Из подцензурной переписки (1940–1956)

 

Письма А.А.Чернавской и Я.М.Гольмана

 

Предлагаемая читателю публикация представляет собой выборку из переписки моих родителей, продолжавшейся более 16 лет — с 1940 по 1956 год. Вряд ли нужно пояснять причины разлуки — период истории нашей страны, обозначенный этими датами (но начавшийся еще задолго), был временем самого страшного, кровавого и до сих пор не искупленного преступления советского режима перед людьми.

Большую часть этого времени мой отец Яков Матвеевич Гольман провел в лагерях. Мама, Александра Александровна Чернавская, оставалась одна в Москве (а с 1941 по 1944 год в эвакуации в Ульяновске) практически без работы и средств к существованию с четырьмя детьми на руках (в 1939 году, когда папу арестовали, мне и моей сестре Оле было по 2 года, старшей — Наташе — 12, а Маре — 10 лет).

 

Папа и мама уже давно ушли из жизни. Их письма долгое время были разрознены. Моя сестра-близнец Ольга собрала воедино всю сохранившуюся переписку, а ее младший сын Яша, названный так в честь деда, проделал поистине бесценную работу — он умудрился прочитать практически все, даже очень плохо сохранившиеся ветхие письма, и перевести их в компьютерную форму, то есть буквально спасти их. Решению опубликовать эту переписку предшествовали долгие споры. Не у всех наших родственников была уверенность в правомочности их печатания для широкого чтения. Однако я убежден, что такая публикация необходима, письма отца и матери являются документом истории, живым свидетельством обвинения против советского режима.

Все, о чем в них говорится, будет близко для тех, кто сам пережил бесправие арестованных, разлуку с семьей и любимыми, унижения и потери, чье здоровье было подорвано и жизнь исковеркана; они раскроют глаза тем, кого репрессии того периода непосредственно не коснулись, и, возможно, тронут души тех, кто родился позже.

Моя мама родилась в 1900 году в г. Кирсанове Тамбовской губернии. Ее отец и мой дед, Александр Иванович Чернавский (1848–1913), был сыном причетника церкви в одной из церквей Кирсановского уезда Тамбовской губернии, но не продолжил семейную традицию, а, окончив юридический факультет Московского университета и получив степень кандидата прав, работал в течение 12 лет следователем в Виленской губернии. Государственная служба дала ему чин статского советника и личное дворянство. В 1890 году он переехал в Кирсанов, где вскоре женился на моей бабушке. В 1904 году семья переехала в Моршанск, где до своей смерти он работал присяжным поверенным. Моя бабушка, Варвара Фоминична (урожденная Введенская; 1861–1939), была дочерью священника. В 1926 году она продала свой дом в Моршанске, на вырученные деньги купила новый. Его разобрали, перевезли и поставили на купленном ею же участке во Владыкине — тогда ближайшем пригороде Москвы.

В 1918 году мама окончила Моршанскую женскую гимназию с золотой медалью, некоторое время работала в библиотеке одной из фабрик, а в 1920 году уехала в Москву учиться, поступила в Московский университет и Институт востоковедения им. Нариманова. После того как вышло запрещение одновременно учиться в двух институтах, мама выбрала Институт востоковедения и закончила его в 1925 году по индо-афганскому отделению Средневосточного факультета.

Надо сказать, что мама в молодости была удивительно хороша собой. Трудно описать словами ее лучистые серые глаза, ее улыбку, но достаточно даже старых фотографий, чтобы вновь и вновь всматриваться и повторять: «Удивительно хороша собой». (И как больно смотреть на поздние мамины фотографии, где в усталой, измученной, посуровевшей, — но не сломленной! — женщине трудно узнать ту чудесную девушку…) Но помимо внешней красоты мама была от природы одарена качествами, которые редко сочетаются в одном человеке, — живым, ироничным умом, неотъемлемым от него чувством юмора и при этом — пылкой романтической душой, умеющей чувствовать, сострадать и остро ощущать неповторимость, невозвратность каждого мгновения жизни. (Одно из ее писем папе в лагерь, полное беспокойства о неустроенном быте и беспросветности будущего, заканчивается строкой: «Посылаю тебе лепестки с последней розы»…)

Мамин характер был скорее сильным, чем робким, ей были присущи гордость и независимость, умение принять решение и не идти на попятный, верность, стойкость и благородство. Эти мамины черты проявились во всей полноте, когда она, вопреки некоторому непониманию родных, связала свою судьбу с папой, и ни разу не пожалела о своем выборе, несмотря на все, что ей пришлось пережить.

Папа родился в 1894 году в г. Мстиславле Гомельской губернии. О папиной семье мне известно немного. Его отец Мордехай держал небольшую лавку. Во время Второй мировой войны он остался в Мстиславле, прятался, но кто-то из соседей донес полиции, и в 1942 году дедушку расстреляли немцы. Его жена Циля умерла еще раньше. У них было, включая папу, семеро детей. Судьбы их сложились по-разному, часть из них оказалась за рубежом. С потомками старшей папиной сестры Фриды, уехавшей в США еще до революции 1917 года, связь, к сожалению, прервалась. С остальными я все годы поддерживаю родственно-дружеские отношения, которыми очень дорожу.

Все, кто знал моего отца, скажут, что он был человеком незаурядным. Он был мыслитель, философ, скептик, аналитик. При этом свои теоретические представления о мире он пытался сопоставлять с тем, что он видел в реальной жизни. В 15 лет он ушел из дому в поисках смысла жизни, вскоре примкнул к эсерам. В 1918 году, видимо, пытаясь избежать преследований, уехал из Москвы в Моршанск, под чужим именем выступал с лекциями от Наркомпроса. В 1920 году он возвратился в Москву и был арестован. После двух лет заключения освободился и стал сотрудничать с издательством «Атеист», журналом «Безбожник» и другими изданиями. Уже к тому времени он был настоящим полиглотом. Отец знал древнееврейский язык, латынь, греческий, идиш, немецкий, французский и итальянский. Он изучил Тору, Библию, был знаком с основными положениями Талмуда и Корана, так что основные книги человеческой мудрости знал не понаслышке. Классические работы по истории религии, появившиеся на русском языке в конце 20-х — начале 30-х годов, такие научные шедевры, как «Золотая ветвь» Фрэзера, «Первобытная культура» Тэйлора, «Первобытное мышление» и «Сверхъестественное в первобытном сознании» Леви-Брюля и др., впервые были переведены именно папой под псевдонимом Я.Глан, — об этом можно прочесть в аннотированных указателях антирелигиозной литературы, издававшихся им же в те годы. Кроме того, до ареста в 1939 году им напечатаны под тем же псевдонимом несколько книг по истории религии.

Папе было совершенно несвойственно чванство любого рода, он легко общался с людьми, независимо от их происхождения, национальности, образования или положения в обществе. Эта черта, присущая истинному интеллигенту, ярко проявила себя во время ссылок — люди чувствовали его искреннее участие в их судьбе и отвечали ему признательностью, дружбой, уважением. Многие «солагерники» сохранили это отношение на всю жизнь.

Увлеченность наукой не лишала папу других привлекательных качеств, которые делали его чрезвычайно интересным собеседником, притягивавшим к себе самых разных людей, и далеко не в последнюю очередь — женщин.

Когда он стал под псевдонимом М.Н.Путинцев выступать с лекциями в Моршанске, среди его слушателей оказалась и моя мама. Эта встреча определила судьбу моих родителей.

Замечу, что папина незаурядность проявлялась во всем — даже во время ссылки. Несмотря на чудовищные условия — бытовые и моральные, в которых он оказался на долгие годы, он продолжал быть философом и исследователем. В его письмах из лагерей, где он просит прислать ему самые необходимые для выживания вещи, наряду с табаком и теплыми рукавицами повторяются просьбы о посылке книг по искусству, литературе и религии. При этом папа вовсе не был «не от мира сего». Он был вполне земной, он был глубоко травмирован собственной беспомощностью, в том смысле, что он явился причиной несчастий для нашей семьи и ничем не мог эту ситуацию облегчить. Но в то же время его мощный интеллект оказывался сильнее, выше этих обстоятельств, он был как бы участником опыта на самом себе и одновременно наблюдателем. Я думаю, что именно это помогало папе не сломаться, не потерять себя, как это случалось со многими достойными людьми. Пройдя все круги жизни советского зэка, папа не начал пить, я ни разу не слышал от него низкой брани, он помог выстоять многим своим «солагерникам» (об этом свидетельствуют сохранившиеся письма).

Я очень жалею, что мало разговаривал с отцом, когда он вернулся после всех своих мытарств. И я не знаю, какие истины он обрел в результате, но знаю, что он заплатил за них непомерно высокую цену, — ценой была их с мамой сломанная жизнь…

 

Возвращаясь к письмам, отмечу, что в них нет разговоров о войне, о трудностях в стране, и о многом другом — это объясняется, безусловно, цензурой, которая контролировала все почтовые отправления, а тем более письма из лагерей. (Именно поэтому, кстати, все друзья и знакомые, упоминаемые в письмах, представлены как родственники — тети, дедушки. Понятно, что родители не хотели подставлять под удар людей, помогавших им в трудные дни, и привлекать к ним внимание органов.) В письмах речь идет о бытовых каждодневных заботах, о том, как растут и болеют дети, о беспокойстве друг за друга, о времени, когда кончится разлука и снова начнется нормальная семейная жизнь... Но за каждой написанной строкой, за каждым невысказанным словом звучит вопрос — почему, по какому праву позволено рушить человеческие судьбы? Этот вопрос так же остро звучит и сегодня…

Для нашей семьи — это больше, чем письма. Они помогают понять то, что сознательно скрывалось от нас, детей, чтобы уберечь наши души от безнадежности, страха, бессилия и отчаяния — всего того, что навалилось на маму и папу и с чем им приходилось жить в течение долгих лет. Читая письма, невозможно даже представить, как они вынесли все это! А ведь они не только выдержали, но и сохранили в себе и сберегли в своих детях жизненный оптимизм и живую душу.

Я не помню, чтобы при нас мама плакала или жаловалась на судьбу (за исключением одного раза во время эвакуации в Ульяновске). Наоборот, она старалась даже о трудностях говорить с юмором и иронией. Так же и папа писал нам, детям, не о том, как ему тяжело, а о том, как выглядит зимой степь, как летают орлы и какие там птицы. И только из писем, адресованных ими друг другу, мы видим, что в это же самое время мама была в отчаянии — без всяких средств к существованию, в вечной не утихающей тревоге за своих четверых детей и любимого мужа. А папа мучился из-за того, что, став не по своей воле источником семейных несчастий, к тому же вынужден был просить о помощи маму.

Интонация писем пронзительна, их подлинность (при полном отсутствии редакторской правки) производит сильное эмоциональное воздействие. Все это не должно оставаться неизвестным. Очень важно, чтобы больше появлялось свидетельств того, что в жизни действительно существуют любовь, верность, благородство, самопожертвование. Может быть, эти письма помогут кому-нибудь в трудную минуту сохранить достоинство, мужество, устоять перед ударами судьбы.

Конечно, судьба моих родителей не исключительна в нашей стране. Исключением скорее была семья, которая никоим образом не пострадала в те годы — ни от войны, ни от репрессий. Но, будучи историей одной семьи, такие письма дают достоверную картину многих судеб — всего, что скрыто за лаконичным понятием «те годы».

 

 

9 июня <19>40 г.

 

Так я и не докончила писать 6-го. За это время получила открытку от 24 апреля и письмо. Очень рада, что ты получил посылку. Сегодня утром послала телеграмму. Яшенька, я же тебя не утешаю, когда пишу, чтобы ты не беспокоился за нас, по крайней мере, в настоящее время. За этот месяц, т.е. за май я заработала 640 руб. Это только мой заработок. Я тебе буду писать подробно обо всем, что я покупаю и как кормлю ребят, чтобы ты был совсем спокоен с этой стороны. Недавно, например, я купила Наташеньке¹ одеяло ватное за 111 руб. Купила Наташеньке и Марочке² галоши, Марочке туфли и сандалии. Себе починила две пары туфель и галоши. Заказала Наташеньке валенки. Нинкина Маруся³ поехала в отпуск, и я просила ее прислать валенки. Ну, питаемся тоже хорошо: покупаю каждый день 2 кружки молока, сливочное масло всегда есть. Ну и остальное тоже. Я тебя очень прошу, не беспокойся о нас. Ведь я же не одна. Но как я тебе благодарна, что у меня есть дети! Без них мне было бы в тысячу раз труднее жить. Я стараюсь изо всех сил быть «в форме». Скажу откровенно, что это не всегда удается. Но как я держусь, ты можешь видеть из того, что я ни разу не плакала, или почти не плакала. Ведь когда ты был еще в Москве, Марочка была очень больна. Она заболела 7 февраля. Все врачи настаивали на больнице. Я ее положила туда, и она пробыла там до 25 марта. Ходила я к ней каждый день и через день узнавать о тебе — уехал ты или нет. Вот тогда мне было трудновато. Ведь я и работала еще. Сейчас я не надрываюсь и стараюсь сохранить приличный вид. Ведь я же тоже понимаю, что мне нельзя ни распускаться, ни заматываться. Я мечтаю скопить деньги, чтобы когда ты приехал, то год мог бы не заботиться ни о нас, ни о себе. Я ничего не продавала и пока не собираюсь. Очень хорошо, что я работаю дома. Во-первых, не теряю времени на разъезды, а во-вторых, все-таки ребятки на глазах.

Шура

 

15 июня <19>40 г.

