Ольга Вельчинская

О моем отце, художнике Алексее Айзенмане 

Отец мой Алексей родился в семье Семена Борисовича Айзенмана, юриста, и Ольги Александровны Бари, художницы, ученицы Леонида Осиповича Пастернака. До 1917 года Семен Борисович служил присяжным поверенным, в советские времена — юрисконсультом, но во все времена и эпохи оставался человеком творческим, поэтически одаренным. То есть родители моего отца были близкими по духу людьми, что случается далеко не всегда.

На одной из бабушкиных пастелей — светлая комната о трех высоких, распахнутых в сад окнах, та самая, где 3 сентября 1918 года явился на свет мой отец. Это подмосковная усадьба Быково, приютившая на летние месяцы бабушку с дедушкой и мою четырехлетнюю тетушку Татьяну, прошедшей весной лишившихся родного дома.

К счастью, к сентябрю пристанище нашлось, темноватое, сырое; в квартире из пяти комнат всего две оказались жилыми, остальные никуда не годились. Решили, что осень и зиму как-нибудь переживут, а весной найдется что-то получше, к весне-то жизнь наладится... Однако общеизвестно, что временное часто становится самым что ни на есть постоянным, и вместо одной осени и одной зимы семья наша прожила в плоховатой квартире, ставшей, как водится, коммунальной, восемьдесят осеней, столько же зим, весен и лет. Здесь, в доме № 5 по Мансуровскому переулку, выросли отец мой и тетушка, я и моя дочь, и края эти стали для нас родиной, милой малой родиной.

Дедушка с бабушкой ответственно отнеслись к воспитанию детей и вовремя поняли, что первостепенная их задача — открыть сыну и дочери великолепие окружающего мира, не зависящее от тех исторических и житейских катаклизмов, которые то и дело норовили великолепие это затмить. Поэтому и отца моего, и тетушку научили они повсюду замечать и отовсюду извлекать красоту Божьего мира, ежеминутно ощущать свою ей сопричастность и опираться на нее даже в самых неблагоприятных обстоятельствах.

А для того, чтобы безжалостные реалии не сожрали детей с потрохами, родители воспитали их в ощущении безусловного приоритета Духа, и непростую эту задачу решили, кажется, с блеском. До конца дней и отец мой, художник, и тетушка, искусствовед Татьяна Айзенман (Семенова), презирали бытовые трудности, довольствовались малым, жили Творчеством и Работой. Родителям своим отец мой обязан главным — удивительным мироощущением, озарившим жизнь его Живописью, и это огромная, наипервейшая Удача!

Красота виделась ему во всем: в облачном небе, в мокром асфальте, в покореженном листе ржавого кровельного железа, в пятнах света и тени на покосившемся заборе (перечень объектов восхищения бесконечен). Тот самый случай, когда восхищает и воодушевляет всё, и дегтя запах свежий, и таинственная плесень на стене… Никакие беды и неурядицы, выпадавшие на его долю, не затмевали божественной красоты мира, не заглушали звуки его и запахи, а самое гнусное, самое раздрызганное душевное состояние, самая горькая обида меняли знак, стоило отцу моему оглянуться окрест и увидеть небо, сияющее в просветах ветвей. Слова ЖИЗНЬ и ЖИВОПИСЬ оказались для него синонимами. Отец надеялся на живопись, опирался на нее. За неделю до конца, измученный болезнью, напутствовал ученицу: Держитесь за живопись, живопись вам поможет!

Как это бытовало в годы его детства в среде московской интеллигенции, до седьмого класса отец не посещал школу, науки осваивал в частной группе, а в школе проучился всего год, в седьмом классе. По случаю поступления в этот один-единственный класс получил в подарок книжечку «Девятьсот пятый год» с напутствием: «Дорогому Алеше поздравительный подарок к дням его вступления в школу с пожеланиями счастливого плаванья и переплытия, от души Б.Пастернак.»

