Зиновий Наумович Крейнин. Родился в 1923 году. В действующей армии с 1942 года. Военный штурман. Закончил войну в Германии. Во время войны награжден орденами «Красной Звезды», «Отечественной войны II степени», медалями «За Отвагу», «Партизану Отечественной войны II степени», «За боевые заслуги», «За победу над Германией». Закончил Военно-воздушную академию им. Н.Е.Жуковского, служил в авиации, работал главным инженером научно-исследовательского института «Радиокомпонент». Живет в Москве и Подмосковье, играет в гольф, судит матчи по теннису, в подмосковном саду кормит птиц и зверей, диктует свои воспоминания.

Зиновий Крейнин

1500 часов в небе войны

Летом 2004 года под Москвой потерпел катастрофу последний остававшийся в строю самолет ЛИ-2, который готовили к авиационному шоу аэропланов разных стран, участвовавших во 2-й Мировой войне. Когда я увидел в газете фотографию разбившейся машины — сердце кровью облилось — будто старого друга потерял. Почти всю войну я пролетал на такой машине — это был основной самолет советской военной транспортной авиации. И горел я вместе с ним, и падал, и к партизанам летал, и до поверженного Берлина добрался. Надеюсь, что восстановят эту машину — ей, конечно, место в музее — этому «воздушному тихоходу», так много поработавшему в Великую Отечественную.

Я попал в военную авиацию в январе 1942 года, поступив после окончания средней школы в Москве в Красноярское училище авиационных штурманов. Для меня это стало большой удачей, я грезил об авиации, но было одно препятствие, которое могло стать непреодолимым для осуществления моей мечты. Дело в том, что в 1937 году был арестован и получил 10 лет без права переписки (т.е. расстрел) мой отец, инженер-мостовик. Он был заместителем начальника управления по строительству мостов Наркомата путей сообщения и носил на петлицах две звезды. Реабилитировали его только в 1955 году. А тогда по совету умных людей, подавая заявление в Красноярское училище, я ничего не написал об отце и был принят — видимо, авиации требовались все новые специалисты и в документах абитуриентов не очень-то и копались.

Срок обучения в Училище был максимально сокращен, и ровно через 9 месяцев я был выпущен аттестованным военным авиационным штурманом в звании сержанта.

Поначалу я оказался в части, которая занималась перегонкой с авиационного завода в Комсомольске-на-Амуре новых бомбардировщиков ДБ-3Ф в центральную Россию. Фронт постоянно нуждался в новой технике. Это была тяжелая и непростая работа. Через Сибирь и Урал, с шестью посадками мы перегоняли бомбардировщики на аэродром Мячково под Москвой. Кстати, именно вблизи Мячково разбился тот самый ЛИ-2, с которого я начал этот рассказ. Поистине бывают странные сближения. А недавно, где-то в болотах Якутии, поисковики нашли бомбардировщик ДБ-3Ф и останки экипажа, потерпевшего катастрофу во время маршрута. Действительно, летать там зимой было очень опасно. Я успел перегнать 4 самолета, а затем получил назначение в Московскую авиагруппу особого назначения (МАОН), которая базировалась во Внукове, там, где сейчас находится всем известный аэропорт. Дело в том, что гражданский аэропорт Внуково готовились открыть в июле 1941 год. Но грянула война и, естественно, он стал военным. Кроме нашего соединения во Внукове базировались 2 истребительных полка ПВО, те, что защищали небо Москвы. В середине 1942 года на базе особой авиагруппы была создана 1-я авиатранспортная дивизия, преобразованная позднее в 10-ю гвардейскую авиатранспортную дивизию, которая должна была выполнять специальные задания Главного командования и Центрального штаба партизанского движения. В мою бытность командовал ей генерал-майор Ш.Л.Чанкотадзе. Каждый из трех полков, а именовались они: 1-й Херсонский, 2-й Севастопольских и тот, в котором воевал я, — 3-й Вильнюсский имел на аэродроме свой сектор, и все задания, пока линия фронта была в пределах дальности полета, совершались из Внукова и днем и ночью. Когда фронт начал отодвигаться от Москвы, мы иногда пользовались аэродромами подскока для дозаправки, отдыха и т.д. Так как наша дивизия часто получала задания весьма деликатные, точнее секретные, связанные, например, с заброской в тыл немцев диверсионных, разведывательных, оперативных групп, полетами к партизанам (что часто производилось именно с аэродромов подскока), то и служба наша была не на виду, как, например, у летчиков-истребителей, настоящих героев, часто бесшабашных в своей храбрости и проживающих каждый день на земле, как последний. Очень часто они гибли, совсем молодые, только-только вставшие на крыло.