 

У нас все здоровы. Я послала тебе телеграмму. Получил ли ты ее? 20-го я поеду сдавать тебе посылку. Думаю сдать сразу две: одну продуктовую и одну вещевую. Я просила Марусю Нинкину сдать тебе посылку, но она мне еще ничего не написала. Даже не знаю, что она сумеет послать. Дала ей денег, сахар, табак и папиросы. Но я не знала, что в мягкой упаковке не надо посылать. Теперь я уже буду посылать в коробках. Пошлю еще шоколад и варенье. Это ты уже обязательно съешь сам. Литературную газету послали, «Происхождение религии» тоже. Я очень жалею, что не выписала «Интернациональную литературу» на этот год. А достать ее очень трудно. Но все же мы попытаемся. Все, что ты просишь, пришлю обязательно. Только ты напиши, когда посылать полушубок и костюм. Яша, ты для меня старайся быть здоровым. А я ведь только и живу надеждой на твое возвращение. Ну, конечно, я буду изо всех сил держаться, как только могу. Стараюсь экономить свои силы и не выдыхаться. Питаемся мы хорошо. Ты пиши, сколько тебе высылать табаку и папирос, как тебе хватает их. Сыр я постараюсь достать. Мыло, тапки (или сандалии), ручку от бритвы и все остальное пошлю 20-го.

У нас сейчас очень много работы, а я пока еще работаю не быстро. Но работа мне нравится. Хорошо еще то, что я на дорогу совсем не трачу времени. Марочка сейчас в Лианозове⁴, Наташа сегодня поехала к Левушке⁵ в Москву. У нас сейчас такая погода, что в Москве действительно лучше: холодно, дожди и ветер. Ребятки гуляют в пальто. Я, конечно, мерзну.

Вчера Марочке исполнилось 11 лет. Я даже не смогла поехать к ней: Наташа и Маруся уезжали туда же, а я была одна с малышами. И работать тоже не могла. Сереженька⁶ очень любит рассуждать и все спрашивает: «а почему?» Аленушка⁷ такая же вертушка. Сереженька же держится более солидно. Они очень любят играть в городки. У Аленки все повадки старого городошника, а Сереженька подойдет к самым городкам, долго прицеливается (причем лицо у него делается очень свирепым) и потом с размаху бросает мимо. Но он не смущается и повторяет в том же духе. Они так развились за это время. Сереженька был у соседей в саду, и туда вошла цыганка. Он поднял пальчик и говорит: «Бабушка, вы следите, как бы цыганка ваш плитифон (патефон) не стащила?» Аленушка все промышляет, где бы что бы слизнуть: кусок сахару, конфетку, какие-нибудь заветные сокровища Мары или Наташи. Сплю я с ними, в их комнате. Сереженька иногда ночью просыпается и спрашивает: «Мама, ты моя?» — и опять засыпает. Оставаться в комнате одни они очень боятся. Сереженька, как только проснется, сейчас же босыми ногами на пол и шлеп, шлеп по всем комнатам искать маму или Марусю. Марусю они любят, и она их тоже. Тебя они вспоминают каждый день. Дедушка⁸ собирается взять их в зоопарк. Они уже знают, что в зоопарке есть «слоны и левы». Сереженька очень любит петь и любит, когда его слушают. Тетя Лиза⁹ у нас почти не бывает. Остальные по-прежнему очень внимательны. Не знаю, сдавать ли комнату?

Целую тебя крепко. Не забывай ты меня тоже.

Шура.

 

6 августа <19>40 г.

 

Получила твою открытку от 14 июля — позавчера. Прочитала ее Марочке. Она стала такая впечатлительная. Все у нее не так, как у других ребят. В субботу Сережа взял ее в Лианозово, а в воскресенье он, Женя¹⁰ и Дима¹¹ уехали в Москву провожать Ольгу¹². Остались дома баба Каля¹³, Мариночка¹⁴, Татьяна¹⁵, Мара и моя Маруся там была. Мара и Татьяна готовились в этот день “выступать”. Оделись в костюмы, венки на головках, а смотреть-то некому. Думали они думали и надумали одним уехать к нам. Собрали свои пожитки, положили в сумочки и как были в костюмах, торжественно отправились на автобусную остановку. Часов в 6 они вкатились ко мне. Я, в полной уверенности, что за ними кто-нибудь идет, спрашиваю — а где дядя? — А мы одни. Ответ, правда, был несколько смущенным. Они, очевидно, по дороге уже почувствовали некоторую неловкость от своей прыти. Танюшка, та даже на террасу боялась войти, а стала внизу и ждет, как встретят. Я сейчас же побежала к автомату звонить. Хорошо, что все еще были дома. Так что никакой паники не было, когда они вернулись домой. Я им, конечно, прочитала мораль. Вчера их повезли обратно. Мара было слезу пролила — боялась, что влетит от тети Жени, не хотела даже ехать, но я ей сказала, что это не по-товарищески по отношению к Тане: вместе напроказили, вместе и отвечать. Попросила Сережу, чтобы он не очень их пилил. Они уже совсем пали духом от своей преступности.

Наташенька гостит у Оленьки¹⁶. Сегодня я говорила по телефону с Олей (она была в Москве). Она говорит, что Наташа чувствует себя хорошо. Собирает грибы. Насушила маленькую ниточку мне в подарок и собирается из лесной малины сварить варенье. Это уже будет для тебя. Я в этом году ничего не могла сварить. Но, может быть, яблоки будут.

Малыши растут. Сереженька как будто понемногу догоняет Аленушку. То ли она немного отстает. Сейчас они оба здоровы. Играют вместе. Но и в играх сказывается характер: Аленушка по-своему бабьему положению сядет где-нибудь в уголок и тонюсеньким голоском поет колыбельную песенку своей очередной фаворитке, а Сереженька очень любит стучать «молотком», копать лопаточкой, «починять» и строить. Очень лихо бросает камешки. Но почти каждую ночь пришлепывает ко мне, а вчера в темноте он так стукнул меня по моей почтенной шишке над глазом (десятилетней давности), что у меня из глаз искры посыпались. Вскочила на этом же самом месте еще большая. Вспомнила тебя: «сама себя раба бьет, коли не чисто жнет». Конечно, я сама виновата, что разрешаю им ночью переходить ко мне. Иногда они оба приползают ко мне. Тогда Аленка или Сережа (смотря, кто первый пришел) заявляет: «Очень мне тяжело с Сережкой (или Аленкой)». О том, как мне с ними двумя нелегко, — они не беспокоятся. В воскресенье сшила Сереженьке штаники. Он их надел, очень степенно прогулялся, заложив руки в «карманы» и потом сказал: «Мама, я их сниму и уберу, вот когда папа приедет, я их одену». Ах, как было бы хорошо, если бы он в этих самых штаниках встретил папу.

Приезжал недавно к Аленушке в гости дедушка из Лианозова. Провел с ней целый день. Вот уже они душу отвели! Так все время в обнимку и были. А тетя Соня¹⁷ приезжала через день к Сереженьке. Похудела она, постарела страшно. Ольгу я так и не видала. Только что приехал Левка погостить. Я работаю, стараюсь не перегружаться и не уставать. Мне хочется, чтобы ты меня встретил не совсем старухой. Сегодня видела во сне, что ты вернулся. Как я была счастлива во сне. Хоть бы скорее можно было к тебе приехать. Я почти в каждом письме просила узнать тебя о свидании. Когда разрешат приехать к тебе? Какой праздник для меня, когда я получаю твои письма, такие редкие, к сожалению.

Я тебе пишу часто. Хотелось бы еще чаще, но иногда и времени не хватает. Может быть, я не то пишу, что надо. Ты напиши тогда. В материальном отношении у меня пока благополучно. Так что, если тебе нужно выслать деньги, ты, пожалуйста, напиши. Получил ли ты посылки, кроме первой? Очень жаль, если не получил. Я тебе послала почти все, что ты просил. Вот когда еще тебе прислать? И когда полушубок? Меня очень беспокоит то, что у тебя нет теплых вещей на зиму. Ведь это самое существенное. Так мне хочется, чтобы ты был здоровым. Я со своей стороны буду прилагать все усилия, чтобы ребятки и я сама были здоровы.

Вот очень меня беспокоит Марочка. Как бы у нее опять не повторился ежегодный процесс. А в Лесную школу устроить очень трудно. В нашей школе уже очень опасна раздевалка. Думаю, каждый день придется приходить за ней и заранее брать пальто, чтобы ей не приходилось подолгу ждать очереди в раздевалке. Обувь у них есть. Может быть, смогу Наташеньке достать валенки. Пальто зимние годятся всем. Даже Сереженька и то влез в свою шубку (примеряли недавно). Дни у нас стоят все холодные, так что и погреться на солнышке, как следует, не пришлось ребяткам. Дожди, дожди почти каждый день и ветер все время. Овощей много. Начали уже есть свои огурцы и фасоль, скоро будут помидоры и кабачки. Питаемся мы довольно хорошо. Так что, относительно этого не беспокойся. Получил ли ты наши фотографии и разобрал ли их? Теперь буду ждать письма от тебя, примерно через месяц. Никогда я так не хотела, чтобы время шло быстрее. Ты не обижайся на старших ребят, что редко пишут: они ведь все лето в разъезде. Мы все тебя очень просим! Не беспокойся о нас, думай о нас почаще и береги себя для нас. Где бы я ни была, чтобы я ни делала — мысли мои и сердце всегда с тобой. Так оно болит за тебя, так болит! Целую тебя крепко, мой родной, не забывай меня. Это ведь самое страшное для меня.

Шура.

Шлю лепестки с последней розы.

 

15 августа <19>40 г.

 

<Отрывок из неотосланного письма.>

 

Я не знаю, получила ли ты мое письмо от 3 июля. Не знаю я, получишь ли ты и это письмо. Я вот уже больше месяца ничего от тебя не получаю, несмотря на то, что нахожусь уже не в открытой степи, а на одном из участков. Но такова здесь связь, что целыми месяцами люди ни одной строчки не получают. Вообще затруднения с перепиской здесь почему-то столь велики, что я знаю некоторых старожилов, которые когда-то имели семьи, а теперь, спасовав перед непреодолимыми препятствиями, давно потеряли всякую связь с родными и близкими. Но за меня ты не бойся. Я постараюсь не упускать ни одной возможности, чтобы дать о себе весточку. Так как, однако, у меня никогда не будет уверенности, что каждое мое письмо, особенно анормальное, доходит, то ты не удивляйся некоторому однообразию моих посланий.

Вот уже дней десять, как я не работаю в поле. Я теперь учетчик чужого труда. Дело это в здешних условиях очень канительное, но досуга оно доставляет несколько больше, чем так называемые общие работы. До каких пор продлится это мое «благополучие», не знаю — возможно, еще месяца два. Что будет зимой? Я, конечно, не думаю, что мне придется маяться здесь еще четыре года, но если... Хватит ли у тебя сил и бодрости, чтобы дождаться меня? А надо, чтобы их хватило и у меня, и у тебя. Я не знаю, как эти месяцы подействовали на тебя (ты всегда была лучше и целостнее меня) — меня они совершенно преобразили. Я опустился на самое дно «социального быта» и узнал цену многому, что раньше казалось мне чем-то третьестепенным. Моя старинная мечта о «новой жизни» наконец стала реальностью, и мне будет очень больно, если судьба именно теперь навеки разлучит нас. Будем надеяться на пер-гюнтовскую кривую.

Если бы ты теперь меня увидела среди того человеческого лома, который меня окружает (а всякий, кто сюда попадает, почти неизбежно обречен на физическое и нравственное калеченье), в тех полуфантастических условиях труда и быта, которые создаются всякими местными горе-“исправителями”, тебе бы многое во мне показалось новым. Я сам пока не разберу, куда девалось мое прежнее ехидство, моя страсть к подковыркиванию. А между тем я людей узнал сейчас гораздо лучше и гораздо отчетливее и трезвее подхожу ко всему, чем раньше. Я уже тебе писал, что у меня нет ни раскаяния, ни сожаления. Оказывается, вопреки английской поговорке, в карете прошлого иногда можно ехать и притом довольно долго и далеко.

 

6 сентября <19>40 г.

 

Я получила от тебя два письма (от 12 и 26 авг.). Послала посылку: 2 кило сахару и 3 пачки табаку для папирос и 2 трубочного и 2 коробки папирос. Очень маленькая посылка, но больше я не могла, т.к. было связано с неудобствами. Витина¹⁸ бабушка ехала домой, и я попросила ее. Я очень обеспокоена относительно валенок, но изо всех сил постараюсь тебе их прислать. Полушубок уже почти знаю, как послать, но только меня смущает то, что ты не пишешь относительно времени. Когда его лучше тебе прислать? Я боюсь, что он тебе сейчас помешает в смысле лишней нагрузки, но и медлить тоже не хочется. Я хочу тебе еще послать стеганые штаны и куртку. Дядя Федя¹⁹ обещал достать. У стариков²⁰ я бываю, но редко. Они себе места не могут найти после удара²¹. Очень хотелось бы, чтобы ты для них написал. Ко мне они по-прежнему относятся очень хорошо. Просили, чтобы я им отдала или из малышей или Наташу. Но это было сказано в отчаянии. Серьезного разговора, как они сами понимают, быть не могло. Отец-то старается держаться как следует, а мать совсем потеряла себя. Но и у нее есть надежда и уверенность, что на старости лет и им будет какое-то утешение. И эта уверенность придает ей мужества переносить горе. Хотели приехать ко мне. Со мной она немного отходит и хоть немного лучше себя чувствует.

