Графиня П.Н.Фредро

«Ни разу мое сердце не раскрылось...»

Отрывки из воспоминаний

Прасковья Николаевна Фредро (1790 — после 1868) — дочь графа Николая Николаевича Головина (1756–1821) и графини Варвары Николаевны Головиной (урожденной княжны Голицыной; 1766–1821), автора известных «Воспоминаний». По своему рождению и воспитанию она принадлежала к высшей российской аристократии и с детства находилась в атмосфере близости к императорскому двору. Ее мать была фрейлиной, затем статс-дамой Екатерины II, а после прибытия в 1793 г. в Россию принцессы Луизы Баденской, ставшей женой великого князя Александра Павловича под именем Елизаветы Алексеевны (1779–1826), вошла в число лиц, пользовавшихся ее особым доверием. В конце 1796 г. Н.Н.Головин был назначен гофмаршалом «малого» двора великого князя Александра.

Детские годы Прасковья Головина провела в доме И.И.Шувалова, брата ее бабки по матери, в свое время фаворита Елизаветы Петровны, прожившего много лет во Франции. «Теперь я нигде не вижу роскоши, подобной той, что окружала меня в детстве, — пишет Прасковья Николаевна в своих “воспоминаниях”. — Я не жалею о поводах для гордости, но не могу без чувства умиления вспоминать наш красивый дом; целые семейства слуг и нахлебников, живших под покровительством моих родителей, то подлинное величие и широкую благотворительность, которую они олицетворяли. Моя сестра и я были окружены великолепием, которого я больше никогда в жизни не встречу. [...] В раннем детстве я была словно наследной принцессой двух дворов: моей матери и бабки. В особенности штат моей бабушки изобиловал рабами, шутами и прислужниками, готовыми исполнять все мои прихоти: я была увешана драгоценностями, мне оказывали всевозможные почести, и это было в порядке вещей».

Большую роль в жизни П.Головиной, как и ее матери, играла французская культура (обе они написали свои воспоминания по-французски). В конце 1790-х гг. в доме Головиных можно было увидеть цвет французской эмиграции того времени. После того как своего рода членами их семьи стали бывший морской офицер, ярый противник Французской революции шевалье Ж.-Д. Бассине д’Огар и принцесса Л.-Э. де Тарант, бывшая статс-дама королевы Марии Антуанетты, в их доме воцарился дух роялизма и католицизма. Сближению Головиных с представителями Франции старого режима способствовали и тягостные события, приведшие к удалению Варвары Николаевны от императорского двора после восшествия на престол Павла I. Ее дочь поддерживает версию о том, что эта опала явилась результатом ревности жены Павла, императрицы Марии Федоровны (1759–1828), не простившей В.Н.Головиной того предпочтения, которое она оказывала великой княгине Елизавете Алексеевне. Великую княгиню удалось убедить в том, что лучшая подруга стала причиной ее семейных неприятностей. В свою очередь Н.Н.Головин после убийства императора Павла, по свидетельству его дочери, «хотел даже навсегда покинуть Россию», во всяком случае через год (1 апреля 1802 г.) он вышел в отставку.

В 1802–1804 гг. П.Головина вместе со всей своей семьей находилась во Франции. Ее первые яркие религиозные впечатления оказались связаны с прочитанными на французском языке религиозными сочинениями, в частности, с книгой «О подражании Христу» (приписывавшейся Фоме Кемпийскому), а также с общей картиной возрождения благочестия во Франции, особенно в среде старой аристократии, в кругах которой она вращалась благодаря своей матери. Общение после приезда в Россию с аббатом-иезуитом отцом Розавеном во многом способствовало переходу П.Головиной в католичество в конце 1814—начале 1815 г. «Я нашла в католицизме столь притягивавшее меня величие, и величие очищенное, — пишет она в “Моих воспоминаниях”. — Только там мои чувства находили отклик, там разрешались все мои сомнения». По утверждению Прасковьи Николаевны, она первая в своей семье втайне от всех переменила веру, хотя обычно это первенство приписывается ее матери. Дата перехода в католичество Варвары Николаевны не известна, однако на основании слов ее дочери можно предположить, что это произошло не раньше 1815 г. Аббат Розавен, шевалье д’Огар, принцесса де Тарант, а также сардинский посланник в России граф Жозеф де Местр, неизменно присутствовавший в салоне В.Н.Головиной, оказали немалое духовное влияние на целый ряд обратившихся в католичество русских женщин: одной из первых, в 1802 г., католичкой стала близкая подруга Варвары Николаевны графиня А.И.Толстая, впоследствии от православия отошли младшая сестра П.Головиной Елизавета, ее подруга детства, дочь А.И.Толстой, Екатерина, Е.П.Ростопчина (жена друга семьи Головиных Ф.В.Ростопчина), С.П.Свечина.

В 1819 г. Прасковья Головина вышла замуж за поляка, флигель-адъютанта Александра I, бригадного генерала графа Яна-Максимилиана Фредро (1784–1845). Смерть отца в 1821 г. повлекла за собой полное разорение семьи Головиных. Все их имущество было разыграно в лотерею с целью уплаты долгов. Варвара Николаевна, находившаяся во Франции, вскоре умерла там (в сентябре 1821 г.). В 1822 г. П.Н.Фредро вместе с мужем отправилась на его родину в Галицию, часть Польши, принадлежавшую Австрийской империи. После Польского восстания 1830 г. они на некоторое время вернулись в Петербург (в 1832 г.), где Я.-М.Фредро был назначен гофмаршалом Высочайшего двора, а затем окончательно уехали за границу: жили в Дрездене, Веймаре, в Ницце и, наконец, в Париже, где граф Фредро умер. Младший из их сыновей стал католическим священником. Старший, Максимилиан, вернулся в Россию и унаследовал бумаги своей матери.

П.Н.Фредро приступила, по ее собственному свидетельству, к работе над воспоминаниями в начале 1823 г. К тому времени она получила в наследство после смерти матери рукопись ее «Воспоминаний», созданную в 1813–1817 гг. при участии императрицы Елизаветы Алексеевны и хорошо знакомую Прасковье Николаевне: в свое время она ее переписывала. «J’йcris des Souvenirs et non des Mйmoires» («Я пишу “Воспоминания”, а не “Мемуары”»)¹ — так заключила свою рукопись В.Н.Головина. Слово «Souvenirs» входит и в название текста П.Н.Фредро, но при этом она подчеркивает особый, личный характер своих воспоминаний, добавив слово «мои». По собственному утверждению, она захотела «дополнить, исправить» то, что было написано ее матерью. Возможно, такое желание возникало у нее и раньше.

По свидетельству современниц, Прасковья Николаевна превосходила свою мать «незаурядным, основательным умом»², была «замечательной женщиной с рано созревшим умом, благочестивой, образованной»³. «От увлечений, свойственных молодости, — писала о своей дочери В.Н.Головина, — ее предохраняла та нежная и сердечная привязанность, которую она питала ко мне. Внешне она не была особенно привлекательна, не отличалась ни красотой, ни грацией и не могла внушить никакого опасного чувства...»⁴

По отношению к «Воспоминаниям» своей матери П.Н.Фредро занимает достаточно самостоятельную позицию, хотя порой, при пересказе некоторых исторических фактов, близко следует ее рукописи. Вполне в духе своего времени она старается наметить этапы своего духовного развития и, подобно романтическому герою, говорит о своем одиночестве с юных лет и разочаровании в жизни. Так, она не раз подчеркивает, что «нежная привязанность» к матери была для нее в детстве источником глубоко скрытых страданий. «Ни разу мое сердце не раскрылось, — пишет Прасковья Николаевна о своих юных годах, — ни разу нежное доверие не помогло ему пережить трудные минуты, столь частые в юности, когда мы проходим через мучительный период надежд, заблуждений и жажды счастья, и когда нам так нужна дружеская рука, которая оградила бы нас от обольстительных мечтаний и горьких разочарований». Сперва все душевные силы Варвары Николаевны поглощала ее пылкая дружба с Елизаветой Алексеевной, затем, почти сразу же после опалы, в доме Головиных появилась принцесса де Тарант, превратившая свою русскую подругу в объект поклонения и ставшая предметом ее забот и попечения. В.Н.Головина в духе тогдашних представлений о чувствительной дружбе приносила в жертву своим привязанностям те чувства, на которые по праву могли претендовать ее близкие. По воспоминаниям современницы, муж Варвары Николаевны иронически относился к «сентиментальным тонкостям» своей жены, а дочери «переносили их с нежным смирением»⁵. Принцесса де Тарант, игравшая роль «трагической героини» — она с риском для жизни сохранила в свое время верность французской королеве и чудом избежала смерти, — обладала в то же время весьма трезвым, порой язвительным взглядом на жизнь, о чем нет ни слова в «Воспоминаниях» В.Н.Головиной, в которых принцесса предстает как некий смутный, благородно-печальный силуэт. Между тем, по свидетельству Прасковьи Николаевны, г-жа де Тарант, «насмешливая и требовательная», избавила ее «почти от всех иллюзий юности»: «Заставляя мое сердце страдать, она охладила мою голову; я обязана ей не только тем, что обычно приобретаешь, общаясь с прекрасной душой; ее недостатки сдержали развитие моих душевных склонностей, сковали мое воображение и направили мое существование в более полезное русло».

Выбирая определенный угол зрения и подчеркивая те или иные черты и обстоятельства, П.Н.Фредро в многочисленных портретах окружающих отображает и свое «я» (кстати, этот прием был характерен для женской мемуаристики XVIII—XIX веков). Так, в образе принцессы де Тарант отмечены прямота, крайняя гордость и суровость («она никогда не жаловалась»), которые одновременно смущают и подавляют. Но именно эти качества проступают и в автопортрете Прасковьи Головиной. На фоне выбранной мемуаристкой в целом закрытой, летописной манеры повествования особенно заметны редкие, но тем более яркие явления ее собственной внутренней жизни.

Принятый П.Н.Фредро в «Моих воспоминаниях» резковатый, порой насмешливый тон не допускает никаких чувствительных излияний. Автор предпочитает создание своего рода анекдотической реальности (П.Н.Фредро явно имела пристрастие к анекдотам, о чем свидетельствует составленный ею рукописный сборник, сохранившийся в ее архиве⁶). В то же время, как следует из текста воспоминаний, Прасковья Головина настаивает на своей незаурядной душевной организации, заставлявшей ее страдать от непонимания и жаждать трудного, величественного пути. «Небо ниспосылало мне в участь долгую жизнь, полную страданий, и приуготовляло меня переносить их», — пишет она. Это состояние души Прасковьи Николаевны и лежало в основе ее обращения в католицизм. Вскоре после смерти г-жи де Тарант (то есть во второй половине 1814 г.) она вступила в переговоры с бывшим духовником принцессы отцом Розавеном, который якобы долго отговаривал ее от столь опасного намерения, но наконец принял ее исповедь прямо в родительском доме, и «эта тайна осталась совершенно скрытой»⁷.

Главной причиной выбора Прасковьи Николаевны при вступлении в брак, как она сама пишет, было желание исповедовать новую веру, и только много лет спустя она оценила своего мужа. В истории ее замужества подчеркнут «страдальческий» момент: поначалу она испытывала к своему жениху не более чем чувство уважения, своим решением вынуждена была доставить огорчение отцу, наконец просить о содействии Александра I и выслушивать от него своего рода отповедь.

Начав писать «Мои воспоминания» в 1823 г., П.Н.Фредро вернулась к ним только почти двадцать лет спустя, переработав написанное прежде. «Мои воспоминания» посвящены детям и начинаются с «простого представления» особы автора, которое на поверку оказывается вовсе не таким простым. Затем Прасковья Николаевна пишет о некоторых своих детских впечатлениях и окружавших ее людях, о пребывании семьи Головиных за границей, о возвращении в Россию, о своем переходе в католичество, замужестве и отъезде в Польшу. Значительное место в ее воспоминаниях занимают портреты представителей русского, французского и польского общества, а среди них особенно интересны образы членов императорской семьи, а также Н.П.Голицыной, Жозефа де Местра, принцессы де Тарант, Адама Чарторыйского.

Как жена поляка, и, возможно, несколько корректируя прошлое, она пишет о своей безусловной симпатии к Адаму Чарторыйскому (1770–1861), который под пером ее матери предстает как заурядный соблазнитель. Близкий друг великого князя, затем императора Александра Павловича, русский министр иностранных дел князь Чарторыйский посвятил всю свою жизнь делу возрождения Польши, потерявшей государственность в конце XVIII в. Во время польского восстания 1830 г. о нем говорили как о будущем короле Польши. Вынужденный эмигрировать, он стал в Париже центром притяжения польских патриотов. Его портрет, написанный П.Н.Фредро, несет явный отпечаток романтической литературы. Она без обиняков пишет о его романе с Елизаветой Алексеевной, о том, что та «оступилась», будучи «брошена» своим мужем, и нисколько не пытается, подобно В.Н.Головиной (и некоторым другим мемуаристам, например, Ф.Головкину⁸), представить историю этой любви как недостойную клевету. Но при этом А.Чарторыйский превращается в идеального героя, который долго противится запретной страсти и в результате сам во имя долга отказывается от возможности устроить свое личное счастье.

Зато более критический взгляд отличает портреты не только Елизаветы Алексеевны, но и Александра I. Во многом Прасковья Николаевна поддерживает стереотипный образ императора, переменчивого, безвольного, подверженного разнообразным влияниям. Она не может простить ему высылки иезуитов и того, что он не воспользовался возможностью (в существование которой тогда верили многие) объединить церкви. В особенности П.Н.Фредро как верную дочь католической церкви раздражает расплывчатая, экзальтированная религиозность, к которой был склонен Александр I, и его увлеченность мистицизмом протестантского толка. Вместе с тем она рисует и его привлекательные черты: отсутствие религиозного фанатизма, великодушие, готовность помочь.

Безусловной неприязнью отмечены те пассажи «Воспоминаний», где автор пишет об императрице Марии Федоровне, которая не ладила с Елизаветой Алексеевной, стала в свое время причиной опалы В.Н.Головиной, а, главное, не сочувствовала польским патриотам и стояла на страже православия, противясь попыткам сближения с римской церковью (так, известно, что она отсоветовала Александру I совершить поездку в Рим в 1822 г. во время Веронского конгресса).

Некоторая резкость тона автора объясняется в немалой степени жизненным опытом. П.Н.Фредро писала свои «Воспоминания» на чужбине, в бедности, явившейся результатом разорения семьи Головиных и служебных неприятностей графа Фредро. Хотя Прасковья Николаевна неизменно подчеркивает добрые качества русского народа, образ России воспринимается ею сквозь призму пережитых горестей и занятой идеологической позиции.

Как считает автор воспоминаний, нравственный максимализм и потребность во внутренней дисциплине, свойственные католическому мышлению, коренились в духовном опыте ее предков, в самой атмосфере ее семьи. Мемуары Прасковьи Николаевны начинаются с портрета И.И.Шувалова, оставшегося неженатым (чтобы сохранить верность императрице Елизавете Петровне и после ее смерти), который «молился Богу с устрашающим пылом, находясь в полном одиночестве во время службы в маленьком кабинете, прилегающем к часовне. Он бил себя в грудь, падал на землю, испускал вздохи, вернее крики, и напоминал преступника, который молит о милосердии».

