Встреча

 

Константин Бальмонт и Иван Шмелев

 

В с т р е ч а¹

Твой караван, затерянный в пустыне,

Жестоким Солнцем долго был палим,

И волей неба, в знойный полдень, ныне

Он с караваном встретился моим.

 

Верблюд взглянул на братского верблюда,

Мы свеяли с лица и грусть, и пыль,

И этой встречи радостное чудо

Цвело как расцветающая быль.

 

Дарами обменялись мы с тобою,

От взора к взору пела тишина,

Ты дал мне мех с водою ключевою,

Я полный мех багряного вина.

 

И вот опять, мерцая, караваны

Идут в разъединенные концы.

Палимы Богом солнечные страны,

Звенят и тонко тают бубенцы.

К.Бальмонт.

Капбретон, 14-17 авг[уста] 1927 г.

 

Литературная ситуация не может быть неподвижной; она зависит от внешних — исторических и общественных! — обстоятельств и меняется в соответствии с ними. Вчерашние союзники становятся непримирыми врагами; противники заключают тесный союз. Подтверждение этому — многолетние отношения Бальмонта и Шмелева. Два видных русских писателя, принадлежавшие до революции к противоположным литературным лагерям, поэт и прозаик, «декадент» и «реалист», сближаются в эмиграции, становятся близкими друзьями, единомышленниками.

«Если бы мне сказали лет тридцать тому назад, что придет день, когда я буду приветствовать Бальмонта как друга и собрата, я ни за что бы не поверил. В те времена нас, прозаиков, и их, поэтов-символистов, разделяли необозримые пространства» — такими словами начиналось приветствие Шмелева Бальмонту в связи с пятидесятилетием творческой деятельности поэта. Шмелев вспоминает и о своем впечатлении от первого некогда прочитанного им стихотворения Бальмонта («Я мечтою ловил уходящие тени...»): «Прочтешь — и отчего-то стыдно. Да, красовито, звонко, бенгальски-ярко... словом — чуждо»².

Их личное знакомство и переписка, их статьи и отзывы друг о друге — часть литературной истории русского зарубежья. К сожалению, далеко не все документы уцелели или, по меньшей мере, обнаружены до сего дня. Это относится прежде всего к письмам Шмелева; они пропали, как и многое другое, после смерти Бальмонта в Нуази-ле-Гран, пригороде Парижа, в декабре 1942 г. Однако письма самого Бальмонта сохранились, и притом, насколько можно судить, — полностью. В течение долгих лет они находились в архиве Шмелева, опекаемом первоначально Ю.А.Кутыриной, а после ее смерти — Ивом Жантийомом, ее сыном (весной 2000 г. архив Шмелева вернулся — вместе с его прахом — на родину³). Письма Бальмонта к Шмелеву, а также ряд иных материалов, в том числе и печатных, позволяют восстановить историю их дружбы достаточно подробно и полно.

 

* * *

Бальмонт покинул Россию в июне 1920 г. Вместе с ним уехали Елена Цветковская⁴, дочь Мирра⁵ и А.Н.Иванова⁶. Поселившись в Париже, поэт, по своему обыкновению, стремится на лоно природы, ищет творческого уединения на берегу Атлантического океана. В 1921–1922 гг. он живет в Бретани (Сен-Брэвен-ле-Пэн), в 1924 г. — в Нижней Шаранте (Шателейоне), в 1925 г. — в Вандее (Сен-Жиль-сюр-Ви) и, наконец, до поздней осени 1926 г. — в Жиронде (Лакано-Океан).

2 ноября 1926 г., покинув Лакано, Бальмонт с женой отправляются в Бордо; здесь они живут несколько дней, пытаясь снять дом в местечке Оссегор на берегу океана, где поэт собирается провести зиму. Именно на пути в Оссегор и происходит в ноябре 1926 г. его «историческая» встреча со Шмелевым, о которой Бальмонт рассказывает в одном из очерков: «Дорога на Юг, в соседство Биаррица, туда, где уже начинают чаровать Пиренеи. Там, по соседству с Оссэгором, в Капбретоне, я знал, живет И.С.Шмелев, наш славный повествователь. К вечеру мы доехали до узловой станции Лабен. Во время пятиминутной остановки поезда магически я встретился со Шмелевым, который уезжал из Капбретона в Париж, в Севр. “Оставайтесь лучше в Капбретоне, — стала советовать нам его супруга, — там дешевле, а так же живописно”. Шмелев ласково и мудро молчал. Как художник-психолог он, конечно, фаталист и знал, что от Судьбы не уйдешь. Мы действительно поселились через несколько дней в Капбретоне»⁷.

С этого момента, как признавался Бальмонт позднее, и берет начало его «братская» дружба с Иваном Шмелевым. Строго говоря, эта встреча не была первой, хотя со Шмелевым-человеком, да и со Шмелевым-писателем, Бальмонт познакомился только в эмиграции. «Когда в 1920-м году, — вспоминал Бальмонт, — я вырвался из сатанинского ужаса обезумевшей Москвы […] мой давнишний хороший знакомый, а иногда и приятель, а иногда даже и друг Иван Алексеевич Бунин пришел ко мне с добрым словом […] и, между прочим, принес мне “Неупиваемую Чашу” Шмелева. Я смутно знал имя Шмелева, знал, что он талантлив — и только. Я раскрыл эту повесть. “Что-то тургеневское”, — сказал я. — “Прочтите”, — сказал Бунин каким-то загадочным голосом. Да, я прочел эту повесть. Я прочел ее в разное время и три, и четыре раза. […] Я читаю ее сейчас по-голландски. Этот огонь не погасишь никакою преградой. Этот свет прорывается неудержимо»⁸.

Бальмонт и Шмелев виделись после этого в Париже, но не более двух-трех раз, и притом — случайно, мельком. «...Мы еще не подошли друг к другу вплоть, до близи души и души...»⁹

Настоящее их знакомство начинается именно с той «магической» встречи на полустанке меж Оссегором и Капбретоном.

Если Бальмонта неудержимо манило к себе океанское побережье, то Шмелев, оказавшись во Франции, облюбовал Ланды (так называется южная ее область, прилегающая к Испании) — прежде всего потому, что этот лесистый край напоминал ему о России. Начиная с 1924 г. Шмелевы ежегодно отдыхали в Ландах. Весну и часть лета 1924 г. Шмелевы проводят в Оссегоре; затем переезжают в соседний Капбретон. Эти места, еще мало обжитые в то время русскими дачниками, очаровывают Шмелева. «Вы и представить себе не сможете, до чего здесь необычайно! — восторгается Шмелев в письме из Оссегора 10 мая 1924 г. — Ну, Океан — и в Калужской губ[ернии]. Сосн[овые] леса, смола горючая льет с лесов, а этих лесов на песках — сотни klm. И тишина-а-а-а... А Океа-а-а-а-н. И Солнце тонет в нем. Дважды в день оно навещает нас. Идет-струится по пескам, заполоняет озеро песку — и озеро в лесах, под солнцем, наше, родное, калужское...»¹⁰ И в другом письме: «Тут — Калуга! Таруса!»¹¹ В таком же духе отзывался Шмелев и о Капбретоне: «...Как в лесах-песках русского старого Поволжья...»¹² Этим же, видимо, привлекал к себе Капбретон и других русских. «Скоро в наши места пожалуют Бердяевы и еще М.Вишняк. Сыскал им комнаты, и недорого», — сообщает Шмелев А.В.Карташеву 7 июля 1924 г.¹³ В течение десяти лет, с 1924-го по 1934 г., Шмелев и его жена ежегодно отдыхают в Капбретоне, куда со временем все охотнее устремляются русские, живущие во Франции; число таких «сезонных гостей» в летние месяцы чрезвычайно возрастает. Один из неизменных посетителей Капбретона в конце 1920-х гг. — профессор Н.И.Кульман (1871–1940), историк литературы, не раз писавший о Бальмонте и Шмелеве. А во второй половине 1920-х гг. побережье между Оссегором и Капбретоном облюбовывают для своего летнего лагеря русские бойскауты¹⁴.

Шмелеву, бесспорно, удалось передать Бальмонту свое восхищение Капбретоном. Расставшись со Шмелевыми и прожив затем неделю в Оссегоре, поэт подыскивает для себя и своей семьи пристанище и надолго становится капбретонским жителем. «Бальмонт снял vill’у в Capbret[on] на цел[ый] год. В восторге», — сообщает Шмелев 11 декабря 1926 г. А.И. и К.В. Деникиным¹⁵. Бальмонт действительно был «в восторге». Живя в Капбретоне вплоть до конца 1931 г. (с длительными перерывами), он, в отличие от Шмелева, проводил на лоне природы не только летние, но и зимние месяцы. Очарованный этим уединенным и тихим местом в южной Франции, где осень незаметно становилась весной, Бальмонт посвящал ему стихотворения и очерки, с любовью писал о нем в своих «письмах из Франции», которые в течение ряда лет помещал в рижской газете «Сегодня»¹⁶.

Именно здесь, в «деревенской тишине» Капбретона, Бальмонт и Шмелев регулярно общаются в конце 1920 — начале 1930-х гг.: посещают друг друга, совершают долгие совместные прогулки, принимают гостей. Подлинно дружеские отношения завязываются между ними летом и осенью 1927 г. («...мы вместе, добрыми соседями, провели счастливое творческое лето и долгую, в лето новое превратившуюся осень...» — писал Бальмонт¹⁷). То же повторяется каждый год. А затем, расставшись (Шмелевы на зиму возвращались в Севр под Парижем), ведут оживленную переписку. Ее неизменный фон — «зеленый Капбретон», утопающий в сосновых лесах на берегу Атлантического океана.

 

* * *

К тому времени как писатели встретились на юге Франции, каждый из них уже имел определенный опыт жизни в изгнании, причем Бальмонт — несоизмеримо больший, нежели Шмелев. Пребывание во Франции, начиная с 1920 г., было для поэта второй эмиграцией. Опасаясь расправы над собой за свои левые взгляды и антиправительственные выступления, Бальмонт оставил Россию в самый разгар первой русской революции и провел во Франции, нередко совершая путешествия в другие страны, семь с лишним лет (1906–1913). Тогда он спасался от ненавистного царизма; теперь — от столь же ненавистных большевиков.

Совершенно иначе сложилась судьба Шмелева, который в революции 1905 г. — в отличие от Бальмонта! — занимал стороннюю позицию, да и путь его в русской литературе едва лишь начинался в те годы. Настоящая слава пришла к Шмелеву в 1910-е гг. — после повести «Человек из ресторана» (1911). Писатель исключительной честности и нравственной чистоты, Шмелев, естественно, не мог принять Октября; пытаясь укрыться от смутного времени, он вместе с семьей уезжает в 1918 г. в Крым. Однако дальнейшие события, в особенности — «красный террор», жертвой которого стал сын писателя, заставили его покинуть родину (осенью 1922 г.).

Видение и понимание того, что произошло в России и с Россией, сближало русских людей после 1917 г. или, напротив, разводило их в разные стороны. Бальмонт и Шмелев оказались единомышленниками. Неприятие большевизма, боль за поруганную страну, вера в ее будущее, желание помочь ей, насколько возможно, — эти духовные устремления, общие для Бальмонта и Шмелева, послужат основой их тесной многолетней дружбы.

В эмиграции Бальмонту и Шмелеву приходится — волею обстоятельств — постоянно пробовать силы в ранее им не свойственном жанре — публицистике, причем оба проявляют себя как яростные неутомимые полемисты.

О своем отношении к советской России Бальмонт недвусмысленно заявил вскоре после того, как выехал из страны. «...Русский народ, — писал он в начале 1921 г. — воистину устал от своих злополучий и, главное, от бессовестной, бесконечной лжи немилосердных, злых правителей»¹⁸. Тогда же им была напечатана статья «Кровавые лгуны»¹⁹ — о перипетиях собственной жизни в Москве 1917–1920 гг. В эмигрантской периодике то и дело появляются в 1921–1922 гг. его непримиримые поэтические строки об «Актерах Сатаны», об «упившейся кровью» русской земле, о «днях унижения России», о «красных каплях», ушедших в русскую землю, и т. п. Ряд этих стихотворений вошел затем в сборник «Марево» (Париж, 1922) — первую эмигрантскую книгу поэта, пронинутую глубочайшим трагизмом («Мутное марево, чертово варево...» — первая строка стихотворения, определившего название сборника)²⁰. Представитель «старшего» поколения русских символистов, «перепевающий» якобы себя и многими заживо похороненный как поэт, Бальмонт в те годы начинает звучать по-новому. В его стихах, написанных после 1917 г., появляются уже не «мимолетности», а подлинные, глубокие чувства: гнев, горечь, отчаяние. Свойственные его творчеству капризные «прихотливости» вытесняются чувством огромной всеобщей беды, вычурные «красивости» — строгостью и ясностью выражения.

Не менее открыто заявлял о своей позиции и Шмелев. В письме к литературному критику и видному в то время партийцу Н.С.Клестову-Ангарскому, под поручительство которого он выехал из Москвы, Шмелев, объясняя свое решение не возвращаться в Россию, писал: «… я не могу принять даже доброго слова от той власти, именем которой столько ужасного совершено». О том же писал Шмелев и в своих страстных обличительных статьях, которые — начиная с 1924 г. — появляются в эмигрантской печати. «...Факт изнасилования и убийства великой страны народа — налицо, — писал Шмелев в статье «Убийство» (1924), вспоминая о событиях 1917 года. — Факт десятков миллионов слепо и зверски отнятых человеческих жизней, — лучших молодых жизней, — и миллиардных богатств имущества и культуры, собранных тысячелетним трудом России, не может быть возмещен ничем. Он, этот памятник растления и убийства России, станет отныне памятником, поставленным героям от социализма, памятником из человеческих трупов, позора и нищеты...»²¹

Новую, советскую Россию Бальмонт и Шмелев не уставали противопоставлять той стране, которую оба знали и любили всем сердцем, на духовное освобождение которой страстно надеялись. К ней, ее прошлому, природе и языку, так или иначе обращено оригинальное творчество Бальмонта 1920 — 1930-х гг. Темы «Марева» продолжаются в сборниках «Мое — Ей. Поэма о России» (Прага, 1924); «В раздвинутой дали. Поэма о России» (Белград, 1929); «Северное сияние. Стихи о Литве и Руси» (Париж, 1931); «Голубая подкова. Стихи о Сибири». (Alatas, Connecticut, [USA, 1936]). «Я хочу России. Я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного», — писал Бальмонт Е.А.Андреевой²². Поэта тянуло обратно в Россию и, склонный поддаваться сиюминутному настроению, он не раз высказывает в 1920-е гг. желание вернуться на родину. «Я живу и не живу, живя за границей, — пишет он поэту А.Б.Кусикову 17 мая 1922 г. — Несмотря на все ужасы России, я очень жалею, что уехал из Москвы»²³. Видимо, в какой-то момент Бальмонт был близок к тому, чтобы совершить этот шаг. «Я совсем было решил вернуться, но опять все в душе спуталось», — сообщает он Е.А.Андреевой 13 июня 1923 г.²⁴ В своих письмах, статьях и стихах Бальмонт неизменно тоскует о России, болезненно переживает разлуку с ней. «И все пройдя пути морские, / И все земные царства дней, / Я слова не найду нежней, / Чем имя звучное — Россия», — признается он в стихотворении «Она»²⁵.

Все это в равной и, может быть, даже большей степени относится к Шмелеву («...сердце Шмелева пронзено больнее, чем мое...» — считал Бальмонт²⁶). Все, что он думал и писал в эмиграции, было неизменно обращено к родному, к народной душе, к будущей свободной России. Он жил и работал во имя этой заветной цели. «...Я знаю, чую народ и его глубокое, — писал Шмелев А.В.Карташеву 1 октября 1923 г. — […] Надо, найти, получить Россию. Я верю в ее Воскресение, но надо его дождаться, его ускорить»²⁷. «Он молитвенно любит Россию и ее судьбы. Душа Шмелева — град Китеж. С ним помнишь, что Россия вновь будет Россией», — такими словами заканчивает Бальмонт одну из своих статей о Шмелеве²⁸.

Следует сказать, что глубокое отвращение к большевизму отнюдь не делало ни Бальмонта, ни Шмелева поклонниками западного уклада жизни. Напротив, Европа 1920-х гг. вызывала в обоих скорее горькое чувство своим рациональным прагматизмом, своей «бездуховностью». Каждый из них ощущал себя достаточно отчужденным от европейской «деловитости» и «суеты». «Странные люди — европейские люди, странно неинтересные. Им все нужно доказывать. Я никогда не ищу доказательств»²⁹, — писал еще в 1907 г. Бальмонт, романтик, влюбленный в Природу и всегда стремившийся из больших городов, от «цивилизации» к примитивному — «естественному»! — укладу жизни. «Европеизмом» тяготился и религиозно настроенный Шмелев, внутренне устремленный к «невидимой» и «народной» России. «Счастливы писатели с душой крепкой, — писал Шмелев В.Ф.Зеелеру 10 февраля 1930 г. — А у меня она вся изранена, вся прорвана. Воздуха мне нет, я чужой здесь, в этой страшной шумом Европе. Она меня еще больше дырявит, отбивает от моего. Хоть в пустыню беги — на Афон — ищи Бога, мира, покоя души»³⁰. Не слишком жаловали Бальмонт и Шмелев и русскую эмиграцию в целом — их обоих как людей творческих раздражала «партийность», поверхностность, «интеллигентское», как им казалось, самомнение многих ее представителей и т. п.

Оба писателя не принимали Западную Европу еще и потому, что в 1920 — 1930-е гг. во Франции и других странах заметно усилился дух «левизны»; увлечение «социализмом», охватившее значительную часть западной интеллигенции, вело к политическому признанию Советской России и нередко — примирению с тем, что в ней происходило. Как и многие русские эмигранты, Бальмонт и Шмелев громогласно возмущались, например, действиями социалистического правительства Макдональда, вступившего в торговые переговоры с большевиками, а позже — признавшего СССР. «Меня, как и всех зарубежных русских, — писал Бальмонт в 1930 г., — обманула в наших наилучших тогдашних чаяниях богатейшая и просвещеннейшая в Европе страна […] Обманула обманом не слепым, а сознательно преступным, корыстным — Англия, пожавшая кровавые руки посланцам разбойного Советского правительства порабощенной России. Признание Англией вооруженной банды интернациональных проходимцев, с помощью немцев захвативших в Петербурге и Москве ослабевшую, благодаря военному нашему разгрому, власть было смертельным ударом всему честному, что еще оставалось после чудовищной войны в Европе»³¹. В программной статье «Душа Родины»³² Шмелев поддержал чуждого ему «демократа» Милюкова, осудившего Лигу прав человека за признание большевизма. «Да, невесело все, так невесело, — писал Шмелев Зеелеру 1 августа 1933 г. — […] Я как будто все еще продолжаю быть — имею честь быть писателем русским?! Но скоро, кажется, негде будет голову преклонить: вся и все решили окончательно опоганиться и принять в объятия убийц России... где ж тогда пребывать-то? Чтобы зрелища-позорища сего не видеть?! Куда бежать? Где — людей искать, с кем можно было бы жить, от кого кров принять было бы не горько?!»³³ Конечно, настроения такого рода, владевшие и Бальмонтом, и Шмелевым, во многом сказывались и на их психическом состоянии, усугубляя ощущение тоски, безнадежности и, в особенности, — одиночества на чужбине.

