В.Г.Сукач

«Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти»

Говоря о Розанове, следует помнить слова Флоренского: «О Вас. Вас. сказать могу лишь очень немного, ибо иначе — надо говорить слишком много».

Это, может быть, единственный человек в литературе, эгоцентризм которого приводил читающую публику в оторопь. Не удивительно, что первые издания книг «опавших листьев» Розанова — «Уединенное», а затем и «Опавшие листья», — вошедшие вскоре в золотой фонд русской литературы, были восприняты с недоумением и растерянностью. Ни одной положительной рецензии в печати, кроме бешеного отпора человеку, который на страницах напечатанной книги заявил:

«Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали».

Такого откровенного аморализма в русской литературе еще никто не смел высказывать от собственного лица. Был Достоевский и его герой «из подполья», — это допускалось. Печатались признания в письмах. Но Розанов собрал вольные записи из дневника ли, из записной книжки и — опубликовал в книги, выставив свое авторское имя на обложке. Это — возмутило. Возмутило даже новых людей, уже ломавших русскую традицию в литературе. Зинаида Гиппиус, «белая дьяволица» декадентства, заявила: «Не должно этой книги быть!» Поэтессу возмущало то, что у каждого из писателей найдутся черновые записи, случайные мысли, но никто не позволяет себе отдавать их в печать и фабриковать из них книги. А главное — никто не выставлял свое я во главу такой книги.

Розанов был журналистом, к 1912 году имевшему «всероссийскую» известность. Он был автором большого, правда, мало кем прочитанного философского труда, участвовал во всех начинаниях нового века. Прежде всего: первый в печати поднял вопрос о неблагополучии русской семьи, проблеме незаконнорожденных детей. Дальше: вместе с Мережковскими был учредителем Религиозно-философских собраний, на заседаниях которых поставлены проблемы взаимоотношений церкви и интеллигенции. Дальше — больше: публично был прочитан доклад об «Иисусе сладчайшем и горьких плодах мира»… К этому можно добавить, что перед выходом в свет «Уединенного» Розанов выпустил 27 книг и брошюр, среди которых были и такие, мягко сказать, нестандартные книги, как «В мире неясного и нерешенного», «Около церковных стен», «Темный Лик», «Люди лунного света». И если учесть, что на страницах газеты «Новое время» имя Розанова появлялось каждый второй день, то очевидно — Розанов присутствовал в своем веке очень плотно. И однако, выход «Уединенного» оказался разорвавшейся бомбой.

Центральным героем книги был сам автор, Василий Васильевич, т. е. кроме паспортного имени, он стал и «лирическим героем». Еще в 1909 году Розанов писал: «Я принадлежу к той породе “излагателя вечно себя”, которая в критике — как рыба на земле и даже на сковороде». Но почти одновременно признался: «Что бы я ни делал, что бы ни говорил и ни писал, прямо или в особенности косвенно, я говорил и думал, собственно, только о Боге: так что Он занял всего меня, без какого-либо остатка, в то же время как-то оставив мысль свободною и энергичною в отношении других тем». Таким образом, Розанов говорил о себе, — не забывая Бога. И результат оказался совершенно противоположным, в отличие и от общественной оценки, и от тех «мемуаристов», которые пишут «безбожно» о себе. Это видно из отзывов особенно чутких читателей «Уединенного», правда, высказанных интимно, в письмах. Чтобы быть кратким, ограничимся емким отзывом Гершензона: «Удивительный Василий Васильевич, три часа назад я получил Вашу книгу, и вот уже прочел ее. Такой другой нет на свете — чтобы так без оболочки трепетало сердце пред глазами, и слог такой же, не облекающий, а как бы не существующий, так что в нем, как в чистой воде, все видно. Это самая нужная Ваша книга, потому что, насколько Вы единственный, Вы целиком сказались в ней, и еще потому, что она ключ ко всем Вашим писаниям и жизни. Бездна и беззаконность — вот что в ней; даже непостижимо, как это Вы сумели так совсем не надеть на себя системы, схемы, имели античное мужество остаться голо-душевным, каким мать родила, — и как у Вас хватило смелости в 20-м веке, где все ходят одетые в систему, в последовательность, в доказательность, рассказать вслух и публично свою наготу. Конечно, в сущности все голы, но частью не знают этого сами и уж во всяком случае наружу прикрывают себя. Да без этого и жить нельзя было бы; если бы все захотели жить, как они есть, житья не стало бы. Но Вы не как все, Вы действительно имеете право быть совсем самим собою; я и до этой книги знал это, и потому никогда не мерял Вас аршином морали или последовательности, и потому “прощая”, если можно сказать тут это слово, Вам Ваши дурные для меня писания просто не вменял: стихия, а закон стихий — беззаконие».

