Адриан Васильевич Рудомино. Родился в 1924 году. Окончил в конце 1943 года Харьковское училище химической защиты Красной Армии, эвакуированное в Ташкент. В действующей армии с начала 1944 года. Лейтенант. Во время войны награжден орденом «Красной Звезды», медалями «За освобождение Варшавы», «За победу над Германией». После демобилизации закончил институт Внешней торговли, работал доцентом МГИМО. Занимается литературной работой, приводит в порядок семейный архив Рудомино, выступает в печати по проблемам перемещенных культурных ценностей. Воспитывает внука Арсения, любит свой дом и сад, классическую музыку, книги и путешествия. Живет в Подмосковье.

 

Адриан Рудомино

 

От дымовой завесы до Библии Гутенберга.

 

Письма с фронта

1944–1945

 

30.VI.44 г.

 

Дорогие мои!¹

Движусь все вперед и вперед. Скоро Бобруйск. Все кругом разрушено. Люди угнаны, скот побит.

Писать некогда.

Пишите теперь вы. Получили ли мои письма и телеграммы?

Целую. Адриан.

 

1.VII.44 г.

 

Дорогая моя мамочка!

Поздравляю тебя с днем рождения и крепко, крепко целую. Так хочется тебя увидеть и лично поздравить в этот дорогой день².

Хотелось бы думать, что в будущем году, в этот день будем все вместе и отпразднуем, сразу, за все четыре года, вырванные войной.

А пока остается только вспомнить этот день прежних лет и ждать письма об этом дне нынешнего года.

Целую крепко, крепко.

Адриан.

Симановский³ остается вправо сто, привет ему.

 

4.IX.44г.

 

Дорогие мои!

Пишу на досуге после длинного перехода. Усталости не чувствуется и хочется взять в руки интересную книгу и читать ее запоем. А книги и с огнем не сыщешь. Я уже писал, чтобы вы выслали газет и журналов. Можно выслать бандеролью, на имя командира части, но <далее неразборчиво>

Ведь у меня отдельная п<олевая> п<очта>. Вышли «Интернациональную литературу», к<ото>рую хотела дать мне в дорогу.

Целую. Адриан

 

15.IX.44 г.

 

Дорогие мои!

Уже дней десять не получал от вас писем. На почту сваливать нельзя, т.к. корреспонденция доходит быстро. Не знаю чем объяснить?

Я пока все на месте. Живу хорошо. Всего хватает, ни в чем не нуждаюсь.

Приехало еще несколько мл. лейтенантов из нашего училища⁴, из следующего за нами батальона.

Живем дружно.

Работы сейчас хватает. Времени свободного почти нету. Все свободное время посвящаем чтению газет.

Получаем «Правду», «Известия» и «Красную Звезду». По ним кое-как ориентируюсь в московской жизни.

Пиши, пожалуйста, о московских событиях, новостях кино, театра и т.д. Жду журналов и газет, какие я просил.

Пишу вам регулярно, через 2-3 дня.

Целую крепко

Адриан.

 

23.IX.44 г.

 

Вчера вечером получил две бандероли: одна с «Война и раб<очий> кл<асс>» и др. c «Огоньком», «Сменой», «Веч.Моск.». Собрались все офицеры и мы до двух часов почти читали. Ж<урнал> «Война и раб. кл.» здесь все видят впервые. Очень понравился и зачитываются им. Высылай на имя комчасти, это мой непосредственный начальник.

Спасибо за журналы.

Целую

Адриан.

 

23.Х.44 г.

 

Дорогие мои! Дней двадцать от вас никаких известий. Начинаю беспокоиться.

На днях мне присвоили звание лейтенанта.

Жизнь — кипит.

Работа интересная. Работать приходиться много.

Жду писем.

Целую. Адриан

 

29.Х.44 г.

 

Дорогий мои! Дорогая моя Мосенька⁵. Забыл тебя поздравить с твоим днем рождения. Сегодня получил от тебя письмо, и ты пишешь, что праздновать рождение будете 7 ноября. Так что мое поздравление как раз поспеет. Поздравь от меня маму, папу и Мими⁶.

Несколько дней тому назад указом Президиума Верх.Совета СССР награжден орденом «Красная Звезда»⁷.

Получил от вас пару писем. Справку выслал пару месяцев назад. В середине октября выслал 1500 рублей. Пишите, получили ли? Вышлю квитанцию.

Здоров, бодр, жизнь кипит. Интересно, в постоянной работе текут дни.

Целую. Адриан.

 

17.XI.44 г. 10 ч. вечера

 

Дорогие мои.

Подвернулась оказия. Через Москву в Пензу в отпуск едет начальник химической службы моей дивизии — капитан Кашкин. Обещал к вам зайти. Думаю не подведет.