В предисловии к «Воспоминаниям», написанном в октябре 1842 г., П.Н.Фредро сообщает, что их начало было отправлено в 1823 г. императрице Елизавете Алексеевне. Та отвечала ей в письме от 13 апреля 1823 г. из Царского Села: «Чтение Ваших воспоминаний меня живо заинтересовало. В них нет ничего, что я хотела бы изменить или убрать, нет фактов, которые требовали бы уточнения. Вы говорите о Ваших чувствах, высказываете Ваше мнение, и предписывать Вам что-либо означало бы посягательство на Ваши права, даже если вообразить, что другой взгляд на вещи — вернее. Я же считаю, что Вы гораздо более, чем я, способны верно судить о людях и событиях, о которых рассказываете: они составляли Вашу жизнь, а я была к ним не столь причастна. Тем не менее я с удовольствием воспользуюсь данным мне Вами правом выразить свое мнение относительно будущей судьбы Ваших тетрадей, и решительно заявляю, что их следует сохранить и сделать частью наследства Макса. Вам известна моя слабость к потомкам. [...] Мне бы хотелось ради удовольствия этих милых потомков побудить всех к деятельности, а Ваши воспоминания как раз должны порадовать тех, кто придет после нас. Итак, не сжигайте их. Судьба и будущее довершат остальное: каждый день мы все больше убеждаемся в том, что должны предоставить им полную свободу, не особенно стараясь ими управлять»⁹. У императрицы находились четыре тетради с записками П.Н.Фредро, которые были возвращены Прасковье Николаевне после смерти Елизаветы Алексеевны¹⁰. Судя по ее письму, подробности о жизни августейших супругов были написаны позже, в первой версии «Моих воспоминаний» речь шла, очевидно, в основном о семье Головиных и их окружении.

В свое время первый издатель французского текста «Воспоминаний» В.Н.Головиной, известный историк К.Валишевский, писал в предисловии: «Госпожа Фредро также оставила мемуары, с которыми я был бы счастлив ознакомиться. Мне были обещаны их оригинал или копия, происходящие из двух различных источников. Однако после долгих месяцев ожидания и бесплодных усилий мне пришлось отказаться от надежды увидеть их»¹¹.

В настоящее время три копии «Моих воспоминаний» П.Н.Фредро хранятся в Государственном архиве Российской Федерации, в фонде ее сына М.М.Фредро. Копии практически не имеют разночтений. Сохранился также автограф предисловия 1842 г.

Для настоящей публикации отобраны фрагменты личного характера, а также те, что объединены образами Александра I, Елизаветы Алексеевны и Адама Чарторыйского. Перевод с французского и публикация осуществлены по: ГАРФ. Ф.695. Оп.1. Ед.хр. 185. Л. 2-3 об., 23-23 об., 25 об.-27 об., 43-45, 73-78, 94-96; Ед.хр 187. Л. 32 об.-44 об., 74-76 об.

¹ Souvenirs de la Comtesse Golovine. Paris, 1910. P. 428.

² Rzewuska R. Mémoires. Roma, 1939. P.92.

³ M-me Narichkine. 1812, le comte Rostoptchine et son temps. Saint-Petersbourg, 1912. P.113.

⁴ Головина В.Н. Мемуары // История жизни благородной женщины. М., 1996. С.311.

⁵ Rzewuska R. Op. cit. P.92.

⁶ ГАРФ. Ф.695. Оп.1. Ед.хр. 191.

⁷ Ibid. Ед.хр.185. Л.94.

⁸ См.: Головкин Ф. Двор и царствование Павла I. М., 1912. С. 299.

⁹ ГАРФ. Ф.695. Оп.1. Ед.хр. 210 (копия; оригинал по-французски).

¹⁰ См.: Письма Е.П.Валуевой — П.Н.Фредро // Великий князь Николай Михайлович. Императрица Елисавета Алексеевна, супруга императора Александра I. СПб., 1909. Т.3. С. 689-691.

¹¹ Waliszewski K. Prйface // Souvenirs de la Comtesse Golovine. P. XXXV.

Моим детям

Дорогие дети, посвящаю вам эти воспоминания, которые только у вас могут найти сочувствие. Ткань моего существования порой покажется слишком пестрой, но, если судить хладнокровно, таково обычное чередование добра и зла в этом мире. Я хочу, чтобы вы знали мою жизнь и разделили те мысли, на которые она меня навела. Страдания и печали учат лучше, чем прилежное, спокойное чтение увесистых томов. Только горести, а не познания, дают то, что называется опытом. Страсти тогда с меньшим успехом противостоят разуму, и он из сурового учителя превращается в умелого утешителя. Я просто расскажу вам о том, что я пережила и о чем передумала. Да послужит, с благословения небес, опыт матери счастью ее детей! Но не нравственный урок намерена я вам преподать. Вы узнаете, чему я была свидетелем и что почерпнула в различных обстоятельствах моей жизни. У меня так много воспоминаний! Вы сравните ваше время с моим, и, быть может, оно покажется вам лучше, во всяком случае, таково мое пожелание. Я не хочу без конца возвращаться к той поре, когда была молодой, и не стану предпочитать его той эпохе, когда мои дети будут счастливы или по крайней мере полны иллюзий юности. Но если они почувствуют себя несчастными, если заботы заставят преждевременно потускнеть яркие краски воображения и надежды, тогда я поведаю им о том, как страдали другие и что послужило им утешением. И не всегда же сохранять важность и серьезность: быть может, порой я повеселю их, рассказав о том, что заставляло меня саму смеяться в то время, когда в моей жизни было столько горестей.

Несчастье не всегда исключает веселость, достаточно не испытывать угрызений совести, и тогда возможно не падать духом. Сердце страдает, но оно остается открытым для надежды, готово насладиться мгновением покоя. Оно полно радости, невзирая на удары судьбы, и, став благодаря муке еще чувствительнее, живо воспринимает ниспосланные свыше грустные и приятные мгновения. Оно знает, что такое счастье, лучше, чем те, что наслаждаются множеством благ, не испытав ни горя, ни тревоги. Сколько я могла бы сказать на эту тему, если бы дала себе волю. Я так страдала и я счастлива, на мою долю так часто выпадают огорчения, а я умею так простодушно веселиться!

Внешне я была не столь привлекательна, чтобы вызвать любовь, но я обращала на себя внимание и вследствие этих двух обстоятельств была защищена как от коварных намеков, так и от забвения, граничащего с пренебрежением. Ни одна юная особа никогда не воспринимала меня как соперницу, ни одному молодому человеку не приходило в голову за мной ухаживать. Пожилые люди были в восторге от моего благопристойного вида, моей скромной манеры держаться и вести беседу. Обо мне говорили реже, чем о других, но с симпатией, и я уже не могла почитаться за посредственность. Мое существование стало вызывать сочувствие: оно не было счастливым. Во мне обнаружили терпение и присутствие духа и чрезмерно превознесли эти качества, которые были для меня естественны и не стоили никаких усилий. Моя страстная любовь к родителям, сестре, друзьям могла послужить опорой и не в таких обстоятельствах. Мне также ставили в заслугу отсутствие кокетства, но я-то знала, что только потеряю время и покажусь смешной, если изменю моим простым вкусам ради неоправданных, учитывая мою внешность, претензий. Восхищались и тем, что я чуждаюсь всякого рода развлечений, не ведая о том, что мысль об удовольствиях, которых я была лишена, часто заставляла меня проливать слезы. Я сдерживала их только ради матушки, не желая нарушить ее покой и вызвать досаду. Я нравилась и потому, что оставалась простодушной девочкой с ребяческим умом (что не ограничивало моей способности суждения), и при этом вызывала удивление целеустремленностью, твердостью воли, неожиданными при моей веселости, моих детских играх и обычной зависимости от старших. Никто не знал, что необходимость и чувство долга, эти великие учителя, завершили мое воспитание. Я часто бывала опечалена, оттого что мое стремление исполнять мой долг встречало препятствия. У меня не было ни времени, ни места для того, чтобы погрузиться в себя, собраться с мыслями. Весь мой день занимали беспрерывные обязанности; навязанные мне необычные отношения угнетали развитие моих природных склонностей. Я теряла равновесие, а между тем надо было казаться спокойной и вести себя достойным образом. Такое далекое от простоты и естественности состояние должно было исказить или ускорить мое нравственное развитие. Бог мне помог.

С ранней юности я познала тяготы зрелого возраста, я была разочарована, не питая никаких иллюзий, беспрерывная занятость не позволяла мне предаваться опасным мечтаниям, которые горечь и несправедливость рождают в юности у нас в душе. В годы, предшествовавшие моему замужеству, я чуть не падала под тяжестью физической и моральной усталости. Были те, кто с особым сочувствием наблюдал за мной, но их взгляд скользил по поверхности, не проникая вглубь. Мое положение казалось им трогательным, мной вновь стали восхищаться, словно страдания всегда составляют заслугу. Все были рады, что жизнь моя наконец устроилась, но при этом поздравляли только моего мужа. Никто не знал, какой человек достался мне и до какой степени я еще была не достойна выпавшего на мою долю огромного, совершенного счастья. С тех пор (если не раньше) я приобрела репутацию добродетельной особы, репутацию, которую слишком легко как стяжать, так и утратить. Счастливая женщина почти всегда почитается добродетельной. Доброта, заботы, нежное покровительство моего отца, мои домашние радости, мое спокойствие, мой веселый вид — все говорило о благополучии и способствовало поддержанию в обществе высокого мнения обо мне. Вот, мои дорогие дети, весьма простое представление моей особы, не забывайте, читая эти воспоминания, что следует судить о себе беспристрастно. [...]

Каждое утро, начиная с девятилетнего возраста, я читала вместе с моей гувернанткой главу из «Подражания Иисусу Христу» и отрывок из Библии Ройамона¹. Я не все понимала, и добрая мадемуазель Борно была неспособна растолковать мне темные места, но мне нравился этот язык, и особое чувство, заменявшее понимание, помогало мне преодолевать трудности. Торжественные выражения Писания становились для меня привычными. В Париже не было русской часовни, и моя религиозная практика ограничивалась утренними и вечерними молитвами, но я бывала на некоторых католических службах, меня водили в церкви, а матушка только и говорила мне, что об ангелах, коими она была окружена, об их благочестии, их страданиях, их добрых делах.

До тех пор матушка не беседовала со мной, и ее первые рассказы о том, что представляло для нее интерес, произвели на меня глубокое впечатление: она говорила много, и словно не замечая моего присутствия. Ей необходимо было сказать о том, что ее волновало, вследствие нашего нового образа жизни я чаще оказывалась с ней рядом, и удовольствие от рассказов о том, к чему и я питала склонность, сочеталось с чувством гордости оттого, что я беседовала с матерью.

Мое детство заканчивалось. У меня было пылкое и робкое сердце, я любила матушку до обожания и трепетала перед ней. Когда она говорила со мной, и говорила о религии и добродетелях, могла ли я не испытывать восторга?

Между тем я редко заговаривала сама. Я знала, что неспособна внушить симпатию, и боялась, дав волю своим чувствам, утратить то благорасположение, которого я достигла своей сдержанностью. С той поры у меня с матушкой установились те взаимоотношения, которые сохранялись до конца ее жизни. Время и обстоятельства не внесли почти никаких изменений. Когда я приобрела опыт и могла надеяться принести какую-нибудь пользу, мне удалось добиться уважения, но ни разу мое сердце не раскрылось, ни разу нежное доверие не помогло ему пережить трудные минуты, столь частые в юности, когда мы проходим через мучительный период надежд, заблуждений и жажды счастья и когда нам так нужна дружеская рука, которая оградила бы нас от обольстительных мечтаний и горьких разочарований.

Вспоминая мою мать с нежностью и вместе с тем размышляя о ее жизни со строгостью, я часто говорила себе, что это Бог привел ее во Францию в ту эпоху, о которой я рассказываю, дабы она возлюбила Его, ибо всегда любила добро, но вне религиозных принципов, отверзающих очи и составляющих счастье чистых и чувствительных душ, благословляя все их порывы. Эту неведомую для всех небесную благодать надо было заслужить страданиями. [...]

Между двенадцатью и четырнадцатью годами, то есть в то время, когда мы были во Франции, мой ум и характер претерпели большие изменения и приобрели множество разнообразных оттенков. По своей манере поведения я была совершенным ребенком: мой досуг часто сводился к тому, что я растапливала в горшочке шоколад, поставив его в угол камина в комнате моей бабушки², играла во дворе нашего дома с детьми садовника, раз в неделю принимала у себя мадемуазель де Люксембург и мадемуазель де Сент-Альдегонд³ и иногда совершала пешие прогулки, во время которых моя гувернантка бранила меня за то, что я беспрерывно смотрю по сторонам. Образование мое было весьма посредственным. Мой учитель истории и литературы, аббат Такино, основательно знал только грамматику. Я это заметила и развлекалась тем, что вставляла разные глупости в цитаты из Роллена⁴ и Данвиля⁵. А меж тем меня влекло к учебе, и я страстно любила серьезное чтение, в котором, не следуя никакой методе, весьма преуспела. Моим учителем музыки был пианист, приезжавший к нам на смешной маленькой лошадке. Он научил меня генерал-басу и нескольким сонатам Штейбельта⁶, которые я с изяществом исполняла. Вместо этого я бы предпочла учиться пению. У меня был прелестный голос, совершенный слух, и я пела с большим чувством. Но было решено, что это занятие мне не подходит. Меня считали существом, склонным к одной математике, и каким бы ложным ни было это мнение, оно меня не удивляло. [...]

Католические книги очаровали меня. От природы гордая, я была наделена одновременно нежной и надменной душой. Я любила со страстью и гордостью. Я нашла в католицизме столь притягивавшее меня величие, и величие очищенное. Только там мои чувства находили отклик, там разрешались все мои сомнения.

Я поняла, что должна подавить свои страсти и что Бог и долг призывают меня исповедовать католическую веру. Увы! Прошло много лет, прежде чем это желание исполнилось!..

В это время я начала питать к матушке особую нежность, о чем уже упоминалось. Она и те, кто мог заставить ее страдать или кому она сама могла доставить огорчения, стали средоточием моего внутреннего мира. Дочерняя привязанность превратилась в молчаливую заботливость. Внешне я была юной, робкой, но внутри стала все больше ощущать необыкновенную силу. Как бы забыв о себе, я видела смысл жизни в том, чтобы оберегать милое существо, и корила себя за недостаток энергии...

Позднее моя сестра стала объектом моей горячей преданности. Но что такое в сущности такая преданность, если не все тот же эгоизм? Она приносит нам удовлетворение, более утонченное, быть может, но в основе которого лежит все та же забота о себе самом.

