В.П.Шнейдер.

Саровские торжества. Июль 1903 года 

Приглашение ф<он> дер Лауница построить арку. Только что прошли в СПБ <Санкт-Петербурге> торжества по поводу 200-летия со времени основания, как мне предложили сделать проект арки и убранства пути для встречи Г<осуда>ря на границе Тамб<овской> губ<ернии> и Нижегородской. Предложение исходило от Тамб<овского> губернатора ф<он> дер Лауница¹. Я послала проект, он очень понравился, только для его исполнения Лауниц потребовал личного присутствия. Т<ак> как я <в> это время очень увлекалась работами и сборами этнографическими, то присутствие в Сарове, где ожидалось 200 000 народу со всех концов России, было очень заманчиво. Еще до отъезда удалось купить некоторые уже изготовленные детали декоративных украшений (орлы, венки, бархат для надписи и пр., оставшиеся после праздника 200-летия) у Лейферта², и это было очень удачно, т<ак> как очень сокращало расходы.

Спешно вырванная телеграммой Лауница, к<ото>рого лично я не знала, мы с сестрой выехали и<з> СП<етербур>га, но не застали его в Тамбове — он был с войсками в Борисоглебске, где была стачка жел<езно>дор<ожных> рабочих. Когда он вернулся, то пригласил нас ехать в Саров вместе, что значительно упрощало и облегчало путешествие — т. к. впереди было несколько жел<езно>дорожных пересадок, 105 верст на лошадях и все с жутким чувством перед толпой.

Тревожные слухи о голоде, давке. Еще в поезде М<осковской> Каз<анской> ж<елезной> д<ороги> мы встретили П., одного из трех устроителей дворянского павильона, где должен был быть предложен чай Государю, и он в самых мрачных красках описывал голод и всяческие неустройства, к<ото>рые ему пришлось пережить в Сарове, — жара, постоянные лесные пожары; особенно опасался он верхового пожара, в самом благоприятном случае нас задушит, а уж живыми вряд ли кто выберется из Сарова. Впрочем, нечто подобное думали и предсказывали в П<етербур>ге — общее мнение было, что торжества не могут пройти без какой-нибудь страшной катастрофы.

Уже в Тамбове около собора были богомольцы, идущие в Саров и предварительно зашедшие поклониться Питириму³. Вообще тамбовцы находят, что «на очереди» был их Питирим, а не преп<одобный> Серафим. Между богомольцами были воронежск<ие>, пензенские, но больше тамбовские. Усманские мужики были в «гречневиках»⁴. При нас в Тамбов приехал П<етербург>ский митрополит Антоний⁵, едущий тоже в Саров. Но мы ехали на ст<анцию> Торбеево М<осковской> Каз<анской> ж<елезной> д<ороги>, а митрополит предварительно заезжал на свою родину в Спасский (кажется) уезд и ехал на лошадях. Все предстоящие пересадки были ночные, но благодаря отдельному вагону все шло как по маслу, без особой усталости.

Мощи в Рязани. Дорога в Саров. В Рязани мы ждали часов 5ть следующего поезда, побывали в Рязанском кремле, в соборе приобрели образки местного святого Василия⁶, переплывающего на камне реку, видели мощи (отделанные в золото кости) неведомых святых, ветку Неопалимой Купины и пр. Кроме того, побывали мы в Рязанском музее⁷ — больше всего там археологических достопримечательностей, по этнографии скудно. Некоторые предметы, напр<имер> ложка, тавлинка, были интересны для меня, но происхождение их неизвестно.

Со ст<анции> Торбеево до Темникова 105 верст. До Темникова деревни почти все мордовские, от Темникова до Сарова — мордовские и татарские. Темников, Радом⁸, Шацк —  города самые старые в Тамбовском крае населены мещерой. Под Темниковым — монастырь, напротив к<ото>рого громадный водоем не водоем, озеро не озеро, очень глубокое и в еще более глубокой впадине. Ямщик объяснил нам, что на месте этого провала был когда-то монастырь⁹. Почва песчаная, общее впечатление полей унылое; верстах в 3-х от Темникова начинается лес, вначале чисто хвойный и довольно мелкий — ели, сосны да песок, невеселая дорога!¹⁰ Но чем дальше, тем лес принимает все более и более грандиозные размеры, перелески, чудные просеки, чернолесье сменяется сосновым бором, сосны, как грандиозные свечи, подымаются к небу. Всего десятин тут около 40 000, вначале тянется казенный, с кордонами и своими объездчиками, а потом монастырский — кордоны сменяются пустыньками.

Этногр<афические> покупки. Почтовые станции на различном расстоянии, есть перегоны в 30 и в 12 верст. На одном из постоялых дворов на ст<анции> Новочадовие я купила кувшин, оплетенный лыком, на столе была солонка с двумя коньками довольно тонкой резьбы, но за нее просили 2 р. 50, а жбан с базара Киевского завода с интересным запором был очень громоздок, мужик обещал мне доставить в Саров такой же, но не дошел, я очень жалею, что упустила жбан. Здесь же купила себе подсвечник с алексеевским орликом, несколько таких экземпляров видела потом во дворце, устроенном кн<язем> Ширинским-Шихматовым¹¹ для Государя, но он мне не хотел сказать, где покупал.

Верст за 10ть, не доезжая монастыря, видели лесной пожар низовой, несколько мужиков с лопатами философски стояли, нет-нет пошлепывая по горящим стволам и земле, один глубокомысленно курил, опершись на лопату, на наш оклик, что же они так лениво тушат, они ответили, что дальше на 10ть верст горит!

