Александр Басманов

Звезда полынь

Совсем молодой Набоков, в берлинской эмиграции, в 1928 году в газете «Руль» от 16 сентября опубликовал «белое» стихотворение о Толстом, теперь редкое, на первый взгляд совсем не набоковское, не включенное потом ни в один его прижизненный сборник: «Картина в хрестоматии: босой старик. Я переворачивал страницу; мое воображенье оставалось равнодушным. К Толстому лучезарная легенда еще не прикоснулась. Жизнь его меня то волновала, то была скучна. Имена людей, с ним связанных, звучат еще не зрело: им время даст таинственную знатность; то время не пришло; назвав Черткова, я только б сузил горизонт стиха. И то сказать: должна людская память утратить связь вещественную с прошлым, чтобы создать из сплетни эпопею и в музыку молчанье претворить. А мы еще не можем отказаться мы от слишком лестной близости к нему во времени. Пожалуй, внуки завидовать нам будут неразумно. Коварная механика порой искусственно поддерживает память. Еще хранится в гамафонном диске звук голоса его: он вслух читает, однообразно, торопливо, глухо, и запинается на слове Бог, и продолжает чуть хриплым говорком, — как человек, что кашляет в соседнем отделеньи, когда вагон на станции ночной, бывало, остановится со вздохом. Есть, говорят, в архиве фильмов ветхих, теперь мигающих подслеповато, яснополянский движущийся снимок: старик невзрачный, роста небольшого, с растрепанною ветром бородой, проходит мимо скорыми шажками, сердясь на оператора. И мы довольны. Он нам близок и понятен. Мы у него бывали, с ним сидели. Совсем не страшен гений, говорящий о браке или о крестьянских школах… И чувствуя в нем равного, с которым поспорить можно, и зовя его по имени и отчеству, с улыбкою почтительной, мы вместе обсуждаем, как смотрит он на то, на се… Шумят витии за вечерним самоваром; по чистой скатерти мелькают тени религий, философий, государств, — отрада малых сих… Но есть одно, что мы никак вообразить не можем, хоть рыщем мы с блокнотами, подобно корреспондентам на пожаре, вокруг его души. До некой тайной дрожи, до главного добраться нам нельзя. Почти нечеловеческая тайна! Я говорю о тех ночах, когда Толстой творил; я говорю о чуде, об урагане образов, летящих по черным небесам в час созиданья, в час воплощенья… Ведь живые люди родились в эти ночи… Так Господь избраннику передает свое старинное и благостное право творить миры и в созданную плоть вдыхать мгновенно дух неповторимый. И вот они живут; все в них живет — привычки, поговорки и повадка; их родина — такая вот Россия, какую носим мы в той глубине, где смутный сон примет невыразимых, — Россия запахов, оттенков, звуков, огромных облаков над сенокосом, Россия обольстительных болот, богатых дичью… Это всё мы любим. Его созданья, тысячи людей, сквозь нашу жизнь просвечивают чудно, окрашивают даль воспоминаний, как будто впрямь мы жили с ними рядом. Среди толпы Каренину не раз по черным завиткам мы узнавали; мы с маленькой Щербацкой танцевали заветную мазурку на балу… Я чувствую, что рифмой расцветаю, я предаюсь незримому крылу... Я знаю, смерть лишь некая граница: мне зрима смерть лишь в образе одном, последняя дописана страница, и свет погас над письменным столом…»

« — К папа, когда он пишет, — нельзя ходить. А за обедом он — молчаливый и серьезный. В эту зиму он особенно мрачен… Я слышу от «больших», что он начал большое сочинение из времен Петра и что оно что-то у него не ладится» — так Татьяна Львовна Толстая вспоминает о зиме 1873 года. Прошло уже тридцать шесть месяцев с того яснополянского утра, когда Софья Андреевна увидела мужа за чтением истории (он обложился книжками) Петра Великого. Он тогда, как ни странно, был свеж, возбужден, говорил о небывалом душевном подъеме, о Меншикове — чисто русском мужицком воровском и сильном характере, о Петре — орудии своего времени, о том, что «он судьбою назначен был ввести Россию в сношения с Европейским миром». А через неделю засел за письменный стол писать книгу о У111 веке, работал с перерывами почти десять лет, но оставил лишь тридцать пять перечерканных начал и груду записных книжек с выдержками из различных источников.

