Владимир Потресов

"В капищах Ваала Ваших жертв не было..."

В биографическом очерке, основанном на семейных воспоминаниях, материалах Бахметевского архива (БАР, Колумбийский университет, Нью-Йорк, США) и ряде других материалов, рассказывается о моем деде, популярном в начале ХХ века журналисте, литературном  и театральном критике, поэте Сергее Викторовиче Потресове. Наиболее известный его псевдоним — Сергей Яблоновский. В середине 1918 года он вынужден был бежать на юг России, а в конце 1920 года С.В.Потресов-Яблоновский оказался в Париже. Скончался в 1953 году, похоронен на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

Здесь, впервые на родине, публикуется малоизвестный очерк Сергея Яблоновского «Из беженских скитаний».

Автор выражает признательность Бахметевскому архиву за возможность работы с фондом С.В.Потресова и за предоставление необходимого  для публикации материала.

Родился Сергей Потресов 15 ноября 1870 года в семье харьковского адвоката, присяжного поверенного Виктора Ивановича Потресова. Мать, Аделаида Ксаверьевна, урожденная княжна Яблоновская, была за прадедом вторым браком. Согласно семейной легенде она была последней в «нашей» ветви рода Яблоновских¹.

Потресовы — потомственные дворяне Орловской губернии; последним помещиком в роду был Иван Потресов (мой пра­прадед). В Орловских краях было село Потресово, но, возможно, оно бесследно уничтожено в Великую Отечественную войну. С.В.Потресова-Яблоновского нередко путают с А.Н.Потресовым (Старовером), видным меньшевиком и противником Ленина. Он приходится троюродным братом моему прадеду.

Харьковчанка Ольга Морозова², знавшая Сергея Потресова с детства, писала в эмиграции: «…отец его, популярный харьковский адвокат, чувствуя приближение смерти, просил своего друга, моего отца (тогда директора Харьковского Землед<ельческого> училища), взять к себе его сына Сергея и сделать из него хорошего сельского хозяина. Отец взял. Так в нашей семье появился маленький худенький мальчик с большими черными мечтательными глазами. Ему было тогда 12 лет, но вы­глядел он не старше восьми»³.

Сельским хозяином Сергей Потресов не стал, как не стал и адвокатом, хоть и поступил на юридический факультет Московского университета. С детства он писал стихи, а в выборе основы жизненного пути сыграла роль, быть может, географическая близость имений его матери и знаменитой актер­­ской династии Рыбаковых:

«Село Пересечное, Харьковской губернии. Ударение следовало бы поставить на слоге “сеч”, от глагола пересекать, но все ставят его на “рес”: Перeсечное. В нем усадьба с хорошей библиотекой. Это имение... На столбе, стоявшем у ворот, дощечка; на ней значится: “Усадьба купца третьей гильдии Николая Хрисанфовича Рыбакова”. Того самого, который у Остров­ского “сам” смотрел на игру Геннадия Демьяновича Несчастливцева: “Подошел ко мне Рыбаков, положил мне руку на плечо и говорит: ‘Ты, — говорит, да я, — говорит, умрем, — говорит... Лестно’”.

Усадьба Рыбакова — почти наша родовая усадьба: Павлина Герасимовна — жена артиста, Каролина и Антонина Герасимовны — ее сестры, и “сам” он были большими друзьями моей бабки; Каролина, бывшая гувернанткой моей матери, и скончалась в нашем доме. Дети Рыбакова, — Костя, впоследствии артист Московского Малого театра, мало похож на отца темпераментом — мягкий и рыхлый — лицом походил на него чрезвычайно. В Несчастливцеве гримировался под отца,
и, увидев его в этой роли, моя мать испугалась: она увидала перед собою Николая Хрисанфовича. <…>

Итак, тремя поколениями мы тесно связаны с Рыбаковыми
и очень часто проводили лето в этой усадьбе. Когда, после долгого перерыва, я приехал туда уже с женою и детьми, старые крестьянки-хохлушки, обнимая меня, говорили: “Та це ж наш Сэрежка приехав!” <…>

В моей юности было несколько случаев, когда я входил в театр больной лихорадкой, и казалось, что я вхожу в священное место, на котором не смею стоять; что сейчас раздастся голос, слушать который недостоин не подготовившийся к этому.

Впервые испытал я это чувство почти религиозного ужаса, когда, совсем еще зеленым юнцом, шел смотреть “Гамлета”. Произойдет откровение; сейчас появится печальный датский принц и передо мною раскроется, объяснится то великое, что смутно, неосознанно предчувствует моя душа»⁴.