Порой я делилась с мадемуазель Борно переживаниями, которые скрывала от всех остальных. Она понимала меня и оправдывала мои склонности, находя в них благое основание. Мои самые восторженные порывы получили отчасти логическое объяснение, и мой характер стал восприниматься как рациональный. Между тем мое нежное и ранимое сердце трепетало и наглухо закрывалось при малейшем признаке равнодушия. Никто меня ни разу не приласкал, и я была то гордой и рассудительной, то меня охватывала забавлявшая всех веселость, которую я сохранила несмотря на все жизненные неурядицы. Меня часто пытались укротить, но никогда — направить. Уже в ранней молодости меня приняли в качестве опоры существования, но никто и не подозревал ни о происходившей в моей душе борьбе, ни о тех нравственных муках, которые мне удавалось преодолеть, только погружаясь в заботы о других. Впрочем, довольно говорить о себе, ведь я хочу отбросить собственное «я». Просто я пишу для вас, дорогие дети, и вы должны знать о моих первых годах, чтобы снисходительно судить о последующих. Бесполезно входить в более пространные подробности, касающиеся меня лично. [...]

Насильственная смерть императора Павла и безнаказанность его убийц до крайности возмутили моего отца. Молодой государь, которого он так любил, и прежде уже не раз вызывал его досаду своим столь простительным в таком возрасте легкомыслием. Когда же он увидел, что государь щадит преступников и живет, окруженный убийцами Павла, то стал непреклонен в своей суровости. Между тем ужасное положение Александра было достойно сочувствия. Он допустил заговор с целью добиться отречения несчастного Павла, надеясь спасти Россию и свою семью. Ожидая развязки, он с ужасом узнал, что заговорщики вынуждены были пролить кровь его отца. Но государственные соображения не позволили ему покарать освободителей страны, без сомнения, преступных, но имевших дозволение действовать до определенного предела и уверенных, что они спасают отечество.

Мой отец хотел даже навсегда покинуть Россию.

Он уже в царствование Павла вышел из придворного штата великого князя, и по настоянию императора занимал только административные должности⁷. Великий князь был окружен людьми, которые оказывали на него дурное влияние и вовлекли во многие крайности. Только мой отец говорил ему правду, но делал это резко. Великий князь уважал его, мягко отвечал на упреки и продолжал свой легкомысленный, вольный образ жизни. Со своей стороны моя мать, опечаленная при виде соблазнов, окружавших юную великую княгиню, не умела предохранить ее от них. Матушка была слишком чиста и не понимала, что надо делать, чтобы одолеть разом влияние великой княгини Анны (урожденной принцессы Кобургской), жены Константина⁸, разочарование молодой, брошенной супруги, ее мечтательность, плод немецкого воображения, и в особенности очарование страстной любви. Князь Чарторыйский, введенный императором Павлом в окружение его сына⁹, был одним из тех редких и опасных людей, которые сильно чувствуют и внушают столь же сильные чувства: их благородную и глубокую страсть выражает меланхолический взгляд, а их сдержанность и молчание говорят лучше всяких слов. Он не старался вызвать любовь великой княгини, напротив, он долго и доблестно противился ее чувству, но эти усилия спасти ее только подлили масла в огонь. Упрекая великого князя в неверности жене, указывая ему на опасности, которыми тот окружал ее, он слышал в ответ только скверные шуточки и советы не стесняться.

Юная принцесса знала об этой борьбе и сравнивала поведение двух мужчин. А возле нее всегда находилась ее легкомысленная, кокетливая и несчастная золовка, говорившая с ней на родном языке и своими преступными признаниями приучавшая ее к опасным сердечным помыслам.

Всем известно, что великая княгиня оступилась. Но сколько было причин пожалеть ее, простить и остаться так же преданной ей, как и моя мать! Эта преданность оставалась бы незыблемой, если бы матушка сумела противопоставить тем, кто хотел их разлучить, более решительное и менее простодушное негодование, если бы она поняла, что в восемнадцать лет мила та подруга, которая снисходительно выслушивает сладостные и нелегкие признания.

Матушка, неприятно пораженная поведением великого князя, с удвоенной силой ополчилась против князя Чарторыйского: она обвиняла его в том, что он сбил с пути истинного Александра, чтобы овладеть его женой, и стала врагом князя. Врагом, конечно, великодушным и неспособным на предательство. Но, отличаясь чрезмерной живостью, неосмотрительностью в том, что касалось ее замечательных принципов, моя мать легко могла навлечь на себя осуждение.

Завистники великой княгини (во главе с ее свекровью, которая не могла ей простить ее грации и красоты и того предпочтения, которое оказывала ей Екатерина) ждали только повода, чтобы обвинить ее, и он не замедлил представиться. Этим поводом послужило рождение ее любимой дочери¹⁰. Коварные намеки были доведены до сведения императора, и он публично вынес великой княгине позорный приговор. Графу Ростопчину¹¹ удалось смягчить его суровость. Князь Чарторыйский, осужденный на ссылку в Сибирь, был всего лишь отправлен в Италию¹², а великая княгиня испытала унижения, свидетелем которых стала только ее семья. Главным действующим лицом во всей этой истории был граф Т[олстой]¹³. Он проявил усердие и, возможно, даже слишком угодил императрице Марии, так как с восшествием на престол Павла его охватил страх и он искал опоры. Но он не хотел терять доверия Александра и, как это часто бывает, не будучи очень дурным человеком, сделал много зла. Видя, в какое отчаяние привел разразившийся скандал великого князя и его супругу, он постарался скрыть от них свое участие и, воспользовавшись почтенными слабостями моих родителей, ловко переложил всю вину на них. Если бы мои родители тогда же узнали об этом, если бы они видели слезы, пролитые их молодыми повелителями при известии о таком коварстве, они не были бы удалены от двора, и многих горестей можно было бы избежать! Но время объяснений настало лишь несколько лет спустя, и мой отец, покинув Россию в 1802 г. с истерзанным столькими общественными и личными бедами сердцем, через три года вернулся на родину в том же состоянии духа.

То, что произошло за время его отсутствия, не принесло ему умиротворения: нам нравятся лишь обычаи, которые существовали в те дни, когда мы были счастливы, а он стал свидетелем многих перемен в управлении страной. Возглавлявшийся генерал-прокурором и столько лет существовавший департамент, ответственный почти за все управление, был разделен на ряд министерств¹⁴. Генерал-прокурор имел только четырех секретарей, а у всех министров оказалось большое число помощников: получая низкое жалованье, они всячески злоупотребляли своей должностью. Злоупотребления были причиной неудовольствия старшего поколения, поговаривали, что все это — подражание Франции. В довершение всего князь Чарторыйский, вызванный из Италии, куда он был сослан рассерженным на него Павлом, возглавил Министерство иностранных дел¹⁵. Таковы были существенные причины, по которым мой отец продолжал в самом Петербурге держаться особняком и выказывать свое недовольство. Он ничего не хотел слышать о благосклонности к нему Александра, о чем его не раз пытались уведомить. Император и впрямь был в меньшей мере, нежели его супруга, оскорблен плохими услугами, якобы оказанными ему в предыдущее царствование моими родителями. Он полагал, что мой отец просто повел себя в соответствии со свойственной ему непреклонностью, и первоначальная досада сменилась желанием вновь сблизиться с тем, кого он всегда считал другом. Но понадобился не один год, чтобы сломить сопротивление отца. Одушевленный благородными чувствами, но наделенный чрезмерной гордыней, отец не хотел признавать, что сам зашел слишком далеко. Человеческие слабости, к сожалению, тесно переплетены друг с другом.

Матушка в то время только пребывала в грусти, сожалела о Франции и с горечью дивилась той легкости, с какой императрица Елизавета предпочла дружбе любовь.

Надо было явиться ко двору, но после тягостного для обеих сторон свидания мать долгое время там больше не показывалась. Моя бабка умерла, и пустота, которую мы ощутили в нашем доме, где привыкли ее видеть, омрачила бы наше возвращение, если бы столько других причин уже прежде не погрузили этот дом в печаль.[...]

1 января 1810 г. мой отец был в деревне, между тем в нашей семье произошло важное событие. Отец все еще был сердит на императора, тучи, омрачавшие отношения матери с императрицей, еще не рассеялись, но моя тетушка Голицына¹⁶ пожелала, чтобы ее дочь получила шифр фрейлины¹⁷ и вовлекла в осуществление этого плана кое-каких своих друзей. В то время получить шифр было не так просто, как нынче: это был подлинный знак отличия, и вместе с ним давали приданое. Моя тетушка имела право на эту милость: из ее пятерых сыновей четверо служили в армии, участвовали в последней кампании и отличились в ней¹⁸. Между тем император, услышав о просьбе тетушки, ответил, что исполнит ее когда-нибудь позже, ибо в тот момент многие матери, чьи сыновья служили в армии, обратились к нему с подобным прошением. «Но, — добавил Его Величество, — дочь графа Головина составляет исключение, и о ней я подумаю».

Мы были очень удивлены, когда утром 1 января мне принесли шифр и сообщили о моем назначении. Матушка очень опечалилась из-за моей кузины, я же поспешила разрыдаться: во-первых, я решила, что это предательство по отношению к тетушке, во-вторых, все слуги были очень обрадованы и судачили о том, что теперь у меня будет больше свободы, а меня это ужасало. Несколько дней спустя я отправилась благодарить императриц, которые приняли меня с большим радушием, а император сказал моей матушке, что этим знаком внимания хотел доказать графу Головину, что не изменился по отношению к нему и что я одна получила звание фрейлины, дабы подчеркнуть мое отличие от всех остальных.

Я начала свою службу, которая оказалась необременительна: по две фрейлины в свой черед находились при особе императрицы Елизаветы или императрицы Марии. Мы являлись ко двору утром только по праздникам, в обычные дни мы бывали там вечером и присутствовали на спектакле, концерте или на карточной игре. Первый раз, когда я появилась у императрицы Елизаветы, у нее собралось очень немногочисленное общество. Мы играли в дурака. Но при этом присутствовал князь Чарторыйский, и, глядя на него, я с трудом сдерживала волнение. Я уже говорила о том, что с воцарением императора Александра князь Адам был вызван из Италии и получил портфель министра иностранных дел. Он с честью исправлял свою должность, но русским было неприятно видеть его на этом посту: он вызывал недоверие¹⁹. После того как стремительные победы императора Наполеона в Италии породили беспокойство, князь Адам от имени России заключил наступательный и оборонительный союз с Англией²⁰. Это была мудрая мера, и она принесла бы пользу, если бы Австрия, атаковав Баварию, не вовлекла французов в войну: был 1805 год. Окончившаяся поражением битва под Аустерлицем произошла только в декабре, но князь Чарторыйский, видя, что ему приписывают ответственность за начавшиеся неудачи, к тому времени уже оставил свой пост²¹. Но он сохранил дружеское расположение императора, последовал за ним под Аустерлиц, в Тильзит, в Париж и часто приезжал в Петербург. Именно он на Венском конгрессе больше всех помогал императору в осуществлении его великодушного плана восстановления Царства Польского²². Я много слышала о нем и в результате множества осуждающих отзывов наконец поняла, что он был по меньшей мере причиной большого несчастья императрицы Елизаветы; но что-то в моей душе говорило в его пользу, и я всегда находила поводы для снисходительности. Вероятно, это была та пагубная привлекательность запретного плода, устоять против коей бессильны столькие добропорядочные люди, и я не противилась моей симпатии, так как была убеждена, что мое ничтожество оберегало меня от всякой опасности, касавшейся меня лично.

Я пишу, потому что дала обещание писать. Но я плохо выполняю свою обязанность и не способна хоть как-то упорядочить свои воспоминания, и, если они сохранятся, моим детям придется это делать за меня. Начав писать, я хотела только дополнить, исправить «Воспоминания» моей матери. Причины, о которых я скажу ниже, побуждают меня теперь к более подробному рассказу: я буду говорить сама, а не отсылать к тому, что уже было сказано. Все это придает беспорядочность моим воспоминаниям, но пусть меня простят. Столь мучительная ответственность лежит на мне и поглощает все силы моего ума.

В начале этой части я вскользь упомянула о событиях, которые имели отношение к императрице Елизавете, князю Адаму и моим родителям. Теперь я вижу, что должна добавить кое-какие детали: иначе будут непонятны события той эпохи, к описанию которой я подошла.

Когда у императрицы Елизаветы, в то грустное время великой княгини, родилась первая дочь, у многих, как я уже говорила, возникли подозрения, и сторонники императрицы Марии во главе с графом Т[олстым] составили гнусный заговор. Они хотели любой ценой доказать, что могут быть полезны, а императрица, которая не любила свою невестку, вероятно, принимала свою мелочную неприязнь за справедливую суровость. Императрица Мария вовсе не была злой. Как государыня она была наделена полезными качествами, неизменно соблюдала придворный этикет, но в ее характере не было ничего возвышенного, гордыня заставляла ее делать мелкие пакости, а добродетель граничила с глупостью.

Спустя несколько месяцев после рождения маленькой великой княгини двор находился в Павловске. Императрица передала великой княгине Елизавете свое пожелание видеть ребенка, хотя дворец, в котором жила великая княгиня, отстоял довольно далеко от императорского замка. Пришлось повиноваться. По возвращении ребенка великая княгиня узнала, что императрица носила его к своему супругу, и поначалу даже решила, что это просто знак благорасположения, за который она должна быть благодарна. Но вскоре она была выведена из заблуждения. Вот что произошло. Когда граф Ростопчин и г-н Кушелев²³ ждали в прилегающей к кабинету гостиной распоряжений императора, появилась императрица Мария с маленькой великой княгиней на руках и сказала, обратясь к этим господам: «Не правда ли, какая очаровательная девочка?» Те выразили поклоном свое одобрение, и императрица вошла в кабинет императора. Через минуту она вышла оттуда в сильном волнении. Вслед за ней появился граф Кутайсов²⁴ и передал графу Ростопчину, что император требует его к себе и что он в ужасной ярости. То была совершенная правда. Едва граф Ростопчин вошел в кабинет, как Его Величество сказал ему: «Извольте немедленно, сударь, написать приказ о высылке Чарторыйского в Сибирь. Моя жена только что дала мне понять, чья на самом деле это дочь. Толстой знает это так же хорошо, как она».

Граф Ростопчин отказался повиноваться. Он имел смелость описать императору, какой ужасный скандал вызовет ссылка князя, сказать, что не следует верить столь жестоким обвинениям и, наконец, заключил, что не станет посредником в осуществлении столь позорного деяния. Затем он удалился.

Решимость императора была поколеблена, но все же он написал графу Р[остопчину] записку, в которой, повторив свой приказ, привел подробности, которые должны были его объяснить. Эта записка, составленная в довольно грубых выражениях, ясно доказывала, что императрица и граф Толстой убедили его в том, что князь Чарторыйский был любовником великой княгини Елизаветы и отцом ее дочери. Как я уже сказала, графу Р[остопчину] удалось несколько смягчить гнев императора. Князь Адам получил приказ покинуть в течение дня Павловск и отправиться в Италию в качестве посланника России при дворе Сардинского короля, которого последствия революции заставляли скитаться по соседним областям. Великий князь, узнав эту новость, был как громом поражен. Он был не столь легкомыслен, чтобы равнодушно взирать на явный и почти публичный позор. Но он не мог поверить, что скандал действительно разразился, и был уверен в честном поведении того, кому сам же давал лукавые советы. Уверенность его была столь полной, что он отправился к великой княгине, нашел ее весьма опечаленной, и оба они долго гадали о том, что могло быть причиной такой стремительной развязки.