Из петровских времен он знал уже как будто все: о стрельцах, о колах, на которые их сажали, о виселицах на кремлевской красно-бурой стене, где они почернелые висели, и о схватках «потешных» полков, и о большой Северной войне (галеры, гребцы), — но все равно был недоволен, и судорожно ловил все новые и новые сведения, писал, например, готовясь к главе «Азовские походы», в Новочеркасск, к Истомину: «мне нужно знать, какие берега Дона, Мертвого Донца, Кутерьмы там, где высоко, где низко. Есть ли горы, курганы. Есть ли кусты — чилига или что-нибудь подобное — какие травы? Есть ли ковыль? Или вдруг допытывался: не ошибка ли у Устрялова, там, где он говорит, будто во времена царя Алексея Михайловича при коротких кафтанах носили высокие воротники. Деталям он вообще придает огромное значение — и во что одевались пикинеры, и через какое плечо у мушкатеров ложилась перевязь от тесака, и как заправляли чулки в голенища армейских сапог. Его записные книжки того времени буквально испещрены выборками и пометами: «Часы золотые с репетицией. Камзол и штаны суконныя, песочныя. Пуговицы обшиты золотом. Подбит красною камкою. Платки шелковые. Подвязки золотыя тканныя. Пряжки башмачныя. Пара платья черная, лимонная, пуговицы обшиты серебром, подбито тафтою», — и так далее, и так далее, и так далее.

Однако вдохновение к нему все равно не приходило. «Я уже дошел в своем изучении времени до той степени, что начинаешь вертеться в заколдованном кругу. С разных сторон повторяют одно и то же и знаешь откуда. Неужели только?» — с отчаянием записывает Толстой, пытаясь за знаниями услышать звуки, ощутить человеческую плоть, увидеть цвета живой жизни и подчинить ее себе, передать свое дыхание, нервы, память, включить каждый момент этой жизни и подчинить ее в слове, в «сцепленьи» бытия. Все казалось вот-вот, рядом, близко, — говорил семейным родным: «Машина вся готова, теперь ее привести в действие». Но дело поворачивалось туго. И пошел уже третий месяц третьего года мучения над заколдованной темой, когда 18 марта 1873 года, под вечер, Толстой вдруг вышел из кабинета легко и быстро и сказал: «А я написал полтора листочка и, кажется, хорошо».

Это было неожиданное начало «Анны Карениной».

Однажды Толстой рассказал Истомину, издателю, историку, помогавшему ему с материалами о Петре I, странную и романтическую историю о том, что замысел «Анны Карениной» объявился у него чуть ли не во сне. Сон ли это действительно был, или галлюцинация — неизвестно, но только память оставила яснополянский февраль, оранжевый закат и шапки сугробов на дворе, в кабинете же — теплый сумрак, пепельницу с тлеющим папиросным углем. И вдруг — определенно промелькнул обнаженный женский локоть, потом обрисовалась и вся женщина в лиловом атласном платье, ее длинная шея, ее замечательно красивое, утонченное, печальное лицо. Через некоторое время видение исчезло, но Толстой был так поражен им, что как бы не терял образ ни днем, ни ночью, пока «незаметно для себя не раскрыл его тайну».

Этот случай произошел в 1870 году, он действительно отмечен в специальной литературе как первое упоминание о романе. «Вчера вечером, — записывает Софья Андреевна на дневниковой страничке 24 февраля, — он мне сказал, что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его — сделать эту женщину только жалкой и не виноватой и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины. «Теперь мне все выяснилось», — говорил он».