С 1893 года Сергей Яблоновский стал постоянным и, возможно,
одним из главных сотрудников газеты «Приазовский край»⁵, издававшейся в Ростове-на-Дону. «Быть запевалой в этом редакционном хоре, — отмечал Яблоновский, — было чрезвычайно легко, и никаких заслуг для этого не требовалось. В то время, да и долго еще потом, провинциальная пресса находилась в младенческом состоянии. Образованных, даже просто интеллигентных людей, то есть, кое-что читавших и более или менее развитых, не было почти совсем.<…> Я писал в этой газете и публицистические статьи, и беллетристические рассказы, и лирические стихи, и театральную, а также всякую иную критику»⁶. Однако из статьи театроведа Веры Соминой «Сергей Яблоновский, портрет»⁷ известно, что в 1890–1891 годах еще студентом Потресов «пробовал свое перо в маленькой местной газетке “Кубанские ведомости”⁸ в Екатеринодаре». Скорее всего, он посылал статьи в это издание во время учебы в университете, который так и не окончил.

Работал Сергей Потресов под разными псевдонимами⁹, но в Ростове публике особенно полюбился Комар, — под этим именем молодой журналист в рубрике «Свет и тени» часто писал бойкие злободневные стихотворные фельетоны. В жизни Ростова театр играл огромную роль, горожане охотно ходили на драму, оперу, оперетту, которые давались в Асмоловском театре¹⁰ на Таганрогском проспекте или городском театре на Садовой¹¹. В оперетке царила труппа Блюменталь-Тамарина¹², покорявшего публику злободневными куплетами, которые порой предвосхищали то, что утром появлялось в газетах. Объяснялось это так: в антракте к Тамарину в уборную заявлялся Комар и быстро сочинял куплет за куплетом.

После инцидента (Потресов обругал нетрезвого метранпажа), закончившегося судом чести, газетчик объявил, что уезжает
в Петербург: здесь прежде всего сказывалось желание провинциала покорить столицу, но было и еще кое-что.

Незадолго в Ростове гостил петербургский генерал и издатель по фамилии Погожев, который загорелся напечатать стихи начинающего поэта Потресова, и к моменту конфликта как раз началась работа по подготовке книги.

Прибыл Сергей Потресов в столицу с рекомендательными письмами актера Далматова¹³ к драматургам П.Гнедичу¹⁴ и И.Потапенке¹⁵, критику А.Кугелю¹⁶.

Однажды прислуга гостиницы, передавая деду гранки будущей книги, вдруг объявила:

— А у нас в номерах живет еще один поэт, Минский¹⁷.

Знакомство состоялось. Минский работал тогда над переводом «Илиады», и Потресов, подражая ему, написал что-то вроде «Шахматиады»¹⁸, поэмы, в которой с точностью до хода воспроизводил волновавшую тогда просвещенную публику решающую партию шахматного турнира в Будапеште между знаменитыми в те годы Чигориным и Харузеком.

В Петербурге начинающий стихотворец — не без влияния Минского, и отчасти потому, что перевод Фета ему решительно не нравился, — начал переводить «Метаморфозы» Овидия. Переложения «Фаэтона» и «Нарцисс и Эхо»¹⁹ Потресов отправил поэтическому мэтру Аполлону Майкову²⁰. Тот, в ответном письме похвалив переводы, пригласил автора к себе на дачу в Сиверскую.

Позже дед еще неоднократно посещал Аполлона Николаевича, принес ему выпущенную генералом-благотворителем книгу своих стихов²¹, про которую мэтр сказал, что автор поторопился.

Дед поступил со своим изданием так, как, по его мнению, это делали настоящие поэты: «…я уничтожал потом свою книгу везде, где ее находил. Последний эпизод этого рода произошел уже в Париже. Одна моя новая знакомая спросила меня:

— У вас есть книга стихов?

— Была; теперь, вероятно, уже нету: я ее усердно истреблял.

Лицо моей знакомой вытянулось:

— А я нашла здесь в книжном магазине и принесла вам; думала, что это доставит вам удовольствие…»²².

Этот экземпляр он не уничтожил, впрочем, как и тот, который с десятком цензурных штемпелей почти через полвека после смерти деда попал ко мне как щедрый дар одного молодого ростовского журналиста.