Саров не сразу открывается, хотя он и лежит довольно высоко — это бывшая крепость Сараклыч. Вся эта часть Тамб<овской> губернии совсем инородческая: татары, мордва–эрзь и мокшань, мещера, даже мы видели одного черемиса-старика, монастырского работника, к<ото>рый слезно жаловался, что его страшно обидел ночевавший у него богомолец, совсем без ничего оставил, все его деньги взял и большие деньги. Плачущий старик был очень жалок, добродушное лицо с косыми подслеповатыми глазками, наивность рассказа тронули губернатора, к<ото>рый обещал разыскать обидчика и восстановить потерю старика. Но произошло недоразумение, благодаря плохому русскому языку старика, он так произнес сумму, что мы поняли 400 р., потом оказалось 4 р., и дело уладилось.

Самый красивый вид на Саров в одну из просек с северной стороны. Благодаря ли воздуху или окраске стен, но на закате получался удивительный эффект — купола церкви, ограда принимали молочный, лиловатый оттенок, и, сливаясь с вечерними облаками, рисовался какой-то Горний Иерусалим. Местоположение Сарова, благодаря тому что вековой, бесконечный лес расположен не плоско, а покрывает горушки, овраги, перерезан реками, озерами, открывает то лесные дали, то поляны, не только представляет смену видов, очень разнообразных по шири, величественности, производит впечатление более грандиозное, чем даже Троицко-Сергиевская лавра, которая кажется после Сарова миниатюрной.

Первые дни нашего житья-бытья в Сарове богомольцев было мало — слухи, что они стоят лагерем вокруг монастыря, тянутся чуть не сплошной толпой со всех сторон, и с Арзамаса и из Темникова и т. д., оказались совершенно неверными, все это мы увидели гораздо позднее. А теперь бараки в так наз<ываемом> городке пустовали, гостиница тоже, а мы приехали очень рано ввиду предстоявшей нам работы, 1го Июля. Государя ждали к 17му только, богомольцы сильно стали набираться к 8му -10му, а дворянская гостиница наполнилась только к 15му. Чтобы как-нибудь просеять толпу, у ней стали спрашивать паспорта, к<ото>рые прописывали; впоследствии пришлось отказаться от этого, слишком мало было людей, а толпа все росла и росла.

Место для арки и павильона — граница губерний. Почти все дни я проводила «на арке», т. е. верстах в трех от Сарова, на границе Тамб<овской> и Нижегор<одской> губерний, монастырский лес кончается как раз на границе губерний, и нанесенная на карту линия здесь, очевидно, и подчеркивается, проведена самой природой, особенно в июле совершенно выжженное пространство полей и чудная зелень леса представляют яркий контраст. Тут-то и строилась арка для встречи Г<осуда>ря и павильон-шалаш, в котором должны были укрыться от дождя и солнца ожидающие приезда депутации.

Избушки на курьих ножках. На границе сторожка с дедом «Гурьянычем» и другими двумя дедами, к<ото>рые жили в избушках на курьих ножках. В первый раз воочию увидела я такую избушку — крохотная-крохотная, затерянная в лесу, вокруг завалинка, а на углах срубленные сосны, к<ото>рые прямо-таки образуют куриные ножки. Пройдешь несколько шагов — родник журчит студеный, чистый, вековые липы над ним, бересклет и заросли тмина. А тишина. 200-тысячная толпа ее не нарушила, а потонула и казалась ничтожной в этой лесной мати-пустыне.

Дед «Гурьяныч». Завсегдатаи чаепития. Посылки в охрану. С «Гурьянычем» я свела большую дружбу. Он мне и чайник кипятил и в виде особого баловства то соленый огурец притащит, то ватрушку откуда-то раздобудет. Другой старик, теперь пожарный лесничий, 30 лет был каменотесом на Урале, начетчик, иначе не говорящий, как прибаутками и стихами. В праздник он читал Иоанна Лествичника. На бревнах, за сторожкой происходили за чайником удивительные по публике заседания, непременными членами был «Гурьяныч», потом мрачный трагический, совершенно ободранный, в розовой грязной ситцевой рубахе и <с> остатками фуражки на затылке, все время упорно молчавший. И оживлявшийся только, когда ему давали какое-нибудь поручение: — Сходи-ка к охране, порасспроси, не продадут ли бабы парочку печеных яиц, и т. п. Тогда он срывался с места и бегом бежал — и очень точно исполнял поручение. Остальное же время проводил, вытянувши ноги, а спиной прислонившись к дереву в полудремотном состоянии.

Эти посылки «в охрану» вызывались тем, что уже задолго до царского приезда по всей дороге от Арзамаса до Тамб<овской> губ<ернии> стояли бабы и мужики охраной¹², так как они стояли целыми днями, то забирали с собой из дому обед. Около нас были все балыковские¹³, их деревня была в 3х верстах. Трагик бегал к ним и сольцы попросить, когда Гурьяныч запирал избушку и нам требовалась соль.

Послушник Иоанн. Еще один из «завсегдатаев» отец Иоанн — монах с Мелетьевой пустыньки. Отец Иоанн — еще послушник, мещанин какого-то из поволжских городов, служил матросом, пошел в монахи, надеясь стать иеромонахом, попасть на корабль в плавание: и жизнь ему по вкусу, и жалованье хорошее.

Как-то я говорю Гурьянычу: «Дед, я тебе на память рубаху подарю». — «Рубаху, а на что она мне, — у меня есть». — «Ну, две будут». — «Ни-куды их». Впрочем, у него было две, одна синяя, а другая парадная красная и к ней белая шапочка-ермолка, в к<ото>рую он и обрядился к встрече Государя.

