В этом году широко отмечается 100-летие со дня рождения великого композитора современности Дмитрия Дмитриевича Шостаковича (1906–1975).

«Наше наследие» впервые публикует его письма к В.Г.Дуловой, ее воспоминания о Д.Д.Шостаковиче и рассказ фотокорреспондента Виктора Ахломова о съемках композитора.

 

«В каждой моей ноте есть капля моей живой крови»

 

Переписка Дмитрия Шостаковича с Верой Дуловой

 

Недавно наш журнал (№74, 2005) познакомил читателей с замечательной семьей Дуловых. Многие страницы той публикации связаны с именем Веры Георгиевны Дуловой (1909–2000) — великой арфистки, создательницы всемирно известной исполнительской школы.

Судьба с юности подарила ей большую и долгую дружбу с Д.Д.Шостаковичем. Е.В.Дулова, племянница Веры Георгиевны, имея уникальную возможность живого общения, могла не только слушать ее устные «мемории», но и сохранила ее краткие заметки о Дмитрии Дмитриевиче и настоящие реликвии — письма и открытки, адресованные Шостаковичем Вере Георгиевне.

 

Рассказ этот сложился парадоксально: вопреки ненаписанным воспоминаниям Веры Георгиевны Дуловой¹. В ней жила «память сердца». В сюжетах трагических (коими ХХ век одаривал щедро) Вера Георгиевна была сдержанна. Никакой патетики, но понимание и глубокая печаль. В разных «житейских» историях (вот уж чем богат артистический мир!) всегда брало верх ее природное чувство юмора. Со временем кое-что из устных рассказов обретало плоть, возникали крохотные «новеллы» в черновых тетрадках.

Но не было записано ни одного сюжета о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче. «Да что писать? — отшучивалась Вера Георгиевна на мои упреки и наскоки. — Одно слово: гений. Так это и без меня известно». Однажды сказала: «У меня есть его письма, трагические совершенно… Не так его представляют, каким он был, совсем не так…» С большой радостью и теплом встретила публикацию писем Дмитрия Дмитриевича к его давнему другу И.Д.Гликману, профессору Санкт-Петербургской консерватории. Жаль, что Вера Георгиевна не дожила до публикаций последних лет, в особенности воспоминаний детей композитора — Галины и Максима Шостаковичей.

Совсем уже в конце жизни Вера Георгиевна все-таки начала записывать краткие «памятки»; согласилась даже кое-что наговорить в ненавистный ей микрофон.

Однажды положила передо мной большой серый конверт. Сказала: «Вот уж тут-то Митя настоящий…» В конверте оказались почтовые открытки, письма, какие-то ветхие странички, исписанные карандашом.

 

Москва 21 Зубовский бульвар 16–20 кв<.> 82

Вере Георгиевне Дуловой

18 XI 1934 Ленинград

 

Милая Вера. Большое Вам спасибо за фотографию. С большим удовольствием посмотрел, какие мы (Лева² и я) были молодые и красивые. Что касается Вас, то сейчас Вы еще моложе и лучше, чем были тогда. «Эдип» Стравинского³ и Концерт Хиндемита⁴ меня очень интересуют. Я помню Ваше обещание и прошу попридержать их до моего приезда. Приеду я наверное скоро. Как приеду, то обязательно приду к Вам, поздравить Вас с новосельем. Очень хочу написать для Вас какие-нибудь пьесы, но сейчас пока ничего не выходит.

Передайте привет Шуре⁵.

 

Эта открытка — не первая, полученная Верой Георгиевной от Дмитрия Дмитриевича. (Более ранние оказались утраченными). Фотография, за которую Шостакович благодарит «милую Веру», была сделана в Берлине в 1927 году. Вера Дулова проходила там стажировку, а ее друзья Лева Оборин и Митя Шостакович приехали с концертами. Однажды эта молодая, озорная компания целый день посвятила хождению по городу и развлечениям: «Луна-Парк», аттракционы, «танцульки» в ресторанчике. В завершение дня решили сняться на память. Сделали два снимка — «детский», с игрушками, а потом еще и «серьезный». Спустя несколько лет оказалось, что какого-то варианта у Шостаковича нет.