Вечером, когда семья императора собралась вместе, на лице великой княгини еще сохранялись следы волнения. Его Величество взял ее за руку, повернул так, чтобы свет падал прямо на лицо, и стал с презрением разглядывать. После этого дня он три месяца не разговаривал с великой княгиней. Граф Толстой, делая вид, что принимает весьма близко к сердцу все происшедшее, передал Их Императорским Высочествам двусмысленные намеки, которые он якобы слышал от императора и предложил им распутать нить этой интриги. Вот, что он якобы установил.

Когда императрица принесла маленькую великую княгиню в кабинет императора, там находились Ростопчин и Кутайсов. Всех удивило, что у девочки черные волосы, тогда как и у великого князя, и у великой княгини они светлые: на этом особенно настаивал граф Ростопчин. Затем он остался с императором наедине и не ушел до тех пор, пока не добился высылки князя Адама. Стало ясно, что это граф Ростопчин внушил Его Величеству оскорбительные подозрения относительно великой княгини, но что могло его к этому побудить? До сих пор их с князем Чарторыйским не разделяла никакая вражда, и у князя не было причин жаловаться на него. Стало быть, граф действовал по наущению моих родителей, которые прежде дали ясно понять, что не одобряют связи Е[е] И[мператорского] В[ысочества] с князем. Этот несправедливый вывод был похож на правду, и великокняжеская чета даже могла считать, что проявляет великодушие, храня молчание... Это было в 1799 г.²⁵

Вернувшись в январе 1810 г. из деревни и весьма тронутый добротой Александра, отец решил сам отблагодарить Его Величество. Государь принял его, выказав самое искреннее дружеское расположение. Спустя несколько дней приехал граф Ростопчин и поселился в нашем доме: это был его первый приезд в Петербург после смерти Павла²⁶. В столице находился и князь Адам. Они с графом не встречались с 1799 г., и положение дел оставалось прежним. Граф Ростопчин, думая только о себе и не заботясь о том, какую роль он отводит моим родителям, выразил желание встретиться с князем и доказать, что никогда не думал вредить ему. Он добился у моего отца разрешения пригласить князя на ужин, и я очень хорошо помню, как после ужина они пошли беседовать с глазу на глаз. У графа Ростопчина была с собой записка императора Павла, он показал ее князю, и тот впервые узнал, кто были истинные виновники его прошлых неприятностей. Он, казалось, был поражен и, не став ничего говорить о важности этого открытия, попросил графа дать ему этот драгоценный документ. По просьбе князя графиня Строганова²⁷ показала записку Павла императрице, которая, быть может, должна была в свою очередь дать прочитать ее императору, но первой мыслью государыни было сжечь это напоминание о прошлых горестях. Она бросила записку в огонь. Таким образом, император Александр, вновь сблизившись с моим отцом, повел себя как человек, великодушно прощающий обиды. Что касается императрицы, ее рана, по понятным причинам, была глубже. Когда, узнав правду, она почувствовала желание примириться с моей матерью, то долгое время находилась во власти своего рода ложного стыда. Она вернула ей все свое доверие, сделала признания, которые могут быть сделаны только испытанному другу под влиянием угрызений совести и переживаний прекрасной души, но у нее так и не хватило духа сказать императору, что пережила из-за нее моя бедная мать. Это мешало возврату их прежней, ничем не омраченной, дружбы.

Несчастья императрицы Елизаветы были известны всей России, но никто не упрекал ее. Она была так молода, так красива — и покинута, оставлена без защиты. Осуждение не смело коснуться ее, и ей только сочувствовали. Мне трудно говорить о том, что стоило моей матери стольких страданий. В первый же год связи императора Александра с г-жой Нарышкиной²⁸, еще прежде восшествия на престол, он пообещал ей навсегда прекратить супружеские отношения с императрицей, которая должна была остаться его женой только формально. Он долгое время держал слово и вскоре после коронации, движимый одним из тех бескорыстных порывов, что были отличительной чертой его характера, даже решил принести жертву во имя своей любви. Он задумал отречься от престола, посвятил в свои планы юную императрицу, князя Чарторыйского и г-жу Нарышкину, и было единогласно решено, что они вчетвером уедут в Америку. Там состоятся два развода, после чего император станет мужем г-жи Н.[арышкиной], а князь Адам — мужем императрицы.

Уже были готовы корабль и деньги, и предполагалось, что корона перейдет маленькому великому князю Николаю²⁹ при регентше императрице Марии.

Императрица Елизавета потеряла свою дочь, что облегчало материальные трудности и делало ее одинокое и растерзанное сердце доступным для решений, продиктованных отчаянием. Князь Адам, во власти сильнейшей страсти, на мгновение был увлечен такой соблазнительной перспективой; но он же первый осознал ее невозможность, почувствовал угрызения совести и привел императору доводы рассудка. Ему удалось его убедить, все осталось по-прежнему, и по меньшей мере несколько лет империя наслаждалась покоем, но императрица Елизавета стала еще более одинокой. Одной из ее фрейлин была княжна Шаховская, впоследствии княгиня Голицына³⁰, с которой императрица подружилась. Эта была хорошенькая, ветреная и взбалмошная особа, легко жертвовавшая своей репутацией и вовлекавшая в опасные истории и других. Когда ее здоровье ухудшилось, открылась чахотка и она не могла больше выходить, императрица часто приезжала к ней домой и оказывалась не в самом лучшем обществе.

В 1806 г. было объявлено о беременности императрицы: эта новость была встречена с радостью, все ей сочувствовали после смерти ее старшей дочери и желали, чтобы эта утрата была возмещена. Но г-жа Нарышкина пришла в ярость. Она требовала от императора верности, на которую сама была не способна, и с горечью осыпала его упреками, на что он имел слабость ответить, что не имеет никакого отношения к беременности своей жены, но хочет избежать скандала и признать ребенка своим. Г-жа Нарышкина поспешила передать другим эти жалкие слова. К ним отнеслись по-разному, но как раз в это время пошли слухи о кузене княгини Голицыной, молодом кавалергарде, впрочем, никому не известном, который умирал от любви к императрице, часто видел ее и был красив³¹. Многие сопоставили все эти факты и сделали вывод, который был на руку врагам императрицы.

2 ноября у нее родилась дочь: она прожила всего полтора года³², и ее смерть вновь погрузила императрицу в отчаяние, тем более безысходное, что рядом с ней не было никого, кому она могла бы излить душу. Ее сестра принцесса Баденская³³ жила в это время вместе с ней и была ей предана; но по своему уму и душе, по своему превосходному аппетиту и светским вкусам она резко отличалась от императрицы и была неспособна входить в подробности такого несчастья. Княгиня Голицына умерла, оставив дочь, которую императрица удочерила, словно навлекая на себя третье испытание: девочка умерла в возрасте семи или восьми лет³⁴. У нее было два брата, один из которых, князь Федор, недавно в Риме перешел в католичество³⁵.

Принцесса Амалия, по слухам, тяготилась своим монотонным существованием. Императрица вела очень уединенный образ жизни, появлялась только по праздникам, и ее сестре удавалось лишь изредка участвовать в частых собраниях у вдовствующей императрицы. Тогда в отчаянии она нашла другое место для развлечений. Г-н Питт, англиканский священник³⁶, давал ей и императрице уроки английского языка. Он был женат, принцесса Амалия познакомилась с его женой и довольно часто посещала ее дом, в котором собиралось так называемое общество с Английской набережной: жены банкиров и купцов, богатые, веселые и гордившиеся своим положением. Принцесса Амалия, которой гораздо больше нравилось проводить время с этими дамами, чем в грустном жилище императрицы, расхвалила это общество императору. Тот пожелал сам во всем убедиться и был так же, как и она, очарован этой новинкой. Он стал бывать там запросто, завязал кое-какие связи, и принцессе Амалии пришлось впоследствии упрекать себя за промах, приведший к серьезным неприятностям³⁷.

Принцесса Амалия отправилась в Германию и вернулась только в марте 1811 г. Объяснение с князем Чарторыйским произошло в ее отсутствие. В то же время император поехал в Тверь проведать свою сестру, принцессу Ольденбургскую, впоследствии королеву Вюртембергскую, муж которой был тверским губернатором³⁸. Государя сопровождал граф Толстой. Графиня Толстая³⁹, почувствовав недомогание, воспользовалась отсутствием своего мужа и стала умолять мою матушку навестить ее. Будучи уверена в том, что не встретит графа, матушка согласилась приехать к ней домой, и именно там произошла ее первая после стольких лет страданий дружеская встреча с императрицей. Это свидание было делом случая, и императрица сумела им воспользоваться. Но после того, как ей открылась правда, она должна была сама искать такой случай, а не выжидать. Я объясняю эту сдержанность двумя причинами: после разрыва с моей матерью императрица прошла через горнило страстей, все прежние чистые и утешительные чувства уступили место горячке, продолжающейся недолго, но оставляющей после себя сожаления и раскаяние, которые продлевают ее действие. Она с волнением вновь встретилась с моей матерью, вернула ей доверие и условное расположение, но та глубокая, восторженная и, быть может, требовательная привязанность, которая отличала отношение к ней матери, должна была ее почти смущать. Она уважала ее больше, чем кого бы то ни было на свете, но боялась, что если открыто явит свои прежние чувства, то общество вспомнит о причине, которая в свое время заставила их умолкнуть. Под предлогом того, что материнской восторженности надо противопоставить совершенное самообладание, она решила ограничиться отмеренной дозой справедливости и расположения. Матери пришлось поплатиться за небольшие недостатки характера, чтобы избавить других от воспоминаний об их проступках: это часто случается в обществе и особенно в придворном.

Императрица отнеслась ко мне очень милостиво, окружила нежной заботой мою сестру, которую она знала младенцем⁴⁰, и даже была очень любезна с моим кузеном Федором⁴¹, который поселился в нашем доме и стал членом нашей семьи. [...]

В декабре 1813 г. император написал императрице Елизавете, чтобы она приехала к нему в Германию⁴². Она очень обрадовалась этому приглашению, так как у нее появилась возможность повидать свою мать и своих родственников, и быстро собралась в путь. Накануне отъезда мы с ней простились в узком кругу, а на следующий день отправились в Казанский собор, где она, по обычаю, должна была, покинув дворец, присутствовать на молебне и получить благословение. Ее с восторгом благословлял весь народ, собравшийся в церкви. Все старались ее увидеть и надеялись, что император окажет ей желаемый прием. Это было трогательное событие, и по его поводу было сочинено немало прелестных стихов.

В манерах императрицы Елизаветы была печальная, сдержанная грация, действовавшая на воображение. Народ знал, что она была брошенная супруга и видел, как она еще красива. Все говорили о ее доброте, скромности, и та помощь, которую она оказывала, хотя сфера ее деятельности была ограничена, сильнее привлекала к ней сердца, чем многочисленные благотворительные заведения и пышные мероприятия ее свекрови. Если бы императрица Елизавета была счастлива и находилась под правильным руководством, она была бы воплощенной добродетелью. Но оскорбленные чувства заставили ее сбиться с пути. Терзаемая угрызениями совести, свойственными прекрасной душе, она испытывала порой раскаяние, неведомое порочным натурам. Что касается повседневного общения, то она была очаровательна, когда ничто ее не раздражало. Но она же становилась страшна в своей суровости и гордости, когда задевались некоторые ее душевные струны, среди которых были благородные и чувствительные... А порой ее чрезмерная гордыня была просто ребячеством, как это часто случается. [...]

Высылка иезуитов была единственным жестоким деянием в царствование Александра⁴³.

Он решил, что должен устранить то, что угрожало государственной религии, хотя и не был убежден в своей правоте. Бедные отцы-иезуиты были среди ночи посажены по двое в сани и отправлены в сторону границы. Несмотря на двадцатипятиградусный мороз, им даже не дали времени взять теплую одежду. Генерал Мишо, пьемонтец и адъютант императора⁴⁴, присутствовавший по долгу службы при этой печальной высылке, пожалел отца Бийи⁴⁵, восьмидесятилетнего старца, и набросил ему на плечи свою шубу. Этот человеколюбивый поступок был выставлен императору в неблагоприятном свете, и тот на следующий день сказал генералу что-то язвительное. Император не требовал сурового обращения с иезуитами, возможно, он даже не знал о нем. Что касается нас, которых называли обманутыми и совращенными, то нас никто в то время не преследовал, никто не жаловался на нас нашим родителям.

Мой отец сожалел об отъезде отца Розавена⁴⁶, которого он искренне любил, и не знал, что я теряю. Нас не пытались обратить в прежнюю веру. Тем не менее все бумаги святых отцов были конфискованы и прочитаны, и моя переписка с отцом Розавеном попала в руки властей, но меня милостиво избавили от крупных неприятностей.

Когда я первый раз после высылки иезуитов увидела императора, он как будто заметил, что я отступила назад и покраснела, и сказал графу Толстому: «Прасковья Головина на меня дуется». Граф Толстой уверил его, что это не так. Он выказывал мне большое дружеское расположение из-за своей любимой дочери⁴⁷: каким бы жалким царедворцем он ни был, он никогда не пытался мешать ей поступать согласно своей совести и по-своему опекал нас.

Воздавая должное природной мягкости императора, следует признать, что его идеи отличались странной непоследовательностью⁴⁸. В юности он был далек от благочестия, вернее, разделял то безразличие к религии, которое было свойственно той эпохе. Но его душа была чужда эгоизма и иронии атеистов: она искала веру, и когда император встретил г-жу Крюденер⁴⁹, то решил, что нашел эту веру. Он стал отстаивать ее с такой же страстью, с какой отстаивал свободу народов; религиозная экзальтация сливалась у него с политической: он решил, что призван защитить, освободить человечество, лишь малой частью которого были русские. Он пробудил безумные надежды, стал идеалом поборников новшеств, объездил всю Европу, щедро раздавал золото своей страны ради осуществления утопий, усвоил немецкий либеральный мистицизм, греческий либерализм Каподистрии⁵⁰, захотел освободить Россию от рабства⁵¹. Но затем дух мятежа, развитию которого он сам же способствовал, испугал его; в страхе он смешал дело греков и тайные общества⁵², в кабинете своей пророчицы⁵³ составил проект Священного Союза⁵⁴ (призванного защищать государей от распространителей новых идей), забросил свою империю ради того, чтобы играть первую роль на всевозможных конгрессах, и, преисполненный убежденности в своей сверхъестественной миссии, начал с пылом проповедовать катехизис, прямо противоположный его прежним обещаниям и воспринятый с возмущением.