По впечатлению Потресова, Майков отнесся тогда к его книге слишком снисходительно: указав на отдельные недостатки, он призывал деда бросить журналистику: «Если вы сделаете из своей музы кухарку, то она на другой же день нагрубит вам и потребует у вас расчета».

Потресов его тогда не послушал и не жалел: «Кухарка, — уверял он, — пришедшая вслед за музой, на протяжении полувека исправно стряпала на артель в несколько миллионов
человек».

«Из моей поэзии, — писал в Париже Потресов, — осталось только одно стихотворение, написанное мною в девятнадцатилетнем возрасте, “Яблоня”, положенная шесть раз на музыку. И до сих пор еще я иногда слышу, как люди декламируют и мелодекламируют: “Полная сил, ароматная, нежная, // Яблоня в нашем саду расцвела”²³…

Как-то, когда я сидел со Станиславским у Федотовой, он сказал мне:

— Если б вы знали, сколько раз ежегодно, на экзаменах, я — в театре, Гликерия Ивановна — в Филармонии, выслушиваем вашу «Яблоню». Скажет экзаменующийся гекзаметр, басню: — Ну а лирическое стихотворение вы какое прочтете? — “Яблоню”… — Ну, читайте “Яблоню” (Станиславский произнес послед­нюю фразу со вздохом)».

На этом его поэтическая карьера завершилась: как раз выяснилось, что харьковской газете «Южный край»²⁴ требуется фельетонист, и дед вернулся к прошлому занятию, нисколько не смущаясь ретроградной сущностью этого печатного органа.

«Я на второй странице, — позже отмечал он, — со всем юным пылом налетал на то, что проповедовалось на первой; харьковцы сразу выделили меня, я быстро вошел в жизнь города, стал членом многих прогрессивных обществ»²⁵.

Именно благодаря публицистическим выступлениям в этой газете, театральным рецензиям и портретам к Яблоновскому пришла известность.

Автор антологии «Театральная критика российской провинции» А.П.Кузичева²⁶ приводит такой пример:

«Вспоминая свою юность, тогдашнюю неудовлетворенность собственной игрой, П.Орленев рассказывал, какую огромную, решающую роль сыграла в его судьбе рецензия С.Яблонов­ского. В небольшой работе молодого актера критик угадал большой талант: “Разругав в восьми строчках Далматова за роль Грозного, автор посвятил маленькой роли царевича Федора Иоанновича, которую я играл, всю дальнейшую статью <...>. Он писал: ‘Я уверен, что если свет рампы увидит вторую часть трилогии Толстого, я предсказываю этому актеру (он даже не назвал имени) мировую известность’. Я спросил Качалова и Тихомирова: ‘А что это за вторая часть трилогии?’ Они мне объяснили, я их попросил достать ее. Они на последние деньги купили трилогию А.К.Толстого и привезли ее мне. Когда я дошел до пятой картины: ‘Я царь или не царь’, — я вылил все оставшиеся напитки в раковину и дал себе слово ничего не пить, пока не сыграю ‘Царя Федора’. С тех пор почти два года я бредил этой ролью”».

Харьков в то время считался городом театральным, кроме того, здесь гастролировали практически все крупнейшие столичные театры. Актерский портрет, который до него особенно не был в моде, постепенно стал доминирующим жанром в театральной критике Яблоновского: «Развернутых статей, обзоров или театральных портретов в это время газета “Южный край” не помещала, пока не появился Потресов. Весной 1897 г. он написал большую рецензию о В.П.Далматове в роли Грозного в трагедии А.К.Толстого (Южный край. 1897. № 5607. 6 мая). Раздел “Театр и музыка” стал занимать с тех пор за­служенное место, а театральная жизнь города получила интересное освещение»²⁷.

В своей фундаментальной статье известный петербургский искусствовед Вера Сомина²⁸ пишет: «Яблоновский напечатал цикл очерков под общим заглавием “Около театра”²⁹. Они посвящены актерам, с которыми автор был близко знаком, и все же — это не мемуары, скорее работы историко-критического жанра. Афористичные характеристики чередуются с развернутыми описаниями отдельных ролей <…>. Так, Стрепетова названа “великой бабой”. Но о ней и подробно в “Семейных расчетах” Н.Н.Куликова, и главное итоговое: “Стрепетова — гений страдания, доведенного до своих крайних пределов. Переходила она и эти пределы <...>. ‘Как вы это делаете?’ — спросил я ее. — ‘Разве я что-нибудь делаю. Я ничего не делаю...’. Только душу распинает, а остальное приходит само собой”». В том же журнале поместил Яблоновский «Наброски о Малом театре», в частности, в них тривиальное уже в то время сравнение Москвы с Петербургом выражено изящно и оригинально: «Москва — халат, пиджак, поддевка; Петербург — фрак, визитка, смокинг; московский актер может быть мешковат, несколько провинциален, его так легко представить себе помещиком; петербургский — элегантен, нервен, столичная штучка; московская артистка полна, круглолица, глаза с поволокою; петербург­ская — фигурой змеиста, лицом худощава, чуть-чуть с истерикой. Они даже говорят на двух разных русских языках <…>»³⁰.