Сейчас все ребятки здоровы. Старшие ходят в школу в первую смену, а малыши придумывают себе сами всякие развлечения. Сереженька все старается быть похожим на тебя. Походка у него действительно твоя и стремление к чистоте тоже, любит порядок. Как-то Аленушка оставила своих кукол и их имущество в саду на лавочке. Вот он под вечер вышел, увидал их и говорит мне: «Мама, мне надо ублать Аленкины иглуски, а то вот она лазблосала, а потом плакать будет». Аленушка делается настоящей бесовкой. Сереженьку она часто лупит, а тот выносит все ее выкрутасы довольно снисходительно. Только когда у него уже терпенье иссякает, то он очень основательно вцепляется ей в волосы. Тут уже Аленка начинает реветь белугой и звать на помощь папу. Сегодня тетя Лиза варила нам варенье из персиков. Так Аленка в первую очередь наметила тебе, потом себе и Сереженьке. Если у них есть какое-нибудь лакомство, то они обязательно оставляют тебе: «А это папе». Так как ты категорически отказался от шоколада, то я им понемногу скормила две плитки, которые были предназначены для тебя. Но они обязательно хотели знать, оставила ли я тебе.

Пока у них все есть и они ни в чем не нуждаются. Наташа получила Оленькино пальто и ее же шерстяную юбочку, у Мары все есть от Наташи. В воскресенье Маруся была выходная, я работать не могла, но зато сшила Наташе фланелевое платье, а Наташа и Мара готовили обед, смотрели за цыплятами и ребятами и делали все по хозяйству. Теперь в следующее воскресенье буду шить Алене, а потом Сереже. Марочке пока не надо. Наташеньке я даже помогаю по геометрии: какие-то задачки, параллелограммы, и пока все решаю. Материальных затруднений пока не испытываю. Коровий вопрос разрешен в отрицательном смысле — очень трудная проблема. Я тебе послала «вечерку» и положила туда табаку, папирос на десять. Но, наверное, не дойдет.

На Остоженке²² все по-прежнему. Р.²³ вышла замуж, старик²⁴ ругается. Тетя Лиза теперь стала много внимательнее, Петька²⁵ не бывает: обиделся на меня, что нет ему достаточного внимания, которого он заслуживает. Работаю я по-прежнему и по-прежнему довольна работой. Думаю о тебе по-прежнему каждую секунду. 15<-го> пойду смотреть пробные карточки ребят. Когда будут готовы, пришлю. Целую тебя крепко. Ты не смейся, но я целую твои письма, которые ты писал и к которым касался рукой.

Шура

 

<Вероятно, сентябрь 1940 г.>

 

Мой адрес на конверте.

Любимая моя, как я благодарен тебе за твои письма! Все они, рано или поздно, доходят до меня. Опаздывают они приблизительно на месяц, и такое опоздание, по-видимому, вполне естественно. На этих днях я получил твои письма от 16 и 18 августа. Я аккуратнейшим образом пишу тебе не меньше двух раз в месяц и надеюсь, что мои письма тоже доходят. Ты просишь помнить и любить тебя и ребят. Просьба эта трогательна, но наивна. Если бы даже почему-либо я вздумал забыть вас, из этого ничего бы не вышло. Моя любовь к вам, моим родным, не фейерверк, который то вспыхнет ярко, то потухнет бесследно, а ровное и сильное пламя, которое погаснет только со мной. И распространяться об этом нечего. Ваши фотографии (я получил их шесть) доставляют мне много радости, и я не расстаюсь с ними никогда. В бытовом отношении я живу вполне сносно и питаюсь, вероятно, нисколько не хуже вас. Да и вообще, я повторяю, мне несравненно легче, чем тебе. Больше всего я боюсь того, что ты устанешь и надорвешься от ноши, которая выпала на твою долю. Очень прошу тебя об одном: гони от себя прочь всякие мрачные мысли и помни, что какие бы неожиданности не подстерегали нас с тобой в будущем, любовь моя и нежность выдержат любые испытания и антракты. Дальше мне очень хочется, чтобы дети не росли белоручками и чтобы Наташа, речь пока может идти только о ней, — приучалась к самостоятельности, к самодисциплине, чтобы она научилась не бояться и не стыдиться никакого труда. С этой стороны не плохо бы завести тебе корову и втянуть в уход за ней Наташку. Если бы Берта²⁶ могла помочь тебе материально (я не сомневаюсь, что она это сделала бы, если бы у нее была возможность), то, возможно, стоило бы попробовать, хотя это и является большой нагрузкой. С комнатой тебе виднее. По-моему сдать ее стоит только хорошему человеку, который любит ребят и умеет обращаться с ними. Категорически прошу тебя довести твои материальные заботы обо мне до минимума. Все твои продуктовые посылки я получил. Почему-то не дошло до меня только трикотажное белье, да с табаком случилась авария. Его у меня украли через несколько дней после получения. Впредь ты не выходи из пределов 40-50 рублей на посылки. Посылай, когда тебе удобнее, из расчета 450 папирос (или соответственного количества табака), 1,5 кило сахара, куска туалетного и хозяйственного мыла, десятка спичек в месяц. Очень я хочу, чтобы ты регулярно посылала мне немножечко домашнего варенья, да изредка дешевых конфект или печенья. Холода здесь начинаются в ноябре, и к этому времени не мешало бы получить полушубок. Валенок уже у меня нет, но я обойдусь без них. Больше мне ничего не надо. В будущем мне может понадобиться пара белья, а теперь я обойдусь. Подметки к сапогам, конечно, пригодятся, но если достать их трудно, то не стоит тебе с ними возиться. Получил я три бандероли с газетами и книжечку «Происхождение религии»²⁷. Газеты, журналы и книги ты время от времени мне посылай. Не беда, если не все они дойдут. Денег мне не надо. Так как я ни от какой работы не отвиливаю, то я кое-что зарабатываю, и на повседневные расходы, очень небольшие, мне хватает. До поздней осени я буду на сенокосе, а относительно зимы загадывать рано. Я совершенно спокойно отношусь к будущему и очень хотел бы, чтобы это спокойствие передалось и тебе. Прошу тебя в первую голову позаботиться о детях. Лишь бы они были обуты и одеты, а я обойдусь. Думаю, что зимой на свидание приезжать сюда не стоит. А к весне видно будет. Либо я отсюда буду хлопотать, либо ты в Москве обратишься в соответствующие органы с ходатайством. Физически я чувствую себя вполне прилично, и если бы не тоска по любимым и родным людям, я бы не очень жаловался на свою судьбу. Всюду ведь люди живут! Учиться можно при желании и с самыми отпетыми людьми. Мысли о вас придают мне силы и бодрости.

Яков

 

17 октября <19>40 г.

 

Посылаю ребятишкам давно обещанное письмо. Мне, однако, хочется использовать этот случай, чтобы черкнуть несколько строк тебе. Скоро годовщина, пора подводить итоги, а я не знаю, представится ли мне снова возможность запросто побеседовать с тобой. Если говорить откровенно, «как на духу», у меня нет достаточно веских оснований для того, чтобы пенять на судьбу за этот год, несмотря на всю тяжесть пережитого. Во-первых, могло бы все обернуться хуже. Во-вторых, и это наиболее существенно, год не только не пропал у меня зря, не только обогатил меня множеством интереснейших и самых неожиданных впечатлений, но и принес мне то, чего мне не хватало всю жизнь и чего я всегда добивался, разумеется, с частыми срывами и нередко совсем вслепую — душевное равновесие. Я считаю себя вправе сказать словами Достоевского: «Меня исправила каторга». Теперь уже мне не придется начинать после каждой бани «новую жизнь». Единственное, что меня мучает — это разлука с тобой и детьми. Но меня не покидает надежда на встречу, более близкую, чем срок, указанный людьми, которые имеют дело не с живыми личностями, а с канцелярскими номерами. И раньше и теперь мое заветное убеждение было неизменным: самое главное в жизни человека — это его любимый труд и дети. Отсутствие или гибель того и другого я считал бы катастрофой, от которой оправиться невозможно. Но с детьми я полагаюсь на тебя. Очень это трудно, много уйдет у тебя здоровья и нервов на это, но ведь ты вытянешь ребят. Я потому так благодарен Берте, что уверен в ее безотказной помощи тебе. На мое счастье, труд этот таков, что в любой обстановке я в состоянии заниматься им (иногда более, иногда менее плодотворно). И если прав академик Павлов, что каждому исследователю дано в жизни написать только одну книгу, то прошедший год не только не помеха, а содействие этой моей одной книге, если только мне суждено ее написать. Так вот перед этим главным отступает на задний план все тягостное, нудное, нелепое, что было и что еще будет на моем пути. И я чувствую себя пока более богатым, чем многие, которые там в Москве считают меня живым трупом. Словом, тебе за меня грустить нечего. И если тебе порой приходится очень трудно, вспоминай о том, что всегда и всюду, в самых отвратительных клоповниках, затмевающих горьковское «дно», в самые унизительные моменты моего нынешнего существования, мысль о тебе и о детях лучше всего помогает сохранять столь необходимое мне равновесие. А теперь несколько слов о житейском.

В твоем письме от 2 октября ты пишешь, что приготовила мне посылку. Очень прошу тебя, чтобы это была последняя до весны. Положи только в нее папиросной бумаги, дюжину лезвий для бритья, мыла и конвертов. Больше мне ничего пока не понадобится. Вот книги и журналы пришли мне, пожалуйста. Ночи пошли длинные, и хоть освещение фантастическое, а окружение еще больше, я урывками стараюсь читать. Я даже по-английски уже кое-что кумекаю. Надеюсь скоро читать со словарем. Как только получу ответ на это и прежние (два) письма, напишу Берте и дяде Феде. Очень мне хочется получить от тебя подробное письмо о житье-бытье родных и знакомых. Может быть, из сестер кто-либо возьмет отпуск дня на два и съездит в места не столь отдаленные для отправления посылки²⁸. Но тебе виднее, как и что. Так или иначе, не загружай себя хлопотами обо мне: все, что делается для ребят, мне дороже и приятнее того, что делается для меня. Крепко вас всех целую, мои родные. Привет всем, кто не забыл меня.

Яков

 

Родные мои Наталочка и Марочка.

Сейчас, когда я пишу это письмо, здесь уже так же сыро и слякотно, как у вас. А совсем еще недавно, дней 15 тому назад, сияло яркое солнце, и я в течение целых недель без перерыва разъезжал по необозримой карагандинской степи. У меня была бричка, запряженная парой волов, собака Люська и небольшая палатка. Иногда ночью волы уходили неведомо куда, и мне приходилось разыскивать их на территории в 40-50 километров. По 8-10 часов подряд приходилось мне в лунные ночи бродить с одной собакой. Это было совсем не страшно, так как хищных зверей здесь очень мало, а опасные днем змеи ночью спят в своих норах. Когда я бродил по степи, я очень любил думать о вас, вспоминая проведенные вместе годы, а иногда вынимал из кармана ваши карточки и рассматривал их при луне.

Наша степь скорее пустыня. Это — равнина, изрезанная руслами высохших рек и покрытая редкой, колючей травой. На десятки километров здесь ночью виден любой слабый огонек. Здесь целыми днями не встретишь ни кустика, ни жилья, ни человека. Лишь иногда лысая равнина оживляется грядами синих сопок да еще «мулушками». Это — казахские гробницы, сложенные в виде высоких конусов или кубов из самана. А саман — это кирпич, приготовленный из глины, смешанной с навозом рогатого скота. Из самана здесь строят и дома, и сараи, и магазины. Ведь дерева здесь не встретишь на протяжении многих сотен километров.

Вы себе и представить не можете, какую огромную радость доставляли мне ваши письма среди одиночества в пустыне. Я читал их, перечитывал и неизменно думал про себя: «Мои ребятишки меня не подведут. И в школе, и дома, и с мамой, и с учителями, и с товарищами, и с подругами они покажут себя молодцами». Я никогда не сомневался, что вы поймете трудное положение мамы и постараетесь доставлять ей поменьше хлопот. Я уверен в том, что вы ничего от нее не скрываете, во всем с ней советуетесь. Мне было бы очень больно узнать, что вы ее в чем-либо обманываете. Вы отлично знаете, что мама так же, как и я, в случае какой-нибудь вашей ошибки думает не о том, чтобы вас наказать, а о том, чтобы помочь вам и уберечь вас от непоправимого зла. Очень прошу вас и впредь писать мне хотя бы раз в месяц. Очень меня интересует, что вы читаете, с кем дружите и играете. Сообщите, растут ли клены, посаженные при мне. Близнецам прочтите эти корявые, но от души написанные стишки:

 

Часто прохожу я по степной дороженьке

Погруженный в думы о родной сторонушке,

О мальчишке о любимом, о Сереженьке,

О резвушке ненаглядной, об Аленушке.

Из кустов выпрыгивают серенькие зайки,

Беркуты бесшумно проплывают чинные,

Молнией проносятся беленькие чайки,

Высоко клекочут в небе стаи журавлиные.

Поднимусь на сопку я высокую,

Зверям, птицам громко крикну я:

«Напрямик через всю степь широкую

Стрелой неситесь в Новое Владыкино!

Домик есть там с низеньким забором,

Родней, милее во всем свете дома нет;

Соберитесь под окном и гряньте хором:

“Сереженька! Аленушка! От папы вам привет!”»

Поцелуй горячий передайте маме,

Всем, кто любит вас, спасибо и поклон;

Крепко верит папа: сердце не обманет,

Раньше или позже с вами будет он!

 

Если они чего-нибудь не поймут, объясните им, а если сами чего не поймете, обратитесь к маме. А впрочем, все дело в том, чтобы вы почувствовали, как я вас всех люблю и как хочу, чтобы у вас все было по-хорошему.

 

1 января <19>41 г.