Его обвинили в предательстве, но он был великодушен и бескорыстен и искренне менял убеждения, с одинаковым энтузиазмом защищая совершенно противоположные идеи. Его осудили и друзья, и враги, и последние его годы были полны страданий: он стал свидетелем краха всех своих усилий! Он покинул греков, стал врагом Наполеона, единственного государя, который был бы ему достойным другом. Александр отличался рыцарским великодушием, но ему не хватало рассудительности: опасная смесь, приведшая ко многим прискорбным ошибкам! Он позволял, чтобы им управляли мечтатели, и, несмотря на возвышенные чувства, не доверял умным людям и отдалял их от себя. Он верил в то, что и в наше время происходят чудеса, советовался с гадалками и, в то время, как изгоняли представителей католицизма, дал приют двум священникам-вероотступникам, Линде⁵⁵ и Госслеру⁵⁶, которых до этого выгнали из Мюнхена за дурное поведение. Правительство позволило им преподавать учение, оскорбительное как для греческой, так и для римской церкви.

Князь Александр Голицын⁵⁷ (из-за маленького роста его прозвали «маленький Голицын») был одним из друзей великого князя Александра и душой общества. У него был насмешливый, саркастический ум, он немного играл роль шута, и все его любили как доброго малого. Он ударился в набожность в то же время, что и император, но не совсем из лицемерия: просто он привык плыть по воле волн. Что бы ни послужило первым толчком, впоследствии князь был вполне искренним и не изменился до сих пор, хотя благочестие уже вышло из моды⁵⁸. Подобно императору, он начал верить в самые невероятные вещи, общаться с темными личностями, он закатывал глаза в присутствии госпожи Крюденер и замирал в немом восторге, слушая рассказы господина Кошелева⁵⁹ о его видениях. Этот Кошелев был своего рода апостолом иллюминатов: он не терял времени даром и рассказывал императору, как ему явилась на крыше Пресвятая Дева и пообещала три тысячи рублей: государь не замедлил их выдать.

Император и князь Голицын принимали некие магические порошки, которые должны были исполнить их даров благодати: всякий, кто предлагал такого рода глупости, был ими прекрасно принят. Один из их адептов решил подражать посту Спасителя в пустыне, заперся у себя в комнате и чуть не умер от голода.

Император пригласил из Парижа гадалку на картах и в течение нескольких месяцев вел себя в соответствии с ее советами. Гадалке первой надоело это занятие, и она пожелала вернуться во Францию. Г-н де Лаферонне⁶⁰, в то время посол Франции в Петербурге, рассказывал нам о своей трудной роли в этой истории, на которую он должен был закрыть глаза.

Некая княгиня Голицына⁶¹ и ее сестра, княгиня Мещерская⁶², оставили мир, последовали за госпожой Крюденер и стали ее ученицами в то же время, что и император, надеясь поправить, благодаря близости к нему, свое состояние. Злоупотребления были ужасны и длились довольно долго.

Князь Голицын стал министром духовных дел. У него была мистическая часовня, в которой некий проповедник говорил проповеди по три часа, причем слушать его надо было стоя. Я была на одной из таких проповедей и едва выдержала это испытание.

Госпожа Крюденер осаждала всех подряд и лихорадочно заботилась о спасении каждого. У графа Кочубея⁶³ был секретарь, г-н Спада⁶⁴, шумный, болтливый и жизнерадостный итальянец. Однажды при встрече госпожа Крюденер бросается перед ним на колени, обнимает его ноги и говорит: «О, господин Спада! Знаете ли вы, кто я?» На что Спада испуганно отвечает: «Нет, сударыня, нет, поверьте, не знаю». — «Ах, господин Спада! Я недостойная грешница, прелюбодейка, я повинна в семи смертных грехах; но благодать очистила меня, я послана, чтобы спасти вас, послушайте меня, переходите в истинную веру!..» Она его долго не отпускала.

Моя мать познакомилась с госпожой Крюденер в Париже⁶⁵, когда та писала романы. Госпожа К[рюденер] хотела ей посвятить один из них, но мать отклонила это предложение. Она рассказывала матушке, что «Валери» — это ее собственная история⁶⁶. В Петербурге они не встречались⁶⁷. [...]

Теперь вернусь назад и опишу события того года, когда мать уехала⁶⁸, а я вышла замуж. Я чувствовала себя одинокой и грустила в разлуке со столькими дорогими существами, в первое время не зная, что делать с моей свободой. Привыкнув день и ночь заботиться о матери и лишь изредка вспоминать о себе, я не могла ни отдыхать, ни воспользоваться случаем и заняться тем, к чему когда-то меня страстно влекло. [...] Я часто проводила вечера у г-жи Нессельроде⁶⁹ в обществе графини Потоцкой⁷⁰ и г-жи де Лаваль⁷¹, о которой я уже рассказывала, — когда она оставляла свои причуды, то была остроумной и даже милой. Мы очень приятно проводили время. Г-жа Нессельроде, если пагубные страсти не превращают ее в совершенно другого человека, держится естественно, и с ней очень приятно общаться. Я также виделась с Бабет Голицыной⁷², к которой была привязана с детства, с баронессой Строгановой⁷³, ставшей за столько лет непременной частью убранства нашего дома, и несколькими мужчинами, среди которых был Александр Толстой⁷⁴: я считала его братом, так как он был братом Катиш⁷⁵. Он был, впрочем, влюблен в мою сестру⁷⁶, и мы вместе с ним скучали по ней. Мой кузен Федор по-прежнему жил у нас. К нам приходили обосновавшиеся в Петербурге поляки, но г-на Фредро в это время не было: он сопровождал двор в Москву⁷⁷, а затем уехал в Галицию проведать своих родителей и вернулся только спустя три недели после отъезда матушки. Как только она уехала, так сразу же составился заговор с целью выдать меня замуж. Все по очереди приходили меня уговаривать, у каждого были свои доводы, но все клонили к одному, и, когда г-н Фредро вернулся, мне объявили, что я должна выйти замуж именно за него, что он обладает всеми качествами, чтобы сделать меня счастливой и спокойной и разрешить все мои трудности. Ему стали говорить то же самое, он позволил себя убедить и попросил узнать, согласна ли я. Первое, что я почувствовала, был страх поступить неправильно, огорчить матушку, ибо мое существование уже не будет принадлежать только ей. Я с ужасом подумала и о том, что ответит мой отец на предложение выдать свою дочь замуж за поляка, хотя он и очень любил г-на Фредро и всегда с удовольствием видел его у себя дома. В то же время я понимала, что в словах тех, к кому я питала доверие, была доля истины, и после мучительных раздумий и бессонных ночей я в ответ на письмо г-на Фредро велела ему передать, что если он получит согласие моих родителей, если... множество если! — то я приму его предложение. Сперва я сообщила о своем мужественном решении г-же Свечиной⁷⁸. Она пришла в восторг и сделала все возможное, чтобы укрепить мою решимость. Меня поразило то обстоятельство, что однажды я встретила у нее приехавшего из Рима Леона Потоцкого⁷⁹, и он передал мне в подарок от Катиш Гагариной⁸⁰ четки, которые благословил папа. Это событие показалось мне своего рода одобрением свыше. Я тем более была тронута, что мне казалось: дар, переданный Леоном, каким-то образом объединяет нас и как бы связывает будущее моей сестры с моим собственным.

От г-жи Свечиной я отправилась к Бабет; к ней явился и г-н Фредро, и мы впервые с ним переговорили о наших делах. Он показался мне добрым, любезным, прекрасным во всех отношениях человеком, но чем больше я убеждалась в его достоинствах, тем больше мне было совестно, что я забочусь только о своем счастье. Император был в Царском Селе; мы условились с г-жой Нессельроде, которая собиралась туда же на следующий день, что она с ним поговорит: мы не могли обойтись без его поддержки. Это было в субботу 22 июля 1819 г. Она вернулась в понедельник. Император велел передать мне, что приедет в город в среду и в час пополудни будет ждать меня у г-жи Н[ессельроде]: мой визит к ней не удивит моего отца. Выполняя этот приказ, я вся дрожала, и, когда появился император, первым моим желанием было провалиться сквозь землю. Однако у меня хватило ума не делать этого. Г-жа Н[ессельроде] оставила нас одних⁸¹.

Император стал с большой добротой и самой трогательной заботой говорить мне о моем положении, о необходимости устроить мою жизнь, о достоинствах г-на Фредро, о том, как он его любит, как он желает мне счастья и т.д. В то время как император говорил, я собралась с силами и с мыслями. Я призналась ему, что меня пугает мнение отца, сочла, что должна подчеркнуть то обстоятельство, что являюсь католичкой, и это еще одна причина, повлиявшая на мой выбор, и добавила, что только Его Величество может устранить все препятствия. Я сказала, что, быть может, самолюбие моего отца, который всегда недолюбливал поляков, будет уязвлено, если его зятем станет один из них, но что если императору удастся уговорить его, представив все в ином свете, то ему будет легче согласиться на наш брак. Относительно религии император прочитал мне длинную мораль, сказал, что крайне не одобряет принятого мною решения и жалеет, что такой человек, как я, оставил веру своих отцов и так далее; но что дело сделано и больше о нем нечего говорить, что он останется моим другом и поможет мне скрыть эту тайну от моего отца, ибо тот не должен о ней знать. Что наилучшим решением будет выйти замуж за г-на Фредро, который подходит мне и во всех других отношениях, и что он убедит моего отца, попросив его об этом как о личной услуге. Что в то время, когда он собирается восстановить Польшу, его друзья должны помочь ему предать забвению прошлую вражду, что мой отец — один из самых знатных вельмож России, все знают, как император его любит, и его согласие на брак дочери с поляком послужит добрым примером. Что мой отец — не из тех, кого осмелятся осудить, что скорее ему станут подражать и что, способствуя счастью своей дочери, он совершит поступок, полезный в политическом отношении.

Этот план был безупречен и внушил мне чувство живейшей благодарности к государю, который столь любезно и с таким умом вошел во все детали услуги, которую он мне оказывал. Я от всего сердца благодарила его. Он сказал, что мой отец сегодня должен быть на ужине во дворце, что он велит ему приехать в конце недели в Царское Село и там проведет с ним переговоры. Во время нашей беседы император сидел рядом со мной, держа меня за руку. Он несколько раз поцеловал мне руку, но я была так взволнована, что едва замечала все эти знаки благоволения. Но когда наш разговор подходил к концу, я случайно взглянула в окно и увидела, что с другой стороны довольно узкой улицы на нас устремлен не один взгляд. У ворот стояли дрожки императора, и немало любопытных пожелали узнать, что он делает у г-жи Нессельроде. Я почувствовала сильное смущение, и оно было бы еще больше, если бы все мои мысли не были заняты другим. Наконец к нам присоединилась г-жа Н[ессельроде]. Она собиралась уж не помню на какие воды и стала просить у Его Величества дозволения приехать в Экс-ла-Шапель, где император должен был участвовать в конгрессе⁸². Эта милость была ей дарована. Вернувшись домой, я пошла поговорить с отцом и старалась казаться как можно спокойней. Он занимал комнаты на первом этаже. Я сидела около окна, когда мимо проехал император и поприветствовал меня, лукаво усмехнувшись. «Отчего он смеется?» — спросил отец. Этот такой простой вопрос заставил меня испытать почти угрызения совести: получалось, что я участвую в заговоре.

Спустя два дня мы приехали в Царское Село. Император был чрезвычайно любезен с моим отцом и сделал все возможное и невозможное, чтобы привести его в хорошее расположение духа. Я все рассказала императрице, она выслушала меня с сочувствием, как я и ожидала: ее заранее предупредил император, и она сама вызвала меня на откровения. Наконец наступил день, когда Их Величества должны были возвращаться в столицу. Мы также собирались туда ехать. Выйдя из-за стола, император подошел к отцу и что-то сказал ему на ухо. Я почувствовала, что дрожу. Отец подошел ко мне и сообщил, что пойдет переговорить с Его Величеством в его кабинет, что я в это время должна велеть запрячь лошадей и быть готовой к отъезду, как только его беседа с государем закончится. Легко вообразить мое состояние. Спустя полчаса, время, которое мне показалось очень долгим, отец вышел из кабинета императора взволнованный и бледный. Он торопился поскорее уехать. Как только мы оказались в карете, он повернулся ко мне и сказал... то, что я и так хорошо знала. Он сказал мне все это с добротой, но и с некоторым усилием, а затем добавил: «Я ничего не имею против Фредро, кроме того, что он поляк и католик. Вы знаете мое мнение по этому поводу. Тем не менее я пообещал императору, что со вниманием отнесусь к его доводам и что если Вы не против этого брака, то он состоится». Произнеся эти слова, отец внимательно посмотрел на меня в надежде на отказ. Мне понадобились все мои силы, чтобы разочаровать его. Я сказала, что если речь идет только о моем согласии, то я его даю, но хотела бы быть уверенной, что он меня не осуждает. «Вы должны поступать так, как хотите, — ответил отец. — Мне нравится Фредро, я только жалею, что он поляк. Впрочем, еще необходимо разрешение вашей матери. Завтра я сообщу о вашем согласии императору, но, пока не придет ответ от вашей матери, не надо никому ничего говорить». [...]

По просьбе Фредро император разрешил послать курьера к моей матери, не ставя в известность моего отца, который не спешил ей писать.

Его Величество был на пути в Германию, когда пришел ответ. Матушка прислала его из Вены, куда, побывав в Карлсбаде и Теплице и направляясь в Париж, она приехала повидать Розалию⁸³. Письмо матушки было исполнено самых теплых чувств к Фредро, которого она очень любила, и теперь наша свадьба могла считаться делом решенным. Уезжая, император просил моего отца сообщить ему об ответе матушки и сделал все, чтобы его отсутствие не имело неблагоприятных последствий для столь хорошо улаженного им дела. Ему сообщили о согласии моей матери. Вот два письма, которые он адресовал по этому случаю моему отцу и Фредро.

«С чувством истинного удовлетворения я получил, дорогой граф, ваше письмо. Выражаю искренние пожелания, чтобы этот союз был счастливым и послужил вам утешением. Прошу вас передать жениху и невесте мои добрые пожелания и поздравления и быть уверенным в моей благосклонности. Уважающий вас

Александр.

Экс-ла-Шапель, 23 сентября 1818».

«Я получил ваше письмо от 8 сентября, генерал, и с истинным удовольствием убедился в том, что ничто более не препятствует вашим намерениям.

Будьте счастливы, как я вам того желаю, и я буду вдвойне рад тому, что смог оказать вам некоторое содействие.

Примите заверения в искреннем участии и почтении.

Александр.

Экс-ла-Шапель, 23 сентября 1818».

Эти два напоминания о доброте императора будут для нас всегда драгоценны, а время и место написания этих писем делают их почти историческими документами. Только большое сердечное благоволение могло позволить с таким вниманием входить во все подробности того, что император предпринял ради нас. Другие забыли бы обо всем во время конгресса, посреди стольких важных европейских дел. [...]