… 0 ч. вечера. На дворе идет снег, темнота «сокромешная» и только изредка небо освещается ракетой, иногда вспышкой или тихо тянущейся вереницей трассирующих пуль. Это все где-то в далекой глубине неба. А на земле никаких признаков жизни. Под светом ракеты видна безжизненная, опустошенная, покрытая снегом местность с изредка торчащими стволами деревьев и трубами печей, с черными зигзагообразными линиями траншей и множеством бугров. Но это все поверхностное впечатление. Эта, с первого взгляда, безжизненная пустыня, скрывает под собой тысячи людей. Все и всё врыто в землю. И там, под этими засыпанными снегом буграми, под несколькими накатами — кипит бурная, солдатская жизнь…

Разбитый каменный сарай на обрывистом берегу р.Нарев . Под ним еле заметен блиндаж. Узенький проход ведет вниз к двери. И вот, после созерцания разрушенной и опустошенной земли, входишь в темный, уютный, по-солдатски комфортабельный блиндаж. Посредине — стол, накрытый скатертью, а сверху ватманской бумагой. На столе лампа, хорошо освещающая внутренность блиндажа, большое зеркало, одеколон, часы, книги, журналы, газеты и большой ящик патефона. По бокам стола двое нар, с хорошими пуховыми подушками и одеялами (польского происхождения). Обложенные досками стены покрыты плащ-палатками, захватывающими и нары, получается примитивная тахта. На стенах полочки с туалетными принадлежностями, посудой и пр., картины, оружие. В углу железная печка. На правых нарах лежит капитан Кашкин и читает полученные от вас журналы, на левых я — увлекшийся писанием письма.

Вот, такова внутренняя и внешняя обстановка нашей жизни.

Теперь о обстановке.

Немец закрепился и занял оборону. Мы также. После сильнейших его и наших наступлений (по сводкам — местные бои) настало затишье. Плацдарм на р.Нарев отвоеван и расширен. По сводкам, наверно, знаете о <…>⁸. Так вот этот город здесь предо мной как на ладони. Видны его крыши, виден костел. Там немец.

Теперь о себе. Вы беспокоились о теплой одежде. Опишу, какая на мне. Начну с ног: новые сапоги, х/бумажные носки, шерстяные носки. Далее: ватные брюки, под ними теплые трикотажные кальсоны Далее: теплая байковая нижняя рубашка, теплая с высоким воротником фуфайка и гимнастерка. Сверху меховая телогрейка и шинель. Меховая шапка и меховые перчатки уплыли в Нарев. Ребята в шутку посылают в Варшаву, чтоб там поймал их. Но эта потеря поправима и скоро опять будет, а пока на голове фуражка, а на руках кожаные перчатки.

Здоровье отличное, болезни никакие не пристают.

Питание (с «божьей помощью», т.е. через поляков) хорошее, мясо не выходит со стола, масло также, а выпить тоже есть чего (иногда и варшавское попадает).

Курить — так не курю, что здесь наредкость.

Последнее время много читаю. Твоих бандеролей хватает на один вечер. Если можно увеличь присылочку за счет книг.

Последнее время пишу вам часто, до этого бывали, правда, и перебои, не сердитесь — тогда не мог, не было времени. От вас получаю редко, во всяком случае реже, чем мои товарищи.

Ты часто пишешь об институте. Пишешь о Цветаеве, Петуховском — а кто они не пишешь, а я знать не могу. Ботвинник⁹ не так давно был у нас, но меня не было (тогда был на боевом задании), так что после его отказа в июле, ни разу его не видел. Знаю, что он обо мне говорил с нач. хим. отдела 65 армии. Но сейчас его уже нет, там другой, так что теперь только он в курсе тех дел. От нас он очень далеко. Если заедет, передам привет от Петуховского и узнаю п<олевую> п<очту>.

Об институте часто думаю. Решил идти по течению. Выйдет у тебя — хорошо, а не выйдет — тоже не плохо.

Жизнь фронтовую — полюбил, она мне по сердцу.

Настроение на все сто. В общем — олл райт!

 

13.I.45 г. 11 ч. вечера

 

2 месяца тому назад, собирался ехать в Москву мой начхим. Поездка сорвалась, и письмо завалялось. Но, когда сегодня все собирал и лишнее выкидывал, нашел его и решил все же отослать, тем более завтра вперед и писать больше некогда.

Здоров. Самочувствие прекрасное. Настроение походное, и также прекрасное.

Целую крепко, крепко.

Адриан.

 

19.XII.44 г.

 

Дорогие мои!

Поздравляю Вас с новым годом! Постараюсь в новый год хорошенько за вас выпить.