Через три года, когда Толстой засядет за «Анну Каренину», когда он будет мучиться ею, он снова скажет о типе, который может быть определен только тогда, когда отношение автора к нему становится абсолютно ясно. Однако ясности никакой не было — она искалась почти до конца, с трудом отстаивалась: в черновиках Анна начинается как женщина вульгарная и уродливая (у нее низкий лоб, она не умеет одеваться и плохо воспитана), а Вронский — груб, черен, курчав, с серьгой в ухе, — но чем дальше писал Толстой, тем больше нравились ему герои, будто не придуманные, а «найденные на путях жизни».

«Анна Каренина», говорит статистика, — книга действия. Известные люди, которые настолько попали под обаяние Левина, что начали жить по-новому. Известно и другое: прочитав книгу, жены уходили от мужей — например, жена самарского предводителя дворянства Н.А. Толстого: она соединила свою жизнь с неким А.А. Бостромом, по странности судьбы, отчимом Алексея Толстого, автора «Хождения по мукам»

Эпоха второй половины XIX века покосила «пути жизни»; Домострой с первым сном Веры Павловны съехал, как на зыбком песке. Толстой думал о Домострое и думал о комете (апокалипсическом затмении горечи и бездомья, в русской трансрипции — полынь), прошедшей яркой звездою 1870 года мимо Земли и якобы предвещавшей разрушение семьи как начало разрушения всего рода человеческого.

Толстой думал обо всем этом, и потому «звездным» бездомьем пронизал текст. Алексей Вронский — вечный странник, человек без корней в почве: его объяснение с любимой возникает на какой-то глухой станции, во время снежного вихря; с тех пор и Анна стала бездомной: Италия, Петербург, где остался ее сын Сережа, имение Воздвиженское, Москва — все происходит как бы в дороге.

Перед самоубийством героини мы слышим гулкий вокзал, мы видим Каренину — она сидит на модном звездообразном диване, с отвращением глядя на публику. «Вы слышали о звезде полынь?» — спрашивал Достоевский, имея в виду уже упомянутую легендарную звезду, якобы упавшую на источник и отравившую воды; один из его героев называл «звездою полынь» сеть железных дорог, перерезавших Европу. Железнодорожные пересечения давали на холодном солнце радужный взблеск и расходились стальными лучами — по этим лучам с невиданной дотоле скоростью, опережая друг друга, скользили с разных концов света товары, вести, провизия и пассажиры. В кабинете Свияжского Левин замечает стол, лампу под абажуром и свежие газеты и журналы, уложенные вокруг лампы звездою. Вронский перед отъездом в Сербию, мучаясь от пронзительной, простреливающей зубной боли, ходит у вагонов «как зверь в клетке, на двадцати шагах быстро поворачиваясь», он ходит мимо кулей, наваленных на платформе, в их косой игольчатой тени, похожей на зубья звезды.

Геометрия вьюги, весь ужас метели, весь спор бездомной стихии, будто расколовшей землю в ночной час, когда Анна возвращалась в Петербург к сыну и мужу, казались ей прекрасными, но звезда «полынь» взошла уже над ее судьбой.

Звезда «полынь», пронесшаяся над планетой, оплетенной железными дорогами, — символ эпохи, которым Толстой не мог пренебречь: медленно разоряющийся Стива Облонский мечтает получить место в обществе взаимного баланса южно-железных дорог; «зачем выдавать на почтовых лошадей, — удивляется Бетси Тверская, — когда все знают, что везде теперь железные дороги». Что касается Левина, то с ним на такой дороге произошла странная история. Возвращаясь с далекой охоты, он берет первый класс и в своем овчинном полушубке заходит в то самое купе, где сидит Каренин, но кондуктор, различающий людей по одежке, выпроваживает его вон, и Левин поторапливается начать умный разговор, чтобы «загладить» полушубок. Левина гонят из вагона, ибо звезда «полынь» не принимает его; вообще, рассуждает Каренин: «весьма неопределенны права пассажиров на выбор места».