 

* * *

И все же главным, что сближало писателей, была, разумеется, не столько «политика», сколько схожесть литературных вкусов. Несмотря на противоположность манер и жанров, в которых они творили, их объединяли довольно близкие взгляды на поэтическое слово — каким оно должно быть. В отечественной прозе они предпочитали одних и тех же авторов (Аксаков, Гоголь, Достоевский, Лесков). И, что особенно важно, — они шли в литературе, так сказать, навстречу друг другу. В поэтической манере Бальмонта появлялось с годами все больше ясности, простоты, естественности. Прозе Шмелева, с другой стороны, всегда была свойственна певучесть, ритмичность, звучность. Не случайно Шмелев столь тонко чувствовал поэзию и мог сам — при желании — писать стихи³⁴ (его переписка с Бальмонтом содержит несколько удачных образцов).

Любовь к русскому языку связывала их особенно тесно. Влюбленный в родную речь, Бальмонт посвятил русскому языку стихи и статью (1924), с любовью и упоением писал о нем в очерке «Элементарные слова о символической поэзии» (1900), в книге-трактате «Поэзия как волшебство» (1915) и др. Ему, поэту, свойственно было эмоционально переживать то или иное словосочетание, находить прелесть и звучность в самом обыкновенном, казалось бы, русском слове. Посылая своей дочери Нине Бруни³⁵ несколько своих стихотворений, Бальмонт писал ей 19 августа 1925 г.: «Ты почувствуешь, как я всегда люблю Россию и как мысль о нашей природе владеет мною. Иногда я лягу на кушетку или на постель, закрою глаза — и вмиг я там. Слышу, как пахнет наш бессмертный лес, слышу ветер, шелест, ощупь листвы и зыбь лесных вершин. Одно слово “брусника” или “донник” вызывает в моей душе такое волнение, что одного слова достаточно, чтоб из задрожавшего сердца вырвались стихи»³⁶.

Шмелев, в отличие от Бальмонта, не писал о родном языке трактатов и очерков, но был воистину «мастером», неизмеримо обогатившим русскую литературную речь. Бальмонт не уставал восхищаться словотворчеством своего друга, признавался, что читал его произведения, «услаждаясь отменно русским и завлекательно звучащим языком», называл его «самым русским из современных русских писателей». «Шмелев столь русский — и только русский, — писал Бальмонт, — что как писатель и как человек он может в этом быть сближаем разве с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, — та же крепость, напевная чара и первородность языка и та же способность остро видеть и четко чувствовать лишь русское, в природе ли, в душе ли человека»³⁷.

Высокую — высочайшую! — оценку Шмелева-писателя Бальмонт дал во многих своих отзывах — устных и письменных, стихотворных и прозаических. Приведем еще один, неизвестный. В неопубликованной статье «Русские в Капбретоне» Бальмонт писал: «Более всего я люблю Ив. Серг. Шмелева. Это — пламенное сердце и тончайший знаток русского языка. Утробного, земного, земельного и надземного языка, также и все разнообразия русской речи ему ведомы как волшебнику. Он истинно русский человек, и каждый раз, как с ним поговоришь, расстаешься с ним обогащенный — и вновь найдя самого себя, лучшее, что есть в душе. […] Шмелев, на мой взгляд, самый ценный писатель из всех нынешних, живущих за границей или там, в этом Чертовом болоте. Там, впрочем, почти никого и нет. А из зарубежных он один воистину горит неугасимым огнем жертвенности и воссоздания, в образах, истинной Руси»³⁸.

Впрочем, Бальмонт и Шмелев, две яркие индивидуальности, совпадали во взглядах, что касается литературы, далеко не во всем. Бытописатель и реалист, стремившийся к «народному» языку и стилю, Шмелев не мог и не должен был безоглядно восхищаться Бальмонтом, сохранившим до конца своей жизни черты декадентского «эстетизма». Все более эволюционировавший в сторону «подлинной русскости», Шмелев не одобрял, конечно, и бальмонтовского «космополитизма»: его увлеченности мировой литературой и неутомимой переводческой деятельности. «Эх, Константин Дмитриевич, — говорил Шмелев, — все-то у Вас литовцы да финны, да мексиканцы. Что бы хоть одну русскую книжку...» Тогда, продолжает Бальмонт, он, чтобы переубедить Шмелева, показывал ему русские книги, лежавшие у него в комнате. «Но это на Шмелева действует весьма мало. Он огорчен, что я многоязычен и многолюбив. Он хотел бы, чтоб я любил только Россию»³⁹.

Впрочем, не только «многоязычие» Бальмонта, но, вероятно, и некоторые черты его характера (порывистость, восторженность, капризность) отдаляли от него Шмелева — человека ироничного, внешне спокойного, хотя и не менее страстного изнутри. По своей натуре Бальмонт и Шмелев представляли собой, в известной мере, противоположности. Нервный, болезненный, «изломаннный» Бальмонт не всегда мог найти понимание у своего сдержанного, твердого, отчасти «прямолинейного» товарища. Огорчала Шмелева и пагубная склонность Бальмонта к алкоголю, его постоянные «срывы». В отношении Шмелева к Бальмонту угадывается некоторая уклончивость. Если Бальмонт, увлеченный Шмелевым, посвятил ему множество стихов и несколько очерков и не скупился на восторженные отзывы о нем в своих письмах⁴⁰, то Шмелев ни разу и ничего подобного не написал о своем друге (в то время как не раз и охотно писал о других своих современниках — Амфитеатрове, Бунине, Куприне). Исключения — шмелевские рассказы «Княгиня»⁴¹ и «Яичко»⁴², носившие в печати посвящение Бальмонту.

 

* * *

Долголетняя дружба Бальмонта и Шмелева обернулась сотрудничеством. Во многих общественных и литературных кампаниях 1920 — 1930-х гг. Бальмонт и Шмелев участвуют совместно; их фамилии стоят рядом под коллективными обращениями, протестами, письмами⁴³; они принимают участие в одних и тех же вечерах и собраниях; и т. д. При этом и Бальмонт, и Шмелев не стремились к участию в политических организациях, коих внутри русской эмиграции было множество. Их «позицией» неизменно оставались любовь к России, вера в ее возрождение и ненависть к большевикам.

Шмелев (во всяком случае, в 1920-е гг.) был более «политичен», нежели Бальмонт. Он состоял в некоторых объединениях, куда Бальмонт не входил; например, с 1923 г. состоял членом Русского национального комитета, руководимого А.В.Карташевым, или Союза русских инвалидов, призванного заботиться о бывших белых офицерах, жертвах гражданской войны. Он имел знакомства в тех кругах, с которыми Бальмонт пересекался лишь изредка: среди военных, позднее — в православно-церковной среде. Если Бальмонт придерживался в целом «левых», либерально-демократических взглядов, то Шмелев явно тяготел к правому направлению, провозглашавшему «русскую национальную идею», основанную на сильной государственности и православной вере, для достижения которой требовалось «цементирование» эмигрантских сил и решительная борьба с большевизмом. Либерально-умеренные взгляды (например, П.Н.Милюкова) были для него неприемлемы. Шмелев особенно был захвачен в конце 1920-х гг. программой русского духовного Возрождения, которую пытался развернуть в своих выступлениях и журнале «Русский колокол» И.А.Ильин⁴⁴, и склонен был видеть в нем национального духовного лидера. «...Можно зажечь молодые (да и старые) души, — восторженно писал Шмелев И.А.Ильину 24 сентября 1927 г. из Капбретона, — […] Ну, буду и я подпевать. Ищите же, ищите помощников! Надо создавать Орден, Союз русских строителей! Да, русских каменщиков (не масонов, черт возьми, а ревнителей!). Именно — Святой Союз нужен! […] Подумайте о сем! Вы для сего и живете, я чувствую. И это не фашизм будет, а русская духовная дружина. Цель — беспредельна и высока — до Бога! Во имя — Ее, России»⁴⁵.

Бальмонт воспринимал «борьбу» Ильина куда более осторожно и не стремился к созданию Ордена или Святого Союза, способного обратить Россию в Новый Иерусалим. Можно, тем не менее, говорить об общей для Бальмонта и Шмелева идейной ориентации: неприятии ими «примирительных» тенденций (сменовеховство, евразийство и т. д.), отчужденность от радикальных политических движений (например, фашизма), бывших социалистов (А.Ф.Керенского, И.И.Фондаминского и др.).

Как и другие известные писатели русского Зарубежья, Бальмонт и Шмелев живо отликались на шумные события, которые время от времени потрясали эмиграцию. Их отзвук мы находим в бальмонтовских письмах к Шмелеву, например, — перипетии скандала, разразившегося в 1927 г. в связи с проникшим на Запад анонимным письмом советских писателей; похищение советскими агентами в январе 1930 г. генерала А.П.Кутепова, трагическая гибель короля Югославии Александра, особенно много сделавшего для русских эмигрантов. Посылая Шмелеву свой очерк «Лицо серба»⁴⁶, Бальмонт благодарит его «за отменно хорошо написанную бумагу к сербам» (письмо от 19 октября 1934 г.). Во всех этих общественных акциях Бальмонт и Шмелев выступают единомышленниками и союзниками.

Более сложной была их позиция в литературном мире. Сотрудничая в ведущих эмигрантских изданиях, Бальмонт и Шмелев держались в целом, так сказать, солидарно, хотя Бальмонт мог печататься в эсеровской «Воле России» и оставаться в течение долгих лет сотрудником милюковских «Последних новостей», тогда как Шмелеву ближе других была умеренно-консервативная газета «Возрождение». Однако в 1927 г. после раскола в редакции «Возрождения», который завершился уходом П.Б.Струве и вместе с ним группы влиятельных сотрудников, Шмелев пытался поддержать Бальмонта, сохранить его как автора этой газеты (сам Шмелев не примкнул тогда к «диссидентам» и продолжал печататься в «Возрождении»; порвал с газетой в 1929 г. и вернулся в 1934 г.). Бальмонт так же боролся за интересы и доброе имя Шмелева. Когда 15 декабря 1927 г. в «Последних новостях» появилась статья Георгия Иванова, уничижающая Шмелева, он немедля отправил в редакцию разгневанное письмо⁴⁷. Примеров такого рода взаимной поддержки — немало. И все же предпочтения Бальмонта и Шмелева совпадали далеко не всегда.

Единственным изданием, с которым Бальмонт и Шмелев были идейно связаны и охотно сотрудничали в течение долгого времени, оказался парижский еженедельник (с марта 1933 г. — два раза в месяц, с июня 1933 г. — ежемесячно) «Россия и славянство». Этот «орган национально-освободительной борьбы и славянской взаимности», выходивший с декабря 1928 г. по июнь 1934 г. при ближайшем участии П.Б.Струве (редактировал газету К.И.Зайцев), ставил своей главной целью объединение славянского мира под эгидой России. Патриотические и культурные задачи «России и славянства» вполне отвечали настроениям Бальмонта и Шмелева; их произведения постоянно печатались в еженедельнике, не говоря уже о постоянных упоминаниях о Бальмонте и Шмелеве другими авторами: в рецензиях на их новые книги, юбилейных статьях, в сообщениях о переводах их сочинений на иностранные языки, о литературных вечерах с их участием и т. п.

 

* * *

Нельзя не упомянуть и о той повседневной бытовой помощи, которую стремились оказывать друг другу Бальмонт и Шмелев, о их взаимной опеке и заботе.

Обосновавшись во Франции, Бальмонт и Цветковская, как и Шмелевы, оказались в трудных условиях. Литературные гонорары приносили гроши; основная и постоянная поддержка исходила от других государств (Чехословакия, Югославия), создавших в 1920-е гг. фонды помощи русским писателям. Бальмонт и Шмелев были в числе тех, кто пользовался этими ежемесячными субсидиями. Время от времени поступали деньги от меценатов или поклонников. Тем не менее средств не хватало. Особенно тяжко приходилось Бальмонту, который заботился еще о трех женщинах, причем его дочь Мирра, отличавшаяся подчас крайней беззаботностью, доставляла ему с годами все больше тревог. Шмелев стремился, насколько мог, облегчить жизнь Бальмонту.

27 ноября 1929 г. Шмелев пишет Зеелеру о трудном положении Бальмонта: «Дочка К.Д.Бальмонта бьется в Париже, ищет работы. К[онстантин] Д[митриевич] — в оч[ень] трудном положении, едва сводит концы с концами, да, знаю. Имейте в виду, что наш славный Поэт бьется от нужды действительной, приходившая ему из Америки помощь — кончилась. И — зна-ю — бросил, слава богу, пить со-всем, с августа ничего! И даже мяса не ест! Мирра К[онстантиновна] в отчаянном положении. Ищет как[ой]-нибудь работы, «хоть в горничные», говорит!! Что она умеет? Если надо будет — все сумеет, лишь бы не требов[алось] технич[еской] специальности. Прекрасно, понятно пишет. Молодая поэтесса. Душа чистая, детская... Надо помочь. Да Вы поймете, без слов. Не надумаете ли чего, дорогой? Жить в Capbreton’е у родителей, без дела, без заработка, Мирре К[онстантинов]не — бессмысленно. Для ее душ[евного] состояния «тяжело висеть обузой». А дела Поэта все хуже, хуже»⁴⁸.

Не известно, какие шаги предпринял Зеелер, но 10 января 1930 г. Бальмонт благодарит его за «добрые и успешные (столь успешные!) хлопоты о моей поэтической и чудовищно беспорядочной дочери Мирре»⁴⁹.

Бальмонт, со своей стороны, также содействовал другу. «Был у нас В.Ф.Зеелер. Говорил я с ним о Вас и о трудном Вашем положении», — извещает он Шмелева 8 мая 1932 г.⁵⁰

Общение Бальмонта с Иваном Шмелевым становится менее интенсивным после того, как поэт окончательно расстался с Капбретоном. С августа 1932-го по май 1935 г. Бальмонты безвыездно живут в Кламаре под Парижем; Шмелевы же, проводя зимний сезон в Париже, продолжают отдыхать в Ландах до 1934 г. включительно. Осенью 1933 г. в связи с юбилеем Шмелева Бальмонт вновь приветствует своего друга в печати. «Читали мы Вашу заметку о Шмелеве и порадовались, что не забыли о нем, — пишет Бальмонт В.Ф.Зеелеру 28 сентября 1933 г. — Кстати, знаете ли Вы, что 3-го окт[ября] н[ового] ст[иля] ему исполняется 60 лет. Я послал кое-что в “Сегодня” и собираюсь написать что-то для “Посл[едних] Нов[остей]”. Не знаю, однако, соберусь ли»⁵¹.

Весной 1935 г. Бальмонт в связи с тяжелым нервным заболеванием попадает в госпиталь. «Мы в беде великой и в нищете полной, — пишет Е.К.Цветковская Зеелеру 6 апреля 1935 г. — […] И у К[онстантина] Д[митриевича] нет ни ночной рубашки приличной, ни ночных туфель, ни пижамы. Гибнем, дорогой друг, если можете, помогите, посоветуйте […] Помогите вырвать из мятельной тьмы Солнечного»⁵². Шмелевы, по возможности, помогают в этот трудный период. «В субботу уехали и Шмелевы. Чувствую себя совсем в пустыне. Остается верить и ждать» (из письма Цветковской к Зеелеру от 30 июля 1935 г.⁵³).

В апреле 1936 г. русские писатели в Париже, желая отметить 50-летие писательской деятельности Бальмонта и одновременно — помочь нуждающемуся и больному поэту, устроили вечер, ему посвященный. В Комитет по организации юбилейного вечера под названием «Поэту — писатели» вошли известные деятели русской культуры (М.Алданов, И.А.Бунин, Б.К.Зайцев, А.Н.Бенуа, А.К.Гречанинов, П.Н.Милюков, С.В.Рахманинов и др.); среди них — Шмелев, который принял в подготовке бальмонтовского юбилея особое участие и пытался, в частности, привлечь к нему критика С.В.Яблоновского (Потресова).

«...Из разговора с С.В.Яблоновским увидел, что он мог бы очень наполнить Бальмонтовский вечер, — писал Шмелев В.Ф.Зеелеру 13 апреля, — он чудесно знает Бальмонта в расцвете его творчества и мог бы блестяще дать “стержень” его поэзии, значение и аромат ее, и объяснить слушателям, почему Б[альмонт] имел такое эхо в русск[ом] об[щест]ве и какое его значение для русской поэзии — навсегда. Бальмонт — чистый лирик, а С.В.Я[блоновск]ий — сам весь лирический. […] С[ергей] В[икторович] располагает огромным материалом о Б[альмонте], об его триумфах и встречах с ним»⁵⁴.

На вечере, состоявшемся 24 апреля в зале парижского «Musée sociale», Шмелев произнес взволнованное «слово-приветствие», обращенное к Бальмонту. Сохранившийся письменный текст выступления Шмелева тем более ценен, что это, в сущности, — единственное развернутое (характерно «шмелевское» по своей стилистике) суждение писателя о своем друге. Шмелев вспоминал:

«...Десять лет тому назад, здесь, на чужой земле, в Париже, я, по земле ходящий, братски приветствовал словом бытовика-прозаика нашего славного Поэта Солнца. Я подошел к нему душевно, взял за руку и сказал: “Пойдем... пойдем на родину, в твое родное, во Владимирскую твою губернию, в Шуйский уезд твой... какое прозаическое “Шуйский”, “уезд”! — пойдем на речку, на бережках которой ты родился... посидим, посмотрим, как она тиха, едва струится, послушаем, как шепчут камыши и травы, как камушки на дне играют, как ходят рыбки, наши рыбки... как реют голубые коромысла... как облачка стоят над темным лесом”. И солнечный Поэт пошел со мною. И поэт внял прозаика, и бытовик-прозаик внял поэта. И они признали, что Солнце, которое вело поэта в океаны, в Мексику, в Гвинею, к пирамидам, которое он пел чудесно, — одно, везде одно, что оно — наше солнце, то самое, что отражается и в речке Шуе, что русская неведомая речка, как и Океаны, живет от Неба... […] что человеческое у всех одно, что все мы под одним — Неведомым... что тот огонь священный, огонь огнепоклонников, огонь лампады русской деревенской церкви — все огонь... и жжет, и греет, и сияет... что все мы в чьей-то Воле, в Божьей Воле, все — служим, и все течем, как эта речка — в Океан, в какой — не знаем... что все мы из одного Лона... и к нему вернемся. Я находил слова и чувства, и эти чувства были общи нам. Мы поняли один другого — и обнялись по-братски. Поэт признал, что властные истоки его скитаний, его песен — родная речка, родное солнце, — родина, Россия. Мы блуждаем, ищем, познаем… — и возвращаемся домой, к родному.