Получил два письма от вас, одно от 9.XII. и второе от 11 XII. Интересно о товарищах, но очень мало написала. Если можешь напиши подробнее. Васильеву¹⁰ я писал. Он что, в институте иностр.языков? Леонидову¹¹ я также писал, одновременно к письмом к вам. Напиши о его приезде в Москву.

Опять ты пишешь об институте. Я думаю, что в этом учебное году уже поздно в него поступать. Затем все эти постоянные хлопоты ставят только меня в плохое положение. По-моему, нужно их отставить, т.к. все равно ничего не выходит. Лучше при более благоприятных условиях, нажать, как следует, на все кнопки. А таковые в скором времени, очевидно, будут.

Жизнь фронтовая не так уже страшна, если к ней привыкнуть. Она мне пришлась по сердцу и даже ее полюбил. Только одно плохо — надоело стоять. Дай бы Бог, скорее в наступление, скорее в Германию! Тогда настроение вообще будет на все сто.

Целую крепко, крепко. Ваш Адриан.

P.S. Узнай и вышли адрес Барышева¹²

Холщевникову я написал.

 

20.I..45 г.

 

Дорогие мои!

Вот мы и двинулись вперед. Как это приятно, после долгой обороны. Теперь вперед, вперед и вперед. Скорей в Германию.

По сводкам можете судить о нашем продвижении. В приказах упоминается генерал-майор Макаров¹³. Я у него.

Здоров, настроение отличное.

Целую. Адриан.

 

20.2.45 г.

 

Дорогие мои!

Давно вам не писал. Все время в движении. От вас с 10.2. тоже ничего не имею.

Я здоров. Самочувствие прекрасное. Нахожусь на новой должности. В той же части, у Макарова. Имею свою п.п., но пишите по старой.

Получили ли посылку, которую выслал в конце января. Пишите, как дошла.

Если можно получи целлулоидные пластинки для патефона и, если примут на почте, то вышли бандеролью. Имею замечательный патефон, но русских пластинок мало. Постарайся переслать.

Свечка догорает, вот-вот потухнет. Кончаю.

Жду письма, а то начну беспокоиться.

Целую крепко крепко.

Адриан.

 

4.IV.45 г.

 

Дорогие мои!

Давно вам не писал, не сердитесь на меня, совершенно не было времени. От вас последнее время хорошо получаю письма.

Данциг уже позади, сейчас опять вперед. Прошел его весь, от Эмауса до моря и обратно. Осталось от Данцига только его название.

О книгах, конечно, и речи не может быть. Библиотеки, если даже и были, сожжены, а жилые дома, где могли быть у мирного населения книги, также сожжены. На окраинах города, где он не так сожжен, в квартирах попадались книги, почти все немецкие. В одном доме попалась библиотечка русских классиков на немецком языке. В другие городах попадались книги в магазинах, библиотек совсем не попадается.

Сейчас на отдыхе, хотя сегодня вечером в далекий путь. Хотел написать большое письмо, да пришли друзья, приходится кончать.

Целую. Адриан.

 

Примечания

 

¹ Эти и последующие письма адресованы семье автора: маме — М.И.Рудомино, отцу — В.Н.Москаленко, сестре Марианне Рудомино.

² День рождения М.И.Рудомино — 3 июля.

³ Симановский — директор Государственной библиотеки Белоруссии в Минске. В письме зашифровано, что часть, где воевал А.В.Рудомино миновала Минск, оставив его в 100 км. правее. В это время сам Симановский находился в Москве.

⁴ Харьковское военное училище химической защиты Красной Армии.

⁵ Марианна Васильевна Рудомино, сестра А.В.Рудомино.

⁶ Анна Ивановна Марченко, няня, воспитавшая детей Рудомино.

⁷ Из «Боевой характеристики лейтенанта Рудомино Адриана Васильевича, командира взвода химической защиты 120 Стрелкового Краснознаменного Ордена Суворова полка».

«Лейтенант Рудомино А.В. за время пребывания командиром взвода химической защиты 120 СКОП зарекомендовал себя дисциплинированным, выдержанным, примерным командиром. Требователен к себе и подчиненным… Умеет быстро и правильно ориентироваться в боевой обстановке. Отлично выполнял боевые задания. В бою 19 октября 1944 года по расширению плацдарма на западном берегу реки Нарев, с группой красноармейцев-химиков организовал под минометным огнем противника подноску дымовых средств к передним траншеям и поставил дымовую завесу на фронте 1 км, обеспечив тем самым успех наступающих частей левого фланга, приняв на себя артминометный огонь противника, за что был удостоен Правительственной награды — ордена «Красная Звезда» <…> Командир 120 СКОСП полковник Гавохин. 2 августа 1945 г.»