Драма о неверной жене — замок, который держит всю прошлую и будущую работу Толстого. Клубясь, видоизменяясь, она услышится потом в «Исповеди», обернется «Крейцеровой сонатой», «Воскресением», «Отцом Сергием», то есть «переворотом, который давно готовился».

Год ее начала — 1873-й: именно в те дни Крамской приехал в Ясную Поляну писать портрет Толстого. Он не застал графа дома, спросил у работника, рубившего в сарае дрова: «Не знаешь ли, голубчик, где Лев Николаевич?» Работник распрямился, взглянул на Крамского внимательно и ответил: «А вам он зачем? Это я и есть».

Потом, после того как портрет был готов, лучший портрет Толстого, запечатленного в апогее своей силы, в период писания «Анны Карениной», Крамской вспоминал удовольствие «от встречи с человеком, у которого все детальные суждения крепко связаны с общими положениями, как радиусы с центром». Толстой же говорил о себе тогда наоборот, о некоем творческом стопоре, о том, что он переполнен, «как запертая мельница», мучился, не хотел никого видеть и ни с кем разговаривать и долго не соглашался давать Крамскому сеансы.

Мучение, пришедшее на тех первых порах, было не только обычное творческое мучение, но и детонация, инерция душевных усилий в сторону книги о времени Петра I, книги, писавшейся до того три года и связанной с «Анной Карениной» и вообще с современностью более тесно, чем можно думать. Эта трагически не разрешавшаяся тема — прямое движение сквозного художнического замысла от «Войны и мира» через задумки написать об Илье Муромце и императоре Павле: интересовала Россия в моменты переломов, ее сложенье и ее судьба.

Вопрос о роли Петра I родился в 1860-х годах из полемики и славянофилов: западники были патетическими защитниками петровской государственности и петровских реформ. Славянофилы выдвигали идеалом «союз людей, основанный на нравственном начале». Это был страшно злободневный вопрос не истории даже, но будущего пути, и известно, что Толстой, досконально выучив эпоху по первейшим источникам, сел за роман о Петре в самом начале 1870 года, пытался делать его до марта года 1873-го, но оставил, как было уже упомянуто, лишь тридцать три несвязных наброска, не имевших ни начала, ни продолжения.

Сам автор объяснял свою неудачу тем, что слишком отдалена осталась эпоха и ни один образ не рисовался живо, что он очень волновался важностью задачи — при помощи «концентрического движенья» картин показать время, где «весь узел русской жизни сидит», и показать в этом узле человека, который в душе всегда независим от истории и постоянен как константа.

Один из ранних рукописных обрывков о Петре начинался фразой, Толстому потом очень пригодившейся: «Все смешалось в Царской семье». Тут не только стилистическая, ритмическая связь двух, казалось бы, столь далеких друг от друга замыслов. Напротив, тут завязь одной темы: важно все смешать, чтоб нащупать узел жизни, чтоб рассечь смысл человеческого поведения. Он шел к попытке этого рассечения всегда — от камерного «Семейного счастья» к гиперкосмической «Войне и миру» и от неудачи с романом о Петре обратно к частному, личному сюжету, заменив в этот раз тему семейного счастья темой семейной беды.

Образ узла, само слово «узел» — важнейшее толстовское слово, было подсказано когда-то Страховым, его полемической статьей об идеале женщины: «Отношения между полами, эти таинственные и многозначительные отношения, — источник величайшего счастья и величайших страданий, воплощение всякой прелести и всякой гнусности, настоящий узел узел жизни, от которго существенно зависит ее красота и ее безобразие». И вот теперь, промучившись за письменным столом и учеными книжками три года, изучив попутно древнегреческий язык и составив «Азбуку» с «Тремя медведями» и «Кавказским пленником», теперь, когда все близкие отчаялись в том, что из романа выйдет хоть какой-нибудь толк, теперь, как уже упомянуто было выше, 18 марта 1873 года, вечером, Толстой вдруг вышел из кабинета и сказал, улыбаясь:

— А я написал полтора листочка и, кажется, хорошо.