Император вернулся в Петербург в конце декабря⁸⁴. Он согласился исполнить просьбу моего будущего мужа и стать посаженым отцом на нашей свадьбе. Это русский обычай: настоящие родители доверяют посаженым отцу и матери вести своих детей в церковь. Хотя я была католичкой, мы решили сперва исполнить обряд греческой церкви — из-за моего отца да и общества в целом, которое стало бы осуждать императора за то, что он допустил столь явное доказательство моего вероотступничества. Такое притворство, ставшее уделом и Катиш, было мне крайне неприятно, но на этом настаивало католическое духовенство, и, отказавшись, я причинила бы много вреда другим. Как фрейлина я должна была венчаться в придворной церкви. Императрицы должны были сами возложить мне на голову фату и украсить меня своими бриллиантами. Но я попросила избавить меня от всего этого. У нас в доме была греческая часовня, и этого было достаточно. За несколько дней до венчания император получил известие о смерти своей сестры, королевы Вюртембергской⁸⁵. Он был крайне опечален, призвал к себе моего мужа и сказал ему со слезами на глазах, что не может присутствовать на нашей свадьбе, но хотел бы сохранить звание посаженого отца, и что его будет представлять князь Волконский⁸⁶. Посаженой матерью должна была быть госпожа Соболевская⁸⁷. Императрица Елизавета еще не вернулась в Россию⁸⁸, но написала мне следующее письмо.

«Не могу противиться желанию выразить вам, дорогая Паш, как я была рада узнать из письма вашего отца, что ваша судьба наконец решена. Мы довольно часто говорили с вами на эту тему, и мне не надо объяснять вам, как я отношусь к этому союзу и как надеюсь, что вы будете счастливы. Воспоминание о наших беседах послужит вам доказательством удовлетворения, которое я испытываю. Скажите, прошу вас, господину Фредро о том, как я его уважаю: если он еще не знает об этом, я рада случаю выразить ему свои чувства. Я надеюсь, если Богу будет угодно, прибыть в Петербург вскоре после того, как вы получите мое письмо: в конце декабря. Досадным обстоятельством является то, что мой путь не пройдет через Варшаву, как я надеялась. Император счел, что тому в это время года есть существенные препятствия. Я так радовалась возможности побывать в Варшаве, что с твердой уверенностью говорила об этом с госпожой Соболевской. Теперь я должна объяснить ей, почему не выполнила своего слова. Соизвольте сказать ей, дорогая Паш, что я очень сожалею о том, что мои надежды не сбылись, хотя и признаю доводы императора убедительными. Меня утешают, что года через два-три я буду вознаграждена. Не могу скрыть от будущей супруги поляка, что нахожу такую перспективу довольно неопределенной, и она меня мало радует. Прощайте, дорогая Паш, я рада повторять вам по любому поводу, что отношусь к вам с чувством самой нежной дружбы.

Елизавета.

Карлсруэ, 16/28 ноября 1818.

Вы, должно быть, знаете, что я не видела ни вашей матушки, ни Лизы, и была очень разочарована, что они не проехали через Карлсруэ».

[...] За два дня до венчания императрица-мать (недавно потерявшая дочь) велела передать мне, что, поскольку моей матери нет, она хочет благословить меня вместо нее. Эта любезность показалась мне чрезмерной, ибо предполагала некоторую степень близости, которой между нами не было. Много лет назад императрица Мария поссорилась с моей матерью, а затем они были только вежливы друг с другом. Потребность Ее Величества в услугах моего отца несколько сблизила ее только с ним и имела следствием благосклонное отношение к моей особе, к которой кто только тогда не благоволил!.. Но императрица Мария обожала представительствовать. Эта слабость побуждала ее совершать полезные и достойные поступки, но также располагала к зависти и заставляла даже делать смешные вещи. Это она помешала императрице Елизавете побывать в Варшаве. Направляясь в Германию, императрица Мария провела несколько дней в Варшаве⁸⁹, где постаралась произвести самое выгодное впечатление. Ей это удалось, но она знала, что ее невестку ждет совсем иной прием, что она всем вскружила голову и нашла отклик во всех сердцах. История князя Адама обеспечила ей любовь поляков, и те из них, кто приезжал в Петербург, с восторгом рассказывали об этом. Для императрицы Марии была нестерпима мысль, что ее могут превзойти, и она сделала все, чтобы изменить намерения императора.

Я исполнила ее приказ. Она была по-настоящему любезна и нежна со мной, я должна это признать, хотя привычка находиться в противоположной партии не позволила мне растрогаться, как если бы я поверила в искренность ее чувств. В день моей свадьбы⁹⁰ отец благословил меня по русскому обычаю образом святителя Николая, своего покровителя. В течение дня я молилась Богу, писала матушке, сестре и Эжени⁹¹ и позволяла всем старым горничным матери и бабки мучить себя: они заставили меня соблюсти множество совершенно необходимых, по их мнению, обычаев. Среди всего прочего мне пришлось перепоясать нижнюю рубашку розовой лентой и положить в лиф кусочек хлеба. Я решила не противиться им в такой момент. Г-н Гурьев⁹² и моя тетка Голицына были моими посажеными отцом и матерью. [...]

На следующий день император прислал мне три великолепных жемчужных ожерелья и бриллиантовый фермуар. Объехав с визитами весь город, я мирно зажила в обществе Катиш и моего мужа. Мои комнаты были очень удобны и очаровательны, каждый день мы принимали гостей, впрочем, немногочисленных, нам было чем заняться и была возможность отдохнуть. Мы ужинали наверху с отцом, после чего были предоставлены самим себе. У меня и моего мужа, хотя мы и жили вместе, были свои слуги, свой экипаж и, когда мы хотели, то ужинали раздельно. Все это мой отец легко принимал и был очень добр с нами. Тогда-то я впервые познакомилась с г-жой Нарышкиной. В то время, когда она была любовницей императора, многие, в том числе мои родители, не принимали ее у себя дома. Одно обстоятельство позволило ей заслужить одобрение г-жи де Тарант⁹³: г-жа Нарышкина пришла однажды на панихиду по Людовику XVI, которую эмигранты служили каждый год 21 января⁹⁴, и, когда она выходила из церкви, г-жа де Тарант раскланялась с ней. Уверяют, что г-жа Нарышкина была этим очень польщена, и об этой истории долго судачили. Став благочестивым учеником г-жи Крюденер, император Александр отказался от всех своих слабостей и порвал отношения с г-жой Нарышкиной. Та отправилась путешествовать и вернулась только спустя несколько лет. Она нанесла мне визит, думаю, затем, чтобы посмотреть, как я устроилась, и, поскольку императрица Елизавета велела мне хорошо ее принять, я без колебаний поддержала это новое знакомство, которое позволяло мне развлечься, и побывала у нее. В ее доме собиралось очень разношерстное общество: это мне тоже было в новинку и развлекло меня, но только раз. Наше знакомство этим и ограничилось. [...]

22 сентября 1822 г. мы покинули Петербург и направились в Галицию через Вильну и Пулавы⁹⁵. Мы провели четыре дня в Вильне. Ее местоположение показалось мне прелестным: холмистая местность, старые здания, исторические воспоминания, связанные с прекрасной Барбарой Радзивилл⁹⁶. [...] Наконец мы уехали из Вильны, направившись прямо в Пулавы. Едва мы оказались в Царстве Польском, как наше путешествие превратилось в своего рода триумф. Мы беспрестанно встречали старых знакомых и друзей Фредро, которые бросались ему на шею, причем это были люди из разных слоев общества. Любовь, которую они ему демонстрировали, была трогательной и искренней. Мне хотелось одновременно и плакать, и смеяться. Вообще я была польщена.

Мы надеялись найти в Пулавах часть семейства Чарторыйских, но в то время оно было рассеяно. Зато мое неудовлетворенное любопытство было полностью вознаграждено благодаря создавшейся таким образом возможности общаться с одним князем Адамом⁹⁷. Я с ним хорошо знакома, но, как я уже упоминала, он видел меня сперва ребенком, а потом совсем юной девушкой, и никогда со мной не говорил, и поначалу я подумала, что, несмотря на дружбу с моим мужем, мое присутствие может его смущать. Эта мысль повергла меня в замешательство, и князь Адам, сам застенчивый и замкнутый, был неспособен придать мне уверенности. Впрочем, его лицо, напомнившее мне о столь многом, его имя внушали мне участие, которое вернуло мне присутствие духа.

Я начала нечто вроде разговора, он поддержал его сперва из вежливости, а затем более непринужденно. Спросил, что нового в Петербурге, и я заметила, что он пытается назвать имя императрицы. Наконец он его произнес. На меня это произвело необычайное впечатление: я покраснела и смутилась тем более, что князь сам казался взволнованным. Он стал спрашивать меня сперва осторожно, а затем, не скрывая своего интереса, о положении императрицы, о ее здоровье, о ее окружении. Каждый его вопрос был точен и свидетельствовал о том знании человека, которое приобретается, когда о нем непрерывно думаешь. Невольно, и сам того не замечая, он все больше оживлялся. Это растущее оживление доказывало искренность привязанности, выдержавшей все испытания. Он сказал, что мой муж выполнил поручение императрицы, которое его касалось. Затем он смолк, затем произнес, словно не отдавая себе отчета в сказанном: «Это такая неожиданная радость, что императрица помнит обо мне. Я давно не был так счастлив». И он погрузился в глубокую задумчивость, которая ему очень идет: у него такой выразительный взгляд.

Мы долго гуляли в саду Пулав. Князь Адам все время возвращался к той же теме и говорил с той стремительностью, что свойственна человеку, у которого разыгралось воображение. Обычно он говорит медленно и с трудом находит подходящие выражения. Раза два-три у меня от волнения перехватывало дух: никогда прежде я не оказывалась в присутствии человека, охваченного страстью. Я боялась сделать что-нибудь не так, и на следующий день пошла в церковь молить Бога оградить меня от опасностей. Между тем в чувствах князя Адама было столько благородства и чистоты, что я могла успокоиться. Он говорил об императрице: «Если бы она знала, как ее любят в Польше, каким благотворным стало бы ее присутствие!.. Что может быть утешительнее для сердца и воображения, чем представить себе государство, послушное воле императрицы!» Я запомнила эти слова, вырвавшиеся у человека, обычно молчаливого, наделенного такой искренней душой и умеющего делать счастливыми других, в то время как сам он не знает счастья.

Мы провели несколько дней в Пулавах, и я без колебаний привязалась к этому столь прекрасному существу. Наряду с романическими качествами я обнаружила в нем милое добродушие, мягкую, тонкую веселость и образованный ум. Меня окончательно успокоило то, что мы заговорили о моей матери. Князь посетил ее в Париже незадолго до ее смерти, и они нашли общий язык. Матушка примирилась с тем, что осталось в прошлом, а князь обладал справедливым сердцем и с уважением отнесся к ее былой суровости. К тому же, после признания графа Ростопчина он знал, что не мои родители его предали. После этого разговора мы еще больше почувствовали расположение друг к другу, мой муж был этому очень рад, и мы покинули Пулавы с явным сожалением. Мне понравился князь Адам и сам по себе, и потому, что он был связан с моим мужем и столькими дорогими мне людьми.

Несколько лет спустя я познакомилась с его женой, гораздо моложе него, доброй и очаровательной, но на которой он вовсе не стремился жениться, да и она любила другого. Она была урожденная княжна Сапега⁹⁸, ее мать была сестрой графа Замойского⁹⁹, и г-жа Замойская¹⁰⁰, тетка княжны Сапеги, устроила эту свадьбу с целью иметь послушную невестку. Князь Адам, любивший одну-единственную, но понимавший необходимость жениться, решил, что лучше эта жена, чем другая (от него скрыли то, что юная княжна его не любит), и оба предприняли все усилия, чтобы сделать друг друга счастливыми. Они живут дружно, но княгиня Чарторыйская в начале своего замужества очень страдала из-за неприязни своей свекрови¹⁰¹: в ярости от того, что княжну Сапегу предпочли мадемуазель Матушевич¹⁰², свекровь долго подвергала свою невестку всякого рода оскорблениям и унижениям, от которых князь Адам спас ее только после того, как увез путешествовать. Все это было в далеком прошлом, когда я познакомилась с ней, и она весело мне об этом рассказывала. Она сказала, что спустя несколько дней после свадьбы получила множество анонимных писем, полных то зависти к ее счастью, то поздравлений, и бесчисленное количество портретов своего мужа, который был не виноват в своих успехах и в том, что из-за него теряли голову. В Болонье его однажды похитила некая маркиза и два дня держала взаперти в своем замке. Ему удалось бежать и вернуться к жене.

Князь Адам необычайно рассеян. Однажды в гостиной своего дома в Пулавах он стал снимать большую картину в раме, чтобы показать ее гостям. Граф Матушевич (отец), который случился поблизости, получил сильный удар рамой по голове. Вместо того чтобы извиниться, князь Адам посмотрел на него пристально и торжественно произнес: «У вас шишка!» И удалился, как ни в чем не бывало.

Через два дня после отъезда из Пулав мы приехали в Леопол¹⁰³ к моему тестю, в доме которого жили почти все его дети. [...]

¹ Так стал называться сборник, включавший отрывки из Ветхого и Нового Заветов с комментариями, опубликованный в 1674 г. Н.Фонтеном под псевдонимом Ройамон.

² Мать графини В.Н.Головиной княгиня Прасковья Ивановна Голицына (урожденная Шувалова; 1734–1804) приехала во Францию вместе с семейством дочери; умерла в Дрездене на обратном пути из Франции.

³ Дочери подруг графини В.Н. Головиной, живших по соседству с ней в Париже и упоминаемых в ее «Воспоминаниях»: графини де Люксембург и графини де Сент-Альдегонд.

⁴ Шарль Роллен (1661–1741) — французский литератор, историк.

⁵ Гийом Данвиль — французский поэт первой половины XVII в., автор поэмы «Целомудрие» (1624).

⁶ Даниил Штейбельт (между 1755 и 1765–1823) — немецкий пианист и композитор, в свое время соперничавший как исполнитель с Бетховеном. Жил во Франции, Англии, умер в Петербурге.

⁷ Граф Н.Н.Головин просил уволить его в отставку весной 1799 г., «но император позволил ему оставить двор, но не службу. Его величество положительно требовал, чтобы тот принял какое-либо место. Муж, не желая ослушаться, решился просить себе место президента почтового департамента, главным директором которого был граф Ростопчин. Император согласился и заставил его, кроме того, принять место сенатора» (Головина В.Н. Мемуары // История жизни благородной женщины. М., 1996. С.210-211). Граф Головин был назначен на пост председателя почтового департамента 6 июня 1799 г.

⁸ Великая княгиня Анна Федоровна (урожденная принцесса Юлиана-Генриетта-Фридерика-Ульрика Саксен-Кобургская; 1780–1860) — первая жена (с 1796 г.) великого князя Константина Павловича (1779–1831). В 1801 г. уехала из России, с 1820 г. — в официальном разводе. Графиня В.Н.Головина пишет о ней в своих «Воспоминаниях»: «Великая княгиня была довольно красива, но неграциозна, плохо воспитана и крайне романтична, что было опасно при полном отсутствии принципов в образовании. Несмотря на доброе сердце и природный ум, она постоянно подвергалась опасностям, ибо не обладала ни одной из тех добродетелей, которые побеждают слабости. Жестокое обращение Константина способствовало ее заблуждениям. Она стала подругой великой княгини Елисаветы, и та была способна возвысить ее душу, но обстоятельства, все более и более тяжелые, ежедневные события едва давали великой княгине Анне возможность прийти в себя» (Головина В.Н. Мемуары. С. 151).