 

Вера Георгиевна вспоминает

 

Первый раз я узнала о Шостаковиче из письма Левы Оборина, который писал, что остановился в Ленинграде у одного талантливого мальчика — Мити Шостаковича…

…Существовала в Москве такая «Ассоциация современной музыки». Находилась она на Пречистенке… Там в это время начинали молодые Мосолов⁶, Шебалин⁷, Половинкин⁸, Книппер⁹… На музыкальные вечера и мы, более чем юные <ученики консерватории>, имели возможность ходить, слушать… Был там еще Миша Квадри¹⁰, большой друг и Шостаковича, и Оборина. И вот он и Лева попросили, чтобы я помогла в распространении билетов, потому что в Малом зале консерватории должен состояться <25 марта 1925 года> концерт Мити Шостаковича.

Я пошла к своей тетке — тете Лиде¹¹, у которой раньше была гимназия на Волхонке (впоследствии это здание стало «Институт марксизма-ленинизма»), а в тот год тетя еще оставалась там, как заведующая советской школой. Я ей говорю: «Тетя, может быть ты мне поможешь, может быть кто-то заинтересуется…» А она просто взяла да и купила у меня эти билеты… не так уж и много их было, наверное, но все-таки… Распределено было все… И вот с этих пор я с Митей Шостаковичем познакомилась. Знакомство, перешедшее в дружбу. Частое общение в Москве, в Ленинграде. Они с Ал. Иос. Батуриным любили вспоминать А.К.Глазунова¹²…

 

25 марта 1925 года — день первого авторского концерта Д.Д.Шостаковича в Москве, в Малом зале консерватории. Собственно, вечер поделили между двумя молодыми композиторами. Первое отделение было отдано москвичу Виссариону Шебалину, второе — ленинградцу Дмитрию Шостаковичу.

В исполнении произведений Шостаковича принимали участие сам автор, Лева Оборин, а также близкие друзья Веры и Левы — виолончелист Толя Егоров и скрипач Коля Федоров. В заключение вечера Шостакович и Оборин играли вместе: прозвучала «Сюита для двух фортепиано». И автор и его друзья еще очень молоды. Мите и Левушке по восемнадцать лет, Верочке только-только исполнилось шестнадцать.

Тридцатые годы — время их частых встреч.

18 января 1930 года Вера Георгиевна с мужем по приглашению Шостаковича были на премьере его оперы «Нос» в ленинградском Малом оперном театре (МАЛЕГОТ).

Позже Вера Георгиевна запишет: «Вступительное слово блистательно произнес Соллертинский¹³. Спектакль имел большой успех, молодежь была в восторге. Но шли большие споры вокруг этой оперы. Что касается меня, то я, конечно, была среди “восторженных”».

Осенью этого же года Шостакович с огромным увлечением работает над оперой «Леди Макбет Мценского уезда». Из рассказа Лескова вырастает музыкальная драма шекспировского масштаба. И душа композитора «резонирует» в лад: в это время он захвачен сильным чувством. Завершив первый акт оперы, Шостакович ставит дату — 5 ноября 1931 года; а на титульном листе посвящение — Нине Варзар¹⁴. К моменту окончания оперы (в декабре 1932 года) Нина Васильевна и Дмитрий Дмитриевич уже женаты.

В тридцатые годы Шостакович вместе с женой несколько раз приезжает на отдых в Гаспру. В Гаспре бывают и Дуловы. Вера Георгиевна и Александр Иосифович Батурин, ее муж, приглашают Шостаковича на еще недостроенную (но жить можно!) дачку в подмосковной Сходне и спрашивают, не присоединится ли Дмитрий Дмитриевич к ним в Кисловодске.