 

Вот, родная, и прошел сороковой год. Я проводил его с каким-то смешанным чувством грусти и надежды. К Новому году я получил твое письмо от 17 декабря. Без преувеличения скажу, что лучшего подарка мне и не надо было. Как хорошо, что вы все здоровы. Нехорошо только, что тетя Берта загрустила. На мой взгляд, уже одно сознание, что в моем лице она имеет неоплатного должника, должно уберечь ее от чувства одиночества, которое обычно является главной причиной хандры.

В конце декабря я послал дяде Феде и тете Поле²⁹ письмо с благодарностью за все, что они для меня делают. Кстати, посылку с табаком из Моршанска я получил, как и посылки из Горького и из Москвы (с рыбьим жиром и витаминами). С табаком и едой, попадающими к нам, происходит то же, что и с водой, попавшей на раскаленную плиту: испарение совершается мгновенно. Таким образом, если тебе удастся посылать мне табак и съедобное, будет очень хорошо, ну, а если не удастся, тоже не беда. Как-нибудь прокручусь. Валенки очень пригодились, несмотря на поношенность. Получил стихи Сологуба, жду Горация и Эдгара По. Нельзя ли попросить кого-нибудь достать сборник американских новелл, вышедший в 40 г. Но это необязательно. Главное — пишите мне все, кто может и хочет. Мыслью и сердцем я всегда с вами. Это мое противоядие от тоски и депрессий.

Яков

 

<Дата отправления не поставлена.

Возможно, это приложение к письму от 2 июня 1941 г.>

 

Родные, любимые мои ребятки!

Четыре с половиной тысячи километров отделяют меня от вас. Но и такая даль не мешает мне каждый день думать о вас и тревожиться о вас.

Страна, в которой я теперь живу, совсем не похожа на наши места. Название ей Караганда, что по-казахски означает «черный камень». Но лучше бы ее назвать «желтый песок». Это — степь, переходящая в пустыню. На сотни километров ни одного кустика. Редкая трава имеет корни в несколько метров длиной, чтобы добраться до воды. А вода здесь соленая. Здесь часто бывают миражи. Вот, я сейчас из палатки вижу на горизонте строения и морские волны, которых на самом деле здесь нет. Климат здесь тоже не похож на ваш. Летом среди дня жара доходит до 40-50 градусов, а ночью руки мерзнут от холода. Караганда — это страна не только песка, но и ветра. Я не помню здесь ни одного дня без ветра. А вот третьего дня была такая сильная песчаная буря, что даже на расстоянии одного метра не видно человека. У нас так не бывает даже в самую сильную метель. Зимой здесь бывают жестокие морозы и бураны. Как это ни странно, но здесь много птиц. Некоторые из них тоже не похожи на наших. Есть здесь, например, серенькая птичка с черным брюшком и хохолком. Называется она турчай. Другая птичка, похожая на пестрого попугайчика, называется шипджирк. Появляется она перед холодной погодой. Много здесь ящериц, змей, скорпионов. Люди живут здесь тоже не как у нас. Они занимаются, главным образом, скотоводством. Здесь часто приходится видеть казахов, едущих верхом на верблюдах, лошадях и даже коровах. Мне недавно пришлось пить лошадиное молоко, которое называется кумыс. Оно довольно приятное, хотя хуже коровьего.

Трудно здесь жить людям, особенно детям. Как хорошо, ребятки, что вы живете в таком краю, где много зелени, хорошей воды и где нет такой изнуряющей жары, трескучих морозов и несносных буранов! Я еще не раз буду рассказывать вам о здешнем крае. Сейчас мне хочется обратиться к вам, особенно к Наталке, с двумя просьбами. Вы знаете, как трудно маме без меня, как много ей приходится работать. Я вам никогда не прощу, если вы будете расстраивать ее своими капризами, ленью, недисциплинированностью. Начались каникулы, и Наташеньке следует не только гулять и отдыхать, но и помогать маме.

Вторая просьба заключается вот в чем. Пишите мне почаще и поподробнее о своей жизни: как проводите день, что делаете, что читаете, с кем играете. Сообщите, как живут Дима, Маринка, Левка, Бориска³⁰, Олюшка. Наташка спрашивает, как пишется «до свидания». Обычно пишут без восклицательного знака. Очень жаль, что Сереженька с Аленушкой еще не умеют читать. Но вы им скажите, что папа очень их любит и когда приедет, будет с ними всюду-всюду гулять и угощать вкусными-превкусными вещами. А пока им придется удовлетвориться стишками взамен «пана-Сержана». Пусть Наташа или Марочка прочтет их близнецам.

 

Мальчик жил в Москве — Сережа,

На отца во всем похожий.

У него сестра Аленка

Распевала очень звонко.

Раз Сергун в саду играл,

Прыгал, бегал и скакал

И, играя, так устал,

Что, не чуя больше ног,

Прикорнуть под вишню лег.

Он долго спал, он крепко спал

И во сне не замечал,

Что комар его кусал.

Вдруг Аленушка примчалась

И так звонко рассмеялась

Что Сержант наш встрепенулся,

Крякнул, хмыкнул и проснулся.

Он головкой помотал

И сердито заворчал:

«Что меня ты будишь рано?

Все равно сейчас не встану!

Сон хороший я видал,

Будто с папой я гулял,

Будто он меня ласкал,

Целовал и миловал,

Шоколадом угощал.

Я еще здесь полежу,

Сон веселый досмотрю!»

Так Аленке он сказал

Отряхнулся, перевернулся,

Головой в траву уткнулся

И без передышки снова задремал.

 

Ребятки, пришлите мне тюбик синдетикона для конвертов.

 

13 января <19>41 г.

 

Больше двух недель я не получаю, родная, ни писем, ни газет. И хоть разум мне диктует совершенно естественное объяснение — бураны и снежные заносы, тревога все-таки нет-нет да и закрадывается в мое сознание. Последнее письмо — от 17 декабря, это ведь почти месяц. А я все никак не могу привыкнуть к продолжительному отрыву от тебя.

Мне жизненно необходимо знать, что вы живы, здоровы и справляетесь с зимними невзгодами. Получила ли хоть ты мои декабрьские письма? Относительно твоих посылок я уже писал тебе, что я получил и из Горького и из Моршанска. Правда, все их содержимое уже давно потреблено. Ты, однако, обо мне не беспокойся. Кроме табака и мыла, у меня ни в чем нужды нет.

Я уже писал тебе, что нынешняя моя работа значительно легче прежней. Вечера теперь длинные и мне удается почитать почти каждодневно. Стихи Сологуба я получил, а Горация и Эдгара По почему-то все еще нет. Получил я письмо от дяди Феди, а тетя Берта что-то не пишет. Познакомился я, наконец, с карагандинской зимой, с ее морозами и буранами. Переношу я ее сравнительно легко. Нет дня, чтобы я мысленно не побывал дома, и с каждым днем ты все мне ближе и роднее, хоть, кажется, и некуда больше. Живу надеждой, что ближайшие дни принесут весть от тебя.

Яков

 

24 января <19>41 г.

 

Сегодня, родная, получил твое письмо от 8 января. Оно пришло как раз в один из тех буранных дней, о которых ты читала в газетах. Здешние бураны, если только они не сопровождаются морозом, страшны только для путников в открытой степи. Так как я работаю на складе, т.е. в помещении, правда, не отапливаемом, то ты обо мне беспокоишься зря. Никакой нужды в теплых вещах у меня больше нет³¹. Меня больше устроит лыжный костюм, но ты с ним не торопись и не урывай время у своей работы и своего досуга.

Несколько дней тому назад я получил твою посылку из Москвы. Та, которая с бельем, еще не дошла. Будем надеяться, что она не затеряется. Табак пришелся как нельзя больше кстати. Курево в нашем быту самое узкое место, и как я ни экономлю его, слишком быстро оно расходится: уж очень велик на него спрос³². А один ведь курить не станешь. Хорошо бы получать пока только махорку и лишь очень немного (пачки две-три) приличных папирос. Денег мне не требуется. Питаемся мы несколько однообразно, но вполне достаточно, особенно в отношении хлеба и зелени. Вообще мне не надоест повторять тебе: тебе с четырьмя детьми бесконечно труднее, чем мне. Я ломаю себе голову над тем, как бы помочь тебе хоть немного, но ничего реального не могу придумать. Это сознание моей беспомощности в таком трудном для тебя положении — самый мучительный момент в нынешней моей ситуации. Остальное как-нибудь образуется. Я надеюсь, что от тех разнообразных квалификаций, с которыми мне приходится знакомиться вплотную, для меня будет некоторый прок. Кабинетному человеку вроде меня очень полезно узнать, как пахнет реальная, а не книжная жизнь. Бодрости я не теряю. Она помогает мне приспособиться и к карагандинским климатическим условиям, которые, действительно, очень своеобразны и очень далеки от нашего московского климата.

Главное, чего мне сейчас нужно, это уверенность в том, что тебе удается справляться с выпавшей на твою долю нагрузкой. Относительно свидания я сейчас ничего определенного сообщить тебе не могу. Одно ясно: ради нескольких часов или даже одного дня тебе сюда приезжать не следует. Расход времени и денег слишком велик для этого. Но ты попробуй походатайствовать в Гулаге непосредственно: если там тебе разрешат свидание на несколько дней, то, разумеется, надо приложить все усилия, чтобы свидание осуществить. Попробуй позондировать почву. Поговори с Лидией Фаддеевной³³: ей, кажется, приходилось иметь дело с вопросами подобного рода. Во всяком случае, все это музыка довольно отдаленного будущего. А пока нам обоим необходимо не упускать главной, основной задачи — жить, работать, вообще держать себя в таком состоянии, чтобы не превратиться, как здесь говорят, в «доходяг», т.е. в людей, у которых уже не осталось ни сил, ни воли, ни вкуса к жизни. Поменьше, родная Шуриночка, трать нервной энергии на меня. Не рисуй себе очень уж мрачных картин относительно моего житья-бытья. У нас есть свои маленькие горя и небольшие радости, как и у всех, у нас существует свой житейский ритм. В частности, мне приходится много работать, работать я стараюсь по-честному, а ты знаешь мой взгляд на этот вопрос: труд выпрямляет человека, труженик не может быть совсем плохим человеком.

Как ни странно, мне здесь, как и дома, не хватает времени, день у меня заполнен до отказа, так что, как и прежде, мне спать приходится сравнительно мало. Я здесь почувствовал всю правду строк Шиллера:

 

Как странен седого времени полет?

Безмолвное всегда прошедшее встает,

Грядущее ползет медлительной стеной,

А настоящее летит крылатою стрелой.

 

Пришли мне, пожалуйста, зубного порошка и мочалку. Относительно книг и журналов не очень хлопочи: присылай, что попадется под руку и чего не жалко. Если не все дойдет — не беда. Целую тебя и детей.

Яков

 

2 мая <19>41 г.

 

Я надеюсь, родная, что ты успела получить к дню своего рождения письмо, посланное мной в начале апреля. Но как бы там ни было, у тебя не может быть сомнения в одном. На свете нет человека, который больше меня радовался бы тому, что ты сорок один год назад родилась. Хотелось бы мне думать, что, несмотря на житейские невзгоды, переживаемые тобой сейчас, ты и сама не жалеешь о том, как сложилась твоя жизнь. Трудно приходится тебе теперь с четырьмя ребятами, но я верю в твою выдержку и любовь ко мне.

Я уже писал тебе, что тебе не следует беспокоиться обо мне, несмотря на редкость моих писем. Я здоров и бодр и по-прежнему живу тобой и ребятами. Меня только смущает то обстоятельство, что мне приходится быть большой нагрузкой на твоем бюджете. Очень я прошу тебя сократить твои расходы на меня до минимума на посылки. Продумал я вопрос о свидании и пришел к выводу, что в этом году от него целесообразней воздержаться. Лучше будет те деньги, которые на него пришлось бы затратить, использовать на подготовку к зиме. В нашей жизни, в жизни людей, работающих круглый год на воздухе, очень большую роль играет погода. Но зимой здесь погода бывает капризной, а иногда совсем никудышной для непривычного человека. На зиму мне обязательно потребуются сапоги яловые или горные ботинки и валенки или бурки. Подготовить их надо летом. Валенки можно прислать к ноябрю, а кожаную обувь можно в любое время. Это очень большой расход и совместить его с расходом на свидание вряд ли тебе удалось бы.

Последнее твое письмо, полученное мной, от 14 апреля. Теплое белье, купленное тобой, можно прислать к осени. Газет я почему-то давно не получаю, но ты продолжай их высылать так же, как и журналы. Что-нибудь да дойдет. Очень жаль, что у меня мало времени для чтения. Но мне хотелось бы получить «Невыдуманные рассказы» Вересаева и «Под знаменем марксизма». Посылай мне также номера «Большевика», если тебе не очень трудно их доставать. Посылки из Пестова я получил обе, а из Моршанска пока ни одной. Табаку «охотничьего» мне больше не надо. Пришли мне папирос (любых) и немного хорошего табаку. Твоя смесь из какао и меда оказалась очень вкусной и питательной. Она пришлась весьма кстати. Весна у нас потребовала напряженной работы. Но это ведь очень дорогая штука, и ты больше ее не посылай. Буду очень рад, если тетя Люба³⁴ испечет мне печенья. Шоколад Инночки³⁵ оказался замечательным, и я очень признателен за него. В следующий раз, т.е. в июне, я напишу детишкам обещанное письмо, а теперь пусть готовятся к испытаниям и по возможности помогают тебе. Мне очень неприятно, что дядя Федя не получил моего письма. Как ни трудно приходится порой, но памяти о Вите у меня не вытеснит ничто.