К этим обычным чаевникам присоединялись самые разнообразные лица, и прохожие, и наезжавшие из Сарова гости, и офицеры, охрана, а позднее земские начальники и проч<ие> лица, не получившие лошадей и под зонтиками уныло бредшие к месту встречи.

Пока строилась арка, мы до наплыва публики пользовались вечерами, чтобы осмотреть то, что нас интересовало.

Картины Сарова накануне торжеств. Перебирая в голове виденное, целый ряд картин выплывает, и развертывается панорама. Помню ярко я вечер, когда мы спускались целой компанией после обеда в ресторане Кyзина к мосту через Сатис, кто-то у нас напевал что-то, чуть что не из оперетки, а навстречу тянулись богомольцы, увечные и больные. Казаки гарцуя проезжали мимо, дорога с моста упиралась во временную часовенку, из которой доносилось пение «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Старца Серафима...», а поверх всего плыл гул монастырского большого колокола.

Удивительная смесь племен, наречий, состояний, какими разными глазами смотрели приехавшие и пришедшие сюда на Саров и на совершавшееся в нем, какие разнообразные побуждения привлекли сюда всех этих людей, а молитвы, которые воссылались об исцелении и духовных и телесных немощей, — страдание ведь бесконечно разнообразно в своих формах; счастие должно быть всегда приблизительно то же, да где ее увидишь толпу счастливых людей?

Эта картина уже после прославления. Еще картина — ночь, звездное небо, полная тишина на монастырском дворе, стены белеют, а вдоль стен от Святых ворот под гору вниз через мост, теряясь в лесу, — длинная вереница богомольцев, ждущих терпеливо своей очереди приложиться <к мощам>.

По Сатису костры, свечечки, как ивановские червячки светятся. Изредка из толпы голос возвышается чей-нибудь, голос, умоляющий казачка пустить приложиться — вторые сутки маковой росинки во рту не было. Пропускали прикладываться по 2 000 ч<еловек> в час. Иногда маленький переполох, кто-нибудь перебежит двор, чтобы стать поближе, казак за ним, этим пользуется уже целая группа: в три погибели согнувшись, чтобы быть менее заметными, пускаются во всю прыть еще несколько человек в ту же сторону. Но порядок быстро восстановляется, и опять торжественная, умилительная тишина.

Но я забегаю вперед. Эти дивные, праздничные ночи были потом в дни прославления мощей.

Поездка с этногр<афической> целью. Осмотрели мы дворец (приспособленный боковой флигель монаст<ырского> здания), храмы, съездили на источник, наконец, пользуясь сравнительно свободным временем, а главное — возможностью достать пока лошадей, я предприняла поездку с этнографической целью в ближайшую мордовскую деревню, к<ото>рая все-таки оказалась верстах в 25ти от Сарова. Поехала я туда с тамб<овским> прокурором. Бедный прокурор до нашего приезда, говорят, изнывал от скуки — ни дела, ни развлечения, кроме ресторана Кyзина и купаться с отцом Серафимом Чичаговым¹⁴, — ничего.

Мы шли как-то с щепного двора, когда встретили на лестнице правителя канцелярии губернатора Ал. Як. Зейделя, он нас познакомил с «прокурором», потом это был мой верный товарищ, выручавший меня не раз в саровские трудные минуты, как при постройке арки, так и при подкопе, к<ото>ры<й> против нее делал pиre Seraphim¹⁵ и кн<язь> Шир<инский->Шихматов.

Вот с прокурором-то мы и поехали в Чумартово. В сущности, мы ехали в мордовскую деревню, а что эта деревня оказалась Чумартово, то было для нас сюрпризом, потому что все справки урядника, станового и проч<их> полицейских чинов оказались сплошным вздором. Дорога шла лесом, на Антипиин хутор и на Варлаамову пустыньку, чудным Саровским лесом, по дороге встречались богомольцы, кой-где лежал бурелом, особенно поразила меня громадная сломанная сосна — щепки были целые доски.

Дорога наша, когда мы выехали из леса, все время шла в виду Темникова, после Варлаамовской пустыньки встретилась небольшая русская деревенька Пиевка, несколько дворов всего, таких дикарей я еще не видывала, грамотного ни одного, даже староста неграмотный, все в домотканых старого фасона сарафанах — сукмоны. Я сговорилась с бабами, чтобы они мне собрали целый костюм — они согласились, но на обратном пути произошла целая история. Подъезжаем ко двору, с хозяйкой которого мы сговорились: «Ну что, приготовили?» Баба отвечает нерешительно: «Приготовить-то приготовили — да что-то боязно». — «Да что боязно-то?» — «Да как же, если бы Вы э всех брали, а то что, как люди, так и я». И моментально вещи, положенные в тарантас, были выхвачены и исчезли. — «Да чего же вы боитесь?» — «Да мы народ темный, не знаем, зачем тебе это надыть, может, обряд мой угонишь, а потом и меня». Мой спутник в это время пошел к колодцу пить воду, бабы меня так извели, что я взмолилась к нему о спасении. Если бы не задетое прокурорское самолюбие, патетический жест, указующий на кокарду и, наконец, какой-то бывший солдат Кузьма, прикрикнувший на свою жену, — ничего из купленных вещей мне бы не видать. Пара сережек — янтари, заменяющие здесь бисера, все другое, чем на юге Тамб<овской> губ<ернии>, у нас в Кирсан<овском> уезде. Избы темниковские построены очень прочно и красиво, м<ожет> быть случайно, но мордовские мне показались и чище и зажиточнее, да и мордва шустрее и смышленее цокающих пиевских баб. Невольно вспомнилось, говоря с ними, изречение Митрича («Власть тьмы»): «Что баба, она и Вотчу только до половины знает»¹⁶.