 

Кисловодск.

Вокзал. Почта.

До востребования Александру Иосифовичу Батурину.

13 VI 1935 Ленинград.

 

Милые Вера и Шура.

Я поправился и очень был рад Вашему письму. Спасибо за приглашение. Непременно им воспользуюсь. Сейчас я себя неважно чувствую в силу целого ряда личных неприятностей. Запутался я что-то.

Желаю Вам как следует отдохнуть. Боюсь за Вас, что Вы замучаетесь с билетными трудностями. Ввиду этого я решил дальше Москвы, да и то в крайнем случае, не выезжать.

Ваш Шостакович.

 

Вера Георгиевна вспоминает

 

Одесса. Поездка с Шостаковичем и Обориным. В цирке <Оборин — Вере>: «Мы с Митей решили, что лучшего товарища, как ты, трудно найти…»

<Москва.> Вчера был у нас Митя Ш., целый день провели вместе, слушали пластинки Лещенко¹⁵ и Вертинского¹⁶. Митя в восторге, в особенности от Лещенко, а когда я предложила поставить одного знаменитого пианиста, был ответ: «А ну его к черту». Все же поставив полонез Шопена в исполнении Гоф<мана>¹⁷, мы оба были поражены безразличностью выхолощенного исполнения.

…Ездили за город, т.к. мы купили машину — фордик. Ш<oстакович> упросил Шуру <Батурина>, чтобы он его пустил за руль. Надо было видеть Митино восторженное лицо, когда он мог тронуться! Гудел, непрерывно сигналил, в конечном счете въехал в дерево, но был счастлив. До чего увлекающийся, азартный человек…

 

…Митины опера и балет ставятся у нас. Мите нравится, как ведет оркестр Файер¹⁸…

 

Эта запись относится к концу 1935 года. В «первом театре страны» ожидают две премьеры Шостаковича.

Тридцатого ноября Юрий Федорович Файер дирижирует премьерой балета «Светлый ручей».

26 декабря на сцене Большого театра впервые показана опера «Леди Макбет Мценского уезда». Премьерой дирижировал Александр Шамильевич Мелик-Пашаев¹⁹.

К этому моменту опера уже снискала мировую славу.

Начали ее ставить сразу два театра: МАЛЕГОТ в Ленинграде и Московский музыкальный театр им. Немировича-Данченко. 22 января 1934 года прошла премьера в Ленинграде, 24 января — у Немировича-Данченко. Разные интерпретации двух театров вызвали полемику, но в целом успех — несомненный и устойчивый. Не было недостатка в хвалебных и даже восторженных отзывах. На официальном, «государственном» уровне новое детище Шостаковича приняли безоговорочно, что формулировалось в газетных статьях и заголовках типа: «Победа музыкального театра», «Сегодняшний день советской оперы начался вместе с премьерой “Леди Макбет”»…

К концу 1935 года «Леди Макбет» достигла пика славы. «Государственное» мнение также оставалось неизменным. Через день после премьеры в Большом театре, 28 декабря 1935 года, газета «Рабочая Москва» напечатала «славословие» в адрес композитора и новой постановки Большого театра.

 

Вера Георгиевна вспоминает

 

В Москве готовили «Катерину Измайлову» <второе название оперы> и Шост<акович> на долгое время приехал в Москву. Генеральная репетиция прошла с громадным успехом. После премьеры состоялся ужин для участников спектакля и друзей… И вдруг страшная статья «Сумбур вместо музыки»²⁰…

Д.Д. тяжело переживал, а вместе с ним и мы, его друзья и почитатели.

Приехавший <из Ленинграда> Мейерхольд²¹ мне сказал, что в Ленинграде ему говорили, что «Шостакович ходит с цианистым кали», в таком он состоянии.