Неудивительно, что Пастернак стал любимым поэтом отца, ведь стихи его в совершенно особенном авторском исполнении он слышал едва ли не с младенчества, потому что во время любимых им прогулок по вечерней Москве поэт часто заходил в наш дом. Такой подарок судьбы, так повезло несказанно, что бабушка подружилась с сыном любимого учителя в отроческие его годы, и дружба эта длилась до последних ее дней. А у отца моего был абсолютный слух, и он поразительно точно воспроизводил тембр и мелодию голоса Бориса Леонидовича, его интонации и гудение, поэтому и мне чудится, будто бы я и сама слышала его множество раз. С детства впечатавшиеся с голоса отца стихи, ставшие и для меня самыми любимыми, повторяю (разумеется, про себя) с той самой, единственной в своем роде «пастернаковской» интонацией, иначе не получается...

Успешно переплыв неширокое школьное пространство, отец поступил в Изотехникум памяти все того же 1905 года. В Изотехникуме «имени памяти» повезло — на третьем курсе его отобрал в свою группу «станковистов» давно любимый художник Николай Петрович Крымов. Слухи о Крымове жили в семье со времен «Голубой розы», и его пейзажи были овеяны особым очарованием. Ну а уж после крымовской оценки студенческих папиных этюдов: У вас в крови чувство пейзажа, отец очутился на седьмом небе.

В Крымове-человеке обаяние сочеталось с желчностью, юмор — с язвительностью, учителем он оказался требовательным, суровым, а порой беспощадным. Отец мой боготворил Учителя всю жизнь. Сохранилась записная книжечка, в которой папа записывал советы и наставления Крымова, а также сюжеты и ситуации, иногда вроде бы сущие пустяки, но важные и для него значимые. Записывать отец начал с первой встречи с Крымовым. Вот некоторые из тех записей:

В коридоре раздались тяжелые, размеренные шаги, и вошел большой, немного сутулый человек в коричневом пальто и серой кепке. Николай Петрович громко поздоровался с нами и попросил вбить в стену гвоздь для пальто…

До чего же разнообразны оттенки, нюансы его пронзительного взгляда: от иронии до теплой согревающей улыбки. Он умеет как-то особенно лукаво подмигивать, оживляя занятия разными веселыми историями…

Не терпит выражений вроде «соврать в пользу искусства», «пропустить через призму души». Один студент принес композицию, изображающую бабушку с внуком, и объявил: «Счастливое детство и обеспеченная старость»! Н.П. посмотрел пронизывающим взглядом и спросил: «Что-о-о?!»

Любимые выражения Николая Петровича: «тик-в-тик» (верно, точно), «на волос» (так точно), «никакой цвет» (настолько тонкий цветовой оттенок), «мелким дребезгом»… С особым смаком произносит слово «лиловый»…

Советы и наставления Н.П.:

На натуру смотрите искоса, мельком. Тщательно прорабатывайте тон.

Берите мотивы по своим силам, не ищите эффектные ландшафты за много километров от дома. Я давно хитрый, пишу с террасы… Беру немного, но точно.

Если вы не знаете, каким цветом писать, пишите никаким цветом. Пусть у вас будет грязца: тем приятнее будет из нее выбираться.

Пристально наблюдайте натуру, природу, в работе нужна точность: каждая веточка должна быть на месте. Если научитесь точно рисовать деревья, узнаете, как их обобщать. Точно рисуйте забор: не 95 палок, а 93.

Тон в живописи — это мелодия. Мелодию можно сыграть на разных инструментах. Это будет та же мелодия, но в другом тембре. Цвет — это своего рода тембр, а тон — мелодия.

Не ставьте этюды лицом к стене, вешайте на стену.

Не важно, чем написана работа, кистями или мастихином, пишите хоть окурком, но не слишком увлекайтесь эффектными мазками и всякими мастихиновыми фокусами

(Такого рода выкрутасы он называл шир-маз-мастихе).

Николай Петрович жил по соседству, в Полуэктовом переулке, в светлой комнате на четвертом этаже дома № 8. Пространство возле итальянского окна — мастерская, на стенах пейзажи самого Николая Петровича и портреты работы его отца Петра Алексеевича, на комоде пирамида из восьми этюдников, один из них — подарок Валентина Серова.

Однажды по просьбе Николая Петровича папа привез рамы из закупочной комиссии и хотел было разрезать запутавшуюся веревку, но Николай Петрович его остановил: Знаете, Алеша, Валентин Александрович Серов советовал никогда не разрезать, а обязательно распутывать веревки и говорил, что терпеливое распутывание веревок приучает к внимательной живописи… Этому завету папа следовал всю жизнь. Так же как и другому: окончив работу, дочиста, до блеска вычистить палитру. Все его много потрудившиеся палитры и сегодня сияют, как полированные.