Темнота мордвы. Покупки вещей. Между мордовками встречаются очень красивые типы, я видела в Чумартове одну блондинку с пепельными волосами, синими влажными глазами — совсем русалка. Другая смуглая, с совершенно римским профилем, en face у ней монгольский тип, широкие скулы, раскосые глаза, но в профиль очень благородное лицо настоящей красавицы. Избы почти все с деревянной резьбой наверху в виде солнышка, крыши высокие и с навесом над окнами. В избе мы пили чай, полубелые лепешки оказались очень вкусными.

Кроме целого мордовского костюма, я здесь купила поразивший меня кувшин, оплетенный лыком. Один еще больший, чем купленный мною, был не сплошь оплетен лыком, но очень красиво — низ в виде корзины и три или четыре полосы поперек. На наши расспросы, пойдет ли кто в Саров к открытию мощей, мы получили ответ, что с радостью бы пошли, но, говорят, не велено никого пущать. Мы стали заверять, что все могут идти, а нашим знакомым мы даже выхлопочем разрешение быть в депутации, что и было сделано. Вернулись мы из нашей поездки довольно поздно вечером или даже ночью, по узкой лесной дороге иначе как шагом нельзя было ехать.

Интриги против постройки арки. В то время как «у нас на арке» вдали от шумного света царила тишь да гладь, да Божия благодать, одно время, впрочем, и у нас поднялась зыбь, в Сарове, который я часто ошибкой называла Петербургом, по выражению губернатора, все расфыркались. На нас косвенно это тоже отразилось. Комиссия¹⁷, враждебно относившаяся к губернатору, не хотела допустить постройки арки с церковным характером на месте встречи. Прокурор, убедивший меня познакомиться с Серафимом и кн<язем> Шир<инским->Ших<матовым> (все это велось тонко, дипломатично), после довольно бездоказательных разговоров и предупреждения отца Серафима, что ему очень жаль меня огорчать, — но по всему арку запретят, как Иннокентий¹⁸, так и Антоний — все волнения оказались вздором, и князь Шир<инский-> Шихм<атов> меня поздравлял с успехом арки!

Серафим (Чичагов), митрополит Антоний, епископ Иннокентий, игумен Ерофей¹⁹ — вот четыре духовных лица, очень противоположные, но по-своему все четыре типичные, с к<ото>рыми мы познакомились. Можно еще присоединить иеросхимонаха²⁰, к<ото>рый записывал чудеса и с к<ото>рым мы познакомились, когда он нам показывал монастырскую библиотеку, к<ото>рая помещается у них на колокольне.

Отец Серафим (Чичагов) — архимандрит Суздальского монастыря, духовной тюрьмы, куда ссылают провинившееся духовенство. Был гвардейским полковником, имел семью, одна дочь послушницей в Дивеевском монастыре²¹, где похоронена жена Серафима, в необыкновенно претенциозной часовне собраны всевозможные «сувениры» их брачной жизни, есть между прочим фотограф<ический> портрет, изображающий Mmе Чичагову невестой, а потом ее же за год до смерти²². Под фотографиями надпись: «Моя первая и последняя любовь». Впрочем, говорят, мать казначея Дивеевского монастыря — живое обличение этого изречения. Если можно себе представить нечто совсем, совсем противоположное преподобному Серафиму, то это — этот монах, взявший в постриге имя преп<одоб>ного. И говорят, он же главным образом проводил при дворе мысль об открытии мощей.

Тамб<овский> архиерей Иннокентий. Тамб<овский> архиерей Иннокентий, б<ывший> инспектор Томской гимназии, высокий, еще молодой мужчина, назначен на место Дмитрия²³, переведенного в Казань, п<отому> что он находил неудобным и несвоевременным открытие мощей, равно как и Моск<овский> митрополит Владимир²⁴. Иннокентий назначен митр<ополитом> Антонием, между Иннокентием, Серафимом и кн<язем> Ширинским-Ш<ихматовым> все время шла вражда.

Игумен Саровский Ерофей — милейший, скромнейший человек, положение его между всеми гостями совершенно отстраненного было очень трудно, уже не говоря, как много он должен был перенести обидного и по существу несправедливого, но не было человека, который на него мог бы пожаловаться, обвинить в резкости — действительное воплощение монашеского смирения.

Говоря о монашествующей братии, нельзя не упомянуть о некоторых запомнившихся мне типах. Надо сказать, что большинство рассеялось по пустынькам, 64 человека были удалены как беспаспортные. Рассказывают такие случаи: идет полицеймейстер Старышкевич по монастырскому коридору — навстречу монах: «Отче, ты как тут?» Монах начинает трястись. Оказывается, беглый каторжник, знакомый Старышкевича по тамб<овской> тюрьме. Большинство монахов остались совершенно в стороне от движения в монастыре — отец заведующий щепным двором самым безучастным голосом, как посторонний, спрашивал нас — а что много гостей понаехало? Прелестен был маленький послушник, чей-то келейник с вечно смеющейся рожицей, бегавший, вечно позвякивая какими-то ключами, с архиерейского крыльца в лавочку с образами. — «От чего у тебя ключи, будущий Владыка?» — «От Царствия небесного!»