Я написала под горячую руку ему письмо, что никто не может отнять у него его гениальности, и еще что–то… и в ответ получила письмо…

 

23 III 1936 Ленинград

Милая Вера. Как видите, нескоро отвечаю на Ваше письмо. Тому много причин, о которых можно не писать. Во всяком случае причины уважительные.

Прежде всего спасибо за письмо. Мне страшно приятно было получить от Вас «доброе слово». Этого я никогда не забуду и всегда буду помнить с любовью и преданностью.

Слухи о цианистом кали преувеличены на 100%. Все эти разговоры ерунда и глупость. До тех пор, пока я не умру своей смертью, я буду жить и радоваться радостями и огорчаться горем. Но никак и никогда не буду прибегать к насилию над самим собой. По правде сказать, живу я сейчас неважно. Всеми силами стараюсь понять, что же сейчас происходит. И многого никак не могу понять. Мой мозг не выдерживает такой колоссальной нагрузки. Для меня ясно то, что лично мне никто не желает зла. Это было мне ясно и в первые дни и сейчас. Пожалуй этого достаточно и это самое главное. Но трудно пережить, ибо почти вся моя работа предыдущих лет начисто зачеркнута. Может быть, это и нужно. И через 15 лет я совершенно успокоюсь, как спокоен сейчас, в отношении того, что я делал 15 лет тому назад. Но сейчас это уничтожение всей моей работы пережить трудно, т.к. я никогда не работал легкомысленно, или халтурно. В каждой моей ноте есть капля моей живой крови.

Я все же надеюсь, что рано, или поздно я пойму все то, что сейчас происходит. Но, конечно, тяжелой ценой. До сих пор я жил так: ел, пил, спал, еще кое-чем занимался и сочинял музыку. Сейчас же ко всему перечисленному прибавились жгучие и мучительные размышления.

Во всяком случае я уверен, что будущее прекрасно²².

Передайте привет Шуре и Козловскому²³. Ихнее внимание меня чрезвычайно трогает.

Любящий Вас Д.Шостакович

 

18 VIII 1936.

Мельничий Ручей

Милая Вера. Сегодня мне на дачу привезли Ваше письмо. Очень оно меня обрадовало, тем более, что я вчера вспоминал Вас и собирался Вам написать. Живу я сейчас на даче в Мельничьем Ручье (25 километров от Ленинграда).

У нас 30 мая родилась дочка Галина. Это очень приятно, но хлопотливо. Все время много беспокойств и волнений. Но пока, слава богу, она растет вполне благополучно. Спасибо Вам большое за приглашение приехать к Вам, на дачу. К сожалению, сейчас это трудно будет сделать, но в будущем, если это не затруднит Вас, обязательно воспользуюсь Вашим приглашением. Я нисколько не обижен на то, что Вы мне предлагаете денег. Наоборот: я считаю, что это с Вашей стороны показывает в высшей степени внимательное отношение ко мне. Пока у меня в отношении денег все благополучно. Но в случае необходимости обязательно обращусь к Вам. Так что я нисколько не сержусь, а наоборот, тронут до глубины души. Недавно я хворал ангиной. Прохворал 20 дней, т.к. были разные осложнения. Сейчас поправляюсь и ничего не делаю. Месяца 4 тому назад я закончил симфонию. Оперу «Чапаев» не пишу. Собираюсь писать еще одну симфонию, а потом примусь за оперу, либретто которой пишет Всеволод Иванов²⁴. Вобщем живу благополучно. Изредка беспокоит дочка. Но это, говорят, всегда бывает. До 6 месяцев много хлопот, а потом пойдут одни радости. Жалею Вас, что Вы сидите в городе.

Ну вот и все. Не забывайте, пишите. Спасибо за письмо, за внимание и гостеприимство.

Привет Шуре.

Ваш Шостакович.

 

20 XII 1936.

Ленинград.