Осень... близка полночь. Вдруг, шорох, неурочные шаги... и оклик тихо: “Вы еще не спите?” — “А, ночные! Еще не спим”. И мы беседуем, читаем. Он — новые сонеты, песни... все та же полнозвучность, яркость, но... звуки грустны, вдохновенно-грустны, тихость в них, молитва. Я — “Богомолье”: приоткрываю детство, вызываю. Мы забывались, вместе шли... в далекое Святой Дорогой. Порой я видел влажный блеск в глазах... Поэт дарил меня стихами. Я их храню. Необозримые пространства, нас разделявшие, как будто — надуманные нами — их не стало: их просто не было. Мы познали, что мы едины, все мы, как ни разнозвучны исканья и нахожденья наши. Мы — в одном, одним мы связаны: служеньем, которого не постигаем, слышим только... — родным и вечным. Над нами, в нас — повелевающий закон: твори!»⁵⁵

Не случайно в одном из писем к Шмелеву (1 октября 1933 г.) Бальмонт восклицает: «Друг, если бы Вас не было, не было бы и самого светлого и ласкового чувства в моей жизни за последние 8-9 лет, не было бы самой верной и крепкой душевной поддержки и опоры, в часы, когда измученная душа готова была переломиться...»⁵⁶

Вскоре после бальмонтовского юбилейного вечера, 22 июня 1936 г. скончалась Ольга Александровна, с которой писатель прожил более сорока лет. Находившийся в больнице Бальмонт не мог участвовать в отпевании и погребении; присутствовала Елена Константиновна. Однако Бальмонт откликнулся на ее смерть письмом. Собственно, это даже не письмо, а лирическое послание, насыщенная видениями импровизация, отражающая в полной мере тогдашнее экзальтировано-нервное состояние поэта. Процитируем его большую часть:

 

«1936. 7 августа. 4 ч[аса] д[ня].

Преломление дня.

Мой милый! Родной! Иван Сергеевич! Ваничка! Брат! Лучший мой русский брат! Все сердце к Вам рвется и тоскует!

В той адской каторжной тюрьме — прямо из Вашего “Это было”⁵⁷ — не было часа, чтоб я не был с Вами, когда захворала Ушедшая. За 4 дня до рокового события — ведь у меня — Вы помните — грудная жаба — Angina Pectoris — она дает власть предвидения — Вещие сны! — я узнал, что Ваша Оля умерла... Я так рыдал и плакал, что вся постель моя была мокрая от слез. Елена много была с Вами и с Олей, со Стройной Тростинкой, с “Марией Стюарт”... Как это хорошо! Ведь она так Вас любит! Так любила всегда Ее!

Мне почудилось в ту ночь — не во сне, наяву — что, когда я с отчаянием молился и стонал, и пел, и вопиял к Богу и к Пресвятой Деве Марии, — не прося, а требуя, чтобы ценою каких угодно моих жертв, Ваша Избранница воскресла, — мне не почудилось, а я услышал улетающий ее голос: “Я — живу... Я живая... Я воскресла... Благодарю Вас, родной!.. Скажите Ваничке...” Я перед этим сидел в постели и бешено курил одну папиросу за другой и вдыхал — подарок Елены, — алую розу — и васильки. […] В половине 8-го утра меня разбудил единственный добрый слуга в том аду, “Голубой бретонец” Николь, принесший мне шоколата чашку, белого хлеба — и добрую весть, что ко мне приедет Елена.

Когда он пришел и я проснулся от скрипа двери, правая рука моя была по-прежнему судорожно, но молитвенно прижата к моему лбу, со знамением креста.

 

Мы тебя спасли от — Самосожжения —

Мы, ангелочки и ангелицы-голубицы,

Во имя Святого Моления

Нашей Любимицы Оли,

Которая ныне на воле —

Не в гробу,

Ибо для Бога нет Мертвых,

В могилах распростертых,

Где влажное тел тление, —

А Он уносит к Себе их души,

В свои горницы — их много, —

Где теплее и суше, —

Где будет отныне жить

Эта Венценосная,

Что — по малой прихоти — охотно любила

Спешить

К милому своему — Безвопросная,

И всегда любила ему служить!

[…]

Через минуты, снова, в полудреме, засыпая и блаженно-радостно улыбаясь, я услышал улетающее ввысь пение:

И долго еще пели мне — и вот еще поют и сейчас — и альпийский рожок, и шотландская — мне родная — волынка...

И чего еще нет? — Вашего — Твоего голоса — мой брат!

Ваш — всегда —

К.Бальмонт»⁵⁸.

 

Кончине О.А.Шмелевой посвящено и письмо Бальмонта от 25 ноября 1936 г. (поэт все еще находился в лечебнице). «Давно ничего не знаю и не слышу о Вас, — пишет Бальмонт Шмелеву. — Отчего не откликаетесь? Заставьте себя, сядьте безотложно за письмо ко мне, к нам, — Вы увидите, что Вам будет горько, но будет легче. Неотлучно, хоть незримо при Вас находящаяся, Ваша любимая и родная нам Оля ближе, теснее прильнет к Вам и явственнее шепнет Вам: “Полно грустить и убиваться без конца, Любимый. Время скоро идет и уходит. И мы скоро опять будем с тобою вместе”.

Шлю Вам несколько своих стихов. Напишите мне о них что-нибудь»⁵⁹.

Это — последнее из сохранившихся писем Бальмонта к Шмелеву.

В конце 1936 г. Бальмонт и Цветковская перебираются в Нуази-ле-Гран под Парижем — здесь (первоначально в «Русском Доме», позднее — в частной квартире) проходят последние годы жизни поэта. Связи со Шмелевым ослабевают, почти что сходят на нет. После смерти жены Шмелев много путешествует: посещает Псковско-Печерский монастырь, что находился тогда на территории Эстонии, Братство преп.Иова Почаевского, женский православный монастырь в Карпатах (недалеко от румынской границы) и др.; в 1938 г. гостит в Швейцарии у своей переводчицы Ребекки Кандрейя. «Видаете ли Ивана Серг[еевича] Шмелева? И что, и как он, здоров ли? Так бы хотелось повидать его и мне, и Поэту», — пишет Цветковская Зеелеру 28 февраля 1939 г.⁶⁰ «Где и как чувствует себя Ив[ан] Серг[еевич] Шмелев? — спрашивает она Зеелера через три месяца (21 мая 1939 г.) — Ничего-ничего о нем не знаем давно оч[ень]»⁶¹. «Когда увидите Ив[ана] С[ергеевича] Ш[мелева], — передайте ему, пожалуйста, наши […] приветы и любовь, и надежду свидеться» (31 октября 1939 г.)⁶².

О личных встречах Бальмонта и Шмелева в годы оккупации также ничего не известно, хотя последний оставался в Париже, продолжал работать и даже печататься. Бальмонт же все более впадает в сумеречное состояние; каждый выезд в Париж дается ему с трудом. В 1940–1942 гг. Бальмонт, насколько известно, совсем не покидает Нуази-ле-Гран; здесь он и скончался 23 декабря 1942 г. (похоронен на местном кладбище). Однако духовная связь между ним и Шмелевым сохранялась, видимо, и в эти годы. Бытует предание, что за несколько дней до смерти Бальмонт просил Елену прочесть ему вслух несколько страниц из «Богомолья»⁶³.

 

* * *

Сто с лишним писем Бальмонта к Шмелеву, то коротких, то длинных, то серьезно деловых, то дружески шутливых, нередко сопровождаемых стихами, письма Е.К.Цветковской к Шмелевым, газетные вырезки, шуточные стихи и черновые наброски Шмелева — таково содержание «бальмонтовского фонда», покоившегося много лет во Франции в архиве писателя. Эти материалы, часть которых ныне представлена журнальной публикацией, имеют свою историю. В 1950–1960-е гг. их разбирала и использовала в своей работе над наследием Шмелева Ю.А.Кутырина, первая хранительница шмелевского архива. В 1968 г. Н.К.Бруни, собиравшая за границей материалы своего отца, встретилась в Париже с Кутыриной и ее мужем, поэтом И.И.Новгород-Северским, и получила от них разрешение на копирование бальмонтовских писем; в Москву были доставлены и переданы в Отдел Рукописей Российской государственной библиотеки (б. Ленинской) ксерокопии более ста писем Бальмонта к Шмелеву⁶⁴. Так исследователи получили доступ к письмам Бальмонта задолго до того, как архив Шмелева возвратился на родину.

Готовя письма к печати, авторы публикации располагали, наряду с материалами ОР РГБ, копиями тех же и других документов и фотографиями из французского архива Шмелева, полученными в 1992 г. Г.М.Бонгард-Левиным — вместе с правом их использования для печати — от И.Жантийома, которому приносим искреннюю благодарность.

 

Многие письма Бальмонта представляют собой видовые почтовые открытки, часто исписанные с обеих сторон, без штемпеля. Вероятно, они были вложены поэтом в конверт. Оговорены лишь те из них, которые имеют почтовый штемпель. Публикуемые тексты приведены в соответствие с современной орфографией, при этом в ряде случаев сохранены особенности написания Бальмонтом отдельных слов. Подчеркивания заменены курсивом, раскрытые сокращения даны в прямых скобках.

 

¹ Впервые напечатано в еженедельнике «Россия и славянство» (1929. 14 сентября. С.3). Посвящено И.С.Шмелеву.

² Цит. по: Кутырина Ю.А. Из переписки К.Д.Бальмонта и И.С.Шмелева (к годовщине кончины К.Д.Бальмонта) // Возрождение. Литературно-политические тетради (Париж). 1960. № 108. Декабрь. С. 36.

³ См.: Иван Шмелев. Долгий путь домой. 1950–2000. М.: РФК, 2000; Наше наследие. 2000. № 54. С.42.

Юлия Александровна Кутырина (1891–1979) — племянница О.А.Шмелевой; исполнительница фольклорных произведений. Автор воспоминаний и нескольких работ о И.С.Шмелеве.

⁴ Елена Константиновна Цветковская (1880–1944) — дочь генерала К.Г.Цветковского; спутница жизни Бальмонта, его гражданская жена, сопровождавшая поэта, начиная с 1905 г., во всех путешествиях (формально Бальмонт не был разведен со своей второй женой Е.А.Андреевой).

⁵ Мирра Константиновна Бальмонт (в замужестве — Бойченко; во втором браке — Аутина; 1907–1970) — дочь Бальмонта и Е.К.Цветковской. Писала стихи и печаталась в 1920-е гг. под псевдонимом Аглая Гамаюн. Умерла в Нуази-ле-Гран.

⁶ Анна Николаевна Иванова (1877–1937) — дальняя родственница Бальмонта, в 1910-х гг. — его возлюбленная. Умерла в Париже.

⁷ Бальмонт К. Оссегор // Сегодня. 1927. № 18. 23 января. С.4.

⁸ Бальмонт К. Шмелев, какого никто не знает. (К 35-летию литературной деятельности Ив. Серг. Шмелева) // Сегодня. 1930. № 345. 14 декабря. С.5.

Упоминается: Шмелев И. Неупиваемая чаша // Отчизна: Сб. — Симферополь, 1919. Возможно, Бальмонт читал парижское переиздание сборника 1921 г.

⁹ Там же.

¹⁰ Письмо к А.В.Карташеву // Columbia University. Rare Book and Manuscript Library. The Bakhmeteff Archive (далее — BAR). Manuscript Collection (далее — Ms Coll) Russkii Natsionalnyi Komitet. Box 4.

Антон Владимирович Карташев (1875–1960) — богослов, историк церкви, общественный деятель. Председатель Русского национального комитета. Был тесно связан с И.С.Шмелевым в течение ряда лет; автор воспоминаний о нем.

¹¹ Из письма к А.В.Карташеву от 28 мая 1924 г. // Там же.

¹² Из письма к А.В.Карташеву от 12 сентября 1924 г. // Там же.

¹³ Там же.

Марк Вениаминович Вишняк (1883–1975) — публицист; секретарь редакции журнала «Современные записки». О его пребывании в Капбретоне в августе 1925 г. (вместе с Бердяевыми, семьей С.Н.Булгакова и Б.П.Вышеславцева) см.: Вишняк М.В. «Современные записки». Воспоминания редактора. СПб. — Дюссельдорф, 1993. С.131-132.

¹⁴ См. статью Шмелева «Русский лагерь в Капбретоне» (Возрождение. 1934. № 3312. 27 июня. С.2).

¹⁵ BAR. Ms Coll Denikin. Corr. Box 2.

¹⁶ См., например, стихотворения «...Я долю легкую несу...», «В зеленом Капбретоне...» и «Мир вам, лесные пустыни...», составившие цикл «Капбретон» в кн.: Бальмонт К. В раздвинутой дали. Поэма о России. Белград, 1930. С.130-131; В Капбретоне. Разлука («Зачем всем сердцем умирая...»); Свидание («Я был в отдаленном и братском краю…») // Сегодня. 1927. № 162; Ночь в Капбретоне («Западало за черные горы...») // Сегодня. 1929. № 58. 27 февраля. С.4; и др.

Очерки: В зеленой сказке. (Письмо из Франции) // Сегодня. 1927. № 64. 20 марта. С.6; Да, это Юг. (Письмо из Франции) // Сегодня. 1927. № 292. 25 декабря. С.2-3; Злополучие отшельника. (Письмо из Франции) // Сегодня. 1928. № 61. 4 марта. С.5; Праздник цветов и птиц. (Письмо из Франции) // Сегодня. 1928. № 107. 22 апреля. С.4; Прощание с Капбретоном. (Письмо из Франции) // Сегодня. 1928. № 326. 30 ноября. С.2; Осенний Капбретон // Последние новости. 1931. № 3602. 1 февраля. С.3; и др. Следует назвать и ряд очерков в газете «Сегодня», подписанных «Мстислав» (псевдоним Бальмонта, коим он, в частности, пользовался, когда писал о самом себе): Мстислав. Час у К.Д.Бальмонта // Сегодня. 1928. № 237. 2 сентября. С.4; Мстислав. Проф. Н.К.Кульман в Капбретоне // Сегодня. № 297. 1930. 27 октября. С.4; и др.

¹⁷ Бальмонт К. Да, это Юг. (Письмо из Франции) // Ук. изд. С.2.

¹⁸ Бальмонт К. Горный воздух. (Друзьям в Грузии) // Воля России. 1921. № 156. 18 марта. С.3.

¹⁹ Воля России. 1921. № 209. 22 мая. С.4-5. Перепечатано: Последние известия (Ревель). 1921. № 125. 28 мая. С.2; № 126. 29 мая. С.2.

²⁰ Бальмонт К. Марево. Париж, 1922. С.90.

²¹ Цит. по: Шмелев Ив. Въезд в Париж. Рассказы. Воспоминания. Публицистика. Сост. и автор предисловия Е.А.Осьминина. М., 2001. С.464.

²² Цит. по: Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. М., 1996. С.519.

²³ ОР РГБ. Ф.374. К.15. Ед. хр.47. Л.5.

²⁴ Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. С.525.

²⁵ Впервые: Последние новости. 1923. № 863. 11 февраля. С.2. Вошло в сб. «Мое — Ей. Поэма о России».

²⁶ Бальмонт К. Шмелев, какого никто не знает // Ук. изд. С.5.

²⁷ BAR. Ms Coll Russkii Natsionalnyi Komitet. Box 4.

²⁸ Бальмонт К. Горящее сердце. (Иван Сергеевич Шмелев) // Сегодня. 1927. № 246. 30 октября. С.5.

²⁹ Бальмонт К. Морское свечение. СПб. — М., [1910]. С.15 (цит. очерк «Малые зерна. Мысли и ощущения»).

³⁰ BAR. Ms Coll Zeeler. Corr. Box 3.

Владимир Феофилович Зеелер (1874–1954) — общественный деятель, журналист, критик; юрист. В 1919–1920 гг. — министр внутренних дел в правительстве Деникина. Генеральный секретарь парижского Союза русских писателей и журналистов. С 1947 г. — член редколлегии газ. «Русская мысль». Верный друг Шмелева и Бальмонта, Зеелер деятельно поддерживал обоих писателей в трудные для них эмигрантские годы.

³¹ Бальмонт К. Англы. Публ. К.Азадовского // Всемирное слово (Петербург). 2001. № 14. С.8.

³² Русская газета в Париже. 1924. № 6. 11 февраля. С.2-3.

³³ BAR. Ms Coll Zeeler. Corr. Box 3.

³⁴ Приведем в качестве примера шуточное стихотворение Шмелева, которое Бальмонт определял как нечто «пряное, пламенно-рдяное, и что я охотно бы взял в одну из своих книг, что обрадовало бы, может быть, самого Бодлера» (ст. «Шмелев, какого никто не знает»).

Публикуется по автографу, находящемуся в архиве М.А.Деникиной-Грей:

«В Калифорнии появилась — завезенная с Востока — черная мушка, которую называют “Черная Вдова”. Укус ее смертелен. Почему-то поражает она исключительно мужчин. Жертва погибает в первые же сутки.

“Посл[едние] Нов[ости]”, июль 1927

Тайное творчество некоего “Капбретонца”, или — “никому не говорите!”

Доверено К.В.Д[еникиной].

 

Ч е р н а я  в д о в а

Вольное подражание Б[альмон]ту

О, “черная вдова”… ты любишь остро, страстно,

Твой черный поцелуй — смертельно жгучий зной…

Но ты, пьянящая, как взвив змеи, прекрасна,

О, зацелуй меня..! Я твой… покорный твой.

 

Восток в твоей крови, кипящей ядом Солнца,

В зрачках твоих дрожит предсмертный мрак и жар…

О, загляни ко мне, на “Little Cottage” — в оконце,

О, заласкай меня… в моей крови пожар!..

 

Любила ты яванца и японца,

Малайцев всех широт, ямайцев всех высот!

О, дай мне, черная, который “был, как Солнце”,

Вкусить пьянящий яд твоих разящих сот!..

 

Ты, Клеопатры дочь, Аспазия-смуглянка,

Ты обовьешь меня истомой черных чар..?

В губах твоих гашиш, цикута, опий, пьянка.

О, опьяни ж меня, летающий анчар!..

 

О, жгучая “вдова”!..О, погаси мне Солнце —

Ожогом черных губ, отравой черных глаз…

Я слышу… трепет тьмы..? Я распахнул оконце —

О, “черная вдова”..! Мой траурный алмаз…

 

“Капбретонец” — что и свидетельствует Ив.Шмелев

23 июля 1927 г. Капбретон».

 

Ответ Бальмонта на это стихотворение под тем же названием «Черная Вдова» был напечатан (с посвящением И.С.Шмелеву) в газете «Сегодня» (1927. № 210) и вошел затем (с посвящением) в сб. «В раздвинутой дали» (1929).

³⁵ Нина Константиновна Бруни (1900–1989) — дочь К.Д.Бальмонта и Е.А.Андреевой. Умерла в Москве.

³⁶ ОР РГБ. Ф. 374. К.10. Ед.хр.19. Л.27.

³⁷ Бальмонт К. Шмелев, какого никто не знает // Ук. изд. С.5.