Когда я прощалась с иг<уменом> Ерофеем и упомянула о красоте Сарова и что за прелесть должна тут быть весною, когда цветут ландыши, — он согласился и прибавил, что весной во время стройки новой церкви (преп<одобному> Серафиму) не раз приходилось забывать, стоя на лесах, о всех спешных работах, залюбовавшись окружной красотой.

Кружки монастырские не вмещали сборов. Почти каждое утро мне подавалась лошадь, чтобы ехать на арку. Полицеймейстер телефонировал на конный двор, и оттуда появлялась монастырская дрында, с монастырским же рабочим возницей. Рабочие эти постоянно менялись, а так как число желавших иметь лошадей все росло и росло, то лошадь все чаще и чаще перехватывали по дороге к нашему подъезду. В одно утро, тщетно прождав до 10 ч. дрынду, я послала за ней губернаторского городового денщика Богданчика. Богданчик добродушный, недалекий хохол, тип доброй няньки (он так о нас с сестрой заботился), отправился. Спустя некоторое время вижу: едет Богданченко, а за ним трусит монашек: «Куда вы, отче?» — «К его п<ревосходительст>ву Тамб<овскому> губернатору». — «Зачем?» — «Да вот, художница нас обижает, все лошадь и тележку требует, а нам самим тележка нужна — из кружек деньги сыпятся, обирать надо». Говорят, за время Саровских торжеств было собрано более 200 000 руб. Искусные мошенники придумали вкладывать в кружки длинные черные мешки (вроде кофейных) и ночью их вытаскивать.

А гости все съезжались, кого-кого тут не было: и писатель Короленко²⁵, и пастор Френсис. Нервное настроение росло. Начальство, по выражению Лауница, все расфыркалось.

У нас на арке тоже не все было ладно, архитектор запил, не достроив, впрочем, столбы были вкопаны, а совершенно самостоятельно пришлось строить вигвам. Беда была с гвоздями: рабочие их крали немилосердно, происходила какая-то вакханалия гвоздей, а так <как> за ними приходилось посылать в Темников, ни людей, ни лошадей не было, то нередко работа по часам стояла. Губернатор прикомандировал не столько ко мне, сколько к гвоздям чиновника особых поручений Свешникова, который за ними и ездил. Однажды мы встретили Св<ешникова> с двумя кулями гвоздей в охапку, желая поклониться, он так их перебросил в одну руку — Лауниц: «Ведь вот как навострился, жонглировать ими уж начал».

Вначале предполагалось 30-саженную большую дорогу засеять гречихой, маком и льном: национальные цвета — белый, синий и красный. Засеять-то засеяли, но благодаря страшной засухе не только ничто не зацвело, но даже не взошло.

Пыль, особенно в Сарове, стояла невероятная. Нижегородцы дорогу от Сарова в Дивеево посыпали и утрамбовали опилками. Тамб<овский> губернатор выписал из своего имения Каргашина (Елатьмского уезда)²⁶ рабочих и пожарные рукава, и решили за несколько часов до въезда полить дорогу.

Кроме того, т<ак> как на самой границе Тамб<овской> губ<ернии> кончается Саровский лес — то устроить от пыли заграждение, нарубив больших елок, насадив их с обеих сторон, оставив только в середине проезд в 12ть -14ть аршин. Все это было исполнено, но можно представить себе мой ужас, когда, приехав рано утром 17го, вижу, что елки вытащены и от прекрасной зеленой изгороди и следа нет, я так и обомлела: «Кто сделал?» — «Солдаты полка из Нижнего по приказанию полковника». — «Да как же мог полковник так распорядиться на Тамбовской земле? Где он?» — «Вон за теми кустами. Вы к нему пожалуйте — он объяснит». «Не мне к нему “жаловать”, а ему ко мне». Наконец добилась полковника, к<ото>рый извинился и приказал своим солдатам водворить ели на прежнее место.

Когда ставили охрану, то произошел целый ряд комических инцидентов, и монахи, и кое-кто из живущих в Сарове были отрезаны от своего жительства. Для того, чтобы свободно циркулировать, надо было иметь белые билеты, с ними пропускали всюду, с красными только в ограду монастырскую, а на царские службы были синие. Эти билеты поселили немало раздора, начальство спорило, кому куда выдавать (комиссия, губернатор).

Народ ждал днями во дворе полицейского управления, то с паспортами, то из-за билетов. Накануне царского приезда (17го июля, четверг) происходили всевозможные репетиции. Кто делал примерную проездку (конюшенное ведомство — ген<ерал> Палеолог, А.А.Зест, названный Лауницем «Патентованная ось», для него все Саровское торжество, кажется, сводилось к осям, лошадям и пр. Он возненавидел триумфальные арки Нижегородской губ<ернии> — маленькие, узенькие, часто построенные, прозвал их мышеловками, видел в них ряд каверз, чтобы только пугать лошадей. Впрочем, к нашей арке он относился доброжелательно; накануне въезда мы слышали, как он говорил озабоченно в телефон, «чтобы царский поезд не ошибся поворотом и не проехал бы мимо»). Одну арку нижегородцы вздумали сооружать даже напротив тамбовской.

Гряды баб. Губернатор делал репетиции национальным группам, пригласили и меня их расставлять, но я скоро отказалась, у меня были, правда, чисто художественные соображения, а приходилось считаться с мужиками, которые находили в высшей степени оскорбительным, когда баб выдвигали вперед, а они оставались во 2м, и даже в 3м ряду. Земские начальники тоже не соглашались, чтобы разрознивали крестьян их участков. Были какие-то соображения о старшинстве и проч. Потом нам пришлось слышать нелепейшие слухи о том, что бабы были ряженые. Большинство удивительных по оригинальности и красоте костюмов принадлежало мордве — одна мещерка...

