¹. Дни у нас тихие, благополучные, всяческого продовольствия много.

- При - ез - жай - те - е!!!

Я в Питер собираюсь, как напишу это новое мое сочинение: зарок дал.

Вот, между прочим, - дело. В Риге в советском "Новом Пути" появились - твоя "Автобиография" и мой "57" (собственно - "57": это твоя выдумка), потом отрывки из тебя, потом длиннейшая статья Чуковского. Все это без указаний, откуда взято. Будучи в Риге, я пошел это дело разъяснить (а кстати и гонорар взять), - а мне там сказали, что все эти вещи прислал, с нашего (и моего, т.е.) согласия некий петербургский литератор Лившиц² что он и гонорар получает - продовольствием. Я все-таки (хоть и дважды платила редакция) - гонорар собрал, что-то баснословно хорошо. - Это тебе для информации. Разъясни Лившица. - В России тебя "обижают", - а в заграничной прессе тобой "товар показывают" (кстати: я не замедлил, конечно, сообщить "коллегам", что после их статей Альманах "Д[ома] Л[итераторов]" идет вторым изданием. Овце-Коган³ обескуражен, обижен и на днях получит партийно-дисциплинарный выговор. Я-же блядовать⁴ - решил кончить, будет, - а то и так в трубадуры затягивают... ох, и весело же будет потом на рожи смотреть - - - трубадур)⁶ -

- При - ез - жааай!!!

И еще к тебе просьба:

Сходи как-нибудь к Гржебину, распорядись послать мне экземпляров и вышли денег: сижу так, что приходится занимать на марки. Очень скучно. Пожалуйста. И еще пришли "Дом Искусств"

Милая Людмилушка!

Да, как-раз под Пасху я вспоминал Каменноостровский⁶, вас обоих, как тогда я впервые увидел у Замутия из под манжет - чертенят. - Прошел еще год. - И, конечно, я скоро приеду в Питер, к Вам. Как-то так случилось, что Питер - в мире - самый родной мне. Вот, попишу, приеду, - а пока замотался, надо оглядеться. - Выдерите уши Иванову Всеволоду за Франса. - Кусиков очень хороший человек, только его не перепьешь, а потом - восточный: помнишь, - у Ключевского есть рассуждения об азиатской (русской) дипломатии. Я человек сырой. Мы с ним - в Берлине - расстались приятелями.

Людмилушка, Милая, -

- надо тебе с Замутием к нам приехать, у нас очень сейчас хорошо. Потом вместе в Питер - - - ? Весна.

 

Целую обоих вас крепко.

Ваш Бор. Пильнячек.

Пи - ши - те!

Присылайте, если можно, всяких книг! - с твоими, Замутий, вещами.

Людмилушка, будешь в "Д[оме] Л[итераторов]" - отдай записку Губеру⁷

 

 

13.

 

Коломна,

У Николы, 23 июня 1922.

Евгеньюшка, милый, вождь!

(читал я в Утренниках, № 2, об этом¹)

Две недели тому назад я написал тебе², что обокрали меня в Москве на вокзале, умолял приналечь на Гржебина, чтобы гонорар прислал: ни копейки я не получил, ни копейки в доме, - надо луга снимать для сена, - на днях приезжает мать и сестра из Саратова³, - - еще раз пишу тебе с умолением. Деньги дешевеют, денег нет. Устрой так, чтоб высылали (авторские мне прислали, но, ей-Богу, я пишу не для побрякушек, - на авторские не купишь сена). Напиши хоть мне, почему не платят: я, по крайней мере, устроил бы тогда "тарарам". - Ради Бога!

Через неделю кончаю "Третью Столицу" - "самую шуточную и самую серьезную мою вещь (твои слова)", - вчера ночью всю ночь протаскался у Коломенки, в Городищах⁴ (помнишь, вместе ходили смотреть "татарскую печать, мамаеву"?), - ночь была всего минут двадцать, - в Питере теперь совсем ночей нет, - - мог бы через две недели приехать к вам в Питер, - нно: украли бумажник и едет мать, - опять откладывается поездка.

В Москве у Гржебина вышел еще том моих рассказов⁶, как получу авторские - пришлю, не покупай (но если будет возможность взять "за так", конечно, бери, отдать неимущему). И в Москве Товий что-то не расплачивается. Но до Москвы-то рукой подать, я доберусь сам. Что-то это мне не нравится. - В Москве о нас с тобой много говорят: говорят, что "Островитяне" и "Г. Г." - лучшие книги, что вышли за эти годы. Нас с тобой черт ниточкой связал: получил вчера письмо из Москвы, один "умных дел мастер" - написал о нас статью: противо-по-ставляет⁶!

Да, так-то. Книги выходят, гонораров не платят, говорят хорошие разговоры, - а вот где напечатать "Третью столицу" (4-5 листов) - не знаю (для отдельного издания она продана "Слову"⁷, в Берлине), - не знаешь ли, так, чтобы это было скоро и не меньше 100 за лист.