Почему ты ничего не пишешь о здоровье тети Берты и о глазе Димушки³⁶? Неужели Владимир Капитоныч³⁷ не уплатил тебе ничего за второе издание «Происхождения религии»? По-видимому, мне придется написать официальное заявление. Вряд ли это доставит ему удовольствие.

Маленькие карточки ваши я получил. Я надеюсь, что летом ты мне пришлешь еще ваши фото. Очень хочется посмотреть, какими стали малыши. Пришли мне немного бумаги. Конвертов и открыток не надо. Целую тебя и детей. Привет всем.

Яков

Пришли чаю и зубной пасты.

 

* * *

Далее я хочу привести краткие отрывки из воспоминаний П.И.Фонберга, относящиеся к началу войны:

«После 22 июля… изо дня в день с немецкой пунктуальностью, без пятнадцати десять начиналась воздушная бомбардировка Москвы… На следующей день после второй воздушной бомбежки поехал в Ново-Владыкино к Шуре узнать, как они перенесли эти две кошмарные ночи… На ней лица не было, она с ужасом думала о последующих налетах. Через пять таких кошмарных ночей у Шуры нервы окончательно сдали, и она, не слушая никаких советов, не поддаваясь никаким уговорам, пошла в ближайший эвакопункт и настояла, чтобы ее с детьми эвакуировали… Спустя два часа после их отбытия (на эвакопункт. — С.Ч.)… подхожу к их дому, дверь снаружи заколочена доской, начинаю расспрашивать соседей, и они мне сказали, что эвакуировались… Стали ходить (вместе с Н.С.Всеволожской. — С.Ч.) из одного сборища эвакуированных к другому. Когда мы ходили по этим пунктам и воочию видели, что там творится, то пришли в ужас. Настоящая свалка человеческого лома: старики, старухи и дети, здоровые и больные рядом, все на полу или на своих вещах, грязь невероятная, общий крик и шум. Уборные загажены и к ним длиннющая очередь, ни согреть, ни вскипятить (воды. — С.Ч.) негде.

Наконец нашли наших беглецов. После долгих уговоров и упрашиваний с большим трудом убедили ее эвакуироваться не через посредство районного эвакопункта, а… вместе с семьями сотрудников нашего Наркомата (речного транспорта. — С.Ч.)... Я… узнал, что 6 августа собирается отплыть специальный пароход с эвакуирующимися семьями в Ульяновск. Записал в число эвакуирующихся и мою семью, состоящую из девяти человек. В нее вошли пять человек Шуриных, три человека ее брата Сергея и еще одна тетушка (П.И.Фонберг дружил с мамой еще со студенческих времен и оставался близким другом нашей семьи и после маминого замужества. Поскольку брак моих родителей был гражданским, это дало возможность П.И.Фонбергу назвать нас «своей семьей». Так мы оказались в Ульяновске. — С.Ч.).

 

17 сентября <19>42 г.

 

Последним твоим письмом, родная, является твоя открыточка от 22 июля. И хоть умом я знаю, что ничего удивительного в столь длительном перерыве нет, я не могу справиться со своим бедным сердцем и помешать тревоге за тебя и ребят забираться в сознание и рисовать моему воображению всякие неприятности. Надеюсь, что хоть ты-то за это время получила хоть одно из моих писем, которые я аккуратно посылал ежемесячно.

В моем положении никаких перемен. Вот только обувь моя износилась до отказа, и я ломаю голову над тем, как бы ее заменить. Получил я за это время две небольших посылочки от тети Берты, которые ценны, главным образом, тем, что в них был табак. Нельзя ли как-нибудь попросить ее достать какую-нибудь хотя бы старую обувь (43 номер) и выслать ее мне. Может быть, это осуществимо из какого-либо другого места, где принимаются посылки. Ты не обижайся на меня за эту просьбу и не очень беспокойся о судьбе моих ног. Еще около месяца будет тепло, а за это время я, возможно, разрешу обувной вопрос на месте. В остальном все обстоит более или менее благополучно. Только бы не оборвалась связь с тобой и детьми. Очень прошу тебя не прекращать посылки мне писем, даже если бы ответы на них поступали с большими замедлениями и перерывами. Во всяком случае, знай, что вся моя жизнь здесь полна мыслями о тебе и детях и надеждой на встречу с вами. Поцелуй ребят и передай привет родным.

Яков

 

<Нрзб.> октября <19>42 г.

 

Родная моя труженица! Вот уже два месяца, как я не получаю от тебя писем и не знаю, доходят ли до тебя мои. Хотя умом я понимаю, что в этом нет ничего удивительного для такого момента, какой переживает страна, тревога, тем более мучительная, что она бессильная, тревога за тебя и за детишек не покидает меня ни на миг. Мне бы очень хотелось, чтобы хоть ты за меня не беспокоилась и чтобы ты все свои заботы уделяла ребятишкам, которых тебе, надо думать, нелегко вытаскивать одной. В моем положении никаких особых изменений нет, если не считать того, что я кочевал с места на место в степи по условиям своей работы. В бытовом отношении мне жаловаться не на что. Вопрос с обувью и с одеждой я надеюсь разрешить к зиме без помощи со стороны. За это время я получил несколько бандеролей с газетами, за что приношу свою глубочайшую благодарность. Каждый день я встречаю с надеждой на весточку от тебя, моя любимая, и хочется думать, что когда-нибудь я ее дождусь.

Как-то тебе удастся снабжать ребят всем необходимым и подготовиться к зиме, которая, по-видимому, будет нелегкой? Какова судьба родных и близких людей? Все это вопросы, которые, конечно, являются очень маленькими по сравнению с происходящими в мире событиями, но которые, тем не менее, все время преследуют меня. Я надеюсь, что ты, невзирая на перерывы в получении писем, продолжаешь мне писать. Крепко целую тебя и детей. Мысли мои всегда с вами, самыми дорогими для меня существами.

Яков

 

12 ноября <19>42 г.

 

Три года прошло, родная, со дня нашей разлуки и вот судьба вздумала немножко меня побаловать. После двухмесячного перерыва я получил сразу четыре твоих открытки (последняя от 16 октября). Правда, не очень они веселые твои письма, но ведь ты знаешь, что я предпочитаю самую суровую истину всякой неопределенности и неизвестности. Мне теперь очень досадно, что я вздумал просить тебя относительно сапог и брюк. Тебе и так досталась доля настоящей страстотерпицы, а тут еще я подбавил тебе хлопот с сапогами.

У нас уже установилась настоящая зима, но я надеюсь, что вопрос на днях разрешится более или менее сносно. В остальном у меня дело обстоит сравнительно благополучно. Я и впредь хотел бы получать от тебя подробные и правдивые сообщения о твоем житье-бытье, о ребятишках, о ваших зимних трудностях, осложнениях и невзгодах. Не скрывай от меня, Шуриночка, ничего. За эти три года мое чувство к вам, дорогие мои, не потеряло своей свежести и стало еще более горячим и напряженным. Даже всесильное время не имеет над ним власти. Меня очень мучает сознание своей беспомощности, но я не теряю надежды на совместную жизнь с вами, на возможность хоть немного пригодиться вам в будущем.

От тети Берты я получил две посылочки, которые очень меня тронули. После первой посылки я написал письмо Злате, так как посылка была от ее имени. Я знаю, как трудно сейчас собрать самую крохотную посылку. Поэтому прошу тебя написать тете Берте, чтобы она воздерживалась от посылок, но зато почаще высылала мне газеты и журналы. Несколько бандеролей я от нее получил, но за последний месяц их что-то не стало. Передай ребятишкам, что я запрещаю им болеть, что я обязываю их встретить меня здоровыми и жизнерадостными. Я знаю, любимая, как тебе трудно, но я верю в твое любящее сердце и твои золотые руки. Передай привет всем близким и пиши мне, невзирая ни на какие перерывы. Мысли мои всегда с вами.

Яков

 

10 декабря <19>42 г.

 

Несколько дней назад, родная моя, я получил письмо Марочки. Вообще, конец ноября и начало декабря принесли мне много радости. Я получил твои открытки (последняя от 6 ноября) и две посылочки от тети Берты. Правда, в них не было ничего съедобного, но они обеспечили меня ботинками, брюками, табаком и газетами. По совести говоря, мне хоть досадно и немного стыдно, что я доставлял вам столько забот в такое нелегкое для вас время, но тот факт, что мои конечности защищены теперь от здешних морозов и ветров, придает мне много бодрости. О благодарности говорить не приходится. Если бы любовь, преданность, благодарность и остальные чувства этого рода обладали чудодейственной силой не только в поэзии, но и в реальной действительности, то я был бы спокоен за тебя: у тебя хватило бы сил выдержать всякие невзгоды. Так сильны эти чувства у меня по отношению к тебе. К сожалению, суровые бытовые <условия> не всегда поддаются нашим чувствам и настроениям. И вот я немного побаиваюсь за тебя и за детишек. Марочкино письмо для меня драгоценно особенно тем, что оно дало мне со всей непосредственностью воспринять ваше нынешнее житье-бытье. Как бы мне хотелось передать ребятам хоть часть приобретенной мною за эти годы физической закалки, чтобы они больше не болели! Как бы мне хотелось облегчить твои героические усилия обеспечить их всем необходимым. Увы, все это пока «слова, слова, слова»!

Очень прошу тебя по-прежнему писать мне возможно чаще и не скрывать от меня ничего относительно себя и детей. Тетю Берту попроси не выворачиваться наизнанку для сооружения посылок мне. Пусть, если хочет, посылает мне только то, что у нее окажется лишним. У меня здесь сойдет все, мало-мальски пригодное в пищу. А лучше пусть ограничится возможно более частой посылкой газет, журналов, книг любого возраста и содержания. Хорошо бы получить какое-нибудь пособие по бухгалтерии и учебник по первобытной истории. Крепко всех вас обнимаю.

Яков

 

12 июня <19>43 г.

 

Вот уже больше месяца, родная моя Шуриночка, как я получил твое последнее письмо от 15 апреля. Значит, уже больше двух месяцев я ничего не знаю о вас, моих самых дорогих и близких. Меня это очень мучает, но что поделаешь? Вот уже пять недель, как я, по примеру прошлых лет, выехал на работу в глухую степь. Оторванность от «большой земли» в этом году еще сильнее, чем раньше, и я боюсь, что редко до меня будут доходить твои письма. Я-то, по крайней мере, буду писать так же аккуратно, как и раньше. Хоть бы мои-то письма до тебя доходили!

Несколько утешает меня только мысль, что до конца моего пребывания здесь осталось не так уж много времени. Так как я не знаю, как дойдут до тебя мои письма, то я в нескольких письмах подряд перечислю то, что мне крайне необходимо. Может быть, за это время тетя Берта, или дядя Федя, или кто из сестер найдут возможность сами или через знакомых выслать хотя бы часть перечисленного. Меня недавно обокрали, причем унесли предметы, правда, не первой необходимости, но все же очень существенные для обихода. Вот это мне дозарезу понадобится до моего возвращения: 1) Нитки белые и черные 2) Иголки 3) Мыло любое 4) Носки легкие и теплые по паре 5) Бумага писчая 6) Открытки 7) Конверты (три-четыре) 8) Карандаши 9) Пара белья (пусть ношеного, но крепкого) 10) Полотенце 11) Штаны (тоже можно ношеные, но выстиранные) 12) Ботинки.

Предметы эти перечислены в порядке срочности. Наименее срочные названы в конце. О табаке, спичках и съестном я не стану писать, так как знаю, что все это крайне трудно достать. Если представится возможность, можно посылать все, что подвернется. Не подумай, пожалуйста, что все это надо прислать, хоть наизнанку вывернись. Обойдусь я как-нибудь и без этого. Но если возможность представится посылать мне, то тебе легче будет маневрировать, зная, что мне нужно. Ведь теперь не сразу добудешь, что захочешь. Попроси тетю Берту и дядю Федю возможно чаще посылать мне газет и всякого чтива. О том, как болит мое сердце за тебя и ребят, о том, как рвется к вам все существо мое, о том, как я считаю оставшиеся недели, распространяться не стану. Ты и так, вероятно, это чувствуешь и знаешь. Поздравляю Марочку с днем рождения. Крепко вас целую.

Яков

 

11 ноября <19>43 г.

 

Родная моя Шуриночка! Хоть испытания, выпавшие мне на долю, неизбежно должны были притупить мою чувствительность, мою нежность к тебе и детишкам, моя тревога за ваши судьбы сегодня не менее сильна, чем четыре года тому назад. Вот уже три месяца, как я не получаю от вас весточки (последнее твое письмо — от 7 августа), и я порой места себе не нахожу от беспокойства.

У нас уже началась зима, очень ранняя в этом году, со свирепыми буранами и утренними морозами. Холод я теперь переношу гораздо труднее, чем остальные житейские неприятности. Быть может, сказывается болезнь (малярия плюс миокардит), с которой я провалялся весь сентябрь в больнице. Все же я надеюсь, что как-нибудь перевалю через зиму и дотяну до встречи с самыми дорогими мне людьми. Мне бы вот только как-нибудь получить немного сладкого да наладить получку газет и журналов. Нельзя ли как-нибудь расшевелить на этот счет дядю Федю и Володю³⁸. Быть может, это удастся сделать тете Берте по ее возвращении в Москву. Одной полновесной посылки со сладким (в любом виде), и с меня до весны хватит. О продовольственных посылках я и не заикаюсь. А вот чтиво мне не менее необходимо, чем сладкое. Жду с нетерпением ботинок, купленных тетей Бертой (последнее письмо от нее я получил от 21 сентября).

