ã Н.Л.Леонова, Н.А.Макаров. Текст. 2001

 

Леонид Леонов

 

Из записной книжки. 1950—1960-е годы

 

Леонид Максимович был необычайно строг к себе, об этом говорят истории всех его публикаций, но по мере того, как устранялись препятствия на пути к книге, в том числе и собственно-психологического характера, книги выходили. Нам дорога и каждая его неопубликованная строка, и не из страсти к архивной пыли, а из понимания того, что жизнь, даже самая обыденная, дарования такого масштаба, как Леонов, представляет тайну подготовления и существования необыкновенного. Чтобы зародился драгоценный минерал требуются, как известно, миллионы лет. Внутри цивилизаций и культурных эпох также существуют творческие периоды кристаллизации гения, продолжающиеся наверняка дольше, чем способна заглянуть родословная. Куда не заглянуть — туда не заглянуть, но нельзя оставлять без внимания видимые знаки появления «того самого», для которого трудились поколения. Мы, бессомненно, богаты талантами, от этого богатства к нам может явиться ощущение сытости, но для того и приносит поле тучный урожай, что за каждым зернышком в невидимой очереди уже выстраивается где-то роток.

Словно сверхчувствительный прибор, ощущал постоянно Леонов свою готовность к благодатным наполнениям, с тем и прошел жизнь: и в рани не рано и в позди не поздно. Последнее относится к публикуемым ниже выдержкам из записной книжки. В похвалах они не нуждаются, все это выше и как-то недосягаемо дальше похвал, но и удивления не удержать: как все-таки до самого конца могуч был этот человек! Не будь под этими мыслями имени автора, угадаешь безошибочно: Леонов. Это он всякий раз ведет себя на Голгофу, говоря о России с такой любовью и болью, что страдание отделяется от строк и пронизывает нас, обращающихся к ним. Губы невольно шепчут: еще! еще! Больно, порой даже страшно, но и обнадеживающей, просторней в себе самом, как при всяком прозрении и посвящении в неземную тайну.

Незнакомый Леонов добавляет в этой публикации знакомого Леонова так, будто выкрошившаяся из его портрета драгоценная черточка встала на место и еще больше одухотворила его образ.

 

Валентин Распутин

 

 

В силу исторического непониманья русских судеб, не всегда искреннего, равным образом из панического страха за безопасность собственной кровли, Европа всегда относилась с безоговорочным, опрометчивым осуждением к великому нашему огнищу. Сама же помогая из барыша ему разгораться во всемирном масштабе, неблагодарная, забывала истинное значение святейшего, при любой концовке русского подвига. Нет, не животный страх перед пулей и петлей, не заведомая обреченность любой вылазки на самоубийственный провал, даже не трагическое неведение о ночной изнанке революции заставляло лучшие умы России молча взирать на пылающее отечество, а подсознательное понимание — что должно бесповоротно сгореть в нашем костре либо выплавиться взамен. Ибо горючим в нем служила главная со времен Христа, от него же и родившаяся идея, на протяжении веков впитавшая в себя всю скорбь, тоску, мечту народную о праведном царстве. Иначе что мешало абсолютному большинству, превышавшему большевиков своей численностью, сразу же притоптать пламя, возгоревшееся из отчаянья. Потому и не нашлось силы в мире убить его, а требовалось ждать пока не погаснет само, слизнув последнюю каплю надежд с раскаленного днища души народной.

 

Бунин — до чего ж все густо у него, с умиленным восторгом и до последней росинки обрисовано, как вкусно, безмерно радостно — ровно бы подсмотренное всевидящим оком неутомимого странника, кстати, довольно моложавого для своих лет, который при каждом шажке непременно отыщет какую-нибудь сладинку бытия — вроде особо речистого колокола — либо подробности дремучего мужиковского обряда, либо студеной под босой ступнею травки по весне, либо другая какая снасть русской жизни, либо еще что. Людей он не шибко обожает, потому что каждый норовит душу взаймы попросить, отрывает от страннического радования. Так что по своей тропке, а где по тракту, он идет совсем один, всегда свежий и не болеющий, идет нивесть куда без видимой и заране обусловленной цели, как это и положено странникам, идет и сбирает глазами поразительные букеты из цветов, просто недоступного глазам одержимых гонкой да хлопотами современников.

Откуда же это неблагодарное раздражение мое к такому поразительному мастеру и граверу? Ведь каждая страница его — крынка меду, видная до дна. В том, верно, горе, что на черный хлебный ломоть всю крынку не намажешь, много не съешь, главного голода не утолишь.

И я тем же грешен.