Милая Вера. Спасибо за письмо и за память. Телеграмму Вашу я получил и радовался этому. Очень меня радует, что Вы не забыли и о моей просьбе о креме «Nivea». Я в скором времени приеду в Москву, и если Вам не будет трудно, то попридержите «Nivea» до моего приезда, и я заберу его у Вас при встрече. Завидую Вам, что Вы ведете интересную жизнь. Вот, напр., в Туркмении побывали. У меня все благополучно. Дочка себя чувствует прекрасно. Растет, издает уже разные звуки вроде «па-па», «ма-ма» и радует сердца своих родителей. Нина страдает ногой. На ноге у нее вскочил нарыв, и из-за этого она не может ходить. Медицина бессильна. Нарыв понемногу проходит сам собой. Вот и все мои дела.

Привет Шуре.

До скорого свидания.

Д.Шостакович

 

15 I 1937.                                                                                  Ленинград.

Милая Вера.

Спасибо Вам большое за ноты и за крем. Очень меня обрадовало Ваше внимание к моим просьбам.

Как-то Вы живете? Давно Вас не видел и соскучился. Я надеюсь, что мне удастся приехать в Москву 18 января. У меня все благополучно. Единственное обстоятельство, которое меня огорчает, это мое ничегонеделание. Трудно работать, когда дрожат руки²⁵. Хоть и много у меня планов, но все они как-то плохо реализуются.

Надеюсь, что во время моего приезда Вы будете в Москве и мы повидаемся.

Передайте привет Шуре.

Ваш Д.Шостакович

 

Вера Георгиевна вспоминает

 

«…Появилась в “Известиях” статья А.Толстого²⁶ о Пятой симфонии. М<итя> мне сказал, что Ю.А.Шапорин²⁷, этот редкой души человек, буквально притащил Толстого на концерт в Ленинградскую филармонию, и тот был потрясен.

Снова заиграли Шостаковича, но ни балет, ни опера его не шли…»

 

Премьера Пятой симфонии — 21 ноября 1937 года. Ленинградская филармония, дирижер Евгений Мравинский²⁸. Дмитрий Дмитриевич соглашался, когда эту симфонию называли «автобиографическим произведением».

После грандиозного успеха симфонии А.Н.Толстой дал банкет в Доме писателей на набережной Невы. Некоторые «колокольные» фразы его статьи свидетельствовали о том, что композитор Шостакович вновь «разрешен»: «Слава нашей эпохе, что она обеими пригоршнями швыряет в мир такое величие звуков и мыслей. Слава нашему народу, рождающему таких художников».

 

ФОТОТЕЛЕГРАММА.

Ленинград.

28 апреля 1939 года.

Дорогая Вера. Завтра я выезжаю в Москву. «Царя Эдипа» я привезу с собой. В связи с моим приездом у меня к Вам огромная просьба. Дело в том, что я обратился с просьбой к тов. Резникову (из Гастрольбюро филармонии), чтобы он устроил мне на 30-е число два билета в Севастополь. Мы едем в Крым. Позвоните от моего имени Резникову и сообщите ему, что я приезжаю 29-го в 10 часов утра. Пусть меня кто-нибудь встретит с машиной и даст билеты. Если он (Резников) это наладить не сумеет, то пришлите Вашу машину к 10 часам (поезд приходит в 10.10 или в 10.20). Я с шофером²⁹ передам Вам клавир. Протелеграфируйте № Вашей машины. Буду Вам горячо благодарен, если Вы все это сделаете.

Привет Шуре. Д.Шостакович.

 

23 V 1939

Гаспра.

Дорогая Вера. «Проходит все и нет тому возврата». Проходит и наше пребывание в Гаспре. 3-го июня мы выезжаем в Москву. А 5-го из Москвы в Ленинград. Время мы здесь провели хорошо, если не считать некоторой скуки и гигантского расстройства желудка, которым я страдал 4 дня.