³⁸ Рукописный отдел Литовской национальной библиотеки им. М.Мажвидаса. Ф.7 (архив Л.Гиры).

³⁹ Бальмонт К. Шмелев, какого никто не знает // Ук. изд. С.5.

⁴⁰ См., например, в письмах к хорватскому поэту Божо Ловричу: «Шмелев — самый сердечный из русских писателей» (26 марта 1928 г.); «Сердце Шмелева — Эолова арфа» (27 мая 1928 г.); и др. (Salzmann-Čelan M. K.D.Balmonts Briefe an Božo Lovrić // Wiener Slavistisches Jahrbuch. Bd 25. 1979. S.95, 100).

⁴¹ Возрождение. 1927. № 831. 11-12 сентября.

⁴² «Въезд в Париж». Белград, 1929.

⁴³ См., например, обращение «На борьбу с денационализацией» (в связи с нарастающей угрозой отрыва русских детей в Зарубежье от русского языка и русской культуры), подписанное, помимо Бальмонта и Шмелева, Буниным, Гиппиус, Б.Зайцевым, Куприным, Мережковским, Осоргиным, Ремизовым и Ходасевичем (Россия и славянство. 1931. № 158. 5 декабря. С.5); призыв «Помогите родному просвещению», также подписанный группой писателей, включая Бальмонта и Шмелева (см.: Возрождение. 1932. № 2721. 13 ноября. С.4; Россия и славянство. 1932. № 205. 15 ноября. С.3); и др.

⁴⁴ Иван Александрович Ильин (1883–1954) — религиозный философ, публицист, критик. Главный редактор журнала «Русский колокол» (подзаголовок «Журнал волевой жизни»), выходившего в Берлине с 1927-го по 1929 г. Друг И.С.Шмелева.

⁴⁵ Ильин И.А.Собр. соч. // Иван Ильин, Иван Шмелев. Переписка двух Иванов (1927–1934). М., 2000. С.65-66.

⁴⁶ Опубликовано в специальном номере (№ 31) белградской газеты «Россия» от 17 ноября 1934 г. (С.3-4).

⁴⁷ См. прим. 1 к письму Бальмонта от 17 декабря 1927 г. (Открытое письмо в редакцию «Последних новостей»). Письмо Бальмонта не было опубликовано. Тем не менее поэт продолжая сотрудничать с этой газетой вплоть до второй половины 1930-х гг. Шмелев же после этого инцидента фактически порвал с газетой.

⁴⁸ BAR. Ms Coll Zeeler. Сorr. Box 3.

⁴⁹ Там же. Box 1.

⁵⁰ Архив Шмелева (письма и материалы, хранившиеся в архиве И.С.Шмелева во Франции у И.Жантийома — далее АШ).

⁵¹ BAR. Ms Coll Zeeler. Corr. Box 1.

Статья «Шмелев», написанная Бальмонтом для «Последних новостей», была напечатана в № 4579 от 5 октября 1933 г. В газету «Сегодня» Бальмонт отправил одно из своих стихотворений, посвященное Шмелеву, однако публикация не состоялась.

⁵² BAR. Ms Coll Zeeler. Corr. Box 1.

⁵³ Там же.

⁵⁴ BAR. Ms Coll Zeeler. Corr. Box 3.

⁵⁵ Цит. по: Кутырина Ю.А. Из переписки К.Д.Бальмонта и И.С.Шмелева (к годовщине кончины К.Д.Бальмонта) // Ук. изд. С.36-37.

⁵⁶ АШ.

⁵⁷ «Это было (Рассказ странного человека)» (1923) — полубредовой монолог героя, находящегося в состоянии между явью и сном.

⁵⁸ АШ.

⁵⁹ Там же.

⁶⁰ BAR. Ms Coll Zeeler. Corr. Box 1.

⁶¹ Там же.

⁶² Там же.

⁶³ См.: Зеелер Вл. Богомолье // Русская мысль. 1949. № 168. 2 сентября. С. ; Федоров Н. Судьба Шмелева // Памяти Ивана Сергеевича Шмелева. Сб.: В 2 ч. / Под редакцией В.А.Маевского. Мюнхен, 1956. Ч.2. С.127.

⁶⁴ Кутырина предоставила дочери Бальмонта, по свидетельству последней, «папку с открытками и письмами отца, свою статью о дружбе Бальмонта и Шмелева и вторую папку со статьями Бальмонта о Шмелеве и стихами, ему посвященными. Со всего этого мною и моими друзьями были — в великой спешке — сделаны фотокопии... и тут выяснилось, что имеются еще три папки, неразобраннные, писем Бальмонта. Но было уже поздно» (см.: Бруни Н.К. О моих поисках бальмонтовских архивных материалов / Публ. В.Л.Бруни. Предисл. Н.А.Молчановой // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века. Межвузовский сборник научных трудов. Иваново, 1993. С.113.

 

 

Письма К.Д.Бальмонта к И.С.Шмелеву

 

Capbreton. 1926.XII.8.

 

Дорогой Иван Сергеевич,

Спасибо Вам, что послали книгу сельским отшельникам. И за письмо ко мне спасибо. Я чувствую в нем Вашу горячую искреннюю душу¹. Вас здесь все любят, и даже старая мясничиха, и даже полицейский коммисар (кажется, нужно писать: комиссар?), когда говорят о Вас, у них в лице и в голосе почти влюбленность.

Мой Коттэдж², по прямой линии (птичьей), в нескольких аршинах от Вашего Жаворонка³, а по Заячьей дорожке менее минуты ходьбы. Рядом со мной Паризэтт⁴. Сзади — лес. Да лес здесь и всюду. Я очарован.

Шлю Вам малый дар, Синичку⁵.

Ваш К.Бальмонт.

 

В  п р е д д в е р и и

Ив[ану] Серг[еевичу] Шмелеву

До самого неба возносятся сосны.

Так чудится мне. Здесь прилег я на мху.

И стих благовонный, и стих медоносный

В душе к светлозвонному льется стиху.

        Как стройны красавицы гулкого бора.

        Молитвенный ладан, струится смола.

        В верхах пересвет, переброс разговора,

        И вертится близко синичка, юла.

Как звать тебя, птичка-синичка лесная?

Ты зинька? Ты гаечка? Синька лесов?

Твой посвист — напев, звукоткань отливная,

Ведешь разговор ты на девять ладов.

        Ты сказочник ремез? Лазурка? Московка?

        Из края какого ты — в эту страну?

        Синичка скакнула, качнулась, и ловко,

        Как дятел прилежный, забила в сосну.

Я снюсь себе сам на волшебной обедне.

Священник здесь — Солнце, синица — дьячок,

А дьякон — петух на деревне соседней,

Цветок — для кадила раздул уголек.

        Такого нигде не найти фимиама,

        Как в этой обители, в Божьем саду,

        Заснуть бы покрепче в преддверии храма

        И там мне проснуться, где души в ладу.

 

К. Б а л ь м о н т

C a p b r e t o n.  1 9 2 6.  8  д е к [ а б р я].

 

¹ Этот мотив окажется в дальнейшем одним из определяющих в бальмонтовском восприятии Шмелева. Ср., например, в его статье «Горящее сердце. (Иван Сергеевич Шмелев)»: «Он — живой костер жертвенного переживания…   Он вечно горит не сгорая» и др.

² Вилла, которую Бальмонт снимал в Капбретоне в 1926–1928 гг., он шутливо именовал «Little Cottage» (англ.: «Маленький коттедж»).

³ Вилла в Капбретоне, где жила семья Шмелевых, называлась «L’Alouette» (фр.: «Жаворонок»). По свидетельству И.Жантийома, это был небольшой деревянный дом посреди поля, который оправдывал свое название —  «Жаворонок» (см.: Жантийом-Кутырин Ив. Мой дядя Ваня. М., 2001).

⁴ От фр. Parisette — букв. Маленький Париж. Название местного магазина или торговой лавки.

⁵ Имеется в виду стихотворение «В предверии». Опубл.:Сегодня. 1926. № 292. 25 декабря. С.5; с посвящением И.С.Шмелеву. Пением «лесной синички» Бальмонт восхищался в Капбретоне постоянно. Например, в письме к Шмелеву от 21 ноября 1927 г. поэт пишет «… о красоте непостижимого свиста синичек, и-зу-ми-тельного. Сплошной воздух на основе серебра».

 

* * *

Capbreton, Landes. Little Cottage.

1926. 19 дек[абря].

Так. Значит, правда, что синичка

Совсем уж птичка невеличка —

К вам полетела в добрый час

И все же не пленила вас?

Быть может, впрочем, тут суровый

Не сердца вашего замок,

А некий самодур почтовый,

Письмо вам не доставив в срок,

Синичку спрятал в уголок.

Во всем судьба и власть Господня.

Но чаю, через пять-шесть дней,

Синичка, прилетев в «Сегодня»,

Там прожужжит, звонка звончей,

Что друг я Короля Шмелей¹.

К. Б а л ь м о н т

 

Почтовая открытка

¹ Так поэт называл Шмелева. См., например, его шуточное стихотворение — «Шмелев»:

У шмеля забот немало: —

Заострить, на случай, жало,

И с утра, на юг, на север

Мчаться вдаль, где лучший клевер.

В грязь лицом тут не ударить.

По дороге все обшарить,

Там сирень или калина,

Раз цветет, нам все едино.

Все же лучший мед — из кашки.

И летает без поблажки,

И туда, а то оттуда,

Шмель мохнатый, полный гуда.

Шмель усердный помнит свято,

Что в гнезде его шмелята,

Потому из дивной Чаши

Пьет он мед, а день все краше.

Солнце — мертвым даже светит.

Солнце мертвых нас заметит.

Позовет нас в час веселый,

На родные наши долы!

(Сегодня. 1927. 2 октября. № 222. С.5). Обыгрываются названия двух произведений писателя — «Неупиваемая чаша» и «Солнце мертвых».

 

* * *

Капбретон. 1927. 19 янв[аря].

Н о ч ь  и  к р и к  с о в ы.

 

Дорогой Иван Сергеевич, понимаю, что Вы могли усомниться в моем здоровье. Но, милый и добрый, и книгу, и письмо, и забавную Вашу поэму про хмельного почтаря¹ получил и был услажден, и мои близкие со мною. А нездоров-то нездоров — и сильно — не я — мой карман — и горюю о том немало в студеном доме.

«Деньги в кармане поют петухами, просяся на волю»,

Так в отдаленности пел Шелгунов, не поэт, но к поэту,

В ссылку отбывшему пересоздателю песен Лонгфелло, —

Славный Михайлов² не мог из кармана соделать курятник,

С крепко сидящими там на насестах златых петухами, —

Так же и я, но поверь мне, Шмелиный Король, я тоскую:

Курочка песни мне — яйца златые приносит обильно,

Но разбивает их каждое утро Седая Забота.

К. Б а л ь м о н т.

P.S. «Синичку»³, Вами не увиденную, вторично изловил и Вам посылаю. Книги Ваши (я жадный) хотел бы получить все — и краткие биографические сведения, — напишу Вам хвалу⁴ (у меня были «Неупиваемая Чаша» и «Это было»⁵, но провалились в тартарары). Расщедритесь!

От Ел[ены] К[онстантиновны] и меня привет супруге Вашей, племяннице⁶ и малому существу с именем Ивы⁷.

 

¹ Приведем отрывок из этой поэтической шутки Шмелева под названием «Чудо Орфея,  или Погибший почтальон», опубликованной Ю.А.Кутыриной (Из переписки К.Д.Бальмонта и И.С.Шмелева (к годовщине кончины К.Д.Бальмонта) // Ук. изд. C.34-36):

[…]

Вы полагали, что Синичку

Сожрал бездушный почтальон?

Нет, не дерзнул на это он,

Доставил радостную птичку…

Хотя бывает с ним изъян:

На дню он раз пятнадцать пьян.

Причалив с здоровенной мухой,

Синичку сунул в руку мне….

Спасибо, дорогой, за честь,

За дар отшельника-поэта.

Ах, если бы Синичка эта

Могла бы на плечо мне сесть

И посвистать осенним свистом

Об Океане золотистом

Под капбретонскою луной,

О боре, сумрачном, иглистом,

О ландском небе сине-чистом,

Об «алюэт», о пустыре,

Об одиноком фонаре,

О хризантемах зимне-пышных,

О золотых слезах мимоз,

— Пока их не хватил мороз, —

О днях бесцельных, никудышных ..!

[…]

Ш м е л ь – С е в р с к и й

17 / 30  д е к а б р я  1 9 2 6 г.

 

² Михаил Ларионович Михайлов (1829–1865) — поэт, публицист, переводчик, революционный деятель, друг Н.В.Шелгунова. В 1861 г. за активную революционную деятельность был арестован и осужден на пожизненное поселение в Сибири. Перевел «Песни о невольничестве» Г.Лонгфелло.

Николай Васильевич Шелгунов (1824–1881) —революционер-демократ, публицист, литературный критик.

³ См. письмо № 1 (от 8 декабря 1926 г.).

⁴ Имеется в виду очерк «Горящее сердце. (Иван Сергеевич Шмелев)», завершенный поэтом в Капбретоне 20 октября 1927 г.  В очерке упоминаются «Солнце мертвых», и «Неупиваемая чаша», которую Бальмонт называет гениальной.

⁵ «Неупиваемая чаша» была издана в Праге в 1924 г. вместе с рассказом «Это было». Вероятно, Бальмонт имел в виду именно это издание.

⁶ Ю.А.Кутырина.

⁷ Ив Жантийом.

 

* * *

[Капбретон]. Лес. 1927. 25 февр[аля].

 

Милый Иван Сергеевич, все Ваши дары книжные не только дошли до сердца, но и продолжают ласково быть с двумя сердцами. И все слова писем Ваших — тоже благословенные дары. Ну вот, как пчелы, и лакомимся цветочною пыльцой. А отягощенные, улетаем в свой темный улей, — позабыв пожужжать, позвенеть прозрачными крылышками хвалу цветку, душисто нас отяготившему.

Вашу «Неупиваемую Чашу» я пил три вечера, и Елена со мной. Мирюска¹ лепетала огненно, а я больно наслаждался, и голос мой, читавший вслух, пресекался не однажды. Кто знает Вас? Думаю, немногие. А сила Ваша певуча и велика. И «История любовная»², о которой я пытался что-то рассказать M-r Ducher³ (коего искал и лишь случайно нашел на улице, и взял с него слово, что он Вам напишет, хотя он оправдывался, что «он так же ленив, как Вы»!!!), заставила меня снова пережить мои 14 лет и любовь мою к нашей служаночке, полу-польке, Марии Гридинской (ей было 16, — наши записочки любовные мы просовывали друг другу через щелку стены, нас разъединявшей, но не разъединившей). «Свет разума»⁴ — высота, красота, высота, друг мой. Лишь последняя фраза мучает, она лишняя. Он «все знал». Этим все сказано.

Ваш К.Бальмонт.

P.S. Шлю Вам наш капбретонский «Лесной стишок» ⁵.

 

¹ Мирра Константиновна Бальмонт.

² «История любовная» печаталась в 1927 г. в журнале «Современные записки» (№ 30-35).

³ Местный житель, владелец виллы, которую снимали Шмелевы.

⁴ Рассказ Шмелева «Свет разума» впервые опубликован в 1927 г. в журнале «Современные записки» (7 января. № 84. С.3-5). Это издание и читал Бальмонт.

⁵ Опубл.: Сегодня. 1927. № 90. 24 апреля. Под стихотворением дата: Капбретон, 1927. 13 февраля. «Лесной стишок» посвящен одной из излюбленных капбретоновских тем Бальмонта  — воспеванию синички:

Лесной стишок синичке

      Зачем не написать?

У этой малой птички

      Вся жизнь — и тишь, и гладь.

Скользнет от ветки к ветке,

      И с ветки на сучок, —

Синицы не наседки,

      Их дух — всегда скачок.

Но мыслит не скачками

      Крылатый синецвет:

Нежнейшими стихами

      Звенит лесной поэт.

Чистейший колокольчик,

      Тончайшая игра.

Как бы на фейный стольчик

      Кто бросил серебра.

«Пинк-пинк» сребристозвонный,

      Воздушный вздох «Вить-вить».

И меди озаренной

      Добавит в эту нить.

[…]

 

* * *

Ив[ану] Шмелеву

 

Ты русский — именем и кровью,

Ты русский — смехом и тоской,

Хозяин слову и присловью.

Но мы здесь — песня за рекой:

К далеким зыблем звук тугой.

Но слышит Кто-то нас Другой.

В свой час Он кликнет к нам с любовью:

«Пора. Пришел возврат домой,

В наш верный край, в дом Отчий Мой».

К. Б а л ь м о н т

К а п б р е т о н.  1 9 2 7.  3  о к т я б р я¹.

Береста из Оптиной Пустыни².

 

Текст на бересте

¹ Публикуется впервые.

² В Оптину пустынь приезжала в середине 1920-х гг. Е.А.Андреева, и кусок бересты Бальмонт, по-видимому, получил от нее. «Мне было радостно читать твое большое письмо из Оптиной пустыни», — писал ей Бальмонт 17 августа 1926 г. (РГАЛИ. Ф.57. Оп.1. Ед. хр.144. Л.49).

 

* * *

[Капбретон]. Лес. 1927. XII. 9.

 

Дорогой Ив[ан] С[ергеевич],

В Варшаве советский посланец устроил вечер и декламировал Мицкевича¹. Варшава была довольна. И вот моя сказочка по сему поводу, отосланная Философову². А Гальперину-Каминскому вчера отослал высоко-яростное проклятие европейцам, объединяя их в Ромэне Роллане³. 

Хочу еще обрушиться на большевиков неоднократно.

И пишу что-то еще певучее.

А Вы всё хвораете. Как жаль.

Здесь хорошо.

Ваш К.Бальмонт.

 

¹ Имеется в виду нашумевший в то время эпизод: советский дипломат, полпред в Польше (1927–1929) Д.В.Богомолов устроил в Варшаве прием для представителей печати, во время которого заявил, что Мицкевич в своем известном стихотворении «Друзьям-москалям» (общепринятый перевод названия — «Русским друзьям») обращался якобы в будущее — к современной большевистской России. Заявление Богомолова получило гневную отповедь на страницах газеты «За свободу!».

«Опираясь на стихотворение Мицкевича, — негодовал Д.В.Философов, — г. Богомолов изображает советских властителей как “друзей москалей” и советует полякам посодействовать “навязанию сношений между представителями науки, искусства и литературы обеих стран”. […] Большинство польских газет напечатали речь Богомолова без комментариев, не защитив Мицкевича от возведенного на него поклепа».

Вспоминая далее о недавнем визите в Польшу Бальмонта, Философов продолжал: «... Ныне оказывается, что русские писатели-эмигранты и те русские писатели, которые задыхаются в советской России, чужды духу Мицкевича. Не с ними надлежит завязывать культурные сношения современным ноликам, а с Маяковским, Сейфуллиной, Эренбургом и компанией. К ним, именно к ним пророчески обращался в своем стихотворении Адам Мицкевич!