 

Знание помогает заглянуть в бездну, но не содержит указаний, как не сорваться в нее. Самый же прогресс следует уподобить горению бикфордова шнура, — счастье наше в том и состоит, что не видно, как мало осталось до заряда.

 

Как цветы и дети, книги и мысли есть тот же сгущенный солнечный свет — только после более тщательной перегонки. И самый чистый, самый конечный продукт на этом пути — безмысленная радость о Боге.

 

В сущности, отшумело. Лес стоит мокрый, облетелый, с плешинами великих гарей. Все тут было. Мы даже и не помним теперь, сколько всего было, сколько потеряли всего, друзей, святынь, жизни. Голову ломит, похмелье памяти. Ее уж ничем не промоешь… и не убивал, и не предавал вроде, да если и лгал малость, то лишь ради того, чтобы пронести огонек сквозь такой ветер!.. а все равно не отмоешь. Душа, как двор проходной, все ходят, сапоги с подковками, тоже в нечищенных щиблетах, и потом, как в лихорадочном бреду — всё чьи-то фальцетные, неразборчивые речи, перемежаемые выстрелами. Но впотьмах, в уголке стояла секретная коечка — прилечь, смежить ненадолго глаза (Б[ольшой] А[нгел])¹. Теперь помолчать бы всем немножко на склоне лет и века, подумать, оглянуться — и сообща, и поодиночке. Ничего: Гостомысл, Владимир, Калита? Нет, не повторяется, да и не охота. И до чего же жадно смотрим в очи любого встречного мальца с неизвестностью в очах. Он ничего не помнит… и вспомнит ли?

 

Видимо, не зря в молитвах испрашивается лишь спасение души, редко о нуждах тела. Утоление телесной жажды распаляет еще большую , — тогда недостижимое становится смертельным ядом. Все вокруг нас — шлак сжигавших нас желаний. Всей индустрии века не хватит напитать одну утробу.

 

При всех тираниях мышление рассматривалось как ношение огнестрельного оружия с целью покушения на цезаря. Поэтому ОНИ так и любят шутов, нагота которых (подлая) исключает гордыню, из коей родится бунт.

 

1937. Черный, кипящий, булькающий пузырями битум. Вокруг стоим мы и, пристально созерцая судьбу друзей, ожидаем смирно своей очереди. Как могло случиться такое великое молчание? …шантаж великой идеей любви к ближнему?

 

В России отношение к национальному гению составляется так.

70 процентов — недоброе удивление пополам с любопытстом, 15 — недоверие, не причинил бы чего-нибудь такого, 10 — прямой ненависти за столь неделикатное доказательство их собственного ничтожества, 4 — аплодисменты для сокрытия чувств, и 1 — радость, что закопали наконец. И так как уже нечем ущемить, поздно огадить, весь этот последний процент уходит на торжественные похороны — с лафетами, демонстрациями, с литературной слезой. У нас любят хоронить, любят похороны великих, которые всегда праздник и повод для выпивки. Иногда дело кончается даже монументом в Таганке: знай наших! (Пример — Достоевский с посмертной плюхой гению — д о с т о е в щ и н а. Да и Толстой. Рассказ Н.Н.Гусева о яснополянских мужичках, которые несли на похоронах транспаранты «Мы, тебя, родной Л.Н., век не забудем, начертим в памяти своей», А потом пришли к С.А. с просьбой — «на чаек», потому как тоже трудились на погребении.) О, мудрец Олеарий², недобрый и умный соглядатай! — Отсюда: т а к а я социальная революция могла разыграться только в России. Бунт против гения, элиты, святыни, Бога, наконец, — под прикрытием марксизма-ленинизма. Какое сладостное допущение, чтобы чужие руки истребили всю интеллигенцию. — Воистину, странная страна… за что же я люблю тебя?

 

Только на первых порах нужда была наставницей цивилизации, потом стала прихоть ума.

 

Кафка, Пруст, Джойс — аматёры³, в то время как Дант, Достоевский, Шекспир — кванты прогресса, бидоны с горючим для очередного рывка вперед. Ни один из них не помышлял себя в роли новатора.

 

Нынче многие признаются в глупости, чтоб скрыть свою низость.

 

А.Сурков сказал мне 13 июля 1965 г. в Бледе <Югославия>: «Вы, Леонид Максимович, слишком впечатлительны, чтобы иметь (право на) политическое суждение».

 

Россияне с песенкой вынесут любое, от чего Европа сдохла бы, взорвалась бы, взбесилась бы в одночасье.

 

Все наиболее ценное на свете вытачивается из боли.

 

Животные не замечают, что мы их едим. А что им остается?