Я был бы Вам чрезвычайно благодарен, если бы Вы смогли 5-го июня выслать Вашего Николая Павловича к Курскому вокзалу, к поезду №9. Но если это будет невозможно, то не посылайте. Пошлите тогда мне телеграмму по адресу Кореиз Санаторий Гаспра, что это невозможно. Тогда обращусь к кому-нибудь другому. Привет Шуре.

Хотелось бы повидать Вас на обратном пути.

Д.Шостакович.

 

29 V 1939

Гаспра.

Дорогая Вера.

Спасибо Вам за Вашу телеграмму и за намерение нас встретить. Еще раз повторяю: если это Вам будет трудно, то не беспокойтесь. Недавно отсюда выехал писатель Ланн³⁰, который выражал желание нас встречать. Я дал ему № Вашего телефона и сказал ему, чтобы он встречал нас в том случае, если Вы не сможете.

Привет Шуре.

Ваш Д.Шостакович

 

Прошло еще два года… Осенью 1941 года из осажденной Москвы в Куйбышев были эвакуированы многие правительственные учреждения, дипкорпус и некоторые оборонные предприятия. Там же оказался «правительственный» Большой театр. Провинциальный город стал, по сути, «теневой столицей».

 

Вера Георгиевна вспоминает

 

Война — эвакуация — Куйбышев — уроки английского, — детский театр, — пирог из патоки, чеснок. Дети в корыте. Седьмая симфония³¹.

 

Во время эвакуации мы виделись с Шостаковичем ежедневно, бывало, что и по несколько раз в день. Когда мы только приехали, нас всех поместили в школу, потому что мы неожиданно явились в Куйбышев — почти весь Большой театр. Отгородились <в каждом классе по 18–20 человек жили> кто чем мог, какими-то занавесками, одеялами, чемоданами. И вот, выходя, я вдруг увидела сидящего на подоконнике Шостаковича, Митю. <Шостакович с семьей приехал со вторым эшелоном>. Он сидел как какой-то воробышек, испуганный. «Митя, батюшки!..» Мы расцеловались, конечно. «А где Нина?» — «Нина пошла, может быть, что-нибудь купить». — «Да пойдемте сейчас к нам, у нас большой угол отгорожен. Пока вас устроят, давайте…» — «А Шура-то где?» — «А Шура пошел посмотреть, есть ли еще что-нибудь в магазинах».

Явился Шура и говорит, что скоро обещают ведущим солистам дать комнаты в общих квартирах. — «А я уже заказал пианино напрокат». И какой-то здоровый мешок у него. — «А что в мешке?» А в мешке зеленый кофе³². Как он и почему сюда попал, я не знаю. Но его было столько, что все завалено. И когда узнали, что Батурин берет напрокат пианино и кофе накупил, все кинулись за тем же: значит, никуда не поедем из Куйбышева. Потому что боялись, что придется уезжать куда-то дальше.

Дали комнату. Явилось пианино. И Митя тоже получил сначала комнату, потом квартирку небольшую. Но в день нашей встречи он сидел совершенно убитый. И говорит: «Вы знаете, какой ужас, у меня пропал чемодан с партитурой симфонии. Три-то части уже сделаны, а четвертая — в голове. И я каждую ноту должен сейчас записать, а нету ничего, ни того, что сделано, ни бумаги партитурной…»