⁸ Строка в письме вычеркнута военной цензурой. Видимо, имеется в виду город Пулутск в Польше, в Варшавском воеводстве.

⁹ Ботвинник — начальник химической службы 65-й армии.

¹⁰ Ю.П.Васильев — товарищ А.В.Рудомино, переводчик маршала Жукова.

¹¹ Ю.Л.Леонидов — товарищ А.В.Рудомино по поселку «Новь» в Барвихе.

¹² В.Барышев — товарищ А.В.Рудомино по военному училищу.

¹³ Генерал-майор Ф.А.Макаров — командир 69-й стрелковой дивизии 1-го Белорусского фронта.

 

Моя служба в Красной Армии началась в 1942 г., когда мне было 17,5 лет и я попал на учебу в Харьковское военное училище химической защиты Красной Армии. В начале 1944 г., после его окончания, получив звание младшего лейтенанта, был назначен на 1-й Белорусский фронт (командующий К.К.Рокоссовский) в район города Каменковичи, в 69-ю стрелковую дивизию 65-й армии, которой командовал соратник Рокоссовского генерал П.И.Батов. Армия незадолго до этого форсировала реку Днепр, за что 50 ее военнослужащих получили звание Героя Советского Союза. Я был определен командиром взвода химической защиты в 120-й стрелковый полк. В то время опасались применения немецкой армией химического оружия, арсенал которого у фашистов был велик. Боялись применения немцами газов, как это сделали они в Первую мировую войну. Зная о неотвратимости возмездия со стороны Красной Армии и армий союзников, зная также о высоком уровне обеспечения противохимической защиты их войск, Германия не решалась начать химическую войну. Но неуверенность у нас была, и нас, «химиков», командование оберегало, но требовало, чтобы мы были всегда «на чеку». Для этого мы должны были постоянно иметь разведывательные данные. Во взводе имелось два химика-разведчика, а до 1944 года взводы химической защиты в полках назывались взводами химической разведки. Мы ходили в разведку, участвовали в допросах немецких военнопленных.

Но главное наше участие в боевых действиях заключалось в постановке маскировочных дымовых завес в наступательных операциях, для чего перед атакой нашей пехоты и танков, после артиллерийской подготовки, мы вылезали из окоп с вещевыми мешками с дымовыми шашками, ползли по-пластунски как можно дальше к нейтральной полосе и там зажигали их. Дымовая завеса помогала начать атаку.

В одном из публикуемых в журнале моих писем с фронта описывается ночная жизнь на Наревском плацдарме, том, который немцы считали «пистолетом в сердце Германии», какой я видел ее из маленькой землянки в высоком берегу р.Нарев, похожей на ласточкино гнездо, где я находился вместе с начальником химической службы 69 СД капитаном А.Кошкиным. Немцы множество раз пытались скинуть нас с плацдарма. Но не удавалось.

На Наревском плацдарме мы простояли около полугода (сентябрь 1944 г. — февраль 1945 г.). Мой взвод находился на восточной стороне р.Нарев напротив плацдарма. Здесь был большой блиндаж с железной печкой, кухней. Спереди в него ни разу не попали, зато «болванки» (бронебойные снаряды) падали. Однажды мне под ноги залетели. В жизни в блиндаже было много мирного. Появился трофейный граммофон с немецкими пластинками с записями популярных песен. Появилось несколько пластинок с записями русских народных песен в очень грустном исполнении хора РОА (Русской Освободительной Армии генерала Власова). К счастью, никто не донес в СМЕРШ (советская военная контрразведка «Смерть шпионам»). Я еще был «непуганым» и не сознавал всей опасности прослушивания «вражеских голосов».

Очень скоро мы привязались к немецкой песенке «Лили Марлен». Слов мы толком не понимали. Да и необязательно было их понимать. Интуитивно ощущали смысл песенки — вера солдата в то, что он останется жив на войне, вернется домой и увидит любимую подружку — Лили Марлен. Грустная, но несколько маршеобразная мелодия проникала в душу и притягивала. Хотелось слушать песенку вновь и вновь. Все напевали ее мелодию и отвязаться от нее не было никакой возможности. Эта пластинка приехала со мной после войны домой. В послевоенной Москве, в узком кругу друзей мы часто заводили «Лили Марлен». Да и по сей день я ее с удовольствием слушаю.