В нашей боевой работе не было такого откровенного героизма. Во всяком случае, я воспринимал полеты именно как работу, необходимую, тяжелую и, конечно, опасную. Мне, молодому совсем человеку, очень повезло, что командирами экипажей на ЛИ-2, а затем и на американских транспортниках СИ-47, поставляемых по ленд-лизу, были настоящие асы — бывшие командиры кораблей ГВФ. Именно благодаря их классу и мастерству наши слабо вооруженные, маломаневренные, сравнительно тихоходные машины сбивали достаточно редко.

Чем только нам не приходилось заниматься во время войны! Однажды поступил приказ всей дивизией передислоцироваться на оперативные аэродромы. Прилетели, разместились на двух — где-то в районе Ельца. Мы тогда не имели понятия, что готовится танковое сражение на Курской дуге. Перед нами поставили задачу обеспечить танковые соединения горючим. Это была поистине адская работа. Для нашего экипажа выделили квадрат в районе железнодорожной станции Фатеж. На аэродроме базирования солдаты загружали в самолет огромные бочки с горючим, ставили эти бочки вертикально, вплотную одна к другой в салоне, и мы отправлялись. Бочки были металлические, схваченные стальным ободом. Над заданным районом снижались, наверное, метров до 30. Командир сбрасывал скорость до минимума и должен был удерживать самолет над самой землей, а экипаж, кроме бортстрелка и второго пилота, превращался в такелажников. Через открытую дверь мы сбрасывали бочки на землю безо всяких парашютов. В один из таких вылетов, когда мы уже остались без груза и набрали высоту, чтобы возвращаться, бортстрелок Толя Яцук дал сигнал тревоги. Командир Аркаша Ильин заложил крутой вираж, развернувшись в наш тыл, и началась погоня. Два фашистских «фокке-вульфа» били нас сзади почти в упор. Дело было днем, погода ясная, ни облачка, спрятаться некуда. Я видел, как от попадания пуль куски обшивки закручивались как металлическая стружка. В хвосте самолета у нас было еще два не очень мощных скорострельных пулемета. Мы с радистом из них стреляли по немцам. В один момент, когда немецкие истребители свечами расходились в стороны после очередной атаки, наш бортстрелок попал в одного. Он стрелял из крупнокалиберного 12-миллиметрового пулемета, и «фоккер» на наших глазах вспыхнул. Но мы уже тоже горели, и командир сажал машину прямо в поле, не выпуская шасси. В ЛИ-2 шасси вообще не убирались до конца, и это смягчило посадку. Все же плюхнулись непосредственно на брюхо. Мы моментально стали выскакивать из горящего самолета, успели вытащить раненного бортмеханика, немного отбежать, и самолет взорвался. Но все остались живы. Этот бой многие видели с земли — ведь он происходил над нашей территорией, даже кто-то из большого командования был там. В результате Толя Яцук, сбивший немца, получил орден Красного Знамени. Всех наградили. Мне вручили медаль «За отвагу». У меня до сих пор сохранилась телеграмма, которую командование дивизии отправило моей маме в Тюмень, где она была в эвакуации. «Поздравляем вас награждением сына Зиновия медалью За Отвагу. Образцовое выполнение боевых заданий. Волков, Семенов». И обратный адрес — Москва, аэропорт. А на обороте маминой рукой набросан ответ: «Москва, аэропорт. Волкову, Семенову. Спасибо родные извещение награждения сына. Горжусь, надеюсь на дальнейшие боевые успехи. Сообщите его здоровье. Крейнина». Наши командиры понимали, как важно было в тылу узнать о боевых успехах сыновей, совсем еще мальчишек, на которых обрушились вся тяжесть и ужас войны.