А в Питер, все равно, если не сейчас, то попозже - приеду. ТЕБЕ, ЛЮДМИЛУШКА, ПОКЛОН -

А если Вы оба соберетесь ко мне, буду ОЧЕНЬ рад: тем паче, что в Коломне, у Николы мои дни подсчитываются: осенью меня здесь уже не будет, я переезжаю в Деревню, в Кривякино⁸, в усадьбу, поближе к Москве.

Евгеньюшка, милый, вожак! - ради Бога, отпиши мне про Гржебинов & гонорар, СКАЖИ, чтоб слали, а то буду скандалить. ЛЮДМИЛУШКА, ПОТОРОПИ - ПОТОРМОШИ ЕВГЕНЬЮШКУ - - -

Целую Вас обоих крепко.

Получил твое, Людмилушка, письмо.

Скажи Гржебину, что я буду драться, МОРДУ РАСШИБУ. ДЕНЬГИ нужны.

С письмом Чуковского виноват не Чуковский, а Толстой⁹. Думаю, что это письмо частное: за глаза и царя ругают. Я, вообще, никогда не сержусь на людей, - и думаю, что в данном случае Чуковского пожалеть надо, он уж и так обжигался много - на Уэллса¹⁰, теперь: я это объясняю "детскостью" его характера. Толстой же поступает по-свински, вообще, обалдел. И Толстого мне жалко. -

- А меня понимать надо просто: не нравится мне "Накануне", нехорошо, - письмо мое, конечно, эзопское, - нно...

Из "Накануне" я ушел, о чем оповестил миру письмом в Утренники, Новую Русск[ую] Кн[игу] и в "Накануне"¹¹.

Если бы ты знал, Евгеньюшка, какую свистопляску это вызвало в Москве у начальства: очень сердиты - - -

ЛЮДМИЛУШКА

ЕВГЕНЬЮШКА} НАПИШИ!

Я теперь Коломенский абориген:

на Москву сердит и

туда носу не кажу.

 

Евгеньюшка, ты близок к "Эпохе"¹² -

- нельзя ли туда продать листик, полтора, -

печатанное уже, для маленькой книжечки - - ??

сколько платят - - -

И еще:

В Париже выходит журнал "Clarte"¹³, - в Питере (печатали) есть его экземпляры - как бы найти его адрес? - если можешь,

пожалуйста. Очень надо. Во главе этого журнала стоит А.Барбюс,

можно и его адрес.

 

<Внизу, зачеркнуто:>

Евгеньюшка, - ты книжнык - Ремизов мне несколько раз писал, -

просит выслать ему (для издания, для хлеба) книги его:

Русския женщины, изд. Скифы

Лук укрепа, изд. Лукоморье

Бесовск. действо

Иуда                             } Тео

Николины притчи, - Парус¹⁴

 

Сам знаешь, как сидеть без своих книг. Достань, пошли ему.

 

 

14.

 

Коломна, у Николы.

20 ноября <19>22 г.

Евгеньюшка, родной.

Христа ради не сердись, что не пишу: судьба моя такая, что не успеваю ничего, ругаюсь, топорщусь, балдею. Сегодня получил сразу три твоих письма + еще одно, о тебе.

1) О загранице. Ну, пойми ты, в каком я дурацком положении - месяц тому назад ломал копья, чтоб ты не ехал, - теперь надо всю артиллерию перестраивать - как раз наоборот¹. Очень сложно и очень медленно. Все же, не невозможно. Думаю, приехать тебе в Москву - стоило бы, - причем, я буду в Москве около 1-го декабря. Когда соберешься ехать, - телеграфируй Воронскому (Леонтьевский, 23, к-во "Круг", Александр Константинович) и мне в Коломну.

2)х) Воронский пишет о тебе статью², очень длинную, положительную. Мы имеем в помыслах пригласить тебя членом артели "Круга" (что дает немалые возможности). "Мы" - у Воронского³. Воронский находит возможным устроить его в печати, - но предварительно надо сговориться. - § 2 этотх) - и есть тот путь, коий предпринял я ради твоих дел. Мне думается, он единственный, - но он медленный путь, - не раньше, как появится статья Воронского, как выйдет 1 № "Круга". - - - Полагаю, что питерские твои хлопоты впустую. Живем во времена дипломатические. Приезжай. "Кругом" не пренебрегай.

3) Насчет двуспального двоежонства⁴ - решай сам, как надо. Ты в этих делах умней.

Я чувствую себя очень усталым, обалделым. Все же сейчас пишу -

всякую хуевину.

Людмилушку - поцелуй крепко, а еще поцелуй в душку ту мужнюю жену, с коей я пил на братское общество у Людмилушки на имянинах.

Целую.

Твой Пильняк.

<приписка сверху слева:>

Не забудь, при поездке в Москву, 2 дня уделить Коломне, - теперь сообщение oтличное.

 

 

Вступительная статья, публикация и комментарии Киры Андроникашвили-Пильняк