А вообще-то говоря, дело обстоит так с моей зимовкой: я не сомневаюсь в том, что вы сделаете все возможное, чтобы мне помочь, а сам я, невзирая ни на какие трудности и лишения, постараюсь не свалиться ни физически, ни духовно. Мы, разумеется, не властны над ходом событий, но хочется верить, что все более или менее обойдется и что мы, хоть усталые и порядком потрепанные, все же будем вместе. Были бы только вы живы и здоровы. С нетерпением жду писем. Целую.

Яков

Карточку твою и ребятишек я получил.

 

* * *

Снова привожу отрывок из воспоминаний П.И.Фонберга, который красноречиво описывает наше возвращение в Москву из Ульяновска:

«Ранней весной 1944 года приходит ко мне Ольга Александровна с письмом от Шуры и просит, чтобы я помог их реэвакуации… В письме Шура писала, что брат Сергей уже реэвакуировался со своей семьей, а Шуру оставил там, еще многие знакомые семьи уже уехали, и что ей кроме материальных трудностей стало очень тоскливо в Ульяновске… После нескольких дней беготни по всяким инстанциям, наконец, удалось получить пропуск на въезд Шуры с ее детишками… Начал готовиться к отъезду… Приготовил целый чемодан с мешковиной и всяким упаковочным материалом, а второй чемодан — с продуктами, белым хлебом и папиросами. Учитывая трудность посадки в вагон, сделал на всякий случай трехгранный железнодорожный ключ, которым можно будет открыть любую дверь любого вагона. Выкроил три дня на работе и поехал. В Ульяновск поезд прибыл рано утром, и ни одного извозчика. Пришлось с двумя большими чемоданами проделать километра полтора… Вошел к ним в комнату и остолбенел. За два года и восемь месяцев… Шура постарела на пятьдесят лет, все лицо в черных морщинах от впитавшейся сажи. У детей остались лишь одни большие глаза… Живые скелеты, на костях которых висит вялая безжизненная кожа. Стены 15-метровой комнаты покрыты густой копотью… Все лохмотья и так называемые постельные принадлежности выглядели не лучше. Предаваться сентиментальностям некогда, завтра же надо уезжать. Времени в обрез. Распаковываю чемодан с колбасой, белым хлебом… На лицах появляются улыбки и радостные возгласы. Быстренько завтракаем… И начинаем подготавливаться к отъезду. Первым возникает вопрос реализации папирос. Советую Наташе и Марочке взять по нескольку пачек папирос в карманы, пойти на рынок… и там их осторожно продать. В их пальто карманы оторваны, т.к. пошли на заплаты, и, следовательно, можно взять лишь по три-четыре пачки. Продадите, прибежите и возьмете еще. Им страшно, они никогда не занимались спекуляцией, никогда не торговали, им стыдно, совестно. Уламываю, доказываю, что это необходимо сделать, чтобы раздобыть деньги на билеты, на подводу, на расплату с долгами. С трудом соглашаются, уходят, через полчаса возвращаются с папиросами — никто не покупает. Пришлось снять свое блестящее морское обмундирование, надеть с чужого плеча какие-то обноски и самому пойти продавать папиросы. Убил на это часа два времени и злился за неприспособленность моих дорогих людей к сложной обстановке, в которой нам пришлось жить большую часть жизни… После того как уложили малышей спать, приступили к упаковке барахла. Именно барахла, ибо назвать то, что мы упаковывали, вещами, будет неверным. На все мои уговоры что-нибудь не тащить с собой в Москву, Шура не соглашалась. Любая тряпка, любая безделушка ей в хозяйстве пригодится, а где она возьмет и на какие шиши. Пришлось буквально все упаковывать, часть вещей зашить в мешковину, завязать веревками, иначе в багаж не примут, и приготовить к отправке. Провозились до пяти часов утра, устали страшно, надо было поспать хотя бы часика три, так как следующий день обещал быть нелегким. Наш поезд, правда, отходил в 4 часа дня, но к этому времени надо было в последний раз отправить малышей в детский сад, затем после их обеда забрать их и оформить продовольственные карточки, старшим девочкам сходить в школу, попрощаться с подругами и преподавателями, взять соответствующие справки, Шуре отоварить продовольственные карточки, затем их сдать и получить открепительные талоны, получить расчет у себя на работе… мне пойти в какую-нибудь из оставшихся в Ульяновске морских организаций и выпросить грузовую машину для отправки вещей на вокзал и легковую для «моей» семьи. Затем надо было пять громоздких мест сдать в багаж, а еще пять тюков погрузить в вагон, после этого пять беспомощных человеческих жизней втиснуть в вагон. В общем, работы предстояло много. Назавтра проснулся в восемь… Быстро позавтракали и принялись за свои хлопоты… В половине третьего мы были на вокзале. Рановато, но зато успел 20-м встать в очередь к коменданту станции… Ровно в 3 часа получил билеты, побежал сдавать вещи в багаж. Не принимают… Не по правилам сделаны стежки. Пришлось отдельные перешивать. Наконец… сдал вещи в багаж. Теперь надо пойти в вагонный парк и узнать, где и какой состав формируется под наш поезд. Нашел состав и вагон, указанный в наших билетах. Попробовал действие моего ключа, дверь поддалась, отворилась. Тогда принимаю решение: все вещи перетащить… к вагону. Это мне удалось сделать лишь в три приема. Затем открыл дверь на площадку вагона, втащил туда все вещи, посадил на них обоих малышей… с ними оставил Мару и объяснил ей, как себя вести в случае какого-нибудь недоразумения. Оставались считанные минуты до того, как прицепят к нашему составу паровоз и потащит его к перрону… Теперь нас осталось вдвое меньше и без всяких вещей. Отдаю два билета Шуре и Наташе и говорю, чтобы они… садились в вагон, когда основная волна схлынет, а я сам в форме морского офицера… как-нибудь проберусь в вагон… Так все и произошло, как было разработано по плану… Так закончилась реэвакуация Шуры с ее четырьмя детишками».

 

1 мая <19>44 г.

 

Вот и мне уже стукнуло 44 года. Сегодня я снова подводила итог прожитой жизни и снова (уже не помню, в который раз) с горечью отмечаю всю свою несостоятельность перед трудностями жизни. И, может быть, прав Петька, когда говорит, что таких матерей, как я, надо танками давить, что я не имела права иметь детей, если не могу их обеспечить самым необходимым. Говорилось это, конечно, не всерьез, но все же... Аленушка все-таки болела воспалением легких. И так тяжело! Вот сегодня и вчера у нее почти нормальная температура. Но как она похудела, золотая моя детка, как былиночка. Она никогда такой не была. Да и не мудрено: в продолжение трех недель у нее держалась температура не ниже 38 с десятыми по вечерам и около 38 по утрам. И ничего не хотела кушать. А ведь обычно у нее при очень высокой температуре не пропадал аппетит и она всегда быстро поправлялась, а сейчас кушает очень-очень плохо.

Сереженька поправился и теперь гуляет. А сегодня Наташенька меня испугала: очевидно у нее приступ аппендицита — рвет и кружится голова. Любовь Владимировна³⁹ советует сделать ей операцию. А я было думала, что, может быть, рассосется. Уж очень сложно все это. Петя⁴⁰ обещал ее устроить в своем госпитале, но 3-го ему самому будут оперировать грыжу. Так меня угнетают ребячьи болезни! А как посмотрю на Аленушку, так сердце сжимается и, главное, нечем ее сейчас поправить. Приходила Любовь Владимировна ее лечить и принесла ей, вероятно, грамм 300 сахару, а то как-то положила мне авоську картошки и свеклы. Очень хорошо относится ко мне Анна Алексеевна (помнишь?). Всегда что-нибудь пришлет для ребят. Но это все капля в море. Боренька перед моими ребятками прямо Геркулес. Тетя Лиза такая героиня — ведь ей уже 71-ый год, и она сама работает, да кроме того еще Оле⁴⁴ помогает очень много и деньгами и продуктами и даже мне помогала. Даже стыдно — ведь ей пора уже на покой и пора нам ее уже кормить, а выходит наоборот. Но сдала она очень: голова трясется, челюсть отвисает, а все бегает, дома не сидит⁴².

Мария Афанасьевна совсем плоха стала и все же берет на дом плести сумки. Тетя Поля говорила, что был не очень давно Филипп, но заходил только к Тосе, где жила Надя. Говорил, что опять приедет. Тема умер, а Тося вышла замуж. Из владыкинских аборигенов умер Козак, убит «засветчик», умер наш сосед цыган, старуха Полякова, а Епишевы⁴³ (помнишь — так называемый скульптор) разошелся с женой — не сошлись характерами. Все соседи без малейшего исключения живут много лучше меня. Что придумать и как сделать, чтобы ребятки не нуждались так? Как я устала, родной, как устала! Но я знаю, что я не имею права быть усталой, и Петя прав, когда говорит, что мне нужно быть в полной форме, когда настанет встреча с тобой, и что мне надо будет нести львиную долю забот обо всех. Я это знаю, но знаю, что у меня и силы прибавятся и энергия появится, когда мы будем вместе. А теперь я самостоятельно боюсь решить малейший пустяк. Вот и с Наташенькой не знаю как быть: то ли ей десятый класс на будущий год кончать, то ли поступать на подготовительный в вуз, и в какой, ни она, ни я не знаем. Ей очень хочется на художественно-архитектурный. Но у меня нет сил заняться справками и устройством ее. Я ужасно, прямо позорно, устаю от каждой поездки в Москву. Очевидно, 44 года — это не 24.

Так я безумно стосковалась по тебе. Берта, почему не знаю, совершенно не бывает. Люба⁴⁴ тоже, но она достает на одну ребячью карточку продукты из своего магазина. Говорит, что тетя Берта бывает у нее часто. К ней должны приехать родители. Получил ли ты апрельскую посылку? Последнее письмо получила от тебя в Ульяновске от февраля. Писал ли ты еще туда? Получил ли письмо мое и Марочкино? Целуем крепко и ждем. Была у Володьки. Лида⁴⁵ не работает — больна. Шлют горячий привет.

Шура

 

7 ноября <19>44 г.

 

Вчера, ровно через пять лет после нашего с тобой расставанья, меня оформили на освобождение. Как я и предвидел, родная моя Шуриночка, все обернулось не так, как нам хочется и как мы с тобой ожидали. Меня оставили здесь ограниченцем, т.е. без права выезда. Здешние администраторы, не зная, что делать со мной, с бывшим литератором, в условиях сельскохозяйственного совхоза, ткнули меня пока на работу возчика топлива (угля и кизяка). У меня нет особого недовольства по этому поводу, ибо если мне не удастся жить с тобой и ребятами и вернуться к книжному или педагогическому делу, то мне почти безразлично, на каком поприще мне предстоит мытарствовать. Развозить топливо, пожалуй, для меня более подходящая работа, чем амплуа захолустного счетовода или хозяйственника. Пугают меня немного предстоящие морозы и бураны, но бодрит меня надежда на то, что уж эта зима — последняя и что летом мы уж как-нибудь устроимся на совместную жизнь. Здоровьишко у меня маленько подгуляло, но, надеюсь, до весны хватит его у меня так же, как и терпенья. Вот только очень тревожит меня судьба близких и родных мне людей, т.е. твоя, ребятишек и тети Берты. Я надеялся, что еще нынешней зимой я окажусь в состоянии тебе и детям помочь материально, а тете Берте посодействовать в написании ее докторской диссертации, которой я придаю очень большое значение. А на деле оказывается, что еще целую зиму мне придется служить обузой для вас всех, и без того достаточно обремененных всякими заботами и лишениями. Но ничего не поделаешь. Если не забывать тех страданий и мучительных усилий, которыми полна сейчас жизнь миллионов людей, а забывать это не смеет и не может ни один человек, сохранивший разум и сердце, то наши горя и радости выглядят не такими уж большими, чтобы стоило носиться с ними и сосредотачиваться на них целиком. Я верю, что ты, любимая моя, найдешь в себе достаточно воли и сил, чтобы перетерпеть эту зиму и дождаться нашей встречи. Я, со своей стороны, постараюсь сделать все посильное, чтобы не опуститься, не пасть духом, не искалечиться физически и психически, не превратиться в пожизненного инвалида. Правда, мне очень бы хотелось, чтобы те, кто еще не совсем забыли меня, хоть немного помогли мне.

Во-первых, я очень убедительно прошу наладить посылку мне газет, журналов, книг и вообще чтива. Я собственными глазами видел бандероли с «Вечерней Москвой», «Московским Большевиком» и т.д., которые приходят сюда, увы, только не на мой адрес. Я за октябрь не получил ни одного экземпляра газеты. Журналы и книги здесь найти трудно так же, как в пустыне. Вот почему я постоянно твержу об этом. Попроси тетю Берту и дядю Федю или вообще любых родных и знакомых посылать мне всякую печатную материю, какая только им не нужна. Лучше всего делать это заказными бандеролями или ценными посылками. Я послал тебе, Шурочка, телеграмму относительно денег. Высылай мне столько, сколько это можно сделать без причинения ущерба себе и детям. Что касается посылки, то, если таковую возможно отправить, всего лучше скомбинировать ее следующим образом: карандаши (в особенности, чернильные), перья, бумага, открытки, конверты, иголки, мыло, носки теплые, что-нибудь сладкое (поэкономнее, вроде меда или дешевых конфет), пара белья, хорошая книга или интересный номер журнала. Вот и все. Было бы неплохо получить порошки или таблетки хинина, стрептоцида и сульфидина. О табаке или папиросах я и не мечтаю. Я вообще с трудом представляю себе ваш быт во всех его конкретных деталях. Возможно, что все перечисленное мною и для вас — мечта поэта. В таком случае действуйте самостоятельно. Относительно жиров, во всяком случае, не хлопочите. Я привык к обезжиренной пище, а у ребятишек отнимать то, что вы можете достать, было бы преступлением.