Где только ни искали партитуру. Все перевернули! Ведь люди приезжали так, что у одних было много багажа, у других — ничего. Не могут найти… И вдруг, на третий день, партитура оказалась на той самой платформе, куда привез их поезд. Кто-то взял да и поставил этот чемодан под скамейку³³… Слава Богу! Но до этого три дня были такие переживания, так Митя метался, нервно, быстро говорил: «Понимаете, Вера, у меня — партитура, зубная щетка и полотенце. И больше ничего там нет!..» И опять повторял: «Вера, у меня все в голове… мне надо что-то делать…» И вдруг: «Ну дайте, я хоть Вам что-нибудь перепишу…» Я говорю: «Митя, милый, во-первых, у меня и переписывать-то нечего, а если бы даже было, так никогда бы не дала. Вы же знаете Ваш почерк, каково-то разбирать?» — Тут мы даже посмеялись с ним, хоть какая-то разрядка. А у меня лежали ноты — «Полька» Балакирева³⁴, тут уже купили, симпатичная полечка. Он: «Что это такое?» — «Вот, полька Балакирева» — «Ну хотите, я Вам ее сделаю для арфы?» — «Ну, сделайте для двух арф» — нас было две арфистки в эвакуации. Жуткую какую–то старую, желтую нотную бумагу достали. И на другое утро Шостакович принес переложение готовое. Причем, с каким знанием все сделано, как внимательно педали расставлены, как будто писал арфист. Конечно, Митя превосходно знал оркестр, тут и говорить не о чем. И ведь он всегда писал сразу партитуру — и только чернилами, — поэтому говорил: «У меня все в голове…» — и так страдал, когда не мог записать.

А «Польку» арфисты играют часто. И когда было 120-летие класса арфы Московской консерватории, мы ее исполняли ансамблем в несколько арф.

Однажды он говорит: «Я вечером приду вместе с Левой Обориным. Разрешите, мы поиграем». Господи! Конечно, какой разговор… С ними пришел Мелик-Пашаев. И вот по только что законченной партитуре они стали играть… Они играли, и раздался телефонный звонок. Мне пришлось, не дыша, выскользнуть в коридор, потому что сказали, что просят меня подойти непременно. Звонил Самосуд³⁵ (он жил внизу, под нами). И Самосуд сказал: «Вера, у вас играют… симфонию, да?..» — Я говорю: «Да». — «Разрешите, я сейчас к вам поднимусь». Что тут ответишь? — «Конечно, пожалуйста». Он пришел и тихо встал у двери, так что его никто не видел.

Ну, когда симфония кончилась, мы сидели совершенно потрясенные. Потом, конечно, начались объятия… Самосуд спокойно подошел к пианино, взял партитуру под мышку и сказал: «Завтра же начнем роспись по голосам…³⁶. Послезавтра начинаем репетировать». И ушел, и партитуру унес: «Спасибо». Художественный руководитель и главный дирижер: своя рука владыка…

Мне Митя потом сказал таким извиняющимся каким-то голосом: «Знаете, Вера, конечно, очень жалко Шуру (т.е. Мелик-Пашаева, Александра Шамильевича). Он так хотел <дирижировать>, и мы все время говорили об этой симфонии… Но, вы понимаете, Самосуд — хозяин. И я могу иметь столько репетиций, сколько эта симфония потребует. А Мелику я не знаю, сколько бы дали репетиций». Так что он все понимал, но ради дела…

Вот, таким образом, первое-то исполнение было у нас, в комнате у Дуловой и у Батурина³⁷…»

 

Военный быт — особый быт, даже если он тыловой. А если это еще и быт артистический, то здесь столько фантазии, выдумки, игры…

Все вместе сочиняли домашние спектакли, буквально из ничего мастерили кукол, костюмы, декорации, придумывали музыкальное оформление. Конечно, дети были в восторге. Да и взрослые испытывали потребностть выпасть из заведенной колеи, пожить «вне мундира и чина». Скромные дружеские застолья сопровождались стихоплетством, шутейными тостами и юмористическими импровизациями. «Капустники» на дни рождений и Новый год снимали усталость и страхи, отпускало постоянное напряжение.

Вот несколько ветхих, убористо исписанных листочков.

Куйбышев, 1942 год. Рукой Веры Георгиевны, на обороте деловых и хозяйственных записей, «запечатлено» коллективное сочинение — пародия на голливудские фильмы, со всеми их характерными штампами: «развесистой клюквой», «музыкальной историей» и «хэппи-эндом».