Гершензон, по словам Розанова, был «лучший историк русской литературы за 1903–1916 г.»; так вот он чуть дальше сказанного писал Розанову: «В Вашем слоге совсем нет литературы. Только и есть такой язык — у Вас в Ваших лучших страницах да в письмах Пушкина: чистый расплавленный сверкающий металл без всякой примеси, только у Пушкина он более упруг, у Вас же льется жиже». Оценка в высшей степени лестная.

Откуда же появилось у Розанова право на «беззаконие»?

Какая-то счастливая судьба сопутствовала Розанову в литературе. Внешняя жизнь Розанова не отличается от жизни его современников второй половины XIX — начала ХХ века, вышедших из разночинцев. Из глухих углов России, они одинокими тропами добирались до университетского образования. Потом их ожидало уездное учительство или мелкое чиновничество и поденный журналистский труд, губящий и душу и талант, если он есть. Но сколько случайностей на их пути! И только гении преодолевали эту рутину.

За серой внешней жизнью Розанова мы находим большой духовный труд осмысления и переосмысления предметов истории и бытия. Он безболезненно и при попустительстве цензоров провел книги в печать на темы, казалось бы, запретные, немыслимые. Из косноязычного письма 90-х годов он вышел в «одного из величайших русских прозаических писателей, настоящего мага слова», по оценке Н.А.Бердяева. Из недоумевающего в религии человека он был, по слову Д.С.Мережковского, «одним из величайших религиозных мыслителей, не только русских, но и всемирных». Превосходные характеристики его современников кое-что говорят. Определение «гений» исходило не только из уст «любящих» читателей, но и «нелюбящих».

Рассказывая о истории своего духовного возрастания в связи с жизненными перипетиями, Розанов заключил: «Вообще, если разобраться во всех этих коллизиях подробно — и развернуть бы их в том, это была бы величайшая по интересу история, вовсе не биографического значения, а, так сказать, цивилизационного, историко-культурного. По разным причинам я думаю, что это “единственный раз” в истории случилось, и я не могу отделаться от чувства, что это — провиденциально».

Розанов еще недостаточно оценен в русской литературе. Нужно только освободиться от путающегося под ногами мифа о Розанове, а также отойти от куцых политических оценок «розановщины». И перед нами предстанет нравственная личность писателя и философа в красоте и трагичности. Его будущее и в русской культуре и в мировой еще не имеет четких границ. Только подозревается глубина его духовного сознания, оригинальный взгляд на мир и историю.

Мы сделали попытку составить образ Розанова его же словами, проникая в его духовную биографию. Несмотря на то, что у Розанова часто можно встретить необыкновеную контрастность высказываний, чуткий читатель увидит великую способность писателя в едином миге увязывать правду двух сторон, трех… Он дает много поводов для собственной дискредитации, но мы стремились подобрать отрывки автохарактеристик таким образом, чтобы не сталкивать противоположные предметы ради одного эффекта.

В нашу задачу входило не эпатировать читателя, но помочь подойти к личности писателя и мыслителя. Розанов в русской культуре — драгоценнейший камень. Бриллиант.

«…Но как тяжело таким жить, т.е., что такой».