В то же время Сомина отмечает: «Эстетическая программа критика весьма расплывчата. Он ценил классический сценический реализм и прежде всего актерскую индивидуальность». В 1904 году Яблоновский писал: «Уметь представить свою душу и иметь такую душу, которую бы стоило представить, вот то, что требуется от актера»³¹.

Формально Яблоновский-критик принимает режиссерский театр, сочувствует режиссерским усилиям в создании цельного спектакля. В конкретных же рецензиях, подробно разобрав пьесу, бросив одну-две фразы по общей характеристике спектакля, он поспешно переходит к разбору игры. Ансамбль для него — сочетание индивидуальностей, роль — способ проявления индивидуальности, и только яркость этого проявления — успех спектакля. Признавая удачей В.Э.Мейерхольда тонкую, строгую стилизацию в «Сестре Беатрисе» М.Метерлинка, Яблоновский неожиданно переворачивал «дифирамб» и режиссеру, и В.Ф.Комиссаржевской: «Как будто так и нужно, как будто в этом и задача, но думалось, а что, если бы вдруг явилась тут Стрепетова? Не поняла бы она стиля, опрокинула бы всю гармонию <...> да открыла бы такие раны, такие муки, что забыли бы мы об эстетике, и мучались бы, и наслаждались бы»³².

Последовательным традиционалистом Яблоновский тоже не был, как не был и вообще сторонником какого-либо одного направления в искусстве.

Он признавал и необходимость обновления реализма на других, модернист­ских путях. «Театр <...>, — писал критик о Художественном театре, — сделав очень многое для утверждения реализма, теперь ищет новых путей в стороне символизма и схематизации»³³. Постановку полюбившейся ему «Жизни человека» Л.Н.Андреева он принял только в Художественном театре, назвал ее «великолепной симфонией», созданной на основе мелодии из блоковского «Балаганчика», хотя сам спектакль Мейерхольда считал неудачей, новацией ради новации.

А в выпущенной в 1909 году книге «О театре»³⁴ Яблоновский дает блистательные портреты и М.Н.Ермоловой, и В.Ф.Комиссаржевской.

В 1898 году Сергей Яблоновский в Харькове женился на Елене Александровне Клементьевой. А в 1901 году его пригласили в Москву на должность соредактора «Русского слова»³⁵, в газету, издававшуюся «более чем в миллион экземпляров, — вспоминал позже Яблоновский. — Этот тираж превышал тираж всех русских газет вместе взятых. Это значит, что в эти годы я ежедневно беседовал примерно с пятью-семью миллионами людей. Вел я общественный фельетон, театральный отдел, писал по вопросам искусства»³⁶.

Елена Александровна после женитьбы стала собирать публикации мужа и наклеивать их в альбомы. К 1915 году она подсчитала, что из них «…могло бы выйти двести девятнадцать томов ежемесячника формата и объема популярного тогда “Вестника Европы”». «Объясняется это тем, — писал С.Яблоновский, — что, кроме ежедневного фельетона в “Русском слове”, я часто помещал в нем и критические статьи, посылая, в то же время, по две статьи в неделю в две провинциальные газеты»³⁷.

У Потресовых было пятеро детей. Старшая умерла в раннем детстве от аппендицита, поэтому удалению отростка превентивно подверглись все дети: Софья — 1900 года рождения, Александр (мой отец) — 1902-го, Владимир и Елена — 1910 и 1915, соответственно. По воспоминаниям отца, семья жила в Москве, довольно часто меняя квартиры, причем дед любил дома-модерн, нанимал, как правило, десять-двенадцать комнат, с прислугой, старшие до поры имели гувернеров, а младшие — бонн.

Несмотря на несметное число публикаций, постоянную работу в театре, Сергей Яблоновский руководил литературными «вторниками» Московского Художественного театра, являлся членом Московского литературно-художественного кружка, позже председательствовал в Обществе деятелей периодической печати и литературы.