Неужели же ни один польский писатель не возьмет под свою защиту славную память великого Мицкевича, все естество которого отрицало в корне материализм большевиков и их презрение к личности и человеческому достоинству!» (Философов Д. Бедный Мицкевич // За свободу! 1927. № 269. 23 ноября. С.2; упоминаются В.В.Маяковский и Л.Н.Сейфуллина, недавно посетившие Польшу, и И.Г.Эренбург, прибывший в Варшаву 2 декабря 1927 г.). 

² Видимо, Бальмонт отправил Шмелеву машинописную копию своей публицистической статьи «Немножко зоологии для Красной Шапочки»,  напечатанной в газете «За свободу!» (1927. № 290. 18 декабря. С.3). Статья Бальмонта представляла собой сатирическую аллегорию: Красная Шапочка — ласковая гостеприимная и доверчивая Польша; волк — СССР; фигурируют также «страшный огромный кроваво-красный жук, называемый в энтомологии Антропофагус Дзержиниус» и «другое насекомое “Мантис Религиоза” (Богомол)».

³ Илья Данилович Гальперин-Каминский (1858–1936) —  писатель и переводчик классической литературы (с французского на русский и с русского на французский язык). С 1880 г. жил во Франции. В 1920-е гг. — сотрудник парижской газеты «L’Avenir» («Будущее»).

Бальмонт имеет в виду свое письмо от 8 декабря 1927 г. в газету «L’Avenir», адресованное И.Д.Гальперину-Каминскому, — отклик на анонимное воззвание, озаглавленное «К писателям мира» и подписанное «Группа русских писателей. Россия, май 1927» (в советской печати его объявили фальшивкой). 29 августа 1927 г. Гальперин-Каминский обратился со страниц своей газеты к французским писателям с просьбой поддержать русских собратьев. В течение последующих месяцев 1927 г. газета «L’Avenir» публиковала отклики русских писателей-эмигрантов (среди них — Бунин, Б. Зайцев, Куприн, Мережковский и др.) на воззвание, полученное из Советской России. Шмелев поддержал соотечественников со страниц газеты «Возрождение» (1927. № 779. 21 июля. С.2). Бальмонт же направил в октябре 1927 г. большое открытое письмо («вопль-мольбу») Кнуту Гамсуну (Сегодня. 1927. № 257. 13 ноября. С.4; перепечатано: За свободу! 1927. № 267. 20 ноября. С.5).

Однако усилия русских писателей-эмигрантов, пытавшихся привлечь внимание к подавлению духовной свободы в СССР, не вызвали ответной реакции у общественности Запада. Это и побудило Бальмонта направить И.Д.Гальперину-Каминскому еще одно письмо.

«Прежде всего я укажу, — писал Бальмонт, — что я ждал хора ответных голосов, ждал человеческого отзывного всклика от европейских писателей, ибо я не совсем еще изверился в Европе. Я ждал месяц. Я ждал два. Молчание. Я написал крупному писателю, с которым я в лично-хороших отношениях, к писателю мировому и очень обласканному в России дореволюционной — к Кнуту Гамсуну, я обратился от лица тех мучеников мысли и слова, которые терзаются в худшей тюрьме, когда-либо бывшей на земле, в советской России. Вот уже два месяца, как Гамсун в ответ на мое письмо молчит. Я написал несколько слов и послал напечатанные Вами в “Авенир” слова Мережковского, Бунина, Шмелева и других моему другу — другу-брату — Альфонсу де Шатобриану. Он молчит. К кому же мне взывать?» (За свободу! 1927. № 289. 17 декабря. С.3; упоминается Альфонс де Шатобриан (1877–1951) — один из немногих французских писателей, с кем Бальмонт поддерживал в первой половине 1920-х гг. дружественные отношения).

Вся вторая часть этой статьи Бальмонта обращена к Ромену Роллану, уединившемуся с 1921 г. в Швейцарии и «притязающему», по словам Бальмонта, «на роль дозорного высокой башни, на коей зажжен факел мировой совести». « […] Я, Шмелев, Мережковский, Бунин, Куприн, Зайцев и еще, и еще другие весьма прославленные русские писатели, — вопрошал Бальмонт, —мы как уехали, по-вашему, из России?  Не воображаете ли вы, что это из-за маленьких политических и литературных распрей мы покинули Родину, — как вы, —  чтоб в прелестном уединении играть роль совести мира? Поверьте, мы не столь бродяги по природе, как это может вам казаться. Мы покинули Россию, чтоб иметь возможность в Европе попытаться хоть что-нибудь крикнуть о Погибающей Матери, крикнуть в глухой слух очерствевших и безучастных, которые заняты лишь собой» (там же).

Не получив отклика на свое письмо, Бальмонт снова выступил в печати — его   обращение к Роллану было напечатано в газете «L’Avenir» 12 января 1928 г. В том же номере газеты с аналогичным обращением выступил И.А.Бунин. Роллан ответил Бальмонту и Бунину известным письмом, напечатанным в журнале «Europe» 15 февраля 1928 г. под названием «Ромен Роллан и Советская Россия. Ответ Константину Бальмонту и Ивану Бунину» (по-русски см.: Сегодня. 1928. № 52. 23 февраля. С.12); перепечатано в СССР («Вестник иностранной литературы». 1928. № 3. С.133-137). В том же номере «Вестника» ст. А.В.Луначарского по этому поводу.

Бальмонт однако не удовольствовался ответом французского писателя — оно вызвало в нем взрыв негодования и побудило выступить с новым посланием к Роллану, напечатанным в «L’Avenir» 16 марта 1928 г. (по-русски: Новое письмо К.Д.Бальмонта Ромену Роллану // Сегодня. 1928. № 78. 21 марта. С.2).

В полемике Бальмонта и Бунина с Роменом Ролланом принял участие и М.Горький. См. прим. 2 к письму от 30 марта 1928 г.

 

* * *

Капбретон. 1927. 27 декабря. Вечер.

 

Мой дорогой друг Иван Сергеевич,

Мы были взволнованы, радостно, Вашим взволнованным братским письмом. Но не стоило, правда, ни летом Вам, ни зимою мне взволноваться так, один из-за другого. Да, мы не выйдем никогда из этих волнений, если будем так близко принимать к сердцу проявления низкой звериности и — хуже — дрянной животности, в той человеческой трясине, которая нас окружает. Их, этих гадов, мы не переделаем, а себя надсадим. Ну, правда, все-таки образумить их несколько и заставить посдержаться мы сумеем, и Вы, и я, не завися друг от друга и ни в чем не сговариваясь. Для нас наше светлое и божеское в нашем человеческом достаточное ручательство, что наши глаза не лгали друг другу, когда наши глаза и голоса менялись приветами и радостью жизни в свете и правде.

Вот видите. Сии животины все же не безнадежны: я полагал, что мое письмо в «Посл[едние] нов[ости]»¹ может вызвать конец моего сотрудничества там. А они, зверюги, кажется, поиспугались или поразмыслили, что, вправду, вышло что-то уж очень нескладно. Прилагаю письмо Демидова². Он, кажется, очень порядочный человек. Явно. Тут от него на Павла Николаевича³, неунывающего, было некоторое воздействие. Дай-то Бог, чтоб так. Видя, что они не дыбятся, я подумал: С детьми хорошо поступать так, чтоб они видели, что от них ждешь наилучшего. И ответил Демидову: «Удивило меня Ваше письмо. Я ведь не для внешнего употребления написал свое “Открытое письмо”, а для внутреннего. Т.е. не для напечатания в газете, конечно, а для того, чтобы оно поступило на рассмотрение всего редакционного состава (если таковой существует), а не на усмотрение какого-либо единоличного обсуждения. Прошу передать Павлу Ник[олаевичу], что самое чувство моего уважения к нему (а знаю его я с 1893-го года) болезненно затронуто, если в газете его — в газете нашей — в частности, и в моей — запросто случается, что незначительный сотрудник, недозрелый в летах, позволяет себе неглиже с отвагой топтать имя И.С.Шмелева, человека кристальной души, писателя, уже работавшего десятки лет, и художника блестящего дарования. Я знаю, что он также политический враг всего того, что суммируется в имени Милюкова и возглавляемой им газете. Но неужели красота имени не увеличилась бы, если бы чисто литературная справедливая оценка творчества Шмелева была сделана именно в “Последних новостях”?»

Вот, сию заковыку я им отправил. Посмотрим, что из нее выйдет. Думаю, по доверию к светлой природе человеческой души, что это второе письмо подействует гораздо сильнее, чем первое. Поживешь — увидишь, говорят французы.

Ну и к черту все это пока.

Спасибо Вам за посылы. Но боюсь — огорчу Вас, сказав, что, во-первых, Мережковского я органически не переношу⁴. Мертвые лошадиные челюсти из конюшни, именуемой схоластика. Еще менее, во-вторых, я выношу Зинку Мазаную⁵. Вся — из злобы, подковырки, мыслительного кумовства, местничества, нечисть дьявольская, дрянь бесполая. У меня к ним обоим такое же отвращение, как к скопцам. Так по роже вижу, что нечто первостепенно-важное у них испорчено.

«Русский колокол» глянул пока лишь чуть-чуть, но очень осуждаю понравившуюся Вам статью Ильина о кризисе в современном искусстве⁶. Он, явно, мало что разумеет в поэзии и музыке, если он говорит такие недопустимые слова о превосходном творчестве гениального и просветленного Скрябина⁷, чисто-русского и высоко-озаренного Вячеслава Иванова, лучезарного Стравинского, классически-чистого Прокофьева⁸. Кстати, со всеми ними я был близок. Видел их так же близко, как Вас. И ближе еще. И лично, я очень огорчен этой статьей. Потом, валить в одну кучу Блока, Белого, Маяковского и Шершеневича⁹, это — просто малограмотно. И желать создать средоточие, а начинать разгоном — нечутко. Пусть он даст сам что-нибудь положительное, а потом уже махает и мечом, и дубиной. Не раньше. Выходит похвальба преждевременная.

Сегодня пришли Ваши «Журавли»¹⁰. Этому рад, и рады мы. Сегодня, через час, они потянут своим родным клином по нашему Литтл-Коттэджевскому небу.

Боже, Боже, как должны Вы, милый Иван Сергеевич, быть сейчас утомлены, если я в деревне еле хожу из комнаты в комнату. Большой очерк для «Сегодня»”¹¹, поэма для «Последних»¹², большой очерк для «За свободу!»¹³, новый очерк для «Сегодня»¹⁴, биение рыбы об лед в направлении «Перезвонов»¹⁵, и не 60, а, кажется, уж до ста открыток, закрыток, и писем, и посылок праздничных. Шваркнуть бы все это об пол да сидеть с Вами и попивать сидр или белое вино и слушать Ваш горячий голос, который о чем ни заговорит, обо всем будешь слушать с утолением души. Ах, кстати. Сегодня от моей Лилли Нобль¹⁶ получил смешную чисто американскую картинку святочную и на ней: «Как мило и заботливо, что Вы попросили Шмелева послать мне его мастерское произведение “Неупиваемая Чаша”. Мы все (т.е. также и мать, и отец, оба — философы)  согласны с Вами, что это произведение гениальное. Как я хотела бы перевести это на английский с Вашим очерком¹⁷ как введением. Б[ыть] м[ожет], поздней я буду способна это выполнить”. Вот!

Мои дамы собираются сами Вам писать. Вспоминаем Вас часто, а любим всегда. Ольге Александровне, «племяннице» (так и не пославшей мне открыток с ответом, коих здесь нет) и миленькому Ивушке приветы.

Ваш К.Бальмонт.

 

¹ См. приложение к письму от 27 декабря  1927 г.

² На полях письма рукой Бальмонта черными чернилами приписано: «Оно кажется пустым, но я знаю, что это не так».

Игорь Платонович Демидов (1873–1947) — деятель кадетской партии, эмигрировал в начале 1920-х гг. в Париж, где стал одним из ближайших сотрудников П.Н.Милюкова в газете «Последние новости».

³ Имеется в виду Павел Николаевич Милюков (1859–1943) — политический и общественный деятель, историк. Лидер партии кадетов, министр иностранных дел Временного правительства. С конца 1918 г. — за границей; с 1920 г. — в Париже. Редактор газеты «Последние новости» (1921–1940).

⁴ Отношения Бальмонта с Мережковским имеют свою историю, восходящую к 1890-м гг., когда они познакомились и встречались в Петербурге. Пути их окончательно разошлись в 1920-е гг. Однако еще в 1921 г. Бальмонт — в ответ на предложение Мережковского принять участие в чествовании Достоевского — писал ему: «Выступать с Вами […] я считаю радостью и высокой честью. Я тоже многократно вспоминаю Вас. Мне о многом хотелось бы говорить с Вами. Я люблю Вашу честность в мышлении и остроту расчленения.[…] Привет Зинаиде Николаевне! Спасибо Вам за Ваше письмо и память, брат в мучениях»» (письмо от 29 ноября 1921 г. // ОР РГБ. Ф.374. К.16. Ед. хр.14. Л.1; копия рукой Н.К.Бруни, опубл. в кн.: Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века. Межвузовский сб. научных трудов. Иваново, 1993. С.109). Ср. также посвященное Мережковскому стихотворение «Злая сказка» (Последние новости. 1921. № 351. 10 июня. С.3).

Резкий отзыв Бальмонта о Мережковских объясняется, возможно, тем, что ему было известно о негативном отношении к ним Шмелева. «С Мережками у меня точек соприкосновения не имеется, не имелось и не будет, не может иметься, — раздраженно писал Шмелев А.И.Куприну из Грасса 19 сентября 1923 г. — Они с самим Вельзевулом в бою пребывают извечно и потому с людьми пребывать разучились» (цит. по фотокопии, находящейся в Бахметевском архиве // BAR. Ms Coll Kutyrina).

⁵ Имеется в виду З.Н.Гиппиус.

⁶ В журнале «Русский колокол» (1927. № 2. С.18-27) Ильин опубликовал статью «Кризис современного искусства», в которой, заявляя о причинах кризиса современного искусства, писал, что «только религия может окончательно вывести человека из этой бесполезности и этого рабства». В статье он подверг критике многих деятелей русской культуры.

⁷ Например: «… Вслушивались ли вы в то, о чем вопит и вскрикивает музыка… Скрябина». Ильин называет «экстазы» и «мистерии» Скрябина ничтожными и пошлыми. Бальмонт же считал творчество Скрябина одной из вершин современного музыкального искусства. См.: Бальмонт К. Светозвук в природе и световая симфония Скрябина. М., 1917; Бальмонт К. Звуковой зазыв. (А.Н.Скрябин) // Последние новости. 1925. № 1553. 17 мая. С. 2-3 [очерк]; и др.

⁸ Бальмонт был лично знаком с С.С.Прокофьевым, встречался с ним и в России, и за границей, где композитор жил в 1918–1933 гг. (выезжая на концертные гастроли в СССР). На Третий концерт Прокофьева Бальмонт отозвался сонетом «Ликующий пожар багряного цветка…» (см.: Бальмонт К. Третий концерт С.С.Прокофьева // Голос России (Берлин). 1921. № 843. 18 декабря. С.4). О встречах поэта и композитора см.: Мстислав [К.Д.Бальмонт]. Константин Бальмонт и Сергей Прокофьев. (Письмо из Франции) // Сегодня. 1927. № 35. 13 февраля. С.4. См. также посвященное С.С.Прокофьеву стихотворение  «Создай мне звуки…» (Последние новости. 1921. № 395. 31 июля. С.2). О знакомстве и творческой дружбе Бальмонта и С. С. Прокофьева см. подробнее:  Robinson H. Sergei Prokofiev. A biography. New York, 1987. P.133-134, 165-167 etc.

⁹ Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893–1942) — поэт, переводчик.

¹⁰ Рассказ Шмелева «Журавли» впервые был напечатан в газете «Возрождение» 25 декабря 1927. № 936. (С.3-4).

¹¹ Очевидно, имеется в виду очерк Бальмонта «Да, это Юг. (Письмо из Франции)», напечатанный в газете «Сегодня» 25 декабря 1927 г. (№ 292. С.2-3). В конце очерка — помета: «Capbreton, Landes. Little Cottage. 1927. 13-15 декабря».

¹² В декабре 1927 — январе 1928 г. Бальмонт опубликовал в «Последних новостях» ряд своих стихотворений и переводов. Что именно он называет «поэмой», неясно.

¹³ В последние дни декабря 1927 г. Бальмонт закончил большой очерк «Светлая страна. Слово к Польше», который газета «За свободу!» поместила в двух номерах (1928. №4. 5 января. С.2-3; №5. 6 января. С.2-3). Авторская дата (завершения работы): 31 декабря 1927 — 1 января 1928. Ранее Бальмонт опубликовал в этой газете статью «Немножко зоологии для Красной Шапочки», написанную в начале декабря (см. прим. 2 к письму от 9 декабря 1927 г.).

¹⁴ Возможно, речь идет об очерке «Месяцеслов» (31 декабря, Капбретон). Опубл.: Сегодня. 1928. № 14. 15 января. С.5.

¹⁵ «Перезвоны» — литературно-художественный журнал, издававшийся в Риге с 1925-го по 1929 г. под редакцией С.А.Белоцветова.

¹⁶ Лидия (Лилли) Нобль (?–1930) — поэтесса, дочь английского журналиста, поэта и философа Эдмунда Нобля (1853–1937), сотрудника бостонской газеты «Boston Herald» и Лидии Львовны Пименовой-Нобль (1874–1934), русской по происхождению. Памяти Л.Л.Пименовой-Нобль Бальмонт посвятил стихотворение «Вестник» (Последние новости. 1934. № 4931. 20 сентября. С.3).

Лидия (Лилли) Нобль написала статью о Бальмонте и переводила его стихи на английский язык. См. посмертное издание: Poems by Lydia Noble, with translations from Constantine Balmont. Boston, 1930 (в книгу вошла статья о Бальмонте и восемь переводов). Бальмонт дружил и состоял в переписке с семейством Нобль; с особой любовью относился к младшей Лидии. «Я потерял в Лилли ласковую, добрую сестру», — писал он ее матери 7 января 1930 г. (см. Американские письма К.Д. Бальмонта / Публ. Ж.Шерона // Минувшее. Исторический альманах. 13. М.; СПб., 1993. С.307). На смерть Лидии он откликнулся очерками «Звезда утренняя» (Сегодня. 1931. № 56. 25 февраля. С.3) и «Звенящая струна» (Последние новости. 1931. № 3613. 12 февраля. С.2). Несколько стихотворений Л.Нобль Бальмонт перевел на русский: «Потом» (Последние новости. 1931. № 3613. 12 февраля. С.2), «Принцесса фарфоровой страны» (Последние новости. 1934. № 4721. 24 февраля. С.3), «Святки. Дорога в Вифлеем» (Сегодня. 1934. № 356. 25 декабря. С.2), «Зимняя магия» (Последние новости. 1935. № 5169. 19 мая. С.4); и др.

¹⁷ Очевидно, речь идет об очерке Бальмонта «Горящее сердце. (Иван Сергеевич Шмелев)».