 

Национальные святыни громадны, материальны, очевидны, но самые важные из святынь трогательны, хрупки, незримы, хранятся в душе и не терпят прикосновенья, по умерщвлении их племя исчезает.

 

Благодарить небо за всякую возможность (предоставленную тебе) совершить поступок доброты.

 

Русские всегда стремились пострадать за истину, не расчухав хоть самую малость, что таится у ней в середке.

 

Можно ли учесть размер ущерба, причиняемого стране энтузиастическим рвением делать мировое благо при недостаточных умственных способностях?

 

Построенная во времени наподобие гигантской чаши, так что нам видна вся до самого донышка над головой и чуть дальше за нею, вселенная представляется мне как бы книгой, раскрытой одновременно на всех страницах. Успеем ли когда-нибудь, по уходе, дочитать ее всю?

 

В России, кроме климатических зим, бывают еще зимы исторические, не менее суровые, когда все, скованное континентальным морозом, погружается в спасительную спячку, на грани смерти, так что пищеварение происходит, но душевный пульс уже не прощупывается. Периодом между замерзанием и оттаиванием и мерится исторический шаг этой страны.

 

Сколько лет длится эта атака на Царствие Божие. Бегут и падают. И  к о т о р ы е  же добежали?

 

Всего лучше, правдоподобнее, звезды отражаются в водах бездны.

 

Здравый смысл — лопата для погребения мечтаний.

 

Русская песня — обратная сторона молитвы.

 

Падение Рима. Пришлось срыть храмы, убить мудрых, осквернить память святых, растлить молодых — ради какой там крупицы впереди?

 

Трудно было лишь сперва, пока не надломили хребет личного достоинства, — дальше все пошло гораздо легче.

 

Мудрость начинается с печали.

 

Когда прихожу навестить брата на Новодевичьем, всегда прихожу в грустное изумление перед этой ярмаркой нищих, перед никчемной каменной шумихой: свидетельство неумного гипертрофированного тщеславия эпохи. Знаменитые клоуны, генералы, литераторы, конферансье и соревнующиеся с ними в посмертной славе номенклатурные личности, представленные порою в монументах супернатуральной величины, выстроились здесь и там, как на митинге или на параде, для блуждающей по дорожкам ротозейной публики… Конечно, виноваты не они, а их глупые, надменные наследники, торопящиеся отблагодарить предка долею полученного от него достатка. Суть погребения в том и состоит, что одновременно с преданием тела земле зримый облик его как бы изымается из обихода современников (— если это не сверх-сверхгений, да и тот не избегает общей участи!) и, так сказать, отдается на суд и милость памяти народной. Она и распоряжается полновластно мертвецом, одевая его в порфиру или лохмотья, наделяя чертами богатырства или ничтожества: это и есть фильтрация истории неподкупным и милосердным временем. От нас посмертно должна оставаться лишь плита с начертанием на ней имени, дат и вряд ли — вех. И если найдется потомок — сотрет горстью травы заросшую мохом надпись, постоит минутку, улыбнется мне сквозь разделившую нас толщу праха и времени — очень хорошо. Если же не остановится смахнуть зеленый сор, не улыбнется — тоже хорошо, потому что тем скорее сокроется в складках забвенья мелкое наше, грешное и стыдное. След прожитой жизни подобен кругам на воде. Иные гаснут сразу, другие проникают сквозь тысячелетия, чтобы когда-нибудь по закону вечности уступить место другим. Пренебрегать этим, награждать безмерно малое мемориальными глыбами, возвеличивать в веках родню или усопшее начальство, значит выставлять их, бедных, на смех курам и грядущим поколениям… Еще сильней, наглядней бездарность эта выражается помещением в надмогильном камне всяких, по нынешней моде, фаянсовых медальонов с раскрашенными фотографиями покойников. Есть что-то глубоко противоестественное в бытовом натурализме выставленных лиц — одутловатых, инфантильных, руководственно-надменных. Странно, что не додумались помещать тут же, в нишах за стеклом и для обозрения сограждан — документы, личные вещи, знаки отличия и протезы усопшего. Но есть надежда, что скоро, с дальнейшим усовершенствованием техники, будут вделывать в камень магнитофоны с записью навечно умолкших голосов, чтобы вещали, пели или выдавали на гора мемориальные афоризмы с приближением посетителей и прохожих. В таких случаях всякое насильственное воспроизведение телесности давно отбывших в небытие придает месту вечного упокоения видимость морга с соответственным позывом на рвоту и лишает кладбище той порождающей раздумья элегической печали, что смягчает иногда зверство человеческого бытия. И здесь та же подлая табель о рангах, чины и разряды покойников. Но хуже всего — что некому объяснить это сегодня, чтоб вняли и применили к действию. Закройте гробы, закройте гробы!..