Это были полтора листочка «Анны Карениной».

Человеческие истории часто возвращаются: они двигаются словно по спирали, с незначительной разницей повторяя друг друга — иногда друг друга пародируя. Если бы этого не происходило, читатель не узнавал бы в сюжетах литератур (и очень старинных в том числе) сюжеты собственной жизни.

О прототипах «Анны Карениной», о прямых ее связях с реальностью существуют точные версии; абсолютно точно известно, что Левин — это сам Толстой, Кити — Софья Берс, а Стива Облонский — легкомысленный, но симпатичный князь Дмитрий Дмитриевич Оболенский, тульский помещик, передавший, кстати, Толстому подробности и обстановку красносельской скачки, эпизод о падении Вронского с лошади, и гибели Фру-Фру на примере сходного происшествия к князем Голицыным: тот, шедший первым, проломил на препятствии спину своей лошади («шорох ужаса пронесся по всей публике»), и победил офицер Милютин, тот самый, что в романе стал Махотиным, штабс-капитаном, хитрым, спокойным и жестким наездником, — мысль писателя здесь прекрасно опылена фактурой.

Существуют реальные имена и для других персонажей: для Кознышева, поручика Корсунского, графини Лидии Ивановны, старого князя Щербацкого, г-жи Шталь, приезжего иностранного принца, Васеньки Веселовского, медиума Ландау, — пораженный узнаваемостью знакомых, Фет после чтения книги написал Толстому: «… тут и В.Перфильев и рассудительный Сухотин, и все и вся, но возведенные в перл созданья».

Рассудительный Сергей Михайлович Сухотин, блестящий карьерист (лейб-гвардеец Преображенского полка, потом адъютант московского генерал-губернатора, потом советник и, наконец, вице-президент Московской конторы), с младых лет знакомый Толстому человек, стал в романе Карениным — великим чиновником, про которого говорили, что у него такой ум, каких мало даже в Европе.

Сухотин развелся в 1868 году — за два года до первого слова об Анне Карениной и за пять лет до работы над нею: он рассказывал Толстому в подробностях о своих домашних несчастьях и мытарстве с разводом, который тогда был очень сложен: по закону, принявший вину на себя сверх того, что предавался покаянию, лишался еще и права вступать в новый брак. Сухотин был благороден, не хотел лишать этого права, предавать позору близкого человека, свою бывшую жену, несмотря на то, что именно она бросила его, но Сухотин не хотел и на себя фиктивно принимать уличение в супружеской неверности, поскольку это — обман перед богом и людьми: из положения не находилось выхода. Хлопоты, тягостные сомнения Сухотина подробно описаны Толстым там, где Каренин ходит к адвокатам, думает о гражданской и нравственной беде, постигшей его.

Жена Сухотина, Марья Алексеевна, в девичестве Дьякова, ушла от мужа к Ладыженскому, придворному, приближенному к государю, также очень известному и яркому человеку большого тогдашнего света. Существует ее портрет кисти Лаша: тонкие, одухотворенные черты лица, прелестные умные глаза, вообще рафинированный аристократизм выраженья, всего облика. Когда-то, будучи молодым, Толстой ходил сильно влюбленным в нее и несколько раз фиксировал это чувство в своем дневнике: «У Сухотина пахнет моей одной истинной любовью».

Портрет Сухотиной висит в толстовском музее в Москве на одной стороне с портретом Марии Гартунг, старшей дочери Пушкина, — два осколка одного образа, ибо внешность не Сухотиной, но как раз Гартунг дал Толстой своей Анне: он увидел ее впервые в доме генерала Толубеева, в том же самом 1868 году: маленькие холеные руки, унизанные драгоценными старыми кольцами, и кольца «арабских» породистых завитков волос на затылке, опять же живые блестящие (как у Карениной) глаза и удивительная легкая походка, прямая и изящная.