Одной из основных задач нашей дивизии была работа с партизанами. В дивизии было представительство Главного штаба партизанского движения. По-моему, командовал им К.Пономаренко. Летали на Брянщину, в Белоруссию, в Прибалтику. Возили, в основном, боеприпасы — ящики с патронами, минами, снарядами. Один раз, помню, нам загрузили даже 45-миллиметровую пушку. У партизан мы садились почти всегда на неподготовленные аэродромы, там нам загружали раненых. Они представляли основную сложность для деятельности партизанских отрядов. Нужно было постараться взять всех раненых, ведь не оставлять же почти на верную гибель 3-4 человек. А грузоподъемность самолета ограничена, да еще и места для разбега и взлета почти всегда не хватало. Но я не помню, чтобы мы кого-то оставили. Здесь-то и сказывалось мастерство наших летчиков. Когда мы сбрасывали контейнеры с грузом на парашютах, ориентируясь по разложенным на земле кострам, надо было постараться сбросить груз как можно кучнее, чтобы его можно было легче обнаружить в лесу, на болотах и т.д.

Как-то получалось, что немцы редко нас беспокоили в воздухе. Летали мы ночью, скользя над землей как тени. Но однажды нас засекли ночные истребители. Это было где-то над белорусскими лесами. Летели мы тогда на американском СИ-47. Я уже видел горящие фары приближающегося «мессершмитта». Они даже днем, когда атаковали, включали на полный свет фары. Под рукой у меня была ракетница, она на СИ-47 укреплена на мощном штативе, я развернул ракетницу, пальнул в сторону немца, и фары погасли. То ли я ослепил его, то ли попал — не знаю, но мы благополучно вернулись на базу.

Мне кажется, что без нашей воздушной поддержки партизанское движение вряд ли было бы таким эффективным в Великую Отечественную. У меня немало боевых наград, но одна из самых дорогих — медаль «Партизану Отечественной войны», которой после окончания длившейся несколько лет операции по помощи партизанам были награждены многие летчики нашего полка. Начальник Главного партизанского штаба вручал их прямо во Внукове.

Случались и веселые истории. Помню, должны мы были лететь в хозяйство легендарного Ковпака — он готовился к очередному рейду, и мы доставляли оружие и боеприпасы. В этот раз нас попросили захватить Ковпаку новенькую генеральскую шинель и папаху — ему только что присвоили генеральское звание, и командование решило, видимо, порадовать партизанского полководца. Прилетели, разгрузились, передали посылку, и вдруг видим, что ведут к нам двух здоровенных баранов. В благодарность от Сидора Артемовича. Командир ни в какую — какие бараны, что нам с ними делать. Ну, нет, так нет. Немного отдохнули — надо лететь обратно. Борт пустой — раненых и больных на этот раз не было. Спокойно взлетели и только-только набрали высоту — самолет вдруг стало страшно швырять из стороны в сторону, да так, что командир еле-еле удерживал его. А в салоне возник какой-то незнакомый ужасный шум. Бросились туда, а в грузовом отсеке от борта к борту мечутся обезумевшие от ужаса те самые бараны. Оказывается, пока мы отдыхали, партизаны, у которых был четкий приказ — отдать баранов летчикам, кое-как связав их, засунули в хвостовой отсек. При взлете несчастные животные освободились и от испуга чуть было не погубили самолет. Опутали мы их парашютными стропами и привезли во Внуково. Была ночь. Привязали баранов к самолету и уехали отдыхать. А на утро разразился страшный скандал. Оказывается, здоровенные бараны всю ночь катали самолет по аэродрому к ужасу и потехе охранявших его красноармейцев. Об этом доложили комдиву, и он устроил нашему славному командиру настоящий разнос. Несчастных баранов отправили в столовую. Кто ел их — не знаю. Нашему экипажу свежей баранины не досталось.