 

А все же как ужасно получилось с переименованием МХАТа на юбилее М.Горького. Словно сняли пальто с А.П.Чехова и надели на юбиляра за его неоценимые заслуги: не постеснялись сделать это на всем честном миру. Это все одно как к памятнику Минину и Пожарскому прикрепить дощечку — «имени тов. Бела Куна», или графский титул Толстого вместе с его авторством «Войны и мира» присвоить тов. Н.Г.Чернышевскому, не успевшему написать сию книгу вследствие гонений, за его передовые идеи… Даже понимая неуместность подобных аналогий, не могу сдержать горечи и обиды за милого человека А.П.Чехова!

 

Меньше храмов — больше тюрем.

 

Авось когда-нибудь зачтется мне, что при страшном самосуде над Россией за мужиковство, за азиатство, за историческое размахайство ее, когда четвертовали дух и тело ее, вступался я хоть за ненаглядную русскую природу, чуть за топор не хватался — пощадите, дескать, миленькие, и так уж обмерла: по лицу, по лицу-то не бейте!

 

Чувство Бога и есть показатель нравственного здоровья народного, ибо зиждется на ежеминутном ощущеньи личного, в его жизни, участия добра и зла.

 

Народ без святыни и есть чернь.

 

Вера познает мир, исходя от большого к малому, наука же наоборот. В первом случае один ответ на все возможные запросы, в другом же — множество противоречивых в зависимости от переменных стадий познания и нравственного состояния человека.

 

Наука — непрерывный, на чей-то странный зов, неведомо откуда, бег ума по анфиладам пустых и гулких зал в надежде на разоблачение некоей сокровенной тайны, чтобы в конце всего познать однажды разочарование в себе и величие того, на что посягали.

 

В бессилии постичь ценность, производимую гением, тиран стремится потушить его, в расчете хотя бы через труп сравниться с ним и тем избежать унижения.

 

Как ужасно и преступно требовать от художника и писателя, чтобы во имя некоторой идеи писали хуже, чем могут!

 

Литература. Очередное задание социалистического реализма — переложить в стихах устав гарнизонной службы.

 

В средине двадцатых годов я раза четыре подряд заладил ездить по весне в Загорскую лавру, — все хотелось наглядеться на рублевскую Троицу. Дело было ранней весной двадцать шестого. Знаменитая святыня помещалась в маленькой, дальней, Троицкой — кажется, церкви, совсем близко от раки преп.Сергия, справа от царских дверей. В храм доступа посторонним не было, только по с л у ж е б н ы м делам. Останки Сергия, несколько темных костей, беспорядочно валялись на лиловом выцветшем атласе, под стеклом, как их оставили после просветительно-милицейского обследования, надо полагать. В тот раз я особенно застоялся возле. Вспомнилась удивительная статья Ключевского об этом большом, хорошем и добром человеке, любимым речением которого было — «радуйтеся, всегда радуйтеся». Мне пришло в голову, как дерзко мы поступаем в иных случаях своего национального бытия, не щадя собственной середки, забывая — что с нею нам и впредь жить. Было холодно, сыровато, нетоплено. Когда ноги порядком подзастыли, мы пошли вон из каменного холода, погреться на воздухе. Водил меня по ризницам и тайникам старик Олсуфьев, тогдашний заведующий Лаврой — из прежних, судя по глазам — познавший юдоль жизни: не помню уж, кто познакомил меня с ним.

Там, снаружи, справа от алтаря, у южной, видимо, стороны мы застали сценку, — она запомнилась мне на всю жизнь. Острый запах подсказал заранее, что здесь мочились прохожие, — судя по верхним зеленоватым потекам, иные достигали рекордной высоты. (В Загорске живут все больше русские.) Как раз по ту сторону запоганенной стенки находилась рака Сергия. В натекшей луже, коленями в самую талую смердь, молилась рослая, очень строгая, не иначе как мать детей, женщина как раз из посторонних; она вовсе не заметила нас, мы тоже понеслышней скользнули мимо, не обмолвившись ни словом. Точно по сговору, точно в предвиденьи чего-то впереди, мы почти не разговаривали с Олсуфьевым, вернее, беседовали молча.

 

Октябрь 1960

 

¹ Имеется в виду последний роман Л.Леонова, названный в конечном варианте — «Пирамида».

² Адам Олеарий (1603–1671) – немецкий путешественник. Бывал в России в 30-е гг. XVII в. Автор «Описания путешествия в Московию…».

³ От фр. amateur — любитель, дилетант.

 

Публикация Н.Л.Леоновой