«Дело было в 1907 году, — вспоминал В.Ходасевич об одном из вечеров в Московском литературно-художественном кружке. — Одна приятельница моя где-то купила колоссальнейшую охапку желтых нарциссов, которых хватило на все ее вазы и вазочки, после чего остался еще целый букет. <…> Не успела она войти — кто-то у нее попросил цветок, потом другой, и еще до начала лекции человек 15 наших друзей оказались украшенными желтыми нарциссами. Так и расселись мы на эстраде, где места наши находились позади стола, за которым восседала комиссия. На ту беду докладчиком был Максимилиан Волошин, великий любитель и мастер бесить людей. <...> В тот вечер вздумалось ему читать на какую-то сугубо эротическую тему — о 666 объятиях или в этом роде.

О докладе его мы заранее не имели ни малейшего представления. Каково же было наше удивление, когда из среды эпатированной публики восстал милейший, почтеннейший С.В.Яблоновский и объявил напрямик, что речь докладчика отвратительна всем, кроме лиц, имеющих дерзость открыто украшать себя знаками своего гнусного эротического сообщества. При этом оратор широким жестом указал на нас. <...>»³⁸.

Убежденный реалист, Яблоновский не желал признавать новаторства в творчестве, считая его трюкачеством, попыткой привлечь внимание, подменой подлинного таланта. Футуристов он презрительно именовал «бурлюками и другими писателями»³⁹. Отношения были напряженные, в шестидесятые прошлого века дочь К.Бальмонта Нина Бруни рассказывала автору этих строк: «При мне Маяковский взбил на палитре белила и воскликнул: “А это — мозги Яблоновского!”».

Много позже время расставило все по своим местам. Так, во Франции, в Капбретоне Бальмонт записал в альбом Яблоновского: «Коль враг стал друг, вдвойне ценю его, // Вдвойне тогда сверкнул Миросоздатель. // Мне радостно приветствовать того, // Кто в младости мне крикнул “Поджигатель!”»⁴⁰.

Как и большинство людей его круга, Яблоновский после 1905 года примкнул к партии Народной свободы, члены которой именовались «кадеты» — конституционные демократы. Надо отметить, что общим местом в подавляющем большинстве биографий деятелей науки и культуры начала ХХ века, опубликованных в последние годы, является тезис: Февральскую революцию он встретил с восторгом, однако октябрьский переворот не принял. Не избежал этой участи и Яблоновский, в том числе и в упоминавшейся статье Веры Соминой. Однако сам он в революциях прежде всего видел зло. Оказавшись свидетелем того, как в 1905 году рабочие сожгли типографию Сытина, где печатались книги для народного просвещения, он всегда с душевной болью вспоминал о драматизме этих событий⁴¹.

И все же Яблоновский, увлеченный общей иллюзией свободы, связанной с грядущими позитивными, как полагал, изменениями в стране, сочинил, по его выражению, «опыт народного гимна» на музыку композитора П.Н.Ренчицкого с посвящением «обновленной России»⁴². Позже Яблоновский писал: «Без конца горд только тем, что никогда и не в каких писаниях и в этом гимне тоже не было у меня ничего злобного и кровожадного. “Гимн” начинался словами: Благословен будь наш путь благородный // К воле вперед и вперед // Славься и крепни в России свободной // Русский свободный народ!»⁴³. Тогда, в 1917 году, в заседании педагогического общества, исполненный великолепным басом Мозжухиным⁴⁴ по требованию присутствующих, он прозвучал девять раз. В связи с этим Яблоновский вспоминал трагикомическую ситуацию: когда он договорился о печати тиража «Гимна» за собственные средства на фабрике Мамонтова с ежемесячным погашением долга, к нему явились «…на квартиру мамонтовские рабочие и потребовали, чтобы я уплатил следуемое немедленно, иначе они от меня не уйдут. Я не помню, как я вышел из этого положения, но помню суровые решительные лица моих гостей, сумрачно смотревшие, и без слов говорившие, что мне объявлена война». Кстати, в то время писался другой гимн, и автор его, упоминавшийся нами Минский, включил в него совсем другие слова: «Пролетарии всех стран соединяйтесь! // Наша сила, наша воля, наша власть! // В бой последний как на празд­ник собирайтесь. // Кто не с нами — тот наш враг! Тот должен пасть! // Мир возникнет из развалин, из пожарищ…»⁴⁵