А как-то, возвращаясь из Прибалтики, мы заблудились. Как я уже писал, летали мы, в основном, ночью, старались обходить стороной крупные населенные пункты, скопление немецких войск. Они обычно хорошо охранялись зенитной артиллерией. Ориентировались по руслам рек, каким-то характерным приметам. Были, конечно, так называемые приводные станции и пеленгатор во Внукове, но они давали лишь приблизительное местонахождение самолета. А тут и пеленгатор поймать не могли — видимо, было что-то в атмосфере. Наконец, увидели внизу железную дорогу, рискованно снизились буквально до нескольких метров, на это наш командир был мастер, долетели до первой же станции и за несколько заходов сумели-таки на скорости около 300 км. в час разобрать, точнее, почти угадать название — Бологое и вскоре благополучно приземлились в родном Внукове.

Одной из основных задач дивизии в 1943–44 годах была переброска в немецкий тыл и сброс на парашютах советских разведывательно-диверсионных групп. Происходило это всегда ночью, чтобы по возможности незаметно пересечь линию фронта. Узнавали мы о таком задании за 3-4 часа, чтобы успеть разработать маршрут. Летали обычно из Внукова, иногда с одной-двумя посадками для дозаправки. Обычно эта работа становилась интенсивнее перед какими-то крупными военными операциями. Разведывательные группы состояли из 4-5 человек, среди которых почти всегда была одна женщина — радистка. До сих пор не могу понять, почему радистами выбирали именно женщин. Сложность заключалась в том, что если при полетах к партизанам место приземления всегда определялось кострами, какими-то опознавательными знаками, то точку выброса разведчиков никто, конечно, ничем не обозначал и приходилось затратить немало сил мне — штурману, чтобы попасть в заданный район, а если учесть, что выброс происходил на скорости примерно 280 км в час, то есть 4-5 км в минуту, то, чтобы группу не разбросало и люди могли найти друг друга, необходимо было спешить в самый момент десантирования. Вся беда заключалась в том, что почти никто из них серьезной парашютной подготовки не имел и иногда чуть ли не силой приходилось выпихивать разведчиков из открытой двери самолета. Кстати, наш вылет засчитывался как боевой лишь после того, как группа парашютистов, собравшись на земле, давала сигнал, что она готова к выполнению задания. Мы много раз десантировали разведывательно-диверсионные группы в Прибалтику, на Украину, в Белоруссию.

Как правило это происходило без особых эксцессов.

Стараясь обмануть немцев, летали мы ночью, на малых высотах, «обтекая» неровности земли, почти над самыми вершинами деревьев, часто в плохую погоду, которая в обычных случаях считается нелетной. И потерь самолетов и экипажей при этой боевой работе было немного. Но вдруг при выполнении такого задания погиб один, второй, третий экипаж — они просто пропадали, будто растворялись в воздухе. Стали расследовать эти случаи и оказалось, что последний парашютист, выпрыгивая из самолета, бросал в салон гранату с сорванной чекой. То есть немцы внедряли в наши разведгруппы своих агентов, которые не только выдавали на земле коллег, но и подрывали машину вместе с летчиков. И тогда поступил приказ, чтобы во время выброса один из членов экипажа контролировал его с готовым к бою автоматом в руках, дабы пресечь возможную диверсию. И подрывы в воздухе прекратились.

Всего мне пришлось участвовать в выбросе примерно 20-30 групп, также мы обслуживали наши авиационные соединения — истребительные и штурмовые части. Мы перебрасывали на новое место базирования (а аэродромы часто менялись во время наступления) различную технику, горючее, наземные службы. В общем, была рутинная тяжелая работа.