⁹ Князь Адам Чарторыйский и его младший брат приехали в Петербург в 1795 г. как заложники России в то время, когда решался вопрос о снятии конфискации с их имения, и волей Екатерины II были назначены камер-юнкерами. C этого времени началась дружба князя А.Чарторыйского с великим князем Александром Павловичем.

¹⁰ Дочь Елизаветы Алексеевны великая княжна Мария Александровна родилась 18 мая 1799 г., умерла 27 июля 1800 г.

¹¹ Граф Федор Васильевич Ростопчин (1765–1826) стремительно возвысился после восшествия на престол Павла I: стал генерал-адъютантом, действительным тайным советником, графом Российской империи, затем первоприсутствующим в Коллегии иностранных дел, членом Совета императора. Был близким другом графа Н.Н.Головина. В 1812–1814 гг. — московский главнокомандующий.

¹² Князь А.Чарторыйский был назначен посланником ко двору короля Сардинии Карла-Эммануила IV (1796–1802), который в 1799 г., благодаря победам А.В.Суворова в Италии, смог переехать с острова Сардиния на континент и жил во Флоренции.

¹³ Граф Николай Александрович Толстой (1761–1816) — обер-гофмаршал императорского двора, действительный камергер, впоследствии постоянный спутник Александра I в его заграничных поездках.

¹⁴ Манифестом от 8 сентября 1802 г. коллегиальное управление, введенное Петром I, было отменено и учреждено восемь министерств. Генерал-прокурор (должность, введенная в 1722 г.) был представителем особы государя в Сенате, разделенном на коллегии, осуществлял связь между верховной властью и центральными органами и следил за исполнением императорских указов.

¹⁵ Князь А.Чарторыйский был назначен министром иностранных дел в начале 1804 г.

¹⁶ Княгиня Наталья Николаевна Голицына (урожденная графиня Головина; 1765–1837) — сестра Н.Н.Головина и жена князя Якова Александровича Голицына (1753–1821), бригадира, предводителя дворянства Воскресенского уезда Московской губернии.

¹⁷ Шифр, который получала фрейлина, представлял собой бриллиантовый вензель императрицы или великой княгини и предназначался для ношения на плече.

¹⁸ Имеются в виду сыновья Н.Н. и Я.А. Голицыных Александр (1785–1813), умерший в Лаоне, во Франции, от ран; Николай (1788–1850), командовавший Гвардейской кирасирской дивизией; Григорий (1789–1821) — ротмистр; Петр (1791—?) — майор Нарвского драгунского полка.

¹⁹ Князь А.Чарторыйский в «Мемуарах» пишет, что его согласие возглавить Министерство иностранных дел вызвало возмущение не только «партии русской молодежи»: «Даже сама императрица Елизавета усматривала в моем согласии дурные намерения, или, по крайней мере, неделикатность по отношению к императору; по ее мнению, пост этот, требовавший такого огромного доверия, я согласился принять вопреки желанию общества (так, по крайней мере, ей казалось); и она была уверена, что я отнимаю у императора любовь народа» (Мемуары князя Адама Чарторыйского и его переписка с императором Александром I. М., 1912. Т.1. С.324).

²⁰ Наполеон в начале 1805 г. присоединил к своей империи Пьемонт, Геную и Лукку, угрожал Неаполю. Союзный трактат между Россией и Англией был заключен 30 марта (11 апреля) 1805 г.

²¹ Князь А.Чарторыйский оставил пост министра иностранных дел в 1807 г., в 1810-м — покинул Петербург.

²² Князь А.Чарторыйский участвовал в Венском конгрессе (сентябрь 1814 – июнь 1815) не как официальный представитель России, а как друг императора Александра и защитник польских интересов. Александр I намеревался «восстановить» хотя бы часть Польши; 21 апреля (3 мая) 1815 г. в Вене были подписаны трактаты между Австрией, Пруссией и Россией, определявшие судьбу Варшавского герцогства; оно (за небольшими исключениями) было присоединено к России под наименованием Царства Польского. 13 (25) мая того же года последовал манифест жителям Царства Польского о даровании им конституции, самоуправления, собственной армии и свободы печати.

²³ Граф Григорий Григорьевич Кушелев (1754–1833) — адмирал, вице-президент Адмиралтейств-коллегии. Был одним из любимцев императора Павла.

²⁴ Граф Иван Павлович Кутайсов (1759–1834) — обер-шталмейстер, бывший брадобрей и камердинер Павла I, ставший его фаворитом.

²⁵ Намереваясь «говорить сама, а не отсылать к тому, что было сказано другими», графиня П.Н.Фредро в действительности воспроизводит историю рождения дочери Елизаветы, близко следуя тексту «Воспоминаний» своей матери (ср.: Головина В.Н. Мемуары. С. 215-217).

²⁶ В феврале 1801 г., незадолго до гибели императора Павла, граф Ростопчин попал в опалу и с тех пор жил в своем подмосковном имении Вороново.

²⁷ Графиня Софья Владимировна Строганова (урожденная княжна Голицына; 1774–1845) была подругой императрицы Елизаветы Алексеевны; ее муж граф П.А.Строганов входил, как и князь А.Чарторыйский, в число «молодых друзей» Александра Павловича и в состав Негласного комитета.

²⁸ Великий князь Александр Павлович познакомился с Марией Антоновной Нарышкиной (урожденной княжной Святополк-Четвертинской; 1779–1854) незадолго до гибели Павла I, в 1801 г. Их связь длилась несколько лет.

²⁹ Великий князь Николай Павлович (будущий император Николай I; 1796–1855) — третий сын Павла I.

³⁰ Княгиня Наталья Федоровна Голицына (урожденная княжна Шаховская; 1779–1807) — жена тайного советника, гофмаршала двора Елизаветы Алексеевны и Екатерины Павловны князя А.М.Голицына.

³¹ Имеется в виду штабс-ротмистр Кавалергардского полка Алексей Яковлевич Охотников (1782–1807). Судя по сохранившимся дневниковым записям Елизаветы Алексеевны (ГАРФ. Ф. 658. Оп.1. Ед.хр. 5), она действительно была влюблена в него с 1803 г. Смертельно раненный при загадочных обстоятельствах, Охотников умер 30 января 1807 г. Императрица тяжело переживала его смерть.

³² Великая княжна Елизавета Александровна родилась 2 ноября 1806 г., умерла 30 апреля 1808 г.

³³ Принцесса Амалия Баденская (1776–1823) жила в России в 1801–1814 гг.

³⁴ Речь идет о княжне Елизавете Александровне Голицыной (1806–1816).

³⁵ Князь Федор Александрович Голицын (1805–1848) перешел в католичество и стал членом ордена иезуитов. В 1845 г. был заочно лишен всех прав и приговорен к каторжным работам за отказ возвратиться в Россию после неоднократных вызовов правительства. Его брат Михаил Александрович (1804–1860) — русский посол в Испании, также стал католиком. Оба умерли в Италии.

³⁶ Пастор англиканской церкви Питт (ум. в 1814 г.) был членом комитета Библейского общества. Его жена состояла лектриссой при императрице Елизавете Алексеевне.

³⁷ Возможно, намек на ослабление со стороны России блокады Англии, вызвавшее недовольство Наполеона и ставшее одной из причин войны 1812 г.

³⁸ Сестра Александра I великая княжна Екатерина Павловна (1788–1818) была с 1809 г. замужем за принцем Петром-Фридрихом-Георгом Ольденбургским (Георгием Петровичем; 1784–1812) — тверским, новгородским и ярославским генерал-губернатором; в 1815 г. стала женой наследника престола и вскоре короля Вильгельма Вюртембергского.

³⁹ Графиня Анна Ивановна Толстая (урожденная княжна Барятинская; 1776–1826) — жена графа Н.А.Толстого, с юности близкая подруга графини В.Н.Головиной, статс-дама Елизаветы Алексеевны, одна из первых русских женщин, перешедших в католичество.

⁴⁰ Имеется в виду графиня Елизавета Николаевна Головина (в замужестве графиня Потоцкая; 1795—?), младшая сестра графини П.Н.Головиной.

⁴¹ Князь Федор Федорович Голицын (1794–1854) был сыном брата графини В.Н.Головиной князя Ф.Н.Голицына, в 1820 г. сопровождал ее за границу.

⁴² В декабре 1813 г. союзные войска готовились продолжить военные действия на территории Франции, 14 декабря Александр I прибыл в Карлсруэ, столицу Баденского маркграфства и местожительство матери императрицы Елизаветы Алексеевны. Императрица выехала из России в конце декабря 1813 г., ее встреча с Александром произошла в Брухзале в июне 1814 г.

⁴³ После ряда громких обращений в католичество иезуиты были высланы из Петербурга в декабре 1815 г. с запрещением жить в обеих столицах; в 1820 г. орден был запрещен в России.

⁴⁴ Граф Александр Мишо де Боретур (1771–1841) — уроженец Савойи, католик, с 1805 г. cостоял на русской службе. С 1814 г. — генерал-адъютант Александра I. Впоследствии утверждал, что незадолго до смерти императора был послан в Рим для переговоров с папой о намерении Александра I перейти в католицизм и объединить обе церкви (см.: Pierling P. Problème d’histoire. L’empereur Alexandre Ier est-il mort catholique? Paris, 1913).

⁴⁵ Жан Бийи (1738–1829) — член ордена иезуитов, был в Петербурге в 1808–1810 гг. преподавателем математики, затем, в 1813–1820 гг., занимал должность адмонитора (надзирателя за деятельностью генерала ордена).

⁴⁶ Иезуит Жан-Луи Розавен де Льессек (1772–1851) приехал в Россию в 1804 г., преподавал философию в Петербургском иезуитском благородном пансионе, был завсегдатаем дома Головиных и духовником принцессы де Тарант. Содействовал переходу в католичество П.Н.Головиной и других русских женщин.

⁴⁷ Дочь графа Н.А.Толстого графиня Екатерина Николаевна (1789–1870), подруга детства графини П.Н.Головиной, перешла в католичество, как и ее мать графиня Толстая, и впоследствии вышла замуж за адъютанта Александ-ра I, поляка князя К.Любомирского.

⁴⁸ Я не упоминаю об одном обстоятельстве, о котором, если понадобится, могу рассказать устно (примеч. автора на полях рукописи).

⁴⁹ Баронесса Варвара-Юлиана Крюденер (1764–1824) — российская подданная немецкого происхождения, автор романа на французском языке «Валери» (1803), затем проповедница христианского мистицизма. Она впервые встретилась с Александром I в Гейльбронне (юго-запад Германии) 4 июня 1815 г., затем последовала за ним в Париж. Некоторое время император находился под духовным влиянием баронессы, ставшей отчасти вдохновительницей Священного Союза. В 1821 г. она приехала в Петербург, где ее религиозная проповедь имела немалый успех в среде русского общества.

⁵⁰ Граф Иоаннис (Иван Антонович) Каподистрия (1776–1831) — греческий и русский государственный деятель. В 1809–1822 гг. на русской службе, статс-секретарь по иностранным делам (1815–1822). В 1827 г. избран президентом Греции. Убит террористом.

⁵¹ 20 февраля 1802 г. был издан указ о «вольных хлебопашцах», по которому помещикам разрешалось освобождать своих крестьян с землей по обоюдному согласию. В 1804–1805 гг. был проведен первый этап крестьянской реформы в Лифляндии и Эстляндии.

⁵² Верный консервативной политике Священного Союза, Александр I отказался в 1821 г. поддержать освободительную борьбу греков против турецкого владычества. В следующем году в России были запрещены все тайные общества.

⁵³ Имеется в виду баронесса Крюденер.

⁵⁴ Акт о создании Священного Союза был подписан Александром I, прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III и австрийским императором Францем I 26 сентября 1815 г. и имел целью поддержание порядка в Европе. Инициатива создания Священного Союза принадлежала императору Александру.

⁵⁵ Ошибка в копии. Имеется в виду Игнатий Линдль, приобретший известность в Мюнхене своими экзальтированными проповедями и подвергшийся преследованиям со стороны католических властей. В 1819 г. прибыл в Петербург, благосклонно принятый Александром I, и получил разрешение говорить проповеди в Мальтийской церкви Пажеского корпуса. Менее чем через год был отправлен в Одессу.

⁵⁶ Иоанн Госслер (1773–1858) — мистик из партии «новокатоликов», как и Линдль; был в Мюнхене католическим священником и входил в группу пиетистов. За симпатии к протестантизму был в 1817 г. лишен места и вскоре приглашен в Петербург, где его в 1820 г. избрали директором Библейского общества. Проповеди Госслера в католической церкви св. Екатерины на Невском проспекте пользовались успехом в среде мистически настроенного русского общества. Католическое духовенство запретило ему проповедовать в своей церкви, а Александр I оказал финансовую помощь для найма особого помещения. В 1823–1824 гг. Госслер издал в Петербурге книгу на немецком языке «Дух жизни и учения Иисуса», переведенную на русский язык и осужденную русской церковью. В результате Госслер был выслан из России. Впоследствии официально принял лютеранство.

⁵⁷ Князь Александр Николаевич Голицын (1773–1844) был в 1803–1817 гг. обер-прокурором Синода, с 1810 — главноуправляющий иностранными исповеданиями, член Государственного Совета, с 1812 г. — сенатор. Тяготел к мистицизму, был сторонником объединения различных христианских вероисповеданий. В 1817 г. возглавил Министерство духовных дел и народного просвещения.

⁵⁸ С 1842 г. князь А.Н.Голицын жил в своем крымском имении.

⁵⁹ Родион Александрович Кошелев (1749–1827) — действительный камергер, обер-гофмейстер, член Государственного Совета, друг князя А.Н.Голицына, мистик и масон. В 1818 г. вышел в отставку, посвятив свою жизнь пропаганде мистицизма.

⁶⁰ Граф Пьер-Луи-Огюст де Лаферонне (1777–1842) был послом Франции в России в 1819–1827 гг.

⁶¹ Княгиня Анна Сергеевна Голицына (урожденная Всеволожская; 1779–1837) подружилась с баронессой Крюденер в 1821 г., в 1824 г. отправилась вместе с ней и ее дочерью в Крым, намереваясь обосноваться в своем имении в Кореизе.

⁶² Княгиня Софья Сергеевна Мещерская (урожденная Всеволожская; 1775–1848) — автор религиозно-нравственных сочинений, состояла в переписке с Александром I, находившимся отчасти под ее духовным водительством. Сохранились сведения о том, что княгиня С.С.Мещерская одно время жила в Крыму, но уже после смерти баронессы Крюденер, в 1830-е гг. (см.: Архив Раевских. СПб., 1905–1908. Т.2. С.215).

⁶³ Граф (с 1831 г. князь) Виктор Павлович Кочубей (1768–1834) был в 1802–1807 и в 1819–1827 гг. министром внутренних дел.

⁶⁴ Антоний-Франциск Спада (ум. в 1843 г.) приехал в Россию в 1801 г. Был автором ряда сочинений на французском языке по истории и литературе. С 1819 г. обосновался в Одессе, где по ходатайству В.П.Кочубея, в доме которого он жил продолжительное время, получил место преподавателя в Ришельевском лицее.