Костюм и язык у мордвы сохранились в Спасск<ом> и Темник<овском> уездах совсем не тронутыми. В моей поездке в мордовские села большинство баб не говорили даже по-русски; в будни в полях они в рубахах очень узких и в «портках», с повязкой на голове, а в праздник надевают костюм, в котором и были в Сарове. Кирсановские бабы, липецкие были тоже в нарядах, которые посейчас носят. Если были какие «псевдобабы», так это наряженные М.Ф.Якунчиковой²⁷ — моршанские. Она все время носилась с ними, желая, чтобы они стояли первыми, они подносили икону, очень хорошо шитую. После встречи она все их спрашивала: «Ну что же довольны? видели Царя-Батюшку, поглядели на Царицу-матушку?» и т. п.

Моршанские поднесли икону, затем другие бабы чашку с печеными яйцами (чашку приобрели на щепном дворе, и Саша нарисовала на ней вид Сарова)²⁸. Мужики подносили хлеб-соль с изображением крепости Сараклыч. С репетицией национальных групп недовольство дворянства и земских начальников Лауницем еще возросло. Они никак не могли простить ему его начальнического тона — уверяли, что он ими, забывшись, командовал, как ротой солдат.

Между анекдотами, ходившими про Лауница, забавен следующий: входит Лауниц в полицейское управление, когда оно только что устраивалось, видит, висят чьи-то штаны. Лауниц с великолепным жестом: «Штаны долой — портрет Царя на это место».

Государя ждали в 6 часов, потом оказалось, что он приехал несколько раньше. Уже к 2м часам шалаш был полон, я, переодевшись, причем дед был очень заинтересован, как я буду обряжаться, начисто убрал свою горенку, и я там устроила себе уборную, так я, обрядившись, устроила на бревнах за избушкой последнее чаепитие. Саша ехала к месту встречи с ф<он> дер Лауницем, и она по дороге сообщила ему, что княгиня Чолокаева²⁹, уже одетая, чтобы ехать встречать, споткнулась о порог, упала и так расшибла себе нос и все лицо, пошедшее потеками, что нечего было и думать, чтобы приехать. Лауниц мог только сказать — дура, теперь недостает, чтобы он не приехал из-за нее. Кн<ягиню> Чолокаеву заменила старшая из дам — жена усманского предводителя Мme Охотникова. Дам на встрече было очень немного. А.Н.Нарышкина³⁰ держала себя знатной иностранкой, сидела в стороне, говорила только с гр<афом> Воронцовым-Дашковым³¹. Увидев М.Ф.Якунчикову, осведомилась довольно ядовито у кого-то из присутствующих, давно ли московские купчихи стали тамбовскими дворянками и что она не слышала, что Мme Якунчикова купила землю в Тамб<овской> губ<ернии>.

Наконец, раздалось отдаленное ура — все ближе, ближе — это приветствовала Государя нижегородская охрана, стоявшая плотной массой по дороге из Арзамаса в Саров. В арку проехали только три четверки: Государя с И<мператри>цей Ал<ександрой> Феод<оровной>, Имп<ератрицы> Марии Феод<оровны> с Великой княгиней Ольгой Алекс<андровной> и Вел<икого> кн<язя> Сергея Алекс<андровича> с Вел<икой> княгиней Елизав<етой> Феод<оровной>.

Всех четверней, включая свиту и бранлары, было пятьдесят. Столб пыли, поднятый экипажами, был несколько остановлен лесом и нашим елочным насаждением, но когда начался разъезд, то буквально солнце померкло, наш кучер должен был ехать шагом, чтобы не наехать на кого-нибудь, совершенно как в густой плотный туман.

Государь, выйдя из экипажа, приняв рапорт от губернатора и приветствия от губернск<ого> предводителя и дворян, спросил, кто устраивал шалаш и арку. Лауниц назвал меня. Mme ф<он> дер Лауниц подносила букеты, с лентами, нарисованными сестрой, различных видов Сарова (обеим И<мператри>цам), а Mme Охотникова, неопытная и совершенно неожиданно заменившая кн<ягиню> Чолокаеву, растерялась и из представления дам ничего не вышло.

Молодая И<мператри>ца обратилась к конюшенному офицеру А.А.Зесту со словами: «Bitte, Андрей Андреевич, nehmen Sie meinen Mantel, er ist so staubig»³², — это все, что мы слышали от нее за время Саровских торжеств.

И<мператри>ца Мария Феод<оровна> обходила всех, приветливо улыбаясь. Вел<икая> княгиня Ел<изавета> Феод<оровна>, увидев меня издали, быстро подошла: «Je ne m’attendez pas, а Vous trouver ici». — «J’ai travaillai, Madame, а l’arc et au pavillon». — «C’est si joli, que j’aurai deviné, que c’etait travaille par Vous, mais je ne doutai pas que Vous étiez lа»³³.

Вообще то или другое знакомое лицо вызывало у приехавших большую радость. Государь, увидев гр<афа> Воронцова-Дашкова, тотчас же оживленно заговорил с ним о четверке лошадей, высланных графом для встречи. Гофмейстерша Голицына тоже приветствовала меня очень радостно.