Был и еще один, третий осколок — тоже Анна, яснополянская соседка Толстых, сожительница милейшего Александра Николаевича Бибикова, человека не глупого, не умного, очень гостеприимного и простого.Бибиков являл настоящий тип прежнего некрупного помещика и хозяйство своих «Телятников» вел очень исправно; с Толстым они затевали строительство на паях маленького винокуренного заводика для приготовления барды, необходимой к успешному разведению свиней: Толстой был, известно, тоже хороший хозяин.

Анна Степановна Пирогова (дочь обнищавшего оставного полковника), не имея средств к существованию, лет десять прожила у вдовца Бибикова в качестве экономки. Ее вспоминают некрасивой, но милой, высокой, полной брюнеткой с серыми глазами; его — среднего роста, плотным, каким-то уютным в своем полотняном, несколько мешковатом пиджаке, всегда в мягких отложных воротничках, небрежно подвязываемых мягким же шелковым галстухом. Нравились Бибикову всякие заезжие гости, а к детям Толстого относился он и вовсе как к своим — Анна Степановна всегда суетилась по их приезде, угощала варенцом и пастилой, и однажды Анатоль Томашевский, учитель в яснополянской школе, глядя, как сам Бибиков по-мальчишески радовался этому угощению, заметил: “Mais ce couple est charmant. Et surtout ce butor me plait beaucoup” (‘Эта пара прелестна. И в особенности мне нравится этот дуралей’. — франц.)

Так вот. Дуралей и экономка, состоявшие в гражданском браке, может, и на самом деле казались прелестны для посторонних, но между собой в этот час у них разыгрывалась нешуточная драма. Бибиков был ревнив ко всем без разбору, домашние сцены терзали его, и в один прекрасный день эта пара до того рассорилась, что Анна Степановна, собрав свои скудные пожитки, уехала насовсем. Три дня она пропадала, пока не объявилась в недалеких «Ясенках», на станции, с узелком в руке: тут ревнивица дала ямщику письмо к возлюбленному и рубль, за услуги. Поворотливый малый просьбу исполнил немедленно, то есть через полчаса доставил на своих санях до «Телятников», не подозревая, что и там его ждет заработок: рассерженный Бибиков письма не принял и вручил посыльному еще один рубль с поручением возврата депеши. Однако возвращать было уже некому, и 8 января 1872 года в «Тульских губернских ведомостях» появилось следующее сообщение:

«4 сего января в 7 ч. Вечера неизвестная молодая женщина, прилично одетая, прибыв на ст. Ясенки Московско-Курской ж. д. в Крапивенском уезде, подошла к рельсам и во время прохода товарного поезда № 77, перекрестясь, бросилась на рельсы под поезд, которым была перерезана пополам. О происшествии этом производится дознание».

Мы знаем (записано у Софьи Андреевны под заглавием «Почему Каренина Анна и что навело на мысль о подобном самоубийстве?»), Толстой видел потом Пирогову, распластанную на мраморном столе ясенской казармы, раздетую, перерезанную поездом и анатомированную, с обнаженным черепом, — это произвело на него страшное впечатление. Тогда ли слепился окончательно образ женщины-грешницы, потерявшей себя? Трудно сказать, ибо в первых набросках героиня, имевшая другое имя, бросилась не на рельсы, а в Неву.

Но Толстой всегда уходил от своих источников. Фет в незаконченных заметках по поводу романа отстаивал правоту автора, поместившего героиню в раму роскоши, и говорил, что «мы не вправе подкладывать под фигуры живописца свой фон, хотя бы он, как у Перуджино (древних иконописцев), был золотой. При задаче Толстого Карепина должна была быть поставлена и менно так, а не иначе».

Он защищал правоту автора от тех критиков, которые представляли роман исключительно как великосветский. А еще Фет говорил про читателя, задолго до «рокового колеса локомобиля» чувствующего, что Анна произнесла в душе свой смертный приговор, поскольку ни вернуться к прежней жизни, ни продолжать новую жизнь она не может: есть совесть, есть судьба, есть «карательная сила вещей, вследствие которой человек, непосредственно производящий взрыв дома, прежде всех пострадает сам».