 

Шостакович и другие³⁸

 

<Действующие лица:>

Д.Шостакович — знаменит. совет. композитор, ходит в плисовых шароварах, лакированные сапоги, косая сажень в плечах, русская рубаха, волосы острижены в кружок.

Нина — высокая тонкая блондинка, одевается подчеркнуто модно, экстравагантно (костюмы Ворта, Пакена <знаменитые европейские модные дома>).

Дети :

Мальчик — морской белый костюмчик, «матроска» с золотыми пуговицами,

Девочка — вся в локонах, большая соломенная шляпа, розовое, в оборках, кружевах платье.

Отар³⁹ — грузин при Шостаковиче (ходит с кофейной мельницей).

Теща, Тесть, Паша⁴⁰ и пр.

 

ПРОЛОГ:

Комната с видом на Волгу. В окно видны (репинские движущ.) Бурлаки, поющие «Эй, ухнем». Стол. На столе самовар, ведро с икрой, водка. Шостакович сидит за столом и наигрывает на балалайке тему 1-й части 7-й симфонии. Крупный план: икра, водка, нервная рука, тренькающая на балалайке. Затем лицо композитора — постепенно уходит — затуманивается.

 

1-ая картина.

ЗНАКОМСТВО — «То была она…»

Шостакович приезжает на виллу к своему другу. Встреча с Ниной; в амазонке скачет взад и вперед мимо виллы. Лошадь пугается и несет, наперерез бросается Шостакович, схватывает лошадь под уздцы. Нина дарит благосклонной улыбкой композитора и бросает ему ветку сирени.

 

СВАДЬБА:

В Исаакиевском Соборе, духовенство, поют специально написанную Шостаковичем музыку: «жена да боится своего мужа». (Дьякон — Михайлов⁴¹).

Свадебное путешествие (вагон, яхта, верблюды и т.д.).

Москва — Крым, Кавказ, Средняя Азия.

 

ЛЕНИНГРАД

Шостакович в костюме пожарного. Одной рукой ловит фугаски, другой пишет партитуру 7-й симфонии. Отъезд.

 

КУЙБЫШЕВ

Узнав о приезде любимого композитора, народ бросился к дому, где остановился гений <нрзб.> комнаты, коридоры и лестница не могут вместить всех желающих видеть Шостаковича.

 

Раут у знакомого русского баса. Дамы в бальных туалетах, мужчины во фраках. Преимущественно русская кухня (пельмени и т.д.). Композитора просят сыграть 7-ю симфонию. При первых звуках на лестницу выбегают музыканты Большого театра с инструментами, подхватывают мотив и идут на площадь во главе с композитором. У театра дуэль на рапирах, Самосуд — Мелик-Пашаев. Побеждает первый.

 

ЭПИЛОГ

Комната в прологе. Стучат. Тихо входит Рябов и несет с собой рог изобилия, из которого сыплются пропуска в «Националь»⁴².

 

После войны Дмитрий Дмитриевич Шостакович с семьей обосновался в Москве. Общение с давними друзьями никогда не прерывалось, и «тройственный союз» сохранялся до конца их земного бытия. Первым ушел Лев Николаевич Оборин. Вслед за ним — Дмитрий Дмитриевич Шостакович.

 

Вера Георгиевна вспоминает

 

…Однажды раздался телефонный звонок Ирины Антоновны⁴³. Она сказала: Дмитрий Дмитриевич все еще в «Кремлевке», просит передать, что хотел бы повидать Вас и Александра Иосифовича. Конечно, мы тут же кинулись к нему. От волнения перепутали, какая именно больница. Зная Митину пунктуальность, страшно боялись опоздать, заставить его нервничать. Приехали… Увидели его руки, его глаза. И поняли, что это — прощание.

 

Публикация, составление и примечания Е.В.Дуловой