Но я не мог тогда подумать, что песенка «Лили Марлен» является мировым шлягером, и что она популярна и у немцев и у союзников. Автором текста песенки был немецкий солдат Ганс Лайн, который написал стихотворение «Лили Марлен» еще в начале Первой мировой войны в 1915 г. перед отправкой на русско-германский фронт. Перед Второй мировой войной в 1938 г. известный немецкий композитор, писавший музыку для кино, Норберт Шульц написал музыку к стихотворению «Лили Марлен». Ее записала на грампластинку немецкая певица Лейла Андерсен, но популярность она сразу не получила. Министр пропаганды фашистской Германии Й.Геббельс считал смысл песенки упадническим, недостойным немецкого солдата. Только во время войны в 1942 г. она понравилась командующему германским экспедиционным корпусом в Северной Африке генералу Э.Роммелю, ее включили в ежедневные передачи фронтового радио, и она быстро стала популярна. Слушали ее по радио не только немецкие военнослужащие, но и английские в окопах напротив. Уже после войны немецкие военнослужащие вспоминали, что по вечерам, когда ее передавали по немецкому радио, в окопах и с той и с другой стороны воцарялась тишина — все слушали «Лили Марлен». Только иногда раздавались просьбы со стороны английских окопов — сделать громче звук. Вскоре популярность ее стала огромна. Песня была переведена на английский язык. В Англии ее исполняла Анна Шелтон, в США — Марлен Дитрих.

На Западе в послевоенное время песенку «Лили Марлен» не забывали. В известном фильме «Нюренбергский процесс» с Марлен Дитрих ее мелодия явилась лейтмотивом фильма. В 1981 г. знаменитый кинорежиссер Р.Фасбиндер поставил художественный фильм «Лили Марлен» об истории ее исполнения первой исполнительницей — Лейлой Андерсен. В 2000 г. вышел немецко-французский документальный фильм кинорежиссера И.Лангеманн «Лейла Андерсен — голос Лили Марлен». В фильме участвовал и я, рассказавший об увлечении песенкой «Лили Марлен» солдат и офицеров Красной Армии.

В 1990 г. поэт Иосиф Бродский на своем пятидесятилетии в нью-йоркском ресторане «Русский самовар», принадлежавшем советским эмигрантам Р.Каплану, И.Бродскому и М.Барышникову, спел песенку «Лили Марлен» на немецком и, в своем переводе, русском языках. Перевод этот вошел в собрание сочинений поэта.

 

И.Бродский

Из НЕИЗВЕСТНОГО АВТОРА

(с немецкого)

 

Лили Марлен

 

Возле казармы, в свете фонаря
кружатся попарно листья сентября.
Ах как давно у этих стен
я сам стоял,
стоял и ждал
тебя, Лили Марлен,
тебя, Лили Марлен.

 

Если в окопах от страха не умру,
если мне снайпер не сделает дыру,
если я сам не сдамся в плен,
то будем вновь
крутить любовь
с тобой, Лили Марлен,
с тобой, Лили Марлен.

 

Лупят ураганным, Боже помоги,
я отдам Иванам шлем и сапоги,
лишь бы разрешили мне взамен
под фонарем
стоять вдвоем,
с тобой, Лили Марлен,
с тобой, Лили Марлен.

 

Есть ли что банальней смерти на войне
и сентиментальней встречи при луне,
есть ли что круглей твоих колен,
колен твоих,
Ich liebe dich,
моя Лили Марлен,
моя Лили Марлен.

 

Кончатся снаряды, кончится война,
возле ограды, в сумерках одна,
будешь ты стоять у этих стен
во мгле стоять,
стоять и ждать
меня, Лили Марлен,
меня, Лили Марлен.

 

Вот так немецкой песенкой «Лили Марлен», песенкой противника во Второй мировой войне, были увлечены обе воюющие стороны. Очевидно, общечеловеческий, правда, несколько сентиментальный, смысл, грустная, но в то же самое время и бодрящая мелодия превратили ее в достояние мировой культуры.

С музыкой связан и сам Наревский плацдарм. В районе г.Пуктуена на западном берегу р.Нарев стоял полуразрушенный немецкий дом. Снаружи белые стены, классические колонны еще сохранились, но крыши не было. Над большим парадным залом сияло небо. В зале, нетронутом войной, оставались только рояль и чучело огромного медведя во весь рост. Этот рояль сыграл большую роль в моей судьбе. При первой же возможности солдаты усаживали меня за инструмент и просили сыграть «Лизуху». Так они называли бетховенскую пьесу для фортепиано «К Элизе». Я ее тоже очень любил и с увлечением играл на уровне домашнего музыкального образования. Но им казалось, что я играю как настоящий пианист. Собравшись в кружок, они готовы были слушать ее без конца, тоскуя по дому. Остальной мой репертуар тоже был грустным. В основном траурные марши Бетховена и Шопена, «Грезы» Шумана, адажио Альбинони, менуэт Бэккерини. Траурный марш Шопена я сопровождал чтением стихотворения Надсона «Спи спокойно, моя дорогая». Этой мелодекламации меня научил папа, который был учителем и словесности в дореволюционной гимназии. Слухи о моих выступлениях дошли до начальства, и, как мне рассказывали, однажды пожалели мою жизнь, как будущего «великого пианиста», и не послали в разведку боем, из которой выйти живьем было мало шансов. К сожалению, я не оправдал эти надежды и после войны, позанимавшись некоторое время с учительницей музыки моей двенадцатилетней сестры, бросил уроки и больше за фортепиано не садился.