Все пошли за Царями, к<ото>рые обходили группы народных представителей. Мордва, кажется, всех поразила необычайностью и, если хотите, дикостью своего костюма. Напр<имер>, мордовки села Пимборы Спасск<ого> уезда — совершенно краснокожие индианки. Одна баба спросила Л<ауни>ца, может ли она поднести Государю поясок своей работы — он сказал, что может. Потом, когда Государь уезжал, то бабы начали бросать ему полотенца своей работы. Государь добросовестно подбирал их и запихивал в кузов коляски. Когда нам пришлось в первый раз во время крестного хода видеть эти серые куски, летевшие в воздухе, мы несколько испугались, настроенному воображению представилось, что это прокламации или что-нибудь подобное.

Весь склон от монастырской стены к р<екам> Сатису и Саровке был сплошь покрыт толпой народа. 150-тысячная толпа, кричавшая восторженно ура, производила необычайно сильное впечатление, перила мостов, заборы — все это было усеяно людьми.

В ночь приезда царская фамилия была в церкви и приобщалась у ранней обедни. На другой день 18го была большая всенощная, это последний день, когда поются панихиды. Со дня прославления уже поют молебны.

Из особенных служб до царского приезда надо отметить перенесение останков из могилы в церковь Зосимы и Савватия и большую так называемую царскую панихиду, за к<ото>рой поминают всех почивших царей. При перенесении останков Преподобного из могилы в церковь присутствовало очень немного народу, погребен он был в дубовой выдолбленной колоде (Саша получила от Лауница один из гвоздей, которыми была заколочена колода старого почерневшего дуба).

Препод<обный> Серафим был погребен рядом с другим старцем Марком Молчальником³⁴, и в то время, как тело Преподобного, скончавшегося от водянки³⁵, оказалось тленным, тело Марка сохранилось, когда разрывали могилу, часть доски отвалилась, и его было видно. Тамб<овский> архиерей Иннокентий пригласил меня как художницу посмотреть, как они устроили епитрахиль Преподобного — она, должно быть, была черная, но от ветхости имела лиловато-коричневый тон, правый угол снизу истлел, чтобы сохранить ее, монахи положили ее на голубой, очень яркого цвета атлас. От епитрахили шел сильный запах тления.

Что осталось от мощей. Мне говорил прокурор, слышавший от лиц, присутствовавших при освидетельствовании останков, что скопление газов было очень большое, прямо одуряющее³⁶. Останки пр<еподобного> Серафима были положены в новую дубовую колоду, обложенную внутри кипарисовым деревом, в нее вкладывалось нечто вроде серебряного лотка, имеющего форму человека, внутри которого были расположены гвозди так, чтобы задержать кости скелета.

Когда духовенство, обмывавшее их и располагавшее, устроило это, то все запеленали шелковой материей. Для прикладывания на лбу было оставлено отверстие, в которое видно темно-коричневую часть лба. Предполагалось, омовение останков успеют сделать в одну вечернюю службу, но потом это затянулось на два дня. Так как мощей, сохранившихся вполне, не осталось, то и прославление шло несколько иначе. Мне говорили, что когда все мощи целы, то святого облекают в ризы, ставят стоймя, дают в руку свечу, и так он остается всю службу, причем архиереи ему кадят, и ему дают кадило в руки, одним словом, он присутствует на службе как живой. Так будто бы было с Феодосием Черниговским³⁷ (письмо Антония³⁸, кости Николая Чудотворца в Бари, литература о том, что признавать мощами).

Прославление мощей. Крестный ход с гробом Пр<еподобного>. Всенощная накануне прославления началась в <…>. Простояв в церкви до крестного хода, я минут за пять до его начала вышла на монастырский двор, чтобы стать так, чтобы лучше все видеть.

Крестный ход вышел из Успенского собора и направился к церкви Зосимы и Савватия. Когда вынесли гроб, он был покрыт темно-красным бархатом, крестный ход шел вокруг собора. Солнце было уже очень низко, у новопостроенной церкви остановились служить литию, в воздухе было прямо разлито единение с чем-то высшим — минута была необычайно торжественная. Гроб осеняли рипираны³⁹, а в середине остановилась большая круглая хоругвь, кажется с изображением Божьей Матери Умиления (пред которой скончался Преподобный)⁴⁰. Косые лучи заходящего солнца ударили прямо в нее, и гроб Преп<одобного> стоял в этом свете, как в ореоле. (Государь нес очень добросовестно, и когда отошел, то долго тер покрасневшие от усилия руки. Из присутствующей Царской семьи плакала одна из Черногорских.)

Всю службу стояли с зажженными свечами, когда стемнело, и вся паперть, весь двор, все было усеяно огоньками, изредка раздавался благовест, многим, не мне одной, казалось, что мы переживаем праздник Воскресения, и это светлая Заутреня, говорят, слышны были даже приветствия: «Христос Воскресе». Препод<обный> предсказал, что будет летом Пасха в Сарове.

За этой же всенощной произошел тот переполох и тот случай с Нижегор<одским> архиереем, который так исказили и поставили на счет Лауницу.

После митрополита приложился к мощам Государь и его семья, затем должны были прикладываться по церемониалу духовенство. Но кроме духовенства, вышедшего из алтаря, одновременно к мощам подошли дамы, А.Н.Нарышкина, гр<афи>ня Воронцова-Дашкова, жены предводителей, цепь куда-то исчезла, произошла давка, сопровождавшие дам мужчины начали расталкивать окружающих, толпа стала качаться волной, сплошной массой, лица исказились, раку стеснили. Благодаря тому, что напирала сзади 2000-<ная> толпа, а спереди 600 чел<овек> духовенства, вышедших из алтаря, — был момент, что рака пошатнулась.