Однако Толстой, когда делал книгу, собирался увидеть не только лишь карательный удар, не только страдательный результат, случившийся от «взрыва» дома, но и проследить за поведением взрывателя: человек хочет узнать свои силы, а узнает горечь ошибки; в этом смысле трагедия Анны — это трагедия сбывшихся желаний. Более точно: Толстой не мог наперед знать никаких результатов и никаких ошибок, и потому он признавался об «Анне Карениной», что «герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы; они делают то, что должны делать в действительной жизни и как бывает в действительной жизни, а не то, что мне хочется».

Анна возникла у Толстого женщиной высшего круга оправданной, по многим и очень естественным причинам. Она была поставлена «именно так, а не иначе» оттого, что сам Толстой чувствовал себя «здесь, как дома»; оттого, что проблема эмансипации являла огневую проблему России (появилась уже у Достоевского жертва среды и обстоятельств, гордая и несчастная, мучимая людьми и сама их мучающая, Настасья Филипповна); оттого, наконец, нужен был высший «цивилизованный» круг, что среди простых людей, считал Толстой, страсть не могла достигать таких пределов нравственного отчаяния, и вспоминался по этому поводу Пушкин, его черновики «Путешествия в Арзрум»: Пушкин спрашивал у казака, возвращавшегося с долгой службы, — что он сделает, если узнает, что жена изменила ему? «Коли на зиму сена припасла, так и прощу, коли нет, так и побью».

Вообще Толстой называл Пушкина «отцом» и учился у него. Хорошо известно, как случилось его переключение с романа о Петре I на «Анну Каренину»: он, спустившись однажды после работы из кабинета в гостиную, взял с подоконника случайно забытый детьми том пушкинской прозы и, не в силах оторваться, перечел весь, захватив и знаменитый неоконченный отрывок «Гости съезжались на дачу гр. Л.». Он писал потом Страхову, что отрывок этот разрешил все его сомнения, что «невольно, нечаянно, сам не зная, зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год».

Еще известно, что Толстой читал следом другой пушкинский отрывок — «На углу маленькой площади…». В первом отрывке Зинаида Вольская, жена обыденного и непоэтического мужа, уединяется в гостях с красавцем офицером, и они слишком долго для общества разговаривают на балконе; во втором отрывке будто бы продолжается история первого: героиня полюбила некоего Володского и, полюбив, «почувствовала отвращение от своего мужа, сродное одним женщинам и понятное только им». Здесь Пушкин, который пишет свою даму с неприкрытой любовью, явно противоречит себе, вернее, Татьяне, прекрасной именно тем, что будет век верна даже нелюбимому человеку. Анна, с одной стороны, — продоложение пушкинской темы, но с другой — им же самим подсказанная антитеза той женственности, что предложена в «Евгении Онегине».

Также считатется: из внешних толчков к писанию любовного романа была еще прочитанная Толстым книга Дюма-сына “L’homme-femme” (‘Мужчина-женщина’ — франц.), где мужьям советовалось между собой убить, физически уничтожить изменившую жену. И правда, Толстой вначале хотел показать отвратительную женщину, губившую жизнь и деятельность мужа, «каинову самку», но взамен дал нам женщину страдающую и не могущую поступать иначе, чем так, как она поступает. Он, борясь с нигилизмом и вседозволенностью, начал писать историю семьи, гибнущей из-за нарушения нравственного долга, но войдя вовнутрь драмы, остановился с выводами: русский вариант не сходился с французским, и герои оказывались сложнее, оказывались будто бы на пути сменяющихся оценок: Каренин делался то человеком-заблуждением, машиной, то пололжительным и добрым, несчастным тем более, что его доброта и муки не нужны никому, — он, обманутый муж, мог улыбаться, глядя на дочку Анны и Вронского, мог не только простить свою жену, но и считать, что вины совсем не было; с другой стороны, Вронскому не хватает сердца и легких для долгой любви, однако он чуток, талантлив до того, что способен понимать: ничтожен не тот, которому изменили, а тот, который заставил страдать.