В своих политических убеждениях, равно как и в нравственных позициях, Яблоновский был подчеркнуто последователен, никогда не менял раз и навсегда выбранных ориентиров, что привело в дальнейшем к полному расхождению с некоторыми «братьями» по эмиграции, в том числе с Буниным⁴⁶. Василий Иванович Немирович-Данченко⁴⁷, одно время сотрудничавший с Яблоновским в «Русском слове», писал ему: «Вы всегда принадлежали к тем редким исключениям в литературе, которыми она справедливо может гордиться. Часто в без­оглядном увлечении ею, Вы ни разу не омрачили своего духовного облика ни нравственным, ни политическим диссонансом. Вы никому и ничему не подслуживались. В капищах Ваала Ваших жертв не было»⁴⁸. Именно эти строки мне и захотелось поместить в заголовке своего очерка о деде.

Уделяя массу времени профессиональной работе, общественной и партийной сферам, Сергей Яблоновский занимался воспитанием детей, помогал гимназии Кирпичниковой на Знаменке, где учился его сын Александр Потресов. Сын Василия Качалова Вадим Шверубович вспоминал, как в рождествен­ском (1916 г.) гимназическом спектакле ему поручена была роль Бориса Годунова. Учительница русского языка приходила в отчаяние от игры сына известного актера и, по воспоминаниям Шверубовича, «позвала на помощь отца моего одноклассника, очень известного в то время театрального критика “Русского слова”, писателя-очеркиста и знатока театра Сергея Викторовича Яблоновского (Потресова). Он попробовал поработать со мной, объяснял мне смысл каждой фразы, каждого слова, пытался даже показывать мне интонации, но ничего у меня не выходило, я только злился на его трюизмы <…>»⁴⁹.

Между тем, унаследовав от отца-юриста ораторские способности и отточив их на юридическом факультете Московского университета, Сергей Яблоновский умел подчинять аудиторию. Вера Сомина пишет⁵⁰: «…он боролся со страшным злом — волной юношеских самоубийств, прокатившейся по России 1900-х годов; он ездил по всей стране с лекциями, беседовал с молодежью, внушал веру в жизнь, бодрость духа. Эта же тема раскрывалась в его рецензиях того времени. Все его выступления темпераментны, эмоциональны. Само по себе «нравственное безразличие» общества вызывает его беспощадный гнев. Защищает публицист простые, необманные ценности, смело провозглашает банальные истины: “Все есть в человеческих душах: самое великое и самое ничтожное, самое благородное и самое подлое, скотское, низменное <...>. Вопрос только в том, что захотим принять мы и от чего отвернуться. Что сочтем доблестным и что — постыдным”⁵¹».

Помимо постоянных публикаций в «Русском слове» и провинциальных газетах, рецензии и статьи Яблоновского печатались в журналах «Театр и искусство»⁵², «Рампа и жизнь»⁵³ и других…

О первых месяцах после октябрьского переворота Яблонов­ский писал почти десять лет спустя: «Переживавшееся тогда время характеризовалось полной неопределенностью позволенного и запрещенного: еще на митингах можно было произносить страстные речи против большевиков, но все и каждую минуту находились в ожидании всяких расправ, за какую угодно вину и безо всякой вины. Еще продолжали выходить прежние “буржуазные” газеты, но на них уже обрушился целый ряд кар. Чуть ли не наибольшая в Европе типография Сытина, где печаталось до этого времени “Русское Слово”, была реквизирована. Большевики печатали там свои “Известия” на огромных запасах чужой бумаги, которую они, расходуя, в то же время заложили в банке за два с половиною миллиона. “Русские Ведомости” — газета, которую никогда не решалось тронуть даже самодержавное правительство, считаясь с исключительным уважением, которое она завоевала в стране, — были закрыты, и, после больших усилий, возродились под пикантным названием “Свободные Вести” (за точность названия не ручаюсь, но ручаюсь за его смысл. — С.В.Я.). Еще функционировали политические партии, но чуть не ежедневно на них совершались набеги, происходили обыски, аресты, высылки, расстрелы. Террор еще не был возведен в стройную последовательную систему, но постоянно проявлялся, и все чувствовали себя в положении попавшего в капкан животного: вот-вот явятся и расправятся. Повсечасное ожидание ужасов создавало в населении тупую, оскорбительную покорность»⁵⁴.

Летом 1918 года Яблоновский оказался в Перми: по заданию партии Народной свободы он читал в городах Урала и Сибири публичные лекции, в которых наивно пытался привлечь сторонников к свой партии. «…В мое отсутствие у меня был произведен обыск и выемка, на которые я совершенно не рассчитывал: своих взглядов я не только не скрывал, но всячески старался открыто распространять их: писал статьи, выступал с публичным словом — одним словом, жил в стеклянном доме, и искать у меня было нечего.