Сестру мою кто-то сильно толкнул, поставив руки фертом. Прибежал откуда-то бледный как полотно ф<он> дер Лауниц, сказал сестре: «Ну все кончено», — и бросился вперед, схватив первого попавшегося, который оказался министр<ом> путей сообщения кн<язем> Хилковым⁴¹, за руку: «Да помогите же мне восстановить цепь», что ему через несколько минут и удалось сделать из самых первых чинов двора (тут был и Плеве⁴² и др.), и собственноручно отпихивая других от раки. Духовенство совсем потерялось, отсюда «рассказы», что Лауниц схватил Нижегор<одского> архиерея Назария⁴³ за шиворот и сказал, что ему «здесь не место, успеет приложиться и потом». Часа три прошло, прежде чем удалось восстановить порядок. Крики, вопли, распоряжения полиции — все слилось в общий гул. В эту ночь Лауниц совсем не ложился⁴⁴.

Из-за этой давки ему даже не было Выс<очайшей> благодарности после торжеств — и только впоследствии он был назначен СП<етер>б<ургским> градоначальником. Во время пребывания Их Величеств в обители в весьма скромном доме, к<ото>рый по этому случаю наименовали дворцом, они по вечерам ходили на прогулку, но совершенно скрытно, так что даже полиция не знала и терялась, где они.

Государь очень желал, чтобы лейб-медик Вельяминов⁴⁵ зарегист<ри>ровал бы случаи исцелений, к<ото>рых было множество, было прозрение слепых, хождение параличных и т. д. Вельяминов отказывался наотрез от регистрирования, говорил, что все эти случаи вполне объясняются на нервной почве, а он даст свое имя только тогда, если у безногого вырастет нога. В конце торжеств Вельяминов схватил брюшной тиф и долго пролежал в Сарове.

Исцеления эти происходили главным образом при купании в источнике, температура которого была +40, что при сильной жаре, и, учитывая то, что больные большею частью издалека шли пешком и даже ползком, что при нервном подъеме давало большое потрясение в организме и давало не только исцеления, но и более 19ти смертей (не выдерживало сердце). Огромный процент был тоже больных истеричных, т<ак> называемых кликуш. Полицеймейстер Старышкевич иронично, впрочем, говорил, что кликуш удачно вылечивает и полиция — уже не знаю, какие они тому принимали меры в участке.

Надо сказать, что вообще устройство всего этого торжества с 200-тысячным народом вдали от железной дороги (60 верст от Арзамаса и 120 от Каз<анской> жел<езной> дор<оги>) было делом весьма сложным и трудным.

Народ шел не столько на прославление, но и затем, чтобы посмотреть на Государя. Многие из них говорили: «Мощи-то всегда с нами останутся, еще успеем приложиться, а Государя-то не увидишь».

Один старик чуть ли не от Сибири пришел посмотреть. После проезда я подошла к нему, зная, что он стоит очень близко, и спросила: «Ну что, как, хорошо ли видели?» И к удивлению своему, услышала застенчивое и сдержанное: «Да совсем не видел, как только появился экипаж, слеза застлала глаза, и ничего не видел». <До> такого высокого подъема доходили чувства. Когда Государь ехал к палатке, где был сервирован чай от дворян, — вся долина кругом была занята народом. Пространство не более одной версты — его везли 1/4 часа, так что почти шагом, и все время громовое ура стояло в воздухе.

Питать эту толпу было чрезвычайно трудно, и одно время произошла заминка с печением хлеба, впрочем, кризис скоро смягчился и, в общем, все прошло благополучно, не оправдав зловещих предсказаний.

Арка стояла очень долго и после торжеств. Обошлось ее устройство гроши. Павильон же дворянский стоил 6000 р.

Все три дня⁴⁶ Высочайшего пребывания в Сарове мы много видели и Г<осуда>ря и И<мператри>цу, хотя и не говорили с ними, но знаем, что Алекс<андра> Ник<олаевна> Нарышкина с ними о нас говорила, т<ак> что они успели присмотреться к нам.

Большинство работников по устройству торжеств получили подарки из Кабинета Его В<еличест>ва. Лауниц был очень сконфужен, что, несмотря на его представление, нам (сестре и мне) ничего не дали. Много позднее мы поняли почему. И<мператри>ца считала, что золотые вещи не всем можно дарить.

На этих торжествах и И<мператри>ца Алекс<андра> Ф<еодоровна> и Елиз<авета> Ф<еодоровна>, обе молодые, стройные, высокие, выделялись своей красотой.

Беседы Паши Саровской⁴⁷ с Г<осуда>рем. Значительно позднее на одном из приемов, когда И<мператри>ца подолгу разговаривала со мной⁴⁸, разговор зашел про юродивых. И<мператрица> спросила меня, видела ли я Саровскую Пашу? Я сказала, что нет. — «Почему?» — «Да я боялась, что прочтя к<а>к нервный ч<елове>к в моих глазах критическое отношение к ней, она рассердится и что-нибудь сделает, ударит или т.п.» И осмелилась, спросила, правда это, что когда Гос<ударь> Им<ператор> хотел взять варенья к чаю, то Паша ударила его по руке и сказала: «Нет тебе сладкого, всю жизнь будешь горькое есть!» — «Да, это правда». И раздумчиво И<мператри>ца прибавила: «Разве вы не знаете, что Государь родился в день Иова многострадального?». Потом говорили о юродивых бургундских принцессах (Эльза Лострип), грюнвальдовских старцах и проч. В самом конце 1916 г. Ее В<еличест>во дала мне книгу в зеленом сафьяновом переплете⁴⁹…