Эти противоречия — обозначение борьбы реальных ощущений со схемой: имея ее в виду, Толстой тем не менее передает свое мышление, мир, совесть и нервы каждому в романе: сам умирает от горячки, сам жалеет и почти любит Каренина, сам, переживая логику безумного, но единственно правильного решения Анны, и фиксируя ее последнюю ненужную целесообразность жеста, когда она вжав в плечи голову, мелко перекрестившись, как будто для того, чтобы войти и искупаться войти в реке («привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний»), падает «легким движением, как бы готовясь тотчас встать», на рельсы, под колеса бегущего поезда.

Роман задумывался заданно — оказывалось же, что это книга не решений, но только поиска их, и поиска подлинной веры, что дело, фабула здесь не в том, что жена изменила мужу, и не в том, что Каренин не дает развода, а Стива беззастенчиво проживает состояние Долли, опять же систематически изменяя ей. Главное — в истине. И даже до сих пор истина, хоть и брезжит где-то рядом, не находится, и конец книги есть приглашение к дальнейшему ее поиску, как к дальнейшему мистическому поиску приглашает и его библейский эпиграф: «Мне отмщение, и Аз воздам», то есть утверждается, что единственный суд над Анной совершает не Каренин, Вронский, Бетси Тверская и вся иная комарилья вместе с нами, а всевышний, и только Он

Зачинается новая работа легко, рождается трудно. Роман строился рывками: существует том в полтысячи страниц его медленных превращений в черновиках, которые писались и перемарывались пять лет, — работа, прерываемая на месяцы «опустошением головы, писательской усталостью» хозяйственными делами, помощью самарским голодающим крестьянам, учительством, педагогической публицистикой и земской деятельностью, смертями детей, близких и болезнями, то есть жизнью, которая, собственно, сама, изменяясь, продвигала и медленно и постепенно, но все-таки выкладывала книгу, как бы оттягивая ответы на вопросы, в ней поставленные.

О том, что это было именно так, говорит, например, следующий факт: Толстой, посчитав однажды все готовым, заслал рукопись в типографию, но после проглядки первого же оттиска ему стало так «противно и гадко», что печатание приостановили почти на год. Тут — не только обычная к себе смысловая и стилистическая требовательность, но и нечто большее: попытка разрешения судьбы.

Толстой в своей «Исповеди» сказал: «Я жил дурно». Под этим он имел в виду, что не думал обо всех людях, а только о самом себе. Та же мысль развивается и в «Анне Карениной», романе, связанном с «Исповедью», как Толстой с Левиным. Левин, названный Достоевским «чистый сердцем Левин», — единственный в книге человек, что-то отыскивающий: он, будучи в нравственном отчаянии от бессмысленности жизни, вдруг в простейшем разговоре с мужиком Федором находит, что надо жить для души и в подчинении у совести.

Мы не знаем, встречался ли Толстой, когда страдал, с похожим на Федора мужиком, но в «Исповеди» написано: «Благодаря ли моей какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу, заставившей меня понять его и увидать, что он не так глуп, как мы думаем, или благодаря искренности моего убеждения в том, что я ничего не могу знать, как то, что самое лучшее, что я могу сделать, — это повеситься, я чуял, что если я хочу жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла жизни мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою ношу и нашу жизнь». Это написано в «Исповеди», но понято значительно раньше, в стройке «Анны Карениной».

Именно она наряду с «Евгением Онегиным» стала энциклопедией русской жизни: тема, которая Толстому казалась будущей, глобальная тема «борьбы между похотью и совестью отдельных лиц и всего русского народа» была, собственно, уже решена здесь — в сюжете, казалось бы, частном: о неверной жене, женщине, не только пораженной звездою «полынь», но и самой похожей на «беззаконную комету в кругу расчисленном светил»; на деле же — о человеческой надежде, бунте, страсти и любви.