 

[Приложение к письму от 27 декабря 1927 г.]

 

Открытое письмо в редакцию «Последних новостей»

 

С негодованием прочитал я в № «Последних новостей», от 15-го декабря, предельно-наглые слова посредственного стихотворца и развязного журналиста г. Георгия Иванова¹. Можно лишь огорченно подивиться, что редакция газеты, стремящейся быть средоточием зарубежной русской интеллигенции, гостеприимно дает место хулиганским выходкам маленького литературного Смердякова. Литературный заика, умеющий только построить кривлякающиеся фразочки в кавычках, поносительно говорит о языке заслуженнейшего и одареннейшего писателя Ивана Сергеевича Шмелева, который как раз из всех современных русских писателей обладает наиболее богатым и своеобразным русским языком. Этот нагличающий журналист, пытаясь быть уничтожительным (в руках детский пистолет из шоколата), ни словом не упоминает хотя бы о том, что Шмелев написал «Неупиваемую Чашу», стоящую вровень с наилучшими повестями Тургенева, Толстого и Достоевского и оцененную в Норвегии и в Италии, в Швеции и в ряде других стран, привыкших относиться уважительно к художественному таланту и душевной чистоте. Если рецензент не читал «Неупиваемой Чаши», — он невежда. Если он читал ее и не понял, — быть может, врачи посоветуют ему сделать трепанацию черепа. Рецензент развязно утверждает, что ни один читатель «Современных записок» не польщен тем, что на страницах этого журнала не видно более Алданова и усиленно печатают Шмелева. Это утверждение есть простая ложь. Вот я такой читатель, а со мною сейчас целый ряд читателей, которые так же, как я, в негодовании, что уважаемая газета унижает себя, давая место изношенному бормотанию, литературному комсомольству и облыжным утверждениям.

Впрочем, я не знаю, чтó хуже, брани или хвалы в писаниях некоторых литературных кривоустов. Не знаю, задет ли этой грубостью И.С.Шмелев², — думаю, что в душе он лишь огорчен человеческим унижением, — не своим конечно, его нет, — но на месте И.А.Бунина, кажется, еще менее можно быть довольным расхваливаниями сноба³: Баратынский в язвительных строках говорит, что некоторые хвалители берутся за кадило, чтобы, им окуривая одного, ударить другого⁴. Почтенное занятие. Но уважаемая редакция газеты — более ответственна в столь прискорбном явлении, чем бессознательный литератор, гомеопатически одаренный.

К.Бальмонт.

Капбретон. 1927. 17 дек[абря].

 

¹ Георгий Владимирович Иванов (1894–1958) — поэт, с 1922 г. в эмиграции во Франции. 15 декабря 1927 г. в газете «Последние новости» (№ 2458) появилась рецензия Г.Иванова на 33-й выпуск «Современных записок», где публиковалась часть романа Шмелева «История любовная». Иванов писал: «“История любовная” И.С.Шмелева продолжается. […]  Похоже на то, что редакция “Современных записок” думает заменить отсутствующего, за окончанием “Заговора” Алданова, тройными порциями Шмелева. Вряд ли, однако, найдется у “Современных записок” хоть один читатель, который был бы такой заменой польщен. Шмелев, конечно, писатель “с заслугами”. Нельзя не признать, что в его прежних, “довоенных” еще, произведениях, нашумевшем “Человеке из ресторана” хотя бы было “что-то”, какая-то “свежесть” или подобие ее. В “Истории любовной” нет ничего, кроме беспокойного, “вертлявого” языка, стремящегося стенографически записывать “жизнь”, и, как всякая механическая запись — мертвого во всей своей “живости”. Содержание — любовные переживания гимназиста — ничтожно. Впрочем, “отложим суждения до окончания романа”, как говорят рецензенты» (цит. по: Ильин И.А. Собр. соч. // Иван Ильин. Иван Шмелев. Переписка двух Иванов. С.512).

Марк Алданов публиковал в «Современных записках» роман «Заговор» (1927) —  часть тетралогии «Мыслитель» (романы «Девятое Термидора», «Чертов мост», «Заговор», «Святая Елена, маленький остров»).

² Из письма Шмелева И.А.Ильину от 17 декабря 1927 г. известна реакция писателя на эту публикацию: «Там [в “Последних новостях”. — Публ.] меня обливают помоями или молчат. Все, мною написанное, какая-то “галка” свела к нулю. Вот, почитайте, наприм[ер], посл[едний] выпад “галки”, прилагаю, а Вы будете писать мне, верните. Что это? Сознательная, наглая ложь, ибо должен же этот галчонок знать, что я писал. Я не говорю об “Истории Любовной”, она еще будет в двух книгах. Но весь тон!.. Я понимаю, что это  “галочье”, а как моя прабабка говаривала — “… галки и на Кресты марают!” но я не Крест, я слабый человек… Это не заставит меня опустить руки, какая-то галка, но как это грязью оседает в душе и мутит!» (Ильин И.А. Cобр.соч. // Иван Ильин. Иван Шмелев. Переписка двух Иванов. С.78-79).

³ В том же номере «Последних новостей» Георгий Иванов дал высокую оценку повести Бунина «Божье Древо»: «И с первой до последней — читаешь “Божье Древо” с тем волнением, с тем “холодком в сердце”, какие дает только искусство самое строгое, самое чистое. Так оно и есть, конечно. Искусство Бунина достигло такой высоты (совершенства и человечности), где все, к чему ни прикоснется художник, становится “чистым золотом”».

⁴ Свободный парафраз последних строк стихотворения Евгения Боратынского «Когда твой голос, о поэт…» (1843), в которых литературный критик назван «намеднишним зоилом, / Уже кадящим мертвецу, / Чтобы живых задеть кадилом».

 

* * *

[Капбретон]. Лес. 1928. 7 янв[аря].

 

Милый друг, Ив[ан] Серг[еевич], я окончательно перед Вами должник, отделываюсь (— но нет, не отделываюсь! —) открытками, а Вы опять написали мне такое чудесное письмо, что Вы, живой, сейчас тут, в моем доме, и утром был у нас праздник («Утро»! 2 ч[аса] д[ня]).

Дамы мои в хлопотах. Новая менажка¹ проскрипела неделю, «заработала» (O, Donna Stervosa!²) сто фр[анков] — и мы расстались в обоюдном охлаждении.

Я пишу Вам некую святочную поэму «О беспьянственности русских писателей»³.

Обнимаю Вас братски.

Ваш К.Бальмонт.

P.S. Елена⁴ и Анна⁵ шлют «поцелуи нежнейшие».

А где же мой экземпляр «Колоса»⁶?

 

Почтовая открытка

¹ От фр. ménager —служанка, домашняя работница.

² «О, стервозная госпожа!» (итал.).

³ Приведем заключительные строфы этой шуточной, посвященной Шмелеву, поэмы:

[…]

Один мне только нравится пьянительный Шмелев,

Он спирт фармацевтический, без фаустовских слов,

С водой прокипяченою — струю в струю — вмешав, —

Винцо готовит русское, и в этом очень прав.

Зайду, бывало, летом я, вот, в Жаворонка дом,

Иван Сергеич рюмку мне, и две нальет, а в том,

Что сам при этом выпьет он, и засмеется всласть,

Такое мне веселие, что и тоске пропасть.

Где шмель, там хмель. Где хмель, там шмель. Садовый тут закон.

Но главный хмель, шмелевский хмель, есть колокола звон,

Свирель души, и скрипка снов, и сказ, и ход борьбы,

И в пряже слов старинный зов пастушеской трубы.

О, милый друг, с кем выпить мне и водки, и мечты?

Ты видишь, мне товарищи — ангорские коты!

А меж людей беспьянственных что ж чувствует Бальмонт,

Когда ему Атлантика — лишь малый Геллеспонт?

 

К. Б а л ь м о н т

К а п б р е т о н.  1 9 2 8.  7 я н в а р я.

 

…без фаустовских слов — вероятно, Бальмонт имеет в виду заклинание Мефистофеля, чудесным образом вызывающего вино из дыр, просверленных в столе (Гёте И.В. Фауст. Часть первая. Сцена «Погреб Ауэрбаха в Лейпциге»).

… лишь малый Геллеспонт — подразумевая, должно быть, известную русскую поговорку «Пьяному море по колено», Бальмонт реминисцирует здесь известный эпизод с Байроном, переплывшим в 1810 г. Дарданеллы (Геллеспонт). Сопоставление с Байроном навеяно, возможно, сонетом В.И.Иванова «К Бальмонту» (1911): «Не все назвал я, но одно пристрастье / Как умолчу? Тебе мой вздох, Бальмонт!.. / Мне вспомнился тот бард, что Геллеспонт / Переплывал: он ведал безучастье» (Cor ardens. Ч.1. Кн.2; раздел «Пристрастия»).

В записных книжках Бальмонта, которые хранятся в Парижской Национальной библиотеке, имеется текст «Поэмы о беспьянственности русских писателей», написанный рукой поэта и датированный 8 января 1928 г. (Bibliothèque Nationale. Département Manuscripts. Fonds étrangers, M[anuscripts]. Slaves. Balmont. № 106. P.8b — 9).

⁴ Е.К.Цветковская.

⁵ А.Н.Иванова.

⁶ Имеется в виду сб. «Колос. Русские писатели русскому юношеству». Издание общежития для русских мальчиков в Шавиле. Париж, 1928. В сб. приняли участие Амфитеатров, Шмелев, Бальмонт, Бунин, Б.Зайцев, Куприн, Ремизов, Тэффи и др. писатели и поэты. Бальмонт напечатал в нем стихотворный цикл «Россия» («Безглагольность», «Прощание с древом», «На краю земли», «Завет бытия», «Для чего?»); Шмелев — рассказ «Христова всенощная». В сб. было также напечатано «Воззвание русских писателей, ученых, артистов и художников», в котором говорилось, что «воспитать русских детей в духе русской культуры, — это главнейшее дело русской эмиграции, рассеянной по всем странам» (С.9).

 

* * *

[Капбретон]. Лес. 1928. 21 января.

 

Дорогой друг, Вы опять меня спрашиваете, написал ли я что в «Современные записки», и тем самым дивите. Да помилуйте, друг, что я могу туда написать? Неужели Вы находите, что они в пределе земном свершили земное?¹ Они ничего не сделали, чтоб искупить свое вопиющее свинство — или как назвать их поступок, уж и не знаю. Скверная Мушиная Лапка с липкими присосками-подушечками, сиречь Миша Цетлин², написал мне фальшивое письмо и изъявил готовность извиниться, подчеркивая в то же время, что он поступил так-то индивидуально, а не от лица редакционного микстум композитум³. На черта мне надобно его извинение. И, если готов, то чего ж он, черт полосатый, не извиняется, а только готов? Или он воображает, что от такой его готовности я вот уж и растаял и, в свою очередь, готов слюняво сосать розовый леденчик фальшивого примирения? Далеко нет. Коли он готов, иди с повинной, а я, как Секир-Башка, ему ятаганом отсеку его глупую, нечестную башку, но вовсе не помилую. Мне, говоря их языком, поэтический их инсолентный⁴ аффронт адекватной должен быть покрыт компенсацией. Пусть индивидуум из их редакционного конгломерата, — какой, для амбиции моей индифферентно, — напишет не как индивидуум, а как секретарь редакции, оную персонифицируя в коллективной репрезентативности, и констатирует, что в курсе событий свершилось некое кви про кво^s, и что, желая моего сотрудничества, они просят меня послать что-либо из прозы или поэзии, — и тогда, считая сатисфакцию валябельной⁶, адресую им некий не-гигантский манускрипт. И — дикси⁷. И — баста.

Дорогой Иван Сергеевич, у нас мимозы зацвели в Капбретоне. Это важнее. У одного гражданина, мне не знакомого, к сожалению, три могучие дерева в цвету. У нас же в саду лишь несколько маленьких веточек, а по-настоящему, надо думать, распустятся золотые гроздья и засияют лишь через неделю. Тотчас пошлю Вам цветов.

Спасибо за письмо к Беличу⁸. Не знаю, выйдет-ли из сего что. И не знаю, ответит ли мне Рахманинова⁹. Пока что — молчание. Но, на мой взгляд, лишь на днях бы могло что-либо придти, в наилучшем случае. Бог даст — и получу доброе слово. А нет, что ж тут делать! Я уж мало огорчаюсь на полное небрежение ко мне русских. Вот чехи на днях выпустят Врхлицкого¹⁰ моего. Поляки уж напечатали мое слово о Каспровиче¹¹. Напечатают и перевод «Книги Смиренных»¹². Хорватский поэт Божо Ловрич счастлив, что я хочу написать предисловие к сербскому изданию его удивительной драмы «Сын»¹³. Печатают меня в газетах. Ну и ладно. «И то хлеб!». И для тела, и для души. А письма Ваши мне — как светляки в лесу. Радуют, горят, переливаются, дают знать мне, что я не вполне один.

Братски обнимаю.

Ваш К.Бальмонт.

 

¹ Парафраз строки из стихотворения Евгения Боратынского «На смерть Гёте» (1832): «Предстала, и старец великий смежил / Орлиные очи в покое; / Почил безмятежно, зане совершил / В пределе земном все земное».

² Михаил Осипович Цетлин (1882–1945) — поэт, прозаик, критик, издатель; писал под псевдонимом «Амари». Сотрудничал и принимал близкое участие в журнале «Современные записки». С 1941 г. — в США, где основал (вместе с М.Алдановым) «Новый журнал».

³ От лат. mixtum compositum — смесь, мешанина.

⁴ От фр. insolent  — дерзкий, наглый.

⁵ От лат. qui pro quo — путаница.

⁶ От фр. valable  — законный, приемлемый.

⁷ От лат. dixi — т.е. сказал все, что считал нужным.

⁸ Александр Белич (1876–1960) — сербский ученый-языковед, академик, профессор Белградского университета,  президент Сербской академии наук; иностранный член АН СССР. В 1920 — 1930-х гг. возглавлял Государственную комиссию помощи русским беженцам и Русский культурный комитет — две наиболее влиятельные правительственные организации в Югославии, занимавшиеся делами русских эмигрантов.

⁹ Речь идет о  Наталье Александровне Рахманиновой (1877–1951) — жене композитора, пианистке. Вероятно, Бальмонт путает ее с Татьяной Рахманиновой (в замужестве Конюс; 1907–1961), младшей дочерью композитора, см. письмо от 20 февраля  1928 г.

¹⁰ Врхлицкий Я. Избранные стихи. Прага, 1928. Перевод с чешского К.Бальмонта.

¹¹ Balmont K. Jan Kasprovicz: poeta duszy polskej. Czestochowa, 1928.

¹² Имеется в виду: Каспрович Ян. Книга смиренных. Варшава, 1927; в переводе  и с предисловием Бальмонта.

¹³ Божо Ловрич (1881–1953) — хорватский поэт. Увлекшись его творчеством в начале 1928 г., Бальмонт перевел на русский язык несколько произведений Ловрича, в том числе — поэму «Бегство Льва Толстого» (Россия и славянство. 1929. № 14. 2 марта. С.4), и посвятил ему два стихотворения (Бальмонт К. Брат братьев. Сербская быль. Посвящается Божо Ловричу // Последние новости. 1928. № 2596. 1 мая. С.3; Бальмонт К. Певцу русского гения Божо Ловричу // Россия и славянство. 1929. № 14. 2 марта. С.3); и др.

Ловрич, со своей стороны, переводил на сербский язык произведения Бальмонта (см. письма Бальмонта к Ловричу: Salzmann-Čelan M. K.D.Balmonts Briefe an Božo Lovrič // Ук. изд. S.89-106.

Бальмонт в своем письме к Ловричу писал: «Благодарю Вас за присыл Вашей изумительной драмы “Сын”… Вашу драму я верну Вам числа 15-20-го января, и, конечно, с наслаждением напишу очерк-предисловие (см.: Salzmann-Čelan M. K.D.Balmonts Briefe an Božo Lovrič. Ук. изд. S.92). В письме к Е.А.Андреевой Бальмонт сообщал 16 февраля 1928 г.: «Божо Ловрич — хорват. Хорватский язык почти то же, что сербский. Сейчас я перечитываю драму Ловрича “Сын” (гениальную!), он ждет от меня предисловия к ней (напишу завтра его)» (РГАЛИ. Ф.57. Оп.1. Ед. хр.144. Л.83). Драма Ловрича «Сын» была опубликована в 1928 г. Бальмонт не только написал  предисловие для сербского издания, но и перевел драму. В очерке «Литовско-славянский-французский-русский венок» он писал: «Замечательная драма Ловрича “Сын”, ждущая издателя в моем русском переводе» (Россия и славянство. 1931. №116. 14 февраля. С.4). Однако издателя, насколько известно, найти так и не удалось.

 

* * *

Капбретон. 1928. 20 февраля. Вечер.

 

Милый Иван Сергеевич, мне кажется, что я век уж Вам не писал. Ваше письмо в Бордо¹ было большою радостью — для меня, для Елены Конст[антиновны], для Цецилии-Цецилии и для ее Яна Кролля², который, через наши рассказы, Вас знает и любит. Но пишу это письмо я Вам — не для того, чтоб Вас обрадовать, а поневоле, различно, огорчить. Во-первых, Т.Рахманинова и сам Рахманинов оказались образцовыми свиньями. Прилагаю письмо этой толстокожей дуры. Стоило мне писать им такое прочувствованное письмо. Если бы она просто сказала, что издать они не могут, что нет денег, ну что ж, на нет суда нет. А сообщать Бальмонту, что Вас, мол, не надо, ибо другие уже есть, — непостижимое это для меня хамство³. И тем более непостижимое, что время от времени знаменитый Рахманинов в точности злоупотребляет моей литературной собственностью для своих доходов. Я ведь ничего не получил за то, что он положил мои «Колокольчики и колокола»⁴ Эдгара По на музыку, и эта симфония с большим успехом, т.е. с большим притоком долларов в карман композитора, исполняется в Америке. Раза два, по понуждению Прокофьева, Р[ахманинов] прислал мне какой-то грош, на который именно Прокофьев возмущался. Ну, да черт с ними! Не вышло дело — и конец⁵.