На Нареве познакомился с поляками. Поразило их безразличное отношение к нам. Откровенно говорили: «Пшиско едно, что герман, что русский», т.е. «Все равно для нас, что немец, что русский». Было неприятно это слушать. Потом в Германии немцы были подобострастны перед нами и всегда начинали оправдываться, что не знали, что творит Гитлер, что фюрер обманул их. Действительно с любовью к нам относились в Чехословакии. Там были очень рады, что русские освободили страну. Я был в Праге в июне 1945 г. и выступал на каком-то митинге на Вацлавской площади. Что-то сказал теплое для пражан и меня подняли на руки и качали. Чехословаки действительно с любовью отнеслись к русским. И мне стыдно перед ними за то хамское отношение к ним во время коммунистического правления. А за подавление танками последних остатков любви в августе 1968 г. мы даже не извинились. И нечего теперь удивляться за их негативное отношение к России.

Еще будучи на Наревском плацдарме в ноябре 1944 г. нас ошарашило решение о передаче нашего 1-го Белорусского фронта под командование Г.К.Жукова и перемещении армейского любимца К.К.Рокоссовского на командование 2-м Белорусским фронтом. А ведь Рокоссовский с 1943 г. командовал Центральным фронтом, переименованным в том же году в Белорусский фронт, и затем в начале 1944 г. в 1-й Белорусский фронт. Было ясно, что Берлин будет брать Жуков и плоды победы достанутся ему. Все это понимали, но молчали. Батов был верен Рокоссовскому, и единственная армия, которая перешла с 1-го на 2-й Белорусский фронт, была наша 65-я армия.

После Наревского плацдарма было форсирование Вислы, бои за Данциг, форсирование двух русел реки Одер, бои на подступах к городу Штеттину, сдача немцами самого города без боя и конец войны в районе города Ростока на Балтийском море (рядом с Пенемюнде, в котором была создана ракета ФАУ). Это было 2 мая 1945 г. Для нас война была окончена. Были чудесные солнечные и теплые весенние дни. Было много радости. С плеч свалился огромный груз войны. В один из последующих дней отпраздновали Победу торжественным обедом. Счастливые солдаты устроили грандиозный спектакль — на солнечной поляне мы с восхищением наблюдали любовные утехи молодых кобылок и жеребцов. Лошади были породистые, из немецкого конного завода. И зрелище было вполне пристойным и восхитительным. Рев в экстазе жеребцов и стоны кобылок я помню и сейчас.

В середине мая 1945 г. я получил письмо из дома. В нем папа писал, что мама, М.И.Рудомино, работает в Берлине в «хозяйстве Сабурова». Я тут же получил командировочное предписание в своей дивизии на поездку в Берлин и на выездной трофейной коляске, запряженной двумя лошадьми, с ординарцем Васей Балакиным, бросился к маме. Приехав в Берлин, в Центральной военной комендатуре получил полную информацию о местонахождении «хозяйства Сабурова». Быстро нашел в зеленом районе Нейхаген коттедж, в котором жила мама. Ее не было дома. Но сослуживцы ее нашли, попросили приехать в коттедж, не сказав, что там ее сын. Мама находилась в последнее время в плохом настроении, так как от меня уже более месяца не было никаких известий. И вдруг появляюсь я — крупный, здоровый, широко улыбающийся лейтенант. Это был совсем не тот мальчик, которого в семнадцать с половиной лет они провожали в армию. Мама распакалась, нас обступили ее товарищи по работе. Все знали, что от сына долго не было писем, и вдруг такая встреча мамы-подполковника и сына-лейтенанта в побежденном Берлине.

Оказалось, что мама работала Уполномоченной Комитета культуры Особого комитета ГКО, а позже СНК СССР по Германии, который возглавлял М.З.Сабуров. Отсюда и «Хозяйство Сабурова». Мама в Москве была директором Государственной центральной библиотеки иностранной литературы (ГЦБИЛ), а в Германии возглавляла группу библиотековедов, которые занимались вывозом книг по репарации в счет компенсации за потери, понесенные советскими библиотеками во время войны, когда погибли миллионы книг и тысячи библиотек (по немецким оценкам 180 млн. томов и 50 тыс. библиотек). По тем же оценкам было вывезено в Германию 4,5 млн. томов, в том числе русские первопечатные книги и рукописные материалы из Новгорода, Пскова, пригородных дворцов Ленинграда. Поэтому совершенно естественно было требование к Германии — компенсировать эти потери.