В марте 1944 года мы должны были выбросить оперативную группу в район Николаева на Украине. Вылетели из Днепропетровска. Очень быстро и хорошо нашли заданную точку, определились с высотой. Мы старались сбрасывать парашютистов не более чем с 300 метров, чтобы они как можно меньше времени провели в воздухе и не были засечены противником с земли, а мы имели возможность проследить за их приземлением и, если было необходимо и возможно, оказать какую-то помощь. В этот раз я летел с совсем молодым командиром экипажа Косенко. Это был его всего второй вылет в этом качестве. Стояла хорошая погода, десантирование проходило быстро. Последней прыгала женщина-радистка. И вот, когда она прыгнула, мы почувствовали, что она не отделилась от фала, который раскрывал парашют и был закреплен за особую штангу в самолете. Когда выглянули наружу — увидели, что фал зацепился за стойку заднего шасси и парашютистка оказалась как бы привязанной к самолету. Видимо, ее крутануло во время прыжка и прижало к шасси. Мы с бортрадистом Володей Плохим стали пытаться за фал втащить ее обратно в салон, а командир резко снизился и заложил крутой вираж. Тянули мы фал изо всех сил и мне уже казалось, что я вижу парашютистку. Но в это время самолет скользнул на крыло, и упал на землю с высоты метров в 100. Никто по нам не стрелял, видимо, машине просто не хватило скорости на виражах, которые закладывал командир на почти предельно малой высоте, стараясь освободить парашютистку. Я очнулся от боли в спине. Нас с радистом выбросило из самолета, так как мы были у открытой двери. Еще не рассвело. Рядом стонал Володя. Самолет горел. И здесь мы допустили ошибку, хотя кто тогда мог думать о том, как вести себя правильно в такой, как теперь говорят, сверхэкстремальной ситуации, в тылу у немцев. Кроме нас двоих весь экипаж погиб. Мы сбросили надетую на каждого парашютную систему и решили уходить подальше от догорающего самолета — ведь немцы должны были быть где-то совсем рядом. И вот по этим самым брошенным нами лямкам фашисты и узнали, что двое летчиков остались живы и где-то скрываются. Нам повезло. Вскорости после того, как мы стали отползать от места катастрофы, местный крестьянин Кирилл Чуматый нашел нас. Оказывается, мы упали почти на окраине украинского села Малое Солоное в девяноста километрах севернее Николаева. Кирилл приволок нас к себе на огород и спрятал в погребе. А вскоре немцы и полицаи начали нас искать. Я сам видел объявление, которое расклеивалось по деревням, где местные жители обязывали летчиков выдать и за наши головы даже обещали какую-то скотину. Две недели мы прятались у крестьян. Нас переодели, дали какую-то гражданскую рванину, ватные штаны. Несколько первых дней мы лежали пластом в этом погребе. По ночам приносили нам какую-то еду, а затем закладывали вход в погреб, и мы там таились. Лекарств никаких не было, а вот самогонку нам иногда приносили, и она, видимо, нас поддерживала. А затем Чуматый отвел нас в соседнее село и отдал какому-то деду, который был так к нам с Володей расположен, что спрятал не в погреб, где мы могли околеть от ран, сырости и холода — ведь было начало марта, — а поместил за печкой и даже поил отваром из каких-то травок.

Он жил не один, с ним были девушка и мальчик, и я помню, как он наставлял их, чтобы они не дай Бог никому не сказали, что в избе скрываются двое мужчин — солдат, которые, как он им сказал, бежали из плена. В этой избе мы вырвали из своих красноармейских книжек и комсомольских билетов первые страницы и зашили их в брюки, а сами документы уничтожили. Позже эти листочки нас спасли. У меня до сих пор хранятся, а ведь более шестидесяти лет прошло, почти истлевшие листки из той моей красноармейской книжки.