⁶⁵ По свидетельству самой графини В.Н.Головиной, это знакомство произошло раньше — по пути Головиных во Францию, в Берлине, летом 1802 г. (см.: Головина В.Н. Мемуары. С. 248).

⁶⁶ В основе романа В.-Ю. Крюденер — история любви к ней в 1785 г. секретаря русской миссии в Венеции А.А.Стахиева. Русский перевод: Крюденер Юлия. Валери. М., 2000.

⁶⁷ Баронесса Крюденер прибыла в Петербург в январе 1821 г., когда графиня В.Н.Головина уже была во Франции (с лета 1820 г.).

⁶⁸ Графиня В.Н.Головина вторично отправилась во Францию в 1818 г., в 1820 г. приезжала в Петербург.

⁶⁹ Графиня Мария Дмитриевна Нессельроде (урожденная графиня Гурьева; 1786–1849) — жена управляющего коллегией, затем министра иностранных дел (1816–1856) графа К.В. Нессельроде.

⁷⁰ Имеется в виду знаменитая красавица гречанка графиня Софья Константиновна Потоцкая (урожденная Глявоне; в первом браке графиня Витт; 1766–1822) — жена графа Феликса Станислава Щенсного-Потоцкого.

⁷¹ Графиня Александра Григорьевна Лаваль (урожденная Козицкая; 1772–1850) была женой французского эмигранта на русской службе графа И.С.Лаваля.

⁷² Имеется в виду внебрачная дочь («воспитанница») графа С.П.Румянцева Варвара Сергеевна Кагульская (первоначальная фамилия — Сергеева; 1794–1875), подруга детства графини П.Н.Головиной, вышедшая замуж за князя П.А. Голицына и прозванная «princesse Babet».

⁷³ По-видимому, имеется в виду баронесса Анна Сергеевна Строганова (урожденная княжна Трубецкая; 1765–1824) — жена барона Г.А.Строганова, жившая с мужем в разъезде.

⁷⁴ Граф Александр Николаевич Толстой (1793–1866) — сын графа Н.А.Толстого, с 1819 г. подпоручик Кавалергардского полка.

⁷⁵ Имеется в виду графиня Е.Н.Толстая.

⁷⁶ Графиня Елизавета Головина в 1818 г. сопровождала свою мать во Францию.

⁷⁷ Весну и зиму 1817–1818 гг. императорская фамилия провела в Москве, где состоялась закладка храма Христа Спасителя на Воробьевых горах, а также шла подготовка к открытию в марте 1818 г. в Варшаве первого конституционного сейма.

⁷⁸ Софья Петровна Свечина (урожденная Соймонова; 1782–1857) — религиозная писательница, перешла в католичество в 1814 г. В начале ноября 1818 г. уехала в Париж, где ее салон стал центром католицизма.

⁷⁹ Поляк граф Леон (Лев Северинович) Потоцкий (1789–1860), впоследствии муж графини Е.Н.Головиной, был на русской дипломатической службе, с 1815 г. состоял при Временном правительстве Царства Польского в качестве главного секретаря по иностранной переписке, с 1818 г. — действительный тайный советник.

⁸⁰ Княгиня Екатерина Петровна Гагарина (урожденная Соймонова; 1790–1873) была сестрой С.П.Свечиной и женой дипломата князя Г.И.Гагарина.

⁸¹ Когда я писала об этом в 1842 г. на глазах у моего мужа, с целью как-то развлечь его, я не могла ни сказать всего, ни представить события в их истинном свете. Теперь я более чем свободна и могу говорить полную правду. Мой муж был одним из самых приятных и достойных людей, но не знаю, из-за какой странной, досадной причуды он мне не очень нравился. Воспитанная в русских обычаях, я считала также, что поляк — это человек не моего уровня. Я не чувствовала неприязни к г-ну Фредро, как к г-ну де Сен-При, но если бы не вопрос религии и не желание, необходимость исповедовать католическую веру, я бы никогда не согласилась на этот брак, да и ни на какой другой. Понадобилось время, чтобы я привыкла к этому прекрасному человеку. В конце концов я полюбила его всем сердцем (примеч. автора на полях рукописи).

Граф Гийом-Эмманюэль (Эммануил Францевич) де Сен-При (1776–1814) — французский эмигрант на русской службе с 1793 г. Участвовал в кампаниях против Наполеона. Был одно время претендентом на руку графини П.Н. Головиной. Умер от ран во время заграничного похода русских войск.

⁸² В сентябре 1818 г. Александр I принимал участие в Ахенском конгрессе (французское название немецкого города Ахена — Экс-ла-Шапель), где встречался с прусским королем и австрийским императором. На конгрессе была заключена конвенция о выводе из Франции союзных войск.

⁸³ Имеется в виду графиня Александра-Розалия Ржевусская (урожденная княжна Любомирская; 1791–1865), с которой графиня В.Н.Головина познакомилась в 1816 г. Славилась своим умом как в Петербурге, так и в Варшаве; ее ценили Н.М.Карамзин и П.А.Вяземский. «Мемуары» Ржевусской, в которых много места уделено русской придворной жизни эпохи Александра I и Николая I, были изданы в 1939 г.

⁸⁴ 22 декабря 1818 г.

⁸⁵ 11 января 1819 г. Александр I получил известие о смерти Екатерины Павловны, скоропостижно скончавшейся 28 декабря 1818 г.

⁸⁶ Князь Петр Михайлович Волконский (1776–1852) — военный и государственный деятель, генерал-адъютант (с 1801 г.), в 1815–1823 гг. — начальник Генерального штаба, фактически возглавлял управление русской армией. Сопровождал императора Александра во всех его поездках по России и странам Европы.

⁸⁷ По-видимому, имеется в виду жена графа Игнатия Соболевского (1770–1846), с 1815 г. министра и статс-секретаря Царства Польского.

⁸⁸ Императрица Елизавета Алексеевна ездила осенью 1818 г. к себе на родину в Германию.

⁸⁹ Императрица Мария Федоровна отправилась за границу в конце августа 1818 г., с 8 до 16 сентября была в Варшаве, вернулась в Россию в конце декабря того же года.

⁹⁰ 22 января / 3 февраля 1819 г. (примеч. автора на полях рукописи).

⁹¹ В «Моих воспоминаниях» графиня Фредро пишет о некоей Эжени, которая родилась в 1802 г. и воспитывалась в семье Головиных. Других сведений она не приводит.

⁹² Имеется в виду отец графини М.Д.Нессельроде граф Дмитрий Александрович Гурьев (1751–1825), бывший в 1810–1823 гг. министром финансов. В молодости его опекал И.И.Шувалов, которого он сопровождал во Францию и Италию, за границей познакомился с графом Н.Н.Головиным, впоследствии оказавшим ему помощь в продвижении по службе.

⁹³ Принцесса Луиза-Эмманюэла де Тарант (урожденная герцогиня де Шатийон; 1763–1814) приехала в Россию в 1797 г. по приглашению Павла I и Марии Федоровны. Стала статс-дамой императрицы. После пребывания во Франции в 1801–1804 гг. вернулась в Россию и умерла в доме графини В.Н.Головиной. Свято хранила память о казненных короле Людовике XVI и королеве Марии Антуанетте, поддерживала постоянную связь с их дочерью герцогиней Ангулемской. В России олицетворяла верность монархизму и традиционной религии. См. о ней и публикацию двух ее писем к В.Н. Головиной: Гречаная Е.П. Французские тексты женщин аристократического круга конца XVIII–начала XIX века и взаимодействие культур // Известия РАН. Сер. Литературы и языка. 1999. Т.58. № 1. С.33-44.

⁹⁴ 21 января 1793 г. Людовик XVI был гильотинирован.

⁹⁵ Поместье князей Чарторыйских (с начала XVIII в.) на берегу Вислы, к западу от Люблина, с английским парком.

⁹⁶ Княжна Барбара Радзивилл (ум. в 1551 г.), происходившая из древнего литовского княжеского рода, стала сперва тайной, а затем официальной женой польского короля Сигизмунда II Августа. В 1548 г. он привез ее из пригорода Вильны в королевский дворец в Кракове с намерением короновать. Однако Польский сейм пытался расторгнуть этот неравный, по его мнению, брак. Тем не менее за полгода до смерти Барбара Радзивилл была коронована.

⁹⁷ В 1823 г. князь А.Чарторыйский был освобожден от должности попечителя виленского учебного округа; в Пулавах он вел уединенный образ жизни.

⁹⁸ Княжна Анна Сапега (1799–1864) стала женой князя А.Чарторыйского в 1817 г.

⁹⁹ Имеется в виду граф Станислав Замойский (1775–1856) — действительный тайный советник, член Государственного Совета.

¹⁰⁰ Графиня Софья Замойская (урожденная княжна Чарторыйская; 1778–1837) была сестрой князя А.Чарторыйского.

¹⁰¹ Имеется в виду Изабелла Чарторыйская (урожденная Флемминг; 1743–1835).

¹⁰² Имеется в виду сестра российского дипломата А.Ф.Матушевича, воспитанная, как и ее брат, в доме Чарторыйских.

¹⁰³ Город в Галиции.

* * *

Мемуары как жанр получили особое развитие во Франции в XVII–XVIII веках. В их создании наравне с мужчинами — такими прославленными авторами, как кардинал де Рец или герцог де Сен-Симон, принимали активное участие и женщины, прежде всего близкие к королевскому двору: герцогиня де Монпансье, родственница Людовика XIII, Н.Дюоссе, камеристка маркизы де Помпадур, Ж.-Л.-А.Кампан, камеристка королевы Марии Антуанетты, С.-Ф. ле Жанлис, известная писательница и свидетельница Великой Французской революции. Эти тексты, обычно называемые аристократическими мемуарами, тяготеют к воссозданию картины эпохи, и в них преобладают портреты исторических деятелей. Среди женских мемуаров с первой половины XVIII века очень популярной стала также «Жизнь г-жи Гюйон, написанная ей самой» — религиозная автобиография с акцентом на личности автора, принадлежавшая известной французской проповеднице мистицизма и имевшая большой успех в России в конце XVIII — начале XIX века.

Традиция женской мемуаристики на французском языке в России восходит к «Запискам» Екатерины II и «Моей истории» Е.Р. Дашковой, опиравшихся на образцы французских аристократических мемуаров, а время наиболее интенсивного распространения этого жанра приходится на первую половину русского XIX века. Увлечение автобиографическими текстами в России не случайно совпадает с приобщением ее с конца XVIII века к западным формам религиозности. Католическая практика индивидуальных «духовных упражнений», протестантский самоанализ, заменивший исповедь и превратившийся в одинокое предстояние перед Богом, а в сущности перед самим собой, способствовали успешному развитию тех жанров, суть которых составляет наблюдение автора за собственным сознанием, прихотливой духовной жизнью, то есть — мемуаров, дневников, писем.

Притяжение католицизма исходило прежде всего из области французской культуры, влияние которой усилилось в конце царствования Екатерины II, когда значительно возрос приток в Россию французских эмигрантов. Их основную массу составляли аристократы, исторически связанные с католицизмом (память об этом освежили у многих революционные потрясения), и католические священники, многие из которых, как писал иезуит аббат Розавен, прибывший в Россию в первые годы XIX века, «были из очень хороших семей и все получили отличное воспитание»¹, то есть легко вписались в русское высшее общество. Особой известностью пользовались в начале XIX века, помимо Розавена, французские аббаты Доминик-Шарль Николь (Nicolle), основатель в Петербурге католического коллегиума, или пансиона, и Адриан Сюрюг (Surugue), глава московской католической общины. В первые десятилетия XIX века целый ряд русских женщин переходит в католицизм. Среди них вскоре появляются авторы автобиографических сочинений, написанных по-французски: В.Н.Головина, П.Н.Фредро, С.П.Свечина, Елизавета Голицына.

Заметим, что вообще в формировании общего культурного фона и религиозной атмосферы эпохи женщинам, с их способностью улавливать подспудные духовные тенденции своего времени и создававшим, как правило, не предназначенные для публикации и потому более «спонтанные» тексты, принадлежит значительная роль. Особый интерес к западным вероисповеданиям именно женщин объясняется отчасти тем, что их религиозная и литературная деятельность в России исторически была приглушена. Некоторые из них, оставаясь православными, тяготели к протестантской практике самоуглубления (А.П.Хвостова, С.С.Мещерская и ее сестра А.С.Голицына, подруга известной вдохновительницы Священного Союза баронессы Крюденер), другие находили возможности духовного возрастания в католицизме с его деятельным характером, строгой догматической дисциплиной. Нетрадиционные духовные пути привлекали возможностью преодолеть духовное молчание и послушание, «проявить себя», оставаясь при этом в рамках вполне традиционных женских ценностей, прежде всего таких, как религия, семья.

Протекционистская политика Екатерины II и Павла I по отношению к католикам сменилась во второй половине царствования Александра I, отмеченного в целом широкими экуменическими тенденциями, изгнанием иезуитов из России и усилением неодобрительного отношения властей к обращениям русских в католицизм. Николай I проявлял, как известно, в отношении таких подданных резкую нетерпимость. Перешедшие в католицизм русские женщины оказывались в маргинальном положении, ощущали себя страдалицами, погружались в атмосферу таинственности и сложных эмоциональных переживаний. Эта маргинальность усиливала чувство своей исключительности, и сделанный выбор осознавался ими как проявление собственной сложной индивидуальности, обуреваемой одновременно жаждой самовыражения и самоотречения.

Литературные средства зачастую черпались в европейской, прежде всего французской литературе. При этом «чувствительные» тексты, находившиеся под сильным влиянием религиозно-мистической литературы, для русских женщин авторов порой оказывались неприемлемыми, так как они отступали от традиционной женской «скромности». В автобиографических сочинениях русских женщин той эпохи преобладала в целом аристократическая литературная (и шире — культурная) модель, в основе которой — привлечение интереса к собственной личности по мере ее утаивания. Это отвечало русской летописно-житийной традиции с ее внешним бесстрастием и драматическим подтекстом. Впервые публикуемые (в фрагментах) «Мои воспоминания» П.Н.Фредро пример такого рода сотворения личности. В духе завета Паскаля, утверждавшего, что «я — ненавистно», завета, положенного в основу французской мемуаристики, она выражает намерение изгнать из своего текста собственное «я» и лаконично заявляет: «Бесполезно входить в более пространные подробности, касающиеся меня лично». В то же время, в основном сводя свою внутреннюю жизнь к религиозным поискам, она создает образ гордой и самостоятельной личности, обладающей большой душевной силой.

В заключение отметим, что на протяжении всего ХIХ века, не исчезая бесследно и в ХХ столетии, в русской женской мемуаристике сохраняет силу аристократическая традиция «непроговоренного признания», сдержанной исповеди, блестящим образцом которой служат «Мои воспоминания» графини Прасковьи Николаевны Фредро.

¹ См.: Rozaven, p[ère]. Les jésuites en Russie (Копия) // Archives du centre des études russes de Meudon. Collection Gagarine. P. 247.

Вступительная статья, послесловие, перевод с французского и публикация Е.П.Гречаной