Давно закончив училище, новые работы отец непременно показывал Учителю и бесконечно дорожил его мнением. Уже после смерти Крымова отцу часто снилось, будто бы он в комнате Николая Петровича, будто бы делает для него что-то нужное, важное, и счастлив от этого... Крымов скончался 6 мая 1958 года, и я помню хлопоты его безутешных учеников, большей частью людей нищих, собравших немалые по тем временам и по их возможностям деньги на венок, сплетенный из живых белых роз (в 50-е даже весной живые розы были малодоступной роскошью).

Итак, отцу моему повезло с родителями, с учителем, а всем интересующимся историей искусства хорошо известно, какую роль в жизни художника играет жена. И в папиной жизни случилось это везение — встреча с моей мамой Изольдой Дасковской.

Однажды со своими живописными причиндалами папа явился в малознакомый дом, чтобы написать портрет ученицы своей сестры, юной девушки с золотисто-рыжими косами и изумительным цветом лица. Модели восхитительного колорита не оказалось дома, и дверь отворила ее кузина, в противоположность сестре бледная и черноволосая. Открыла в кромешной тьме, потому что электричество в тот день отключили, но отец разглядел свет в конце тоннеля…

В начале 1946 года родители мои поженились, и мама с ходу включилась в нелегкую жизнь семьи. Сирота 37-го года, повидавшая в жизни всякое, она без труда освоила колючее квартирное пространство и отчасти цивилизовала зловещий коммунальный быт. Свободная от страсти к изобразительному искусству, не встречавшая в прежней жизни людей этого мира, приоритет живописи в жизни мужа мама признала сразу, как аксиому.

Одержимый живописью, отец обрел в маме гаранта своего творческого осуществления, защиту от разрушительных житейских волн, моральную поддержку и душевный комфорт. Эти редкостные и такие необходимые художнику условия почти полвека обеспечивала отцу моя мама.

Сфера живописных интересов отца широка. Он любил Волгу, Подмосковье, Прибалтику, Северный Кавказ, Кольский полуостров — короче, все те места, куда забрасывали его обстоятельства. Но во все времена года и во всех обличьях главной его любовью оставалась родная Москва.

Его восхищало в ней всё: центр и окраины, индустриальные районы и спальные. Он умудрялся видеть особенное, острое, выразительное в любом закоулке, в любой подворотне и писал Город не только с натуры, но и по памяти. Позволял себе роскошь вольных московских импровизаций. Из такого рода поэтических сочинений сложилась серия работ «Где-то в Москве». Отец грезил Москвой, мечтал о ней, Москва ему снилась, есть даже пейзаж под названием «Мне снился утренний город».

Поэзия Города мерещилась ему в бегемотистых силуэтах ТЭЦ и в жирафообразных башенных кранах, клубилась разноцветными заводскими дымами, человеческими толпами на перронах вокзалов, сутолокой московских рынков. Троллейбусы, трамваи, грузовики и легковушки казались живыми существами, торопящимися по своим делам, притулившимися у обочины, вросшими в сугроб. Отец писал: Силуэты машин и людей особенно выразительны зимой на фоне снега. В этой цветовой и тональной контрастности есть что-то праздничное, бодрящее. Он действительно ценил все праздничное, бодрое, и кажется, что в большинстве своем работы написаны в радостном, мажорном настроении, что автор их безудержный оптимист.