На следующий день мы поехали на мамином «Опель Пефир» осматривать Берлин. Зрелище было страшное. Центр Берлина представлял из себя груду развалин. Англо-американская авиация не пощадила столицу Германии. Ничего не осталось от тяжеловесного, фундаментально построенного центра города. К сожалению, я мало фотографировал, хотя и имел прекрасный немецкий фотоаппарат — «зеркалку». Совсем мало фотографировал маму, ее сотрудников, самого себя. Старался снимать развалинах и в жизни разрушенного города, в основном женщин, так как они расчищали город. Работали организовано — чувствовался немецкий порядок. Конечно, не отказал себе в удовольствии и оставил о себе память, начертив на одной из колонн западного фасада Рейстаха: «От Москвы до Берлина. А.Рудомино». Рисковал жизнью, так как внизу колонны уже были расписаны, и пришлось стать на плечи своего ординарца и углем запечатлеть своею надпись. Когда я в феврале 2003 г. был в Берлине, все надписи на колоннах были закрашены при восстановлении Рейхстага. Часть надписей была перенесены во внутренний зал, но моей надписи там не оказалось.

Маминой группе нужна была помощь в части организационной работы, и здесь я мог им серьезно помочь. Так как Особый комитет был влиятельным органом в Германии, меня, по его просьбе откомандировали из части, и я, попрощавшись со своими солдатами и друзьями, стал помогать в работе маминой группы, — стал участвовать в вывозе книг из Германии в Советский Союз.

Одно из первых моих заданий было обследование охотничьего дома министра пропаганды фашистской Германии Й.Геббельса. Он находился недалеко от Берлина в красивом лесном заповеднике. В одном из залов этого дома был устроен музыкальный салон. Сбоку у окон стоял рояль «Бехштейн», рядом музыкальный центр — радиоприемник, проигрыватель для граммофонных пластинок; по стенам стеллажи с сотнями пластинок с записями классической музыки. А в середине зала стояло несколько кожаных диванов и кресел, между которыми низкий кофейный столик. И все это — рояль, проигрыватель, стеллажи и мебель было цвета слоновой кости. Люстра и несколько торшеров создавали уют и располагали к уходу в музыку. Разрушений было немного. Наши передовые части прошли — полакомились крепкими напитками, вырвали механизм проигрывателя, вырезали кожу с диванов и кресел, не тронув, по сути дела, пластинок. А каких только не было там записей! Видно было, что это серьезная коллекция. Здесь стояли записи всех симфоний Л.Бетховена в различных исполнениях — оркестры под управлением немецких дирижеров В.Фуртвенглера и Г. фон Караяна, американского дирижера П.Синковского, 1-й фортепианный концерт П.Чайковского, фортепианные произведения Ф.Шопена в исполнении польского пианиста Я.Падеревского и т.п. Но времени у меня было мало, и я отложил более тщательный осмотр на следующий день, но смог приехать туда только через неделю.

В августе 1945-го в Берлин в свои оккупационные зоны должны были войти американские, английские и французские войска. В связи с этим мы торопились вывезти репарационное оборудование с промышленных предприятий. Я со взводом солдат и двумя десятками немцев грузил его на машины и отвозил на вокзал. Все это надо было делать быстро. И, конечно, получалась халтура. Немцы этого не могли понять. Они делали все солидно, но медленно. Иначе они не могли. Опять прозвали нас «давай, давай». В первый раз это было связано с часами — «Давай, давай ур», т.е. «Давай, давай часы». Часы были одним из самых ценных трофеев для солдат. А теперь спешную работу — «Давай, давай быстрее!». Вывозя оборудование, не обращали внимание на техническую документацию, по которой ходили. А там могли быть патенты и важная проектная документация. Американцы как раз за ней и охотились. Все зависело от компетенции руководителей. Кто-то мел все подряд, а кто-то с умом.

Приехав через неделю, увидел в музыкальном зале картину полного разрушения: рояль исчез, а тумбочки проигрывателя не было видно под кучей битых граммпластинок. Стеллажи были пусты. Все их содержимое было на полу в разбитом состоянии. Вокруг винные пустые бутылки, пустые банки из-под консервов и другой мусор. Неприятное было зрелище. Объяснялось это тем, что в это время 50-я Ударная армия генерала Н.Э.Берзарина вела передислокацию из Германии в Чехословакию. И наши войска хорошо погуляли в охотничьем доме Геббельса.