В начале третьей недели нашего скитания нас довели до какой-то ямы на картофельном поле, где крестьяне хранили урожай. Уже явственно слышалась стрельба. Приближался фронт. Здесь мы уже были предоставлены исключительно сами себе. С наступлением фронта местные жители попрятались кто куда. На двоих у нас был один мой пистолет. Через день фронт буквально «перешел через нас», да так, что мы ничего и не заметили. На поле, где мы прятались в яме, не было боя. И когда я как-то выглянул осторожно на свет Божий из тьмы и грязи нашего укрылища — то увидел неподалеку красноармейцев и услышал русскую речь. Мы оказались уже в тылу советских войск. Но когда мы в совершенно страшном виде после нескольких дней сидения в картофельной яме вылезли и окликнули красноармейцев, заявив, что мы, мол, свои, они не очень-то нам поверили и отвели в штаб части, находившейся неподалеку. Нас, конечно, тут же передали представителю СМЕРШа. Мы достали свои припрятанные документы, он очень брезгливо их посмотрел и начался подробнейший допрос — кто мы, откуда, как оказались на оккупированной территории и т.д. и т.п. Доверия мы у него явно не вызвали, и смершевец отправил нас в какой-то сарай, где были собраны совершенно разные люди — может быть и полицаи, и какие-то крестьяне, и бежавшие из плена красноармейцы, и Бог знает кто еще. Всю эту разношерстную группу смершевцы погнали вслед за наступающим фронтом. И здесь я впервые попал под немецкий налет. Днем на нашу колонну налетели «юнкерсы» и стали ее буквально расстреливать в упор. Еле-еле мы уцелели, спрятавшись в какую-то канаву. А многие погибли. Так нас догнали почти до Кишинева, время от времени пристрастно допрашивая. Запомнился один смершевец, который прямо заявил мне: «Ты, мол, немецкий шпион». Я озверел от всей этой бестолочи и хамства и крикнул ему: «Идиот, я еврей, каким же я могу быть фашистским шпионом?» Вообще во всей этой истории мне, конечно, повезло. Могли спокойно убить свои и никто бы и не узнал, как и где я погиб. Тем более, что моя мама уже получила в Тюмени из моей части не только официальную похоронку, но даже список вещей «погибшего летчика тов. З.Крейнина». Бумага эта тоже чудом у меня сохранилась. Да, небогатое наследство, судя по этому списку, осталось бы от молодого летчика З.Крейнина, если бы он действительно погиб:

«1. Парашютная сумка б/у — 1 шт

2. Пилотка суконная б/у — 1 шт

3. Портфель брезентовый с письмом — 1 шт

4. Портфель кожаный — 1 шт

5. Брюки х/б — 2 шт

6. Гимнастерка х/б б/у — 2 шт и т.д.»

Всего в списке 23 позиции, последняя из которых: «Табак одна пачка».

Поразительно, когда в январе 2005 года я зашел в «Музей боевой славы» во Внукове, хорошо, конечно, что есть такой, то на стене, в списке действительно погибших летчиков нашей дивизии я с некоторой оторопью прочел и свое имя. Та «похоронка», видимо, по сию пору действует.

Под Кишиневом, во время какой-то остановки мы увидели невдалеке родной ЛИ-2. Это нас взволновало, и мы на каком-то клочке бумаги набросали записку нашему командиру дивизии, что живы и находимся в СМЕРШе в таком-то районе. С трудом упросили солдата-конвоира отдать письмо на полевую почту. И буквально через несколько дней из Внукова прибыл офицер-особист, забрал нас, и мы оказались свободны. Конечно, написали какие-то объяснения, но уже шпионами нас никто не считал.

Немного полежал я в госпитале и вскоре вновь стал летать. Так я родился во второй раз, к радости моих родных, уже оплакавших меня.

Довелось мне летать и к югославским партизанам. В Югославии было очень активно партизанское движение. Мы направлялись туда с аэродромов в Болгарии. В Югославии мы никогда не садились, а сбрасывали оружие на парашютах в контейнерах. Я не знаю, как они поступали со своими ранеными. Из Белоруссии мы раненых партизан часто забирали, из Югославии — никогда. Полеты эти не были регулярными, но, видимо, именно советское оружие и боеприпасы позволяли им вести успешную борьбу с фашистами. Вскоре после Победы мне довелось переучивать югославские экипажи на советскую технику. Они были очень хорошими учениками, прилежными, дисциплинированными, внимательными. Вскоре после войны я и некоторые летчики нашего полка были награждены боевыми югославскими орденами, аналогом нашей Красной Звезды. Я даже не помню сейчас точно, как он назывался. И вот почему. Когда Сталин «раздружился» с Тито в начале 1950-х годов, меня вызвали в какое-то управление Министерства обороны и потребовали, чтобы я сдал югославский орден и наградное удостоверение к нему. С тех пор я этот орден и не видел. Такие были времена.