Во-вторых, и это мне еще обиднее — много обиднее, — Ваш «Жаворонок» приказал для мосьё Шмелева долго жить. Боров⁶ же оказался совершенно диким животным. Часа три тому назад, я с Ел[еной] К[онстантиновной] шел мимо его дома, и на улице мы встретились. Видя его, мы решили, что Ел[ена] К[онстантиновна] его спросит, писал ли он Вам. Она спросила и сообщила, что Вы хотели бы взять опять «Жаворонка», но что «Жоану» Вы никоим образом не хотите. Он сказал, что «Жаворонка» Вы получить никак не можете. Я не выдержал и тоном изумленным спросил: «Как? Ведь Шмелев же у Вас жил несколько сезонов». У него сделалось очень подлое лицо (Ел[ена] К[онстантиновна] говорит, что ей хотелось дать ему «в пыск», что по-польски значит — «в рожу»), и он ответил: «Мне мосьё Ш[мелев] ничего не сказал, уезжая». Я махнул рукой и пошел по дороге дальше, Ел[ена] К[онстантиновна], неторопливо с ним идя, продолжала говорить ненужности, что как же да что же, я обернулся и сказал: «Пойдем. Говорить бесполезно». Как он вскинется! «Как, бесполезно? Бесполезно? Это невежливо!» Я уже уходил, вернулся и, подойдя вплоть, сказал: «Я сказал не Вам свою фразу, а своей даме». — «Нет, мне!» — «Нет, это неправда!» — «Это правда!» И я пошел прочь с Ел[еной] К[онстантиновной], которая, во время обмена этими красноречивыми репликами, произносимыми и им и мной все возвышающимся голосом, два раза сказала: «Фраза о бесполезности разговора была сказана мне». Вдогонку сей изверг изрыгнул мне какие-то проклятия, которых я не разобрал, лишь расслышав, что он, в некотором роде, гневом выпил со мной брудершафт. О, подлая животина! Он был так же гнусен, как когда он гнался по двору за своей «фефёлой». Вот, не осудите. Хотели Вам услугу оказать, а вышло черт знает что. По-моему, если Вы не теряете еще надежды получить «Жаворонок», дипломатической перепиской напишите ему — как будто Вы ничего не знаете о нашем словесном столкновении. Но надежды, по-видимости, нет никакой, он был очень категоричен и наглой категоричностью хотел скрыть свое явное сознание некрасивой неправоты.

Я поистине чувствую себя сейчас, за Вас, ограбленным. Я бы хотел, чтоб он подох сегодня ночью и ровно в полночь был в Преисподней.

Не решитесь ли Вы приехать сюда и заблаговременно присмотреть себе виллу? Один, вдвоем, втроем, Вы всегда можете рассчитывать, что «Малый Коттэдж» достаточно вместителен, и Ваш приезд будет не бременем, а высокой нам всем радостью. Приезжайте на недельку! Верьте, нервы Ваши и дело только выиграют. Я в Бордо съездил, погулял недельку, послушал музыку и, вернувшись, тотчас двумя статьями и рядом стихов покрыл путевые траты. Так будет и с Вами. Ведь в Вашей душе места живого нет, друг! Ваши письма — кровавая рана терзаемая [так!] сердца. А мы бы Вас тут похолили. И мимозное царство Вас бы озарило. Все в золоте.

Деревянный Роллан написал глупейший ответ мне и Бунину⁷, а изящные «П[оследние] нов[ости]» поторопились перепечатать это кваканье⁸. Я послал в редакцию «П[оследних] н[овостей]» решительную брань за это. Написал вчера вулканический ответ Роллану и послал Гальперину-Каминскому⁹, а Бюрэ¹⁰ как раз просил меня написать ответ. И Бунину сейчас пишу.

Радуют меня американцы. Беатрис, сестра моей Лилли Нобль, тоже захотела прислать «длинную американскую бумажку». Отсылаю ее завтра по назначению и пишу Зайцеву¹¹ и Булюбашу¹². Вот, и пишем мы, я и Вы, да не то, что надо. Ааааах! Динамитчиком, что-ли, стать и взорвать штук 30-40 красной дичи.

Мой милый друг, не сердитесь на меня и напишите поскорее. Дамы лепечут растроганные приветы Ольге Ал[ександровне], Вам и Иве.

Буду сейчас с горя писать стихи. Обнимаю Вас. 

Ваш К.Бальмонт.

 

¹ С 8 по 15 февраля 1928 г. Бальмонт провел неделю в Бордо.

² Знакомые Бальмонта в Бордо. В письме к Шмелеву от 7 февраля 1928 г., сообщая о своем отъезде в Бордо, Бальмонт указывал адрес Я.Кроля. В статье «Злополучие отшельника» Бальмонт, рассказывая о своем пребывании в Бордо, пишет: «Я читал стихи. Мой друг, молодой скрипач Ян Кролль играл на скрипке Мазурку и Легенду Венявского. Несколько десятков русских людей и несколько французов слушали голос поэзии и голос музыки» (Сегодня. 1928. № 61. 4 марта. С.5).

³ Из контекста следует, что в начале 1928 г. Бальмонт обращался к жене (или дочери) Рахманинова с просьбой поддержать одно из его издательских начинаний (Рахманиновы широко занимались благотворительностью). Ср. в письме Бальмонта к Шмелеву от 21 января 1928 г.: «Не знаю, ответит ли мне Рахманинова. Пока что — молчание. Бог даст — и получу доброе слово. А нет — что ж тут делать! Я уж мало огорчаюсь на полное небрежение ко мне русских». Но в начале 1920-х гг. Рахманинов неоднократно поддерживал поэта (см. письма Бальмонта к С.В.Рахманинову от 15 апреля 1922 г. и 3 апреля 1925 г., опубликованные Ж.Шероном // Новый журнал. 1990. № 178. С.345-346). 

⁴ В 1913 г. Рахманинов написал кантату «Колокола», в основу текста которой был положен бальмонтовский перевод поэмы Э.По «Колокольчики и колокола» (впервые исполнена в Москве в 1914 г. оркестром под управлением  Рахманинова). Кроме того, Рахманинов сочинил романс «Островок» на слова Шелли в переводе Бальмонта.    

⁵ Спустя несколько лет В.Ф.Зеелер, желая помочь больному Бальмонту, обращался к  Рахманинову с просьбой о помощи. «Пишу вот Вам, — говорится в его письме от 13 сентября 1935 г., — и просто спрашиваю: Вы ведь знаете, кто такой Бальмонт, нельзя же оставить его нам без помощи — и ежели откликнетесь на наш призыв о помощи — будем Вам очень и очень признательны». Рахманинов откликнулся коротким письмом от 27 сентября 1935 г., к которому приложил чек («... Но сумма его [чека. — Публ.] так разнится от просимой Вами, что ответ мой равносилен отказу», — сказано в этой сопроводительной записке). См.: BAR. Ms Coll Zeeler. Corr. Box 3.

⁶ Речь идет о владельце виллы «L’Alouette» (m-r Ducher), где жили Шмелевы с конца 1924 г. по сезон 1927 г.

⁷ См. прим. 3 к письму от 9 декабря 1927 г..

⁸ Последние новости, 1928, № 2524, 19 февраля. С.2.

⁹ Опубл.: L’Avenir. 1928. 16 марта; Новое письмо К.Д.Бальмонта Ромену Роллану // Сегодня. 1928. № 78. 21 марта. С.2; Бальмонт К. Д. Ромену Роллану // За свободу! 1928. № 70. 24 марта. С.2.

¹⁰ Эмиль Бюрэ — редактор парижской газеты «L’Avenir».

¹¹ Длинную американскую бумажку Бальмонт отослал, по-видимому, в парижский Приют русских детей. 30 декабря 1927 г. Бальмонт сообщил Б.К.Зайцеву о том, что Лидия Нобль прислала ему из Бостона пять долларов, «чтоб я мог купить себе книг по собственному вкусу». Бальмонт переслал эти деньги в Приют, одним из опекунов которого был Зайцев. Кроме того, Бальмонт попросил Зайцева опубликовать «эти мои к Вам строки. Быть может, кто-нибудь, прочтя их, пожелает во имя этих малых чудес дать что-нибудь малым сим от своего достатка». Зайцев переслал письмо Бальмонта С.К.Маковскому (редактору литературно-художественного отдела газеты «Возрождение») с припиской: «Дорогой С[ергей] К[онстантинович], напечатайте эту штуку с моим ответом (вот это материал “даровой”). Хорошо бы в воскресном №. — Привет. Ваш Бор[ис] Зайцев» (ОР РГБ. Ф.374. К.11. Ед.хр. 24. Л.7). Письмо Бальмонта Б.К.Зайцеву и «ответ» последнего помещены в газете «Возрождение» (1928. № 956. 14 января. С.3). 18 января 1928 г. Бальмонт писал Зайцеву: «Дорогой Борис, с твердой надеждой, что наше “выступление” призовет “длинные бумажки”, шлю Вам на этой пошатнувшейся открытке мою нешатучую любовь и спасибо, что так хорошо мне ответили» (BAR. MS Coll Zaitsev. Box 1). 

¹² Н.Ф.Булюбаш — военный и общественный деятель, попечитель Русского дома в Шавиле (Франция).

 

* * *

[Капбретон]. Лес. 1928. 4 марта. Вечер.

 

Дорогой друг, с нетерпением и с тревогой, ждем я и Ел[ена] К[онстантиновна], и А[нна] Н[иколаевна] отклика на наши послания. Не забудьте, что уже начали приезжать на побывку предусмотрительные, теперь же нанимающие виллы на лето.

Знаете ли Вы (мы часто не знаем того), что «Наша Масленица»¹ — один из самых наилучших Ваших рассказов? Когда я читал его вслух, мы и плясали, и смеялись, и восклицали, и плакали — да, и плакали (даже Ел[ена] К[онстантиновна], у которой глаза вовсе не на мокром месте). Это — чудесно. Это — родное. Мы любим Вашего отца. Я его вижу. Мы — силой Вашего слова — были у него в гостях, как все мы были в доме, где вырастал Львенок, — читая «Детство» и «Отрочество»². Хочется просить Вас о 5^и или 7^и экземплярах, дабы послать в разные страны. Пожалуйста!

И еще хочу напомнить — Вы забыли,  мне нужны (на месяц не более) все переводы (голл[андский], швед[ский], исп[анский] и пр. и пр.) «Человека из ресторана» и «Чаши»³. Я напишу об этом что-то⁴. И нужен мне (на 3-4 дня) том Ваш, где «Росстани»⁵. Необходимо. Хочу что-то сказать о Вашем языке. Я хмелею, читая «Масленицу». Она еще лучше «Рождества».

Ваш К.Бальмонт.

 

¹ «Наша Масленица» — рассказ Шмелева. Впервые: Возрождение. 1928 г. № 999. 26 февраля. С.2-4 (с посвящением А.И.Куприну). Затем вошел под названием «Масленица» в книгу «Лето Господне» (Париж, 1948).

² Повести Л.Н.Толстого.

³ «Человек из ресторана» к 1928 г. был переведен на испанский (1920),  голландский,  шведский (1926),  немецкий (1927), французский (1925).

«Неупиваемая чаша» была переведена к 1928 г. на французский (1924), немецкий (1925), испанский (1927), голландский (1927).

⁴ По-видимому, неосуществленный замысел Бальмонта.

⁵ Вероятно, имеется в виду  сб. «Слово» (Книгоиздательство писателей в Москве. № 1. 1913), где был напечатан рассказ «Росстани», или «Волчий перекат. Виноград. Росстани. (Рассказы. Т. V). М., 1914.

 

* * *

[Капбретон]. Лес. 1928. 30 м[а]рт[а]. Ночь.

 

Милый друг, простите, что задержался с переводом прекрасного письма Божо Ловрича к Вам, которое прилагаю¹. Но ни минутки у меня не было свободной. Очень мне нравится письмо нашего хорвата. Каждое его слово дышит чистосердечием и жаждой душевной ласки.

Подтолкните, если можно, Бунина и Куприна написать ему хоть 2-3 слова.

Дивит меня, что ни «Посл[едние] нов[ости]», ни «Возр[ождение]» не печатают моих проклятий Пешкову². Ужели другое его имя обеспечивает его даже тут?

Как здоровье? Тревожимся о Вас.

Ел[ена] К[онстантиновна] шлет привет и беспокоится, как обстоят Ваши дела с летним поселением. Анна Ник[олаевна] говорит: «Не могу допустить мысли о лете здесь без Ив[ана] Серг[еевича]».

О себе и не говорю. Если не приедете, сбегу в Польшу.

Обнимаю Вас братски. Приветы Ольге Ал[ександровне].

Ваш К.Бальмонт.

 

¹ «Чудесное письмо Ловрича к Вам. Как цветок», — писал Бальмонт Шмелеву 26 марта 1928 г. Оригинал письма на хорватском языке. Бальмонт перевел его и вместе с оригиналом послал Шмелеву:

«Дорогой мастер, благодарение Вам за прекрасную книгу и за дружеские слова. Ваше произведение я прочитал тотчас же. “Неупиваемая Чаша” единственна во всех отношениях. Вы прирожденный музыкант. За последнее время мало какое произведение захватило меня, как Ваша повесть о художнике-мужике. Слова Ваши — тихие, набожные и полные какой-то неодолимой тоски томленья. Так может писать лишь человек, который много мучился и, наконец, во избавленье от отчаянья, нашел утеху в боли. Это парадокс — и однако же истина! — Когда я читал Вашу книгу, со мной было так, как будто я слушаю биение Вашего сердца. Так, слышу  Ваше дыханье... Я чую Вашу молитву в “Неупиваемой Чаше”, как в “Человеке из ресторана” я чую Ваш бунт. Но и бунт Ваш тихий, одухотворенный. И когда Вы говорите об обычных вещах, Ваше слово — сказ. Вам не нужно труб и барабанов, Вы не хотите резких эффектов, и в том Ваше величие. Как мы схожи один с другим! Как будто мы братья ... я, Вы и великий наш друг Бальмонт. Это школа тихой поэзии, которая в своей тишине чувствует, как бьется и мучается сердце мира, сердце всемирности. Все, что сотворено, мучится, чтобы выразить себя и чтоб найти свою конечную форму.

Благодарение Вам еще раз за дар! Вам преданный

Божо Ловрич.

27.III.[1]928.

Вршовице-Прага. Палацкего, 2».

 

² В русских эмигрантских газетах «Возрождение» (1928. № 1033. 31 марта. С.3),  «Сегодня» (1928. № 89. 1 апреля. С.2) и «За свободу!» (1928. № 80. 5 апреля) была напечатана статья Бальмонта «Мещанин Пешков. По псевдониму: Горький», в которой поэт гневно критикует писателя за поддержку большевиков. В статье Бальмонт выступает и против позиции Роллана, ссылавшегося на мнение Горького (выраженному в его письме к  французскому писателю) в своей полемике с Буниным и Бальмонтом.

 

* * *

Капбретон. 1928. 17 апр[еля]. Ночь.

 

Милый друг, Вы там, а я здесь, оба так несвоевременно изнемогли душой, когда надо было озариться и воскреснуть. Нехорошо это. Тьма подстерегает нас и в Пасхальную ночь. А мне в нашу Пасхальную ночь — еще с вечера — так нужна была наша Церковь, так все, что в этой ночи у нас в нашей России, захватило, залило, захлестнуло жаждой неутолимой, что и сейчас все во мне растерзанно дрожит, сетует и жалуется.

Нет, кажется, более сил терпеть.

Ну, вот. Нехорошо это, повторяю. Лучше еще раз: Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Обнимаю Вас братски. И поцелуйте Ольгу Александровну, Ивика, Юлию Ал[ександровну].

Был у меня вчера беспомощный Бурчак¹. Спрашивает, — как дитя, — нашли ли Вам виллу. А мы ищем, смотрим, ничего пока высмотреть нельзя. Как объявится какое открытие, тотчас весть пошлем Вам.

«Заря»² Ваша стоит в моей душе, — как Белая ночь, — стоит и не уходит — обняла.

Ваш К.Бальмонт.

 

¹ Феликс Францевич Бурчак — скульптор;  первый из русских, кто поселился с семьей в Оссегоре; открыл там гостиницу. Затем, по приглашению Бурчака, туда приехали Шмелевы; обе семьи часто посещали друг друга.

² Имеется в виду рассказ Шмелева «Голос зари» в сб. «Свет разума» (Париж, 1928. С.5-13).

 

* * *

[Капбретон]. Лес. 1928. 29 окт[ября]. 4 ч[аса] д[ня].

 

Дорогой Иван Сергеевич,

Как жаль, что Вы не задержались на сутки. По Вашем отъезде наша Природа совсем сошла с ума. Дождевой вихрь свирепствовал весь вечер и всю ночь. И в моей душе был вихрь. Но на другой же день Солнце — златое было, и сейчас — теплый золотой сентябрь как будто. И я по-сентябрьски дописываю последние страницы моей книги стихов «В раздвинутой дали»¹. Шлю Вам «Подвижника Руси»². Как видите, я твердо держусь своего стиха: «Русь — русло».

Сегодня — примирение³ Милюкова и от Сербско-русского союза писателей — зазыв в Белград⁴.

Приветы наши  Вам, и О[льге] А[лександровне] и Ив[у].

Ваш К.Бальмонт.

P.S. Действительно ли Ваша улица — 7-и соловьев — или 13-и сов⁵? Не спешите к совам человеческим!

 

¹ Сб. «В раздвинутой дали» издан в Белграде в 1929 г.

² Cтихотворение включено в сб. «В раздвинутой дали» (С.12-13).

³ По-видимому, речь идет о том, что П.Н.Милюков как главный редактор «Последних новостей» согласился с позицией Бальмонта (см. письмо от 27 декабря 1927 г.).

⁴ Поездка Бальмонта в Сербию состоялась в марте-апреле 1929 г. Поэт посетил также Словению, Хорватию, Болгарию и Литву. Подр. см. Cheron G. K.Balmont — A Champion of Slavic Culture // American Contributions to the X International Congress of Slavists. Sofia, 1988. P.97-109.

⁵ Улица, на которой в Севре жили Шмелевы до 1933 г., называлась Rossignols — Соловьиная.

 

* * *

Le Bouscat, Gironde, 11, rue Lorta.

1929. 9 июня

 

Дорогой друг Ив[ан] Серг[еевич], сто лет я Вам не писал, но на Балканах я совсем был растерзан на части и сюда вернулся лишь 6-го или 5-го, и еще не вполне опомнился. Однако уже послал вчера «В отъединении» в «Сегодня»¹, а завтра посылаю «Песню-загадку» в «Рос[сию] и слав[янство]»². И тут, и там есть малое словечко о Вас. Любим мы Вас и Ольгу Ал[ександровну], c Ел[еной] К[онстантиновной], всегда и незабывчиво. Очень огорчил нас Ваш малый вопль по поводу этой помойки, «Возрождения», где Вы столько намучились³. По-гимназически можно воскликнуть: «O, tempora! O, mores!» — Как Вы, милый Вы наш? Я горюю, что я не в Капбретоне. Здесь тихо, но вовсе уж пусто. Братски целую Вас.

Ваш К.Бальмонт.

 

Почтовая открытка

¹ Бальмонт К. В отъединении. (Письмо из Франции) // Сегодня. 1929. № 171. 22 июня. С.5.

² Бальмонт К. Песня-загадка // Россия и славянство. 1929. № 29. 15 июня. С.3. Перевод и предисловие сербской былины «Женитьба Милича-Знаменосца».

³ В еженедельнике «Россия и славянство» 8 июня 1929 г. (№ 28. С.2) было помещено письмо Шмелева, в котором он, негодуя на «ничем не объяснимые насилия» и «строгую цензуру» со стороны зав. литературно-художественным отделом «Возрождения» С.К.Маковского, объявлял о своем разрыве с газетой. Шмелев как автор вернулся в «Возрождение» в 1934 г..

 

* * *

Бускá. 1929. 28 июня.