Обыск я могу приписать только личной мстительности большевиков: чуть ли не накануне его под моим председательствованием прошло общее собрание Московского общества деятелей периодической печати и литературы, на котором мы исключили из состава общества неистовствовавшего над прессой комиссара по делам печати Подбельского⁵⁵ (бывшего хроникера «Русского Слова»), исключили точно так же комиссара по иностранным делам профессора Фриче⁵⁶ и поставили на вид поэту Валерию Брюсову всю двусмысленность его положения на службе у большевиков, в качестве — в то время — аполитичного регистратора выходящих в свет книг и журналов⁵⁷.

Свидетели обыска мне передавали, что записную книжку исследовали очень долго, и хотя даже приблизительно не могли добраться до того, в чем именно заключалась беседа, но с кем происходила эта беседа — они поняли. В то время большевики были уверены, что партия Народной свободы мечтает посадить великого князя Михаила Александровича на престол, и так как мои поездки по России совершались по поручению партии — для установления общения между губернскими комитетами, и бумаги, в которых комитет предлагал мне поездки, лежали на столе, то этому всему, по-видимому, было придано большое значение»⁵⁸.

Яблоновский умалчивает здесь и о своих тогдашних собеседниках, и еще об одной вещи. Во время второй поездки, о которой говорит вскользь, он побывал в Екатеринбурге, причем именно в то время, когда в доме инженера Ипатьева содержался император Николай II со своей семьей, накануне ожидавшей их трагической развязки.

Семейные намеки на участие деда в заговоре с целью вызволения Николая II я слышал еще в детстве, но мне нигде не попадались свидетельства, в которых бы он опровергал или подтверждал факт участия в этом заговоре.

«В голодном 1918 году отец выехал в турне по Сибири с лекциями, — пишет Эдв. Радзинский со слов моего дяди, Владимира Сергеевича Потресова. — Весь сбор от лекций моего полуголодного отца шел в пользу... голодающих! Последняя его лекция была в Екатеринбурге... И вскоре во время отсутствия отца к нам в дом пришли чекисты и произвели обыск. Матери объявили, что екатеринбургская ЧК заочно приговорила отца к расстрелу за участие в заговоре с целью освобождения Николая II. Когда отец вернулся домой и все узнал, он был страшно возмущен: “Да что они там, помешались? Я по своим убеждениям (он был кадет, сторонник Февральской революции) не могу быть участником царского заговора. Я пойду к Крыленко (тогдашний председатель Верховного трибунала)!” Отец был типичный чеховский интеллигент-идеалист. Но мать сумела его убедить, что большевики объяснений не слушают — они расстреливают... И отец согласился уехать из Москвы, он перебрался к белым. Меня арестовали в 1937 году за участие отца в заговоре, о котором тот не имел никакого понятия. Вышел я только
в 1956-м»⁵⁹.

Однако в 1918 году В.С.Потресову было всего восемь лет. Да и трудно поверить, что взрослые обсуждали при нем участие деда в заговоре или планировали поход к Крыленко.

Яблоновский сбрил бороду и с чужим паспортом на имя Ленчицкого вместе с семьей уехал на юг России, в Харьков, где примкнул к Белому движению: «Бежав от власти большевист­ской // И от милиции московской, // Исчез немедленно Ленчицкий // И появился Яблоновский», — воспроизводил горький юмор тех лет 20 декабря 1953 года в своем некрологе в «Новом Русском слове»⁶⁰ Петр Ершов⁶¹.

И здесь начался первый акт драмы изгнанника. Его жена Елена Александровна отказалась следовать за ним в Ростов,
поскольку в Харькове дети заболели и ехать с ними дальше на юг не было возможности. Ну, а Яблоновский, как и многие его современники, был уверен, что власть большевиков
недоразумение, которое долго не продержится⁶². Однако…

Откроем дневник Яблонов­ского:

«Четверг 3.VI 20 г. <Тель-эль-Кибир.> Сегодня Лелины именины. Как-то поживает моя Леся? <…> Я сижу у себя в палатке и весь мыслями с нашими. Где они? — В Ростове? Харькове? Москве? Вернулся ли к ним Шура⁶³? Это оч<ень> возможно. Помимо себя, помимо самого Шуры, как я был бы счастлив за Лелю⁶⁴. <…>

31.XII <1920>. Париж.