Очень прошу, далее, всех детишек написать мне. Буду с нетерпением ожидать от тети Берты сообщения относительно темы и плана ее работы. Я не теряю надежды оказаться ей хоть немного полезным. У меня как будто намечается возможность использовать длинные зимние вечера для книжных и литературных занятий. Во всяком случае, кое-что я могу сделать в этом направлении. Я ведь немало думал за эти годы, и некоторые мысли, как мне кажется, имеют кой-какой научный интерес. В ближайшие дни мой дальнейший быт определится более или менее отчетливо, и я немедленно напишу об этом. Вы, однако, не дожидайтесь следующих моих писем и почаще сообщайте мне о своем житье-бытье, не скупясь на подробности. Сердечный мой привет всем, чья приязнь ко мне и теплое отношение к вам всем выдержали испытание этих пяти лет. Хочу верить, что я пред ними в долгу не останусь. Целую вас всех, жму ваши верные руки и желаю бодрости.

Яков

 

7 декабря <19>44 г.

 

Родной мой! Получила письмо от 17 ноября. Телеграмму мы так и не получили. Деньги тебе послали почтой. Пожалуйста, подтверждай каждый раз их получение и называй сумму. Книги и журналы обещал посылать Вл<адимир> Кап<итонович>⁴⁶. Относительно твоих книг я еще у него не узнавала. Была, но его не застала, т.к. он теперь пишет тот самый учебник с Яковлевым и до сих пор никак его не напишет. Поэтому приходит очень поздно домой. Он обещал выписать для тебя центральную газету, с тем, чтобы в дальнейшем можно было перевести ее на твой адрес. Была я у Левитиных. На похоронах Фадуся⁴⁷ я так и не была. Узнала уже позже. Лидка и Райка⁴⁸ обещали принять участие для отправки посылки. Дядя Федя⁴⁹ обещал дать бумагу и вообще канцпринадлежности. Я несколько раз передавала тете Берте относительно твоего желания помочь ей, но она сама тебе напишет. Мне бы хотелось, чтобы ты написал и Пете. Вот уж чья дружба по отношению к нам и тебе выдержала экзамен. Не буду говорить и напоминать тебе, что твои письма для меня являются прямо талисманом против всяких угнетающих настроений и мыслей. А они как-то все чаще и чаще стараются найти прочное место в моем существовании. Очень упорно гоню я все эти настроения, которые не к лицу мне — человеку, ответственному за четыре жизни. И все труднее и труднее быть мне собранной и со стиснутыми зубами вести такую неравную борьбу с нищетой, в буквальном смысле этого слова. Очень мне тяжко, любимый мой, и только вот твои письма являются для меня самой действенной поддержкой. Сейчас у меня новое осложнение в моем рабочем быту: у нас совершенно выключили свет, и теперь я не знаю, как буду справляться с нормой. Но я ведь получаю 220 р. в месяц, так что мне надо обязательно подработать, иначе у нас будет крах по всем статьям. И, как ты знаешь, я ведь очень туго и неповоротливо переключаюсь на другие рельсы, а тут надо было с места в карьер как-то примериться к обстоятельствам. Пока у меня ничего путного не получается. А главное, работа-то у меня есть, и встаю я в 5.30 утра и работать готова 18 часов в сутки без малейшего преувеличения, но глаза мои совершенно отказываются работать при таком освещении. Хожу по вечерам работать к Марии Федоровне, т.к. у нее есть 7-линейная керосиновая лампочка и при ней я могу работать. Надо будет обязательно наладить свет у себя. Нам хотели дать по литру на душу керосина. Тогда я все-таки смогу что-нибудь подработать. А сейчас я по маленькому пузырьку занимаю у Оли и она дает мне, но только умоляет не говорить Грише⁵⁰! Вообще, если бы у меня было больше времени и желания, то можно было бы развить целую печальную теорию относительно взаимоотношений людей и как меняются эти взаимоотношения в связи с той или иной обстановкой. Совершенно вне критики стоит Петя и тетя Лиза. Но отношение тети Лизы Леля как-то умудряется со своей стороны сделать так, что в глазах тети Лизы я являюсь ненавистницей семьи Петровых и дети мои желают всячески испортить отношения между мной и Петровыми. А мы, ей богу, так устали от каждодневных забот о добыче пищи, что даже не хватает сил протестовать против обвинений и стараться защитить себя от нелепых и вздорных характеристик. Даже Сергей⁵¹ поддался на удочку Лели и одно время даже не заходил к нам и не разговаривал. Теперь отношения с Сергеем несколько наладились. Но все равно никому, буквально никому кроме Пети (и то не всегда), да еще Анны Ивановны (!) я не могу «поплакать в жилетку», а каждому хочется иногда немного дать себе волю и отпустить вожжи, которые держат тебя в «форме». Очень меня еще выбивают из колеи ребячьи болезни. Сейчас Сергун свалился — воспаление правого легкого. Правда, врач моментально прописал сульфидин и вот сейчас я ему вторые сутки даю его через 4 часа по полтаблетки. Температура резко спала, но хрипы есть. Самочувствие хорошее. А у Аленушки зубы болят, и ее надо везти к Людмиле Алекс., а она сама больна. Ее я, между прочим, еще не видела после приезда. К Анне Ив<ановне> я изредка забегаю, когда мне бывает очень тошно, и она меня всячески поддерживает в смысле бодрости. Материально живет она очень неважно. Работает она на небольшом заводике — заряжает аккумуляторы. Очень тяжелая физическая работа, но она довольна. Вообще она очень изменилась — неузнаваемо. Пить совершенно бросила. Видела случайно на улице Ольгу Рубановскую. Илья был на фронте. Сейчас ранен в ноги и лежит в госпитале. Схожу к ней, может быть, у нее подцеплю какие-нибудь книги. У меня вот времени совсем не хватает. Если езжу за обедом в город, то уже день рабочий пропадает, т.к. возвращаюсь и уже работать нельзя. Очень меня это раздражает. Ведь я даже и ребяткам ничего не могу ни сшить, ни починить. Наташе надо сшить какую-то обувь, и я не могу ну вот никак. Иногда от отчаяния не знаю, что делать. Но я все же креплюсь. Только ты тоже меня поддерживай письмами. Яшенька, надо ли прислать тебе валенки и вообще все, что тебе нужно, ты безо всяких разговоров пиши. Если я смогу достать — перешлю, а если нет, то ты не обидишься. Ребятки все послали тебе письма, только Наташа еще не писала. Она такая дуреха: если, говорит, папа прочитает мое письмо, то он сразу же увидит, какая его дочь невежда и дура. Я, любимый мой, буду стараться, чтобы тебе не было за меня стыдно. Но, конечно, я далеко не все делаю как надо, и вот твоя бы помощь в деле организации по вопросу налаживания быта, воспитания ребят и моей работы — была бы необходима. Целую тебя крепко-крепко, ненаглядный мой.

Шура

 

24 декабря <19>44 г.

 

Шурочка моя родная и многострадальная! Получил я вчера твое письмо (от 2 декабря) и послания от ребятишек. Если бы вы знали, как я радовался и торжествовал! Радовался я тому, что вы, наконец, получили хотя бы одно из трех писем, посланных мной, и что я связался с вами в своем новом положении. Торжествовал же я по поводу того, что не напрасны оказались мои ожидания и страдания и что не зря я был уверен, что вы, самые мои любимые и близкие, с честью и мужеством выдержите пришедшиеся на вашу долю испытания. Трудными, родная, оказались для меня эти полтора месяца, более трудными, пожалуй, чем прошедшие пять лет. Не было у меня ни денег, ни одежды, ни белья, ни печатного слова, ни досуга, ни весточки от вас. Теперь у меня есть связь с вами. Это — главное. Остальное приложится. Очень большая доля моих испытаний должна быть поставлена в вину телеграфу. Я думал, что отправленная мной 9 ноября телеграмма дойдет до вас через несколько дней и что к середине ноября я буду иметь деньги в дополнение к своему скудному заработку в сто рублей, которого не хватает на оплату питания в столовой, обходящегося в 120-150 р. Оказалось, что вы до сих пор не получили телеграммы. Боюсь, что и деньги ваши, если вы их послали телеграфом, до меня не дойдут. Как я вывернусь из финансовых затруднений, пока не знаю. Что-нибудь придумаю. На этот счет, во всяком случае, не беспокойтесь. Посылку, хотя бы одну, обязательно вышли. Мне крайне необходимы следующие предметы: белье (2 пары), верхняя рубашка, котелок (побольше), кружка, иголки и нитки. Об остальном я уже писал в прежних письмах. Если мое положение весной не изменится, то я мечтаю видеть тебя здесь. Об этом мы еще успеем списаться. Ни телеграмм, ни по телеграфу больше ничего не посылай. Пользуйся почтой: это вернее. Я буду писать возможно чаще, как только получу бумагу и чернильных карандашей. Неужели от моих книг так-таки ничего не осталось? Было бы хорошо получить мне рюкзак и какие-нибудь матерчатые сумки. Я подал заявление в Отдел Кадров о переводе меня на работу, более близкую к моей специальности. Что из этого выйдет, еще не знаю. Ближайшие месяцы, очевидно, я по-прежнему буду развозить топливо (кизяк и уголь) по квартирам. Это было бы неплохо, если бы у меня были деньги. А то уж очень надоедает и унижает вечное сосание под ложечкой. Верю, что 45-ый год принесет и нам и всему миру избавление. На днях напишу ребятам и дяде Феде. Целую вас всех.

Яков

 

14 февраля <19>45 г.

 

Всего лишь несколько дней назад, Шуринька, я отправил открытку с подтверждением получения вторых пятисот рублей. Чернил у меня не осталось, времени сейчас со всякими моими бытовыми передрягами очень мало, каждая еда для меня мучительная головоломка, поглощающая много внимания и энергии. Но ведь сегодня день рождения близнецов! Как же я могу пропустить его, ничем не отметив?

 

У меня теперь нет ничего дороже,

Девочек моих любимых и Сережи.

Стоит мне заслышать детский голос звонкий,

И пред собой я вижу личико родной Аленки.

Когда ночами зимними мороз дерет мне кожу,

Я согреваюсь мыслями про сына, про Сережу.

С каждым годом все тревожней и больнее ожиданье:

Когда же он пробьет, желанный час свиданья?

Неужто зря живет надежда в сердце старом?

Разве говорили раньше люди даром:

«Вовремя все для того приходит,

Кто силы и уменье ждать в себе находит».

 

Примите от меня эти неуклюжие вирши, столь напоминающие то стихоплетство, которым когда-то угощал нас мой отец, как дар к дню рождения, мизерный, но посылаемый от души. У меня задумана в качестве попытки подытожить и осмыслить все пережитое работа «О самом главном». Я не теряю надежды сообща с вами обсудить и завершить эту работу. А пока пожелай близнецам от моего имени вырасти людьми, во-первых, любящими и умеющими трудиться, во-вторых, знающими, чего они хотят в жизни, в третьих, уверенными в своей правоте и готовыми отвечать за свое поведение перед любой инстанцией. Переведи эти пожелания ребятишкам, как умеешь, на доступный им язык и сама прими их, как схему той программы воспитания ребят, о которой ты не раз мне напоминала. О том, как эту схему конкретизировать и, главное, реализовать, мы, надеюсь, еще поговорим и устно и письменно, а сейчас мне хочется рассеять одно обидное недоумение, вызванное последним твоим письмом от 24 января. Ты пишешь о каких-то своих страхах (хорошо, что ты прибавила «необоснованных»), которые я должен рассеять. Неужели ты думаешь, что остался прежним, т.е. авантюристом и любителем всяких рискованных фокусов и экспериментов? Я ничего не забыл и многому научился. И вот смею тебя заверить: как бы дальше не сложилась моя жизнь, без тебя я ее себе не представляю. Ты и дети — это необходимый элемент моего “минимума существования”. Это не головной принцип, не сознание долга, это — ощущение, такое же простое на поверхностный взгляд и такое же непреложное, как дыхание. Больше я на эту тему распространяться не стану и тебе советую совершенно устранить ее, как ненужный балласт.

А теперь несколько строк о проклятом быте. Очень досадно, что с посылкой ничего не выходит, ибо, как ни крутись, а белья, кепки, кастрюльки (или котелка), кружки и чернильных карандашей я здесь достать не смогу. Может быть, все-таки тебе удастся прислать мне это хотя бы через кого-нибудь из другого города, если уж в Москве не принимают. Хорошо было бы присоединить к этому и очки для близи (4,0 диоптрии для обоих глаз) с оправой для моих теперешних стекол, которые я сейчас ношу на веревочках (за отсутствием дужек). О съестном не смей и думать. Если тетя Берта пришлет мне еще денег, то мне этого хватит до мая даже при моей скудной зарплате и здешней дороговизне. А дальше видно будет. Еще у меня одна просьба: нельзя ли прислать мне несколько детских книжек для ребят здешней зав. почтой? Она очень внимательна ко мне и заслуживает этой компенсации. Скоро напишу еще. Целую вас всех и очень хотел бы поделиться с вами той радостью, которую мне дает даже мысленное общение с вами.

Яков

 

1 июня 1945 г.