 

Дорогой друг  Иван Сергеевич,

Хочется написать Вам подробно, да трудно это. Я не выхожу из душевной боли и из непосильной работы. Непосильной она, моя любимая работа, становится мне, ибо нет русла, куда бы бросать мои звонкие ручьи. Не чую родных откликов лесного эха. Пробиваю гранит утесов, извожу ключи живой воды. Они журчат. А для кого? А для чего? Ноне более денатуратом антиресуются.

Жить в Бускате¹ тоже становится невмоготу. Куда перебраться? Не вижу. Все темно. Собираемся, вовсе вскорости, ринуться дня на три в Капбретон, — хочется Вас увидеть, а заодно присмотреть что-н[и]б[удь] в Ландах, где-н[и]б[удь] в двух-трех часах от Капбретона, или в этом роде.

Мирра путает помыслы. Она не в Париже, все пишет, и вытащить ее из этой клоаки невозможно.

Братья-писатели (браатья! Черти полосатые!), так дивно с Вами поступившие, по-моему давно уже стали une quantité négligeable², и не стоит Вам  из-за этой богохульной нечисти сердце надрывать.

Дочитываю, наконец, хорошую книгу Амфитеатрова (поклонитесь ему, если в переписке) «Одержимая Русь»³, хочу что-то о ней написать для «Рос[сии] и слав[янства]»⁴. Но что он наплел в лекции для итальянцев! Я «обожаю» Куприна. Нет, я увлекался им, россиянством его, но давно его презираю. И Бунин много ниже, для меня, Шмелева. И никакой эпохи Бальмонта нет. Это все — провинциальное портняжничество, — такие гранки установлять⁵. Тришкин кафтан.

Милый, откликнитесь — и скоро. Святые руки Ольги Александровны целую.

Ваш К.Бальмонт.

P.S. Нашел еще в своих картиночных залежах Ваш лик из счастливых дней в Капбретоне — и шлю.

А что же Ваша «История любовная»? У нас ее нет.

 

¹ Bouscat  — небольшой городок около Бордо, в 1920-е г. — деревушка.

² ничтожная величина, пустяк (фр.).

³ Александр Валентинович Амфитеатров (1862–1938) — прозаик, публицист, фельетонист, драматург, литературный критик. С 1921 г. в эмиграции, жил и умер в Италии. Письма Бальмонта к Амфитеатрову и его жене, И.В.Райской,  опубликованы В. Крейдом (см.: Бальмонт К.Д. Где мой дом. Стихотворения, художественная проза, статьи, очерки, письма. М., 1992. С.402-414).

Амфитеатров А.В. Одержимая Русь. Демонические повести ХVП в. Берлин, 1929.

⁴ См.: Бальмонт К. Живописец одержимых. А.В.Амфитеатров // Россия и славянство. № 150. 1931. 10 октября. С.3-4. В письме Амфитеатрову от 3 октября 1931 г. Бальмонт писал: «Отослал вчера эти строки о Вас в “Рос[сию] и Сл[авянство]”». Цит. по: Бальмонт К. Где мой дом. С.408.

⁵ Речь идет о публичной лекции, прочитанной Амфитеатровым в Миланском филологическом обществе и изданной в Белграде в 1929 г.: Амфитеатров А. Литература в изгнании. Белград, 1929. (Оттиск газеты «Новое время».) Амфитеатров, дав высокую оценку произведениям Шмелева,  сравнивал его с Достоевским. Отдельный раздел лекции был посвящен Бальмонту и Бунину, творчество которых он считал вершинами русской зарубежной литературы. Этими именами, по словам Амфитеатрова, «суждено обозначить исторически нынешний ее период».

 

* * *

Бускá. 1929. 6 авг[уста].

 

Дорогой Иван Сергеевич,

Есть многое, что Вы и я, мы чувствуем тождественно. Все эти дни, после прочтения чудовищной вести о Иверской Божьей Матери¹, я в пронзенности, но и в презрении к тем Единокровным, что так просто сносят все, что с ними делают. Ваши восклицания — мои восклицания. Ваш гнев — мой гнев. Но этого мало. Тут нужны Радковичи² и Захарченки³. Тут нужны кинжал, револьвер и динамит.

Красующийся мавзолей Извергу и ушедшая от Москвы Она, Благословенная, — да что же осталось в этом опоганенном месте, если у людей выкололи глаза и вместо них вставили им дьявольские глазелки!

Будет гром. Будет молния. Будет гроза.

Восемнадцатилетний серб зажег в 1914-м году весь Земной шар⁴. Возникнет и русский юноша, имя которого будут повторять благодарные века.

Привет Ольге Александровне.

Ваш К.Бальмонт.

P.S. Завтра, наконец, должна прибыть к нам Мирра, дня на два.

Мы выезжаем в Капбретон в конце недели. Шлю одну открытку с ответом. Привезу их много.

 

¹ Бальмонт имеет в виду известие о разрушение московской часовни Иверской Богоматери (реконструирована в 1995 г.).

² Георгий Николаевич Радкевич (1897–1928) — участник эмигрантской организации Русский Обще-Воинский союз (РОВС),  устроил взрыв в здании ГПУ.

³ Мария Владиславовна Захарченко—Шульц (урожд. Лысова; 1894–1927) — одна из главных фигур в (РОВС). Из дворянской семьи; племянница А.П.Кутепова. Участница Белого движения. С 1920 г. в эмиграции.. По некоторым сведениям — жена (гражданская?) Г.Н.Радкевича. Организатор ряда террористических актов. После 1923 г. не раз проникала в Россию (нелегально). Обнаруженная чекистами при переходе польской границы (в Смоленской области), застрелилась. См. о ней: Политическая история русской эмиграции 1920–1940 гг. Документы и материалы. М., 1999. С.739.

⁴ Убийство 28 июня 1914 г. в Сараево австрийского престолонаследника Франца Фердинанда сербом Г.Принципом послужило поводом для начала Первой мировой войны.

 

* * *

Капбретон. 1929.XII.3.

11 ч[асов] н[очи]

 

Дорогой Иван Сергеевич,

Не могу я писать. Тоскишки и усталость. Америка тю-тю¹. За виллу платить нечем. На удары Судьбы я отвечаю мужественно: Сел и в сутки написал свою шуйскую быль, «Вороний глаз»². Ну и что ж? Послал в «Последние»³, где я последний из сотрудников. Кажется, скоро придется помирать смертью Диогена. Он, как известно, однажды лег на спину, задержал дыхание и помер. Впрочем, это по одному преданию. А по другому, он помер оттого, что съел сразу целую лошадиную ногу. Это второе мне не грозит. Даже в Советии я не мог есть конину. Есть коня! Это хуже людоедства. Ибо человек — он скот и свинья. А конь — самый красивый зверь на земле. И сверхчеловечески благородный: возит других, а не себя!

За книгу новую спасибо⁴. Но еще вплотную не принялся за нее. У сердца есть мера сытости болью.

«Kypare!»⁵ высылаю завтра. А «Чашу»⁶ так и не получил доселе, хоть писал Кульману, — и это большая гадость.

Елена Конст[антиновна] беспокоится, видели ли Вы Мирру. Может, позовете ее к себе. Что она делает, мы не ведаем.

Литовцы меня переводят, и я перевожу литовцев⁷. Весы качаются в созвездном равновесьи. Сбираем рыжики порою в перелесьи. Часы готовятся замкнуть полночный круг. Спокойной ночи Вам и добрых снов, мой друг.

Ваш К.Бальмонт.

P.S. Поцелуи Вам и Ольге Александровне.

Адр[ес] Мирры: Istria-Hôtel, 29, rue Campagne Premiére, 14^-e.

 

¹ С 1925 г. Бальмонт получал финансовую поддержку из США от «Общества распространения полезных знаний среди иммигрантов», при котором Л.В.Тульпа, секретарь Общества, и д-р В.Баудич, его казначей, создали специальный Фонд помощи Бальмонту. Осенью 1929 г. американская помощь приостановилась. «Судьба меня опять испытывает, — писал Бальмонт Е.А.Андреевой 2 декабря 1929 г. — Вчера получил из Америки известие, что та поддержка, которая целые три года или больше, давала мне душевное спокойствие, прекратилась» (Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. Ук. соч. С.534).

² Повесть «Вороний глаз» была опубликована в газете «Последние новости» в 1930 г. (№ 3265. 1 марта. С.2-3; № 3266. 2 марта. С.4-5).

³ Т.е. в газету «Последние новости».

⁴ Имеется в виду: Шмелев И. Въезд в Париж. (Рассказы о России зарубежной). Белград, 1929.

⁵ Шведское название романа Шмелева «Человек из ресторана». (Stockholm, 1926).

⁶ Т.е. — «Неупиваемая чаша».

⁷ В 1929–1930 гг. Бальмонт систематически публиковал (главным образом — в газете «Сегодня») свои переводы литовских поэтов (Видунаса, Л.Гиры и др.), а также ст. и очерки о литовской народной поэзии: «Шелковые нити» [о кн. Л.Гиры]  (Сегодня. 1929, № 319. 17 ноября. С.4) и «Многоочитая мудрость» [о литовских пословицах и поговорках] (Сегодня. 1929. № 354. 22 декабря. С.7). В газете «Россия и славянство» были помещены «Литовские народные песни о сироте» (1929. № 48. 26 октября. С.3); и т.д.

Из литовцев Бальмонта более других переводил Л.Гира. В свой сб. «Шелковые нити» (Каунас, 1929) поэт включил четыре переведенных им стихотворения Бальмонта и одно — ему посвященное. Кроме того, Л.Гира — автор поэмы «Бальмонт» (1928), переведенной самим Бальмонтом (под псевдонимом «Мстислав») и опубликованной в журнале «Балтийский альманах» (1929. № 2. С.35-37).

 

* * *

Капбретон. 1929. 23 дек[абря].

 

Дорогой друг Ив[ан] Серг[еевич],

Спасибо за весточку. И не болен я, и ничего не случилось. Все по правилам. Сидим без денег. Ergo¹: Мерзнем. Голодаем. Оборваны. Бодры. Работаем, не покладая рук. Уповаем. Коли погибнем, значит — так надо. Но, кажется, так не надо. Значит — не погибнем. Итак, все в порядке. Пока — ум творит, а воля тверда.

По зову сердца, сейчас перепеваю целиком, с близостью к тексту наитщательнейшею, наше Божественное «Слово о полку Игореве» ². Уже более половины готово. Видите, и Ваше желание исполняется. Литва меня не съела. Русским пребуду.

Успокойте добрую Ольгу Александровну. Да разве можно чего благого ждать от музыкального автомата Рахтарараха? Пусть себе играет, — играет он хорошо, — и копилку набивает, — набивает еще лучше. Барсучья он рожа. И весь сказ.

Спасибо за весть о Мирре. Мы не знаем о ней ни-че-го!

Дорогой, не морозьте себя! Пусть печи жрут уголь, если есть жратва сия. Вам себя беречь надо.

С пресветлыми днями Христовыми!

Ваш К.Бальмонт.

P.S. Очерк о Вас Пильского³ (совсем хороший — мы ликовали.) Ел[ена] К[онстантиновна] послала Анне Ник[олаевне]. Она Вам перешлет.

Ел[ена] К[онстаниновна] радуется благой вести о М[ирре] и приветствует Вас и О.А.

 

¹ Следовательно, итак (лат.).

² Бальмонт переводил «Слово о полку Игореве» на современный русский язык. Перевод был напечатан в номере еженедельника «Россия и славянство» (1930. № 81. 14 июня), посвященного Дню русской культуры. Под публикацией помещена дата: «Капбретон. 1929. 20-24 декабря. 1930. 24 апреля».

³ Вероятно, речь идет о ст. Пильского «Иван Шмелев: О новой книге Шмелева “Въезд в Париж”» в газете  «Сегодня» (1929. № 347. 15 декабря).

 

* * *

Капбретон. 1930. 8 февр[аля].

 

Дорогой друг, Ив[ан] Серг[еевич], если я вот уж 12 дней не выхожу из душевного горения и одного священного слова «Кутепов»¹, что же чувствуете Вы! Елена думает, что Вы лежите больной. Во мне упорствует вера, что он жив и где-то в плену, в Париже или в окрестностях Парижа. Верю, что он вернется. А если нет, все русские, — мы, русские Русские, — мы вложим все наше сердце во что-то, что не забудется в истории и будет сопровождаться немедленными событиями.

Когда Ник[олай] Карл[ович]² перенесет в свой список поправки из 2-го моего списка «Слова о полку Игореве»³, он передаст 2-й список Вам. Хочу, чтоб Вы прочли его, и Ольга Александровна, и Ивик, — больше, пока, никто. Список этот, быть может, мне понадобится, а верней, я все еще раз перепишу.

Милый, братски обнимаю Вас.

Ваш К.Бальмонт.

 

¹ Александр Павлович Кутепов (1882–1930) — генерал, командовал корпусом в армии Деникина, затем — армией в войсках Врангеля. С 1923 г. жил во Франции. 27 января 1930 г. похищен в Париже советской разведкой.

² Свой перевод «Слова» Бальмонт посвятил Н.К.Кульману: «Мой трудный и легкий, смиренный и дерзостный, давно задуманный сладостный мой труд — стихом наших дней пропетое “Слово о полку Игореве” — с признательностью за тонкое соучастие, — посвящаю профессору Николаю Карловичу Кульману» (Россия и славянство. 1930. № 81. 14 июня. С.3).

³ Н.К.Кульман в связи с переводом Бальмонта написал специальную статью «Судьба “Слова о полку Игореве”» (Россия и славянство. 1930. № 81. 14 июня. С.4). Оценивая перевод Бальмонта, Кульман писал: «Бальмонт ближе к подлиннику, чем кто бы то ни было из его предшественников… Он отразил в своем переводе сжатость, чеканность подлинника. В свой стих он искусно ввел некоторые стихотворные элементы народно-эпических русских песен. Он сумел передать все краски, звуки, движение, которыми так богато “Слово”, его светлый лиризм, величавость эпических частей. Он, наконец, дал живо почувствовать в своем переводе национальную идею “Слова” и ту любовь к родине, которою горел его автор». О совместной работе с Кульманом над переводом «Слова» см.: Бальмонт К. Радость. (Письмо из Франции) // Сегодня. 1930. № 234. 25 августа. С.2.

 

* * *

Ковно. 1930. 24 июня.

 

Милый друг Иван Сергеевич,

Вот уже и страны, равнины и реки, и горы легли между нами, — а сердце все то же, да и разности стран и людей не так уж велики, наше же тождество лишь становится в неверностях и неожиданностях путей более четким. Путь был не очень тяжел¹. И лишь на одного немца Ел[ена] К[онстантиновна] обрушила хохочущие издевки, да мне на другого пришлось, побледнев, закричать, и немец не бросился на меня, а притих, надув толстую харю, так что она стала еще толще. В Кибартах², на границе, литовцы встретили меня военной музыкой, цветами и речами, и ужином, — и, утащив нас из поезда, умчали в Ковно в автомобилях, — было красиво мчаться так 100 верст в прозрачной ночи. Каждую березку, еще из окон вагона, я целовал глазами — и говорил ей: «Шмелев!» А она понимала. Здесь, в Ковно, все время русская речь. Вы бы ликовали. Я тоже на это радуюсь, но и огорчаюсь, что мало слышу литовской речи. Катались в лодке по Неману. Сегодня куда-то помчимся в глубь края.

Ну, и все. Грущу. Скоро вернемся. 1-го мой вечер³.

Как Вы, милые друзья наши? Привет Ольге Алекс[андровне], а Вас обнимаю.

Ваш К.Бальмонт.

P.S. Ел[ена] К[онстантиновна] целует.

 

¹ По приглашению Центра музыки и песни Литвы Бальмонт прибыл в Каунас на праздник «День песни», посвященный, посвященный 500-летию смерти кн. Витаутаса Великого (с 21 июня по 6 июля 1930 г.). «Литва пригласила меня, как друга и поэта Литвы, участвовать в великом празднике Музыки и Песни, в котором, кроме всех литовских поэтов, будут участвовать несколько тысяч певцов и певиц Литвы. […] Я пробуду в Ковно, верно, до половины июля», — писал Бальмонт 8 июня 1930 г. Л.Л.Пименовой-Нобль (см.: Американские письма К.Д.Бальмонта / Публ. Ж.Шерона. Ук. изд. С.307.

² Современный Кибартай — у границы Литвы с Калининградской областью.

³ Имеется в виду вечер Бальмонта в Каунасе.

 

* * *

Париж. 1930. 14 июля.

 

Дорогой друг,

Приветствуют Вас Константин и Елена с 35-летием славного служения Вашего, благоговейно верного, Русскому Слову, России и тому глубинному Русскому языку, желаннее которого нет для меня на земле ни одного языка¹.

Да живете Вы долго и благополучно.

Мы распутали разные узлы и, отдохнувшие, хоть очень усталые, в четверг 17-го, в 11 ч[асов] у[тра] с четвертью, приезжаем в Капбретон.

Обнимаем братски.

Ваш К.Бальмонт.

 

Почтовая открытка

¹ 35-летию литературной деятельности Шмелева был посвящен (частично) № 99 еженедельной газеты «Россия и славянство» от 18 октября 1930 г.: помещено фото писателя, напечатаны: стихотворение Бальмонта «Златовенчанный» и очерк Н.К.Кульмана «Иван Сергеевич Шмелев. К 35-летию литературной деятельности» (С.3-4).

 

* * *

[Капбретон]. 1930. XII. 29. 12 ч[асов] н[очи].

 

Милый и дорогой мой,

Ваши последние письма были  светлыми потоками ласки и для меня, и для бедной, вконец истерзанной Елены. Ваши слова! Ведь мы их пьем, как пчела — цветок. И мы чрез них с Вами, видим Вас, голос Ваш слышим, ведь Вы поющая и журчащая правда.

Да пошлет Вам здоровья Всевышний, горько нам, что Вы опять хвораете. Фетин всегда меня возрождает, дня через три-четыре уже чувствую это. Ведь это не лекарство, не фармазонство фармацевтики, а просто живая земь — сгущенная сущность пшеничного зерна. Вам это поможет. Попробуйте.

Шлю открытку Амфитеатрова. Он мил и — наш. И совсем не «из наших». Мне в нем это нравится.

Не писал я Вам, правда, долго. Но мы всегда с Вами. Я в потопе работы и стихов. Нечто готовлю. Обрывки этого Вы видите в газете, той или иной. Тьфу, эти газеты, какая это рвань! Да что ж нам с этим делать? Ведь и Он, чьими ранами живем, бывал и у мытарей, и в воздухе свиного стада.

 

Русь — Русь — Русь — Россия!

Я не гусь, моя стихия,

Нет, не Рим.

Мы иных великолепий

Заслужили, — поле, степи,

Лес… Христос! Путем Твоим,

Мы, побыв свой час в вертепе,

Потомимся, мы сгорим,

Но свечою восковою,

Не пыланьем, сжегшим Трою,

В миг Пасхальный, свет-зарею,

Русью мир мы озарим!