Отец, как и полагается художнику, умел смотреть на мир глазами ребенка, каждый миг видеть его как бы впервые, а увиденному радоваться и изумляться. Когда-то, вдалеке от Москвы, с аппетитом предвкушая скорую встречу с нею и трепеща, как бы встрече этой что-нибудь не помешало, он распланировал свое ближайшее будущее: Если ничего не случится, сразу же, в августе, свежо обежать Садовое кольцо и другие заветные места, поймав и вспомнив намечавшиеся затеи, всколыхнув ход к московским грезам и снам: поэтичные нагромождения утренних и вечерних домов; сумеречные загадочные очарования; страшно преувеличенную лавинность машин (как стадо с огромными «бычками» — автобусами и грузовиками, «коровами» — Чайками и Волгами, и «овечками» — Москвичами и Запорожцами, в неистовом пробеге по ущельям из домов-скал); идеализированную наивную уютность московских дворов; возведенную в замковую торжественность цитадельность домов Старого Арбата; тихую интеллигентность Кропоткинской, ул. Герцена, Воровского, домашность Остоженки…

Он осваивал Москву на всех уровнях, упивался «небесными спектаклями», с восхода и до заката разыгрывавшимися над городом, любовался Москвой с высоты. Писал: Много лет работаю из окон, с лестничных клеток тех домов, откуда обнаруживаю заманчивые для себя пейзажи. С годами выработалась привычка запросто «проникать» в незнакомые дома. Очень редко встречаются жильцы, проявляющие неприветливость по отношению к зашедшему в их дом художнику...

А ведь что представляла собою лестничная клетка в солидном доходном доме начала века или в фундаментальном сооружении сталинской эпохи? А было это убедительное пространство — теплое, светлое, с прекрасным видом, открывавшимся из большого окна с широким подоконником. Входили в подъезды и поднимались на этажи совершенно свободно (не было в природе домофонов и кодовых замков). Можно ли представить более комфортные условия для работы художника, лишенного мастерской, теснящегося со своими холстами и прочими живописными принадлежностями там же, где живет и ежеминутно функционирует его семья? Тем более для художника, влюбленного в Москву? Немало прекрасных мгновений пережил мой отец на московских лестничных клетках во все времена года, при всех состояниях природы и погоды. Случалось даже, что добросердечные домохозяйки, польщенные интересом художника к своей лестничной клетке, поили папу горячим чаем и угощали бутербродами и пирожками.

Правда, когда папины аппетиты распространились на лестничные площадки высотного здания на Котельнической набережной, для их удовлетворения потребовалось специальное разрешение. И тут ему исключительно повезло, история произошла почти рождественская. Папа запасся ходатайством Союза художников и записался на прием к управляющему этим престижным домом. И в назначенный день и час не без волнения вошел в необъятный кабинет. Вошел, увидел сидевшее в глубине кабинета начальственное лицо и остолбенел.

За письменным столом, почти таким же фундаментальным, как само высотное здание, сидел Вася, некогда наш сосед по коммунальной квартире, много лет назад покинувший наш дом. Вася был славным малым, после работы посещал вечернюю школу и очень боялся свирепой матери своей Настасьи Филипповны, продолжавшей воспитывать взрослого сына, применяя нередко физическое воздействие. Оказалось, что за годы нашей разлуки Вася окончил школу, вступил в партию и совершил ошеломляющий карьерный рост. Папе он обрадовался, как родному, и охотно разрешил посещать подведомственные ему лестничные клетки, попросил только кисти о стены не вытирать. А папа своими глазами увидел, каких удивительных результатов добилась Настасья Филипповна строгим воспитанием.

Единственный раз произошло у папы на одной из лестничных клеток подобие инцидента. Это случилось в большом сером доме сталинской архитектуры. Дом этот папа давно уже внес в список перспективных и наконец до него добрался. Поднимаясь с этажа на этаж, с аппетитом делая наброски в альбоме, он нашел самую эффектную точку обзора и на следующий день явился с этюдником. Только-только установил его, укрепил холст, собрался было краски из тюбиков выдавливать, как вдруг сверху спустился гражданин в пиджаке и при галстуке (не в домашней, заметьте, одежде, не в каких-нибудь зубубенных вытянутых трениках). Гражданин вежливо, но в категорической форме предложил папе спуститься этажом ниже, а еще лучше — двумя.

Озадаченный папа не стал спорить, выполнил требование, спустился ниже, и хотя живописного его пыла странное происшествие не остудило, домой вернулся в недоумении. И все же пейзаж был написан, а спустя время разъяснился и эпизод. Оказалось, что гражданин в пиджаке караулил возле дверей академика Сахарова, сосланного в город Горький. Все годы ссылки, сменяя друг друга, чекисты несли круглосуточную службу возле пустой квартиры диссидента. Сидели на стульчике, зверски скучали, охраняли объект