В 1945 году мы получили задание лететь из Внукова в Чехословакию для выброса оперативной группы. Как всегда нам не сказали, кого мы везем, но когда мы подрулили к зданию аэропорта, подъехала машина и из нее вышло пять человек, одетые как и все, кого мы раньше сбрасывали в тылу у немцев. Видимо, все они были чехи и словаки. Среди них выделялся один довольно, на мой тогдашний юный взгляд, пожилой, лет сорока, человек. Вначале мы пошли на Тирасполь, откуда и должны были выполнять задание. На следующую ночь перед стартом нам дали четыре цели и запасную — пятую. Что было совершенно необычно. На одной из них, по усмотрению командира экипажа, надо было десантировать группу, причем оговаривалось, что пятая цель может быть уже освобождена партизанами, а может быть и нет. Когда мы прилетели на первую цель, то увидели, что под нами острые вершины гор, поросшие лесом, куда бросать парашютистов было очень опасно, хотя на нашу сигнальную ракету с земли ответили условным кодом: «Свои!». Командир экипажа Герой Советского Союза Григорий Таран решил не рисковать людьми и посмотреть вторую цель. Так мы облетели все четыре, и чем-то каждая из них командиру не понравилась, а в воздухе именно он принимал окончательное решение, руководствуясь здравым смыслом и своим опытом. «Давайте посмотрим пятую», — решил Таран, и мы направились к ней, благо запас топлива у нас еще был. Мы вышли в конце концов к последней цели — аэродрому Сляч и дали сигнальную ракету — «Я свой!». К нашему удивлению внизу неожиданно вспыхнули электрические посадочные огни. Представьте наше изумление. За всю войну нам никогда в тылу у врага партизаны не освещали электричеством посадочную полосу. А мы были сейчас далеко за линией фронта. Самолет сделал круг над аэродромом, и командир запросил у Москвы разрешение не выбрасывать парашютистов, а садиться. Москва ответила: «Под вашу ответственность, командир». Гриша решил садиться. Когда об этом сообщили нашим пассажирам, на лице пожилого товарища появилось явное чувство облегчения. Прыгать ему с парашютом явно не хотелось. Мы прицелились и начали разворачиваться, фары осветили какую-то толпу и стало весьма неприятно — куда мы сели, что это за люди? Да и пассажиры наши тревожно насторожились. Командир сказал мне: «Ты у нас молодой — бери автомат, открывай дверь!» Я до сих пор помню этот напряженный момент и мысль: «Что сейчас будет?» Можно было всего ожидать, но только ни того, что случилось, когда я открыл дверь — раздались аплодисменты — как сейчас в салоне пассажирского реактивного лайнера, когда он удачно приземляется после долгого полета. Я взглянул на пожилого члена группы и увидел на его лице какую-то светлую улыбку — по-моему, он испытал большую радость от того, что он прилетел туда, где его ждали. А теперь я понимаю, что наш замечательный командир Гриша Таран не случайно отвергал одну цель за другой, не выбрасывал парашютистов — он, видимо, знал, кого везет и хотел именно посадить самолет, если это позволит боевая обстановка.

Нам не дали поставить трап, с самолета нас вынесли буквально на руках. Так мы привезли на родину одного из будущих руководителей Чехословакии. А затем нам подарили ящик тминного ликера и, попивая его, мы узнали, что партизаны отбили этот аэродром специально для встречи нашего самолета.