 

Только что получила твое письмо от 16 мая. По моим расчетам ты уже должен был получить за это время несколько писем от меня. Но, конечно, я виновата перед тобой тем, что все как-то выбирала время, когда у меня будет поглаже и получше время. Хотелось написать что-нибудь хорошее, успокаивающее. Да и просто я очень утомилась этот месяц. Превратилась в какой-то вымолоченный и измотанный сколок человека. Дело в том, что я постаралась переменить работу. Теперь я поступила на курсы кройки и шитья с тем, чтобы быть или инструктором или преподавать в школе. А заодно буду шить и вязать дома. Ну вот, а все оформление заняло уйму времени, а вот последние четыре-пять дней меня доконали окончательно. На старой работе мне по совершенно возмутительному наплевательскому отношению опоздали выдать форму № 7, по которой я на курсах должна была получить карточку; дали мне ее только 30-го, а на новом месте заупрямилась девушка, которая выдает карточки. И вот я ходила во все карточные бюро: и в свое районное, и по месту курсов. Наконец, добилась разрешения.

 

Продолжение письма — 3 июня

 

(Вот видишь, как пишу. Не успела дописать — надо было бежать на поезд). Получила, наконец, карточки. Очень хочу устроить ребят на площадку. Сегодня была Сося⁵². Она обещала похлопотать, чтобы малышей устроили в санаторий. Сейчас особенно грустно с едой. Сегодня у нас был мощный обед: Нина Сергеевна дала полную кастрюлю кислой капусты, прибавили туда крапивы и сварили щи. Оля дала полчашки муки и ложечку масла. Заправили всем этим и съели. Угостили даже Сосю. Она тоже сегодня в таком же бурном темпе питалась. Сейчас 6 часов вечера, а мы уже все до крошки в самом буквальнейшем смысле этого слова приели. Хлеб я получила на 2 дня и тоже весь его съели, так как кроме пайкового хлеба и дара Н.С.⁵³ у нас ничего не было. А три дня тому назад мы ели картошку, которую нам дали Островские⁵⁴. Но то ли она проросшая была, то ли еще что, только и Сереженьку, и Аленушку рвало. А нас целый день тошнило. Не в воскресные дни мы берем обед из Петровки и тогда лучше. Ужасно унизительное это чувство голода. Яшенька, любимый мой, если бы ты знал, как мы тебя любим, ждем и верим в тебя. Я верю, что так, как ты делаешь, так и надо, в смысле решения подождать месяц-полтора или сколько ты найдешь нужным, а затем приложить все силы, чтобы жить вместе. Я объясняю твою особенную тоску о нас в последнее время тем, что мне что-то в последнее время очень тяжко жить, и я все время мысленно жалуюсь на свои неудачи тебе и все время адресуюсь к тебе со своими горестями и неудачами. Это, знаешь, очевидно мысли мои передаются тебе. Видишь, нехорошо как получается, что я хоть и мысленно, а все же плачусь. Очень я тебя люблю, мой ненаглядный, и только ты и ребятки меня согревают. Давай уже стиснем зубы и будем ждать срока нашей встречи. Целую тебя.

Шура

 

* * *

В сентябре 1946 года папа, наконец, вырвался из казахской ссылки и поселился в Кашине, — это тогда в Калининской, то есть Тверской области. Как и многие освобожденные из лагеря, он получил разрешение селиться не ближе 100 км от Москвы и не имел права к нам приезжать. Но, вероятно, встречи моих родителей дома во Владыкине все-таки происходили. Они были очень редкими и кратковременными, папе приходилось быть очень осторожным — ведь доносы тогда были частью обыденной жизни.

Но долгожданная встреча не стала «хэппи эндом». На передний план выступали новые проблемы. Родители по-прежнему не могли жить вместе. Материальное положение было отчаянным. К этому добавлялось некоторое отчуждение между мамой и папой. Семь лет насильственного разрыва, в течение которых и папа, и мама находились на грани физического выживания, — серьезное испытание даже для очень любящих людей. Кроме того, начинался новый мучительный этап будней — папе нужно было искать и находить работу, чтобы как-то существовать самому и помогать нам.

Черной полосе в жизни нашей семьи предстояло стать еще чернее. После всего пережитого, когда разум уже не мог находить доводов для оптимизма, а душа исчерпала запас утешений и бодрости, когда освобождение из лагеря вовсе не означало возможности жить свободно и единственным светлым моментом было лишь сознание, что раз мы выжили, пройдя через все эти круги, то худшее уже позади, — в 1949 году папа был вновь осужден и сослан на этот раз в Сибирь, в Тайшетский лагерь. Это был, пожалуй, самый тяжелый и трагический этап в судьбе моих родителей...

Только в 1956 году после маминых хлопот и письма Мариного мужа Б.М.Кедрова Генеральному прокурору СССР папа был полностью реабилитирован и вернулся в наш старый дом во Владыкине. Ему было уже 62, а маме — 56 лет, когда им позволили, наконец, начать жить заново.

Умер папа в 1970 году. Мама пережила его на пять лет.

 

 

¹ Н.Я.Чернавская (1927–2003) — старшая дочь. В 1952 г., заканчивая Тимирязевскую сельскохозяйственную академию, она вышла замуж за своего сокурсника-фронтовика Александра Григорьевича Почуева, и сразу после окончания ТСХА уехала вместе с ним в подмосковную деревню Серпуховского района работать агрономом, отказавшись от предложения работать в Главном ботаническом саду АН СССР по идеалистическим представлениям о своем долге. Наташа стала работать агрономом в колхозе, а ее муж довольно скоро стал председателем колхоза. После рождения детей Наташа на какое-то время стала домохозяйкой. А.Г.Почуев был очень принципиальным человеком, что не могло нравиться местному начальству, поэтому он скоро снова стал агрономом, а потом, после преобразования колхоза в совхоз, перешел на другую работу. Тем не менее, они прожили всю оставшуюся жизнь в деревне под Москвой. Наташа долгое время работала библиотекарем в сельской библиотеке.

² Эрика-Марианна Яковлевна Кедрова (1929–1999) — вторая дочь. Окончила вечернее отделение филологического факультета МГУ, работала в редакции журнала «Вопросы философии». В 1955 г. вышла замуж за известного философа Б.М.Кедрова, позже ставшего академиком АН СССР и директором Института истории естествознания и техники АН СССР. До 1962 г. мы все вместе жили во Владыкине неподалеку от Главного ботанического сада Академии наук.

³ Речь, видимо, идет о домработнице приятельницы родителей Н.С.Всеволожской — жене известного в то время писателя И.Е.Всеволожского (1903–1967) (одно из его произведений — «Хуторская команда» о детстве С.Буденного), который в то время жил неподалеку во Владыкине. Еще до смерти родителей Всеволожские оставили Москву и уехали в Таллинн.

⁴ В Лианозове жила семья маминого брата — Сергея Александровича Чернавского (1901–1994). После войны он стал известным специалистом по деталям машин, защитил докторскую диссертацию и работал до конца жизни профессором в одном из московских институтов.

⁵ Лев Аркадьевич Геллер (р. 1927) — сын Софьи Матвеевны (1902–1959), родной сестры Я.М.Гольмана. Они жили в то время в Померанцевом переулке. Его отец — А.С.Геллер (р. 1898) — командир корпуса, был расстрелян в 1936 г. Лев, будучи геофизиком, работал в Институте физики Земли АН СССР до 1987 г. зам. заведующего Отделом электромагнитного поля Земли, участник Антарктических экспедиций и экспедиций на Северный Полюс.

⁶ Речь идет обо мне — С.Я.Чернавском.

⁷ Ольга Яковлевна Чернавская (р. 1937) — третья дочь. В 1961 г. окончила Московский энергетический институт и работала сначала на одной из его кафедр, а затем в Центральном котлотурбинном институте и Институте физики Земли. В настоящее время живет в Израиле вместе с младшим сыном от Н.З.Чавчавадзе — Яковом Гольманом.

⁸ Неясно, о ком идет речь. Возможно, это муж соседки С.А.Чернавского по Лианозову.

⁹ Елизавета Эразмовна Сухина (1870–1960) — тетя А.А.Чернавской, жила на ул. Б. Бронная.

¹⁰ Евгения Николаевна Гарднер (1902–1984) — жена С.А.Чернавского. Из семьи известных фарфорозаводчиков. Выпускница Института благородных девиц, поступила в 1920-х гг. в Институт инженеров воздушного флота им. Н.Е.Жуковского, где познакомилась со своим будущим мужем, но затем оба были из него исключены из-за «чуждого» происхождения. После войны работала учительницей немецкого языка в школе.

¹¹ Дмитрий Сергеевич Чернавский (р. 1926) — сын С.А.Чернавского и Е.Н.Гарднер. В настоящее время работает в Физическом институте РАН.

¹² Ольга Григорьевна Петрова (р. 1925) — дочь сестры мамы Ольги Александровны Петровой (1898–1974) и ее мужа — Григория Ефимовича Петрова (1893–1978). Г.Е.Петров до революции был штабс-капитаном, большевик, окончил Институт инженеров воздушного флота им. Н.Е.Жуковского вместе с С.В.Ильюшиным, Болховитиновым, был первым ректором Харьковского авиационного института, во время чисток исключен из партии, лишен командирского звания за сокрытие «классовой принадлежности» жены. По «большому знакомству» его устроили работать главным инженером на пуговичную фабрику. Интересно было наблюдать, когда уже после войны генеральный конструктор Ильюшин приезжал к Г.Е.Петрову во Владыкино в наш довольно ветхий дом.

¹³ Клавдия Матвеевна Гарднер (1975–195?) — теща Сергея Александровича Чернавского.

¹⁴ Марина Сергеевна Липис (р. 1935) — дочь С.А.Чернавского и Е.Н.Гарднер. После окончания Московского энергетического института до пенсии работала в проектном институте Мосэнергопроект.

¹⁵ Татьяна Григорьевна Ратнер (р. 1930) — дочь Татьяны Николаевны Гарднер и Григория Моисеевича Ратнера — известного в те годы эсера.

¹⁶ См. примеч. 12.

¹⁷ Возможно, жена «дедушки» из Лианозова.

¹⁸ Речь идет о единственном сыне приятелей моих родителей — Федора Никитича и Пелагеи Никаноровны Мишиных.

¹⁹ Ф.Н.Мишин.

²⁰ Мишиных.

²¹ Гибель их сына Вити от нелепого заражения крови.

²² В Померанцевом пер. жила сестра Я.М.Гольмана. Их соседи по дому — семья Левитиных. Глава семейства Фаддей Григорьевич Левитин — выходец из Мстиславля — города, где родился Я.М.Гольман.

²³ Рая Левитина — одна из дочерей Ф.Г.Левитина.

²⁴ Ф.Г.Левитин. Его сын Мозес (р. 1893) был приятелем папы. Он был и.о. главного государственного арбитра г. Москвы, арестован, по рассказам отца его страшно пытали и расстреляли в 1938 г.

²⁵ Петр Игнатьевич Фонберг (1901–1979) — давний и преданнейший друг А.А.Чернавской, помощь которого во время нашей эвакуации в Ульяновск, безусловно, спасла нам жизнь. Он тоже был вычищен из Института инженеров воздушного флота им. Н.Е.Жуковского и долгое время работал в различных газетах выпускающим: «Речной флот», «Гудок», «Вечерняя Москва». После войны был арестован и несколько лет отсидел в лагере в Воркуте.

²⁶ Берта Исааковна Шаревская (1904–1985) — друг и сотрудница Я.М.Гольмана по журналу «Безбожник» и издательству «Атеист». Защитила докторскую диссертацию, работала в МГУ, Институте этнографии и Институте Африки, Музее истории религии. В то время, когда папа не мог официально работать, давала ему возможность для проведения научных исследований, оплачивая их из получаемых гонораров, и публиковала результаты.

²⁷ Эта книга, написанная Я.М.Гольманом и В.К.Никольским, вышла в свет в 1940 г. На обложке автор был один — Никольский (1894–1953), известный в то время специалист по истории религии.

²⁸ Из Москвы и окрестностей посылки отправлять было нельзя, приходилось ездить в другие места.

²⁹ См. примеч. 18.

³⁰ Борис Григорьевич Петров (р. 1937) — сын О.А. и Г.Е. Петровых.

³¹ Намек на то, что теплые вещи в тех условиях сохранить для себя не удается.

³² Табак и папиросы можно было на что-то обменивать.

³³ Одна из дочерей Ф.Г.Левитина.

³⁴ Речь идет о Л.В.Розенталь (1900–1968), у которой была дочь Инна от Я.М.Гольмана. Работала искусствоведом в Третьяковской галерее, в Московском доме художника.

³⁵ Инна Яковлевна Розенталь (р. 1931) — дочь Я.М.Гольмана и Л.В.Розенталь.

³⁶ Д.С.Чернавский. См примеч. 11.

³⁷ В.К.Никольский. См. примеч. 27.

³⁸ Вероятно, речь идет о приятеле родителей — адвокате В.Кобро.

³⁹ Врач поликлиники, которая очень хорошо относилась к маме и, как могла, морально ее поддерживала.

⁴⁰ П.И.Фонберг.

⁴¹ Мамина сестра — О.А.Петрова. См. примеч. 12.

⁴² Е.Э.Сухина была акушеркой.

⁴³ В соседнем доме, который был разделен пополам, жили семьи Поляковых и Епишевых.

⁴⁴ См. примеч. 34.

⁴⁵ Вероятно, речь идет о В.Кобро и его жене Лиде.

⁴⁶ См. примеч. 27.

⁴⁷ Фаддея Григорьевича Левитина.

⁴⁸ Дочери Ф.Г.Левитина.

⁴⁹ См. примеч. 19.

⁵⁰ См. примеч. 12 и 41.

⁵¹ См. примеч. 4.

⁵² Сестра папы Эсфирь Марковна.

⁵³ Возможно, речь идет о Нине Сергеевне Всеволожской.

⁵⁴ Соседи по Владыкину.

 

Предисловие и публикация С.Я.Чернавского