Второй раз я видел кучу битых пластинок в полтора моих роста во дворе завода граммофонных пластинок фирмы «Одеон» в Берлине. Несколько пластинок из двух куч у меня сохранились до сих пор.

В двадцатых числах августа 1945 г. к нам в Берлин поступила информация из комендатуры города Хеймница (Саксония) о том, что в Рудных горах в 30 км от Хеймница, в районе города Ленгерфельда в замке Рауэнштайн находится эвакуированная из Лейпцига в связи с англо-американскими бомбардировками коллекция старинных книг и рукописей Музея книги и шрифта. Сообщалось, что в этой коллекции находится экземпляр Библии Гутенберга. Тут же поступил приказ вывезти ее в Берлин. Все понимали ее ценность и были озабочены ее сохранностью. На следующий день утром на трех грузовиках ГАЗиках с тремя солдатами-водителями я направился в Хеймниц, где к нам подошел заместитель коменданта города подполковник Малолетков, и в середине дня мы уже были в замке Рауэнштайн. Рядом в Ленгерфельде в бараках известкового завода в апреле-мае 1945 г. были спрятаны эвакуированные из Дрезденской картинной галереи ее славные шедевры — около двухсот картин старых мастеров и более пятидесяти ящиков мейсеновского фарфора, которые в конце мая были вывезены в Советский Союз. А в близлежащих деревнях хранились около 1,5 млн книг немецкой национальной библиотеки («Дейчес Бюхерай»). Владельцем замка Рауэнштайн являлся барон Гофрид фон Гердер — праправнук Иоганна фон Гердера, знаменитого немецкого философа и друга И.Гёте. Нас встретили барон и его жена Филиция. Это была очень приятная интеллигентная пожилая пара, приветливо нас встретившая. Их деликатность, особенно баронессы, подкупала. Ключи от подвала башни, где хранилась коллекция, были, якобы, потеряны и пришлось выломать дверь. Полуподвальное помещение башни было сухим, ящики на добротных стеллажах были также сухими. Все было в порядке.

Первыми моими словами, когда мы увидели фон Гердеров, были: «Где Библия Гутенберга?» («Wo ist Gutenberg-Biblie?»). Этой фразой озаглавлена современная книга и статья в журнале «Лейпцигер блаттер» («Leipziger Blatter») директора современного Музея книги и шрифт в Лейпциге Л.Поте.

Благополучно и без сопротивления погрузили все 20 ящиков на полуторку.

Мы везли этот бесценный груз без какой-либо охраны. Сейчас эту коллекцию при ее транспортировке застраховали бы на астрономическую сумму, везли бы под тщательной охраной в сопровождении множества машин с мигалками. А нас тогда было всего четверо на стареньких, потрепанных войной грузовиках.

В начале октября 1945 г. ящики с коллекцией книг Лейпцигского музея книги и шрифта были специальным самолетом отправлены в Москву и помещены в спецхран Государственной библиотеки СССР В.И.Ленина, где хранилась

50 лет в глубокой тайне в комнате-сейфе. Версию бесследного исчезновения Лейпцигской коллекции поддерживало и партийное руководство ГДР. В 1961 г. один из членов ЦК Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) заявил, что надо считать Коллекцию Лейпцигского музея «пропавшей в результате военных действий» и, что «следует считать этот вопрос закрытым».

В настоящее время вопрос о возвращении Германии имеющихся в России культурных ценностей юридически закрыт. Принят «Закон о культурных ценностях, перемещенных в Советский Союз в результате Второй мировой войны и находящихся на территории России». Закон объявляет перемещенные культурные ценности, и в том числе книги, федеральной собственностью и вводит строгие ограничения на их передачу другим государствам. Но закон не запрещает производить равноценный обмен культурных ценностей. И как бы не оспаривали правильность этого закона, о тех разрушениях и вывозе культурных ценностей, которые совершила германская армия на территории Советского Союза. Надо помнить, что Германия должна была возместить нанесенный нам ущерб.

Последний раз я видел Коллекцию Лейпцигского музея книги и шрифта весной 2004 г. Она по-прежнему находится в комнате-сейфе и, к сожалению, практически не доступна для рядовых читателей и научных работников, хотя ведущие российские и иностранные ученые имеют к ней доступ. Хотелось бы, конечно, увидеть Библию Гутенберга и другие раритеты Лейпцигского музея на выставке в отделе редких книг РГБ (бывшей «Ленинки»). Увидеть даже обложки и раскрытые страницы представляет интерес. Не надо таить от людей памятники культуры мирового значения, которые, по сути дела, принадлежат не отдельным государствам, а всему мировому сообществу.