<…> Моя тоска по своим, по Леле, Соне, Шуре, Вове и Ноне⁶⁵ растет все время, растет с каждым днем. <…> Милые, родные, любимые, где вы? Живы ли? Здоровы ли? Если не сыто, — где уж?! — то хоть перебиваетесь ли как-нибудь?

Леля, родная! Деточки мои милые! Хоть бы узнать только, что вы существуете»⁶⁶.

В течение двух лет С.В.Яблоновскому довелось работать отчасти в тех же самых газетах, в которых сотрудничал в юности. Кроме того, по поручению отдела пропаганды Добровольческой армии он читал лекции против большевиков в Харькове, Ростове-на-Дону, Новороссийске и других городах юга России. Но предчувствие краха все усиливалось у него.

С грустным юмором Сергей Яблоновский описал позже последнюю встречу с Мариэттой Шагинян⁶⁷, произошедшую в Ростове-на-Дону, накануне вступления большевиков⁶⁸: «В Нахичевани же произошла и моя последняя с нею встреча, уже в девятнадцатом году, когда я бежал из города в город, по мере того, как их занимали большевики. Здесь я нашел и Мариэтту, и ее сестру Лину (Магдалину); обе, и неистовая Мариэтта, и красивая, мягкая, необыкновенно нежная Лина, были уже пропитаны большевизмом. Тут впервые ощутилось полное, бесповоротное расхождение.
С моей стороны было много резкого, отношение сестер было мягкое, грустно-ласковое. Разумеется, в то время большевизм им представлялся высшей справедливостью, а кровь, насилие, разрушение, вероятно, они считали временной печальной необходимостью. Большевики входили в Ростов, мне нужно было бежать. Мариэтта со своей обычной порывистостью уговаривала остаться: она меня спрячет.

— Какое же вы имеете право прятать своего врага от своих друзей? Этого лицеприятия я не признаю, да и сам не хочу принимать ничего ни от ваших новых товарищей, ни от вас.

Мы расставались, и получилась даже смешная сцена: мне долго пришлось буквально отбиваться, чуть ли ни руками и ногами, от ее желания обнять и поцеловать меня.

Объятий избежал».

22 февраля 1920 года Сергей Викторович Яблоновский в Новороссийске поднялся на борт парохода «Саратов», чтобы навсегда покинуть Россию.

О последних днях на родине, ужасах бегства, издевательствах англичан-спасителей, крайне тяжелых условиях жизни за колючей проволокой в североафриканском лагере Тель-эль-Кибир Яблоновский написал в перепечатываемом ниже очерке «Из беженских скитаний»⁶⁹. Сохранились также дневниковые записи, которые С.В.Потресов вел в лагере на протяжении всего 1920 года⁷⁰.

Летом Яблоновский получил письмо от А.Н.Толстого:

«17 июня 1920 г.

Дорогой Сергей Викторович,

Посылаю Вам приглашение Романа Абрамовича Кривицкого в личные секретари.
Р.А.Кривицкий чрезвычайно богатый человек и по его письму Вам немедленно выдадут визу в Париж. При этом прилагаю копию письма министру. Вслед за этим письмом высылаю Вам 500 франков. Вторые 500 фран<ков> Вам переданы будут в Париже.

Приглашение, само собой разумеется, нужно рассматривать исключительно, как возможность получения визы.

Очень рад буду видеть Вас в Париже и помочь Вам всем, чем могу.

Крепко жму руку.

Гр. Алексей Н.Толстой

48 Rue Raynouard

Paris XVI».

Однако с визой все складывалось непросто. 5 октября 1920 г. Яблоновский писал Бунину⁷¹:

«<…> Толстой сообщил, что мне высланы деньги на дорогу в Париж, что он постарается подыскать мне работу и что его знакомый, Р.А.Кривицкий, хлопочет перед французским министром иностр<анных> дел о разрешении мне въезда во Францию. Затем я получил и деньги, и разрешение; ликовал, готовился к отъезду, но вдруг пришел из Парижа контрордер, отменяющий уже данное разрешение. <…> Я написал гр. Толстому в начале августа, потом в начале сентября, прося выяснить это — но мои письма точно
падают в яму — никакого ответа. Писал я и Кривицкому, но с тем же успехом».

В конце концов виза была получена, и за месяц до его пятидесятилетия, 15 октября 1920 года, русская колония лагеря Тель-эль-Кибир провожала Сергея Яблоновского в Париж.