Когда советские войска вошли в Германию, отпала большая часть обычной боевой работы. Нас стали чаще передавать в распоряжение штабов воздушных армий для поддержки деятельности фронтовых аэродромов. Ночью мы уже почти не летали, но было много черновой, обыденной работы. 5 мая 1945 года мы базировались в северной Германии на аэродроме в Нойбранденбурге. Рано утром экипаж разбудил командир — все тот же неугомонный Гриша Таран: «Собирайтесь потихоньку, ребята — летим в Берлин!» Сели на разрушенном аэродроме северо-восточнее Берлина и на какой-то машине рванули в город, к Рейхстагу. Это была страшная поездка, город был сильно разрушен, везде груды кирпича и щебня, и сейчас с ужасом вспоминаю эту каменную пустыню. Мы не ехали, а пробирались. Бесстрашный командир наш, незабвенный Гриша Таран, был, конечно, немного авантюристом, потому и воевал так геройски. Не мог он не прилететь в конце войны к Рейхстагу. В Берлин мы направились безо всякого разрешения, что было серьезным нарушением воинской дисциплины. Мы добрались до Рейхстага, который представлял собой громадную руину. Но сколько вокруг было торжествующих советских солдат! Они понимали, что завтра уже не надо будет стрелять, они остались живы, победили зверя, пришли в его берлогу — Берлин, но и мы и эти солдаты, и кажется, вся армия плохо сознавали, что же делать дальше. Ведь несколько лет мы только и умели, что воевать. Все колонны Рейхстага были исписаны фамилиями советских солдат-победителей. Это зафиксировано на сотнях фотографий известных фронтовых корреспондентов.

Трудно представить себе чувство, которое охватило меня, когда я взял кусок штукатурки и расписался — не на колонне, там места уже не было, а на стене Рейхстага. И все мои товарищи расписались. Кстати, кто-то высекал свои фамилии штыком, кто-то писал черной краской. Когда я узнал, что немцы после объединения Германипи отреставрировали Рейхстаг, но оставили нетронутыми некоторые фрагменты колонн и стен с автографами наших бойцов, я понял, что война не прошла для них даром — кое чему мы Европу все-таки научили. Или может быть это лишь иллюзия?

Расписавшись на Рейхстаге, мы быстренько добрались до аэродрома и улетели к себе. Вокруг была такая радость, что нас никто не спросил — куда вы летали, зачем, кто приказал? Будто и не заметили нашего отсутствия. Но через день прилетел к нам на аэродром командир 1-го полка Алексей Семенков, тот самый, что отвез в Москву акт о капитуляции Германи, а позже уже в постсоветское время получил, и по заслугам, он прекрасно воевал, звание Героя России, и он сказал Грише: «Командир дивизии знает, что ты летал в Берлин». По-моему комдив потом имел с Гришей Тараном какой-то разговор — все же порядок мы нарушили круто. Но обошлось. Наверное, действительно, победителей не судят.

По сути дела это было окончание войны. Мы остались на какое-то время в распоряжении советской военной администрации и летали с различными поручениями по городам Германии.

Я начал войну в 18 лет сержантом, закончил двадцатидвухлетним старшиной. Летчиков транспортной авиации не очень-то отмечали званиями, но боевыми наградами не обходили. И у меня есть несколько боевых орденов и медалей. А совсем недавно мне позвонили: «Зиновий Наумович, мы вас так давно ищем. В 1944 году вас наградили медалью «За боевые заслуги», и вы ее тогда не получили. Перед шестидесятилетием Победы боевая награда будет вам вручена». Так и в XXI веке не отпускает меня война.

Когда я улетаю сейчас куда-нибудь из аэропорта Внуково и смотрю на Ту, Илы, Боинги с разноцветными надписями многих авиакомпаний на бортах, то вижу не их. Перед моим мысленным взором возникают дислоцировавшиеся точно на тех же стоянках выкрашенные зеленой защитной краской наши родные ЛИ-2 и СИ-47 с красными звездами на крыльях. Вклад летчиков моей внуковской 10-й гвардейской авиатранспортной дивизии в общую Победу над фашизмом был, может быть, не столь внешне эффектен, но очень существенен. Только за 1943—44 годы нашими летчиками были выполнены около десяти тысяч боевых вылетов с посадкой к партизанам. Мы честно воевали, долг свой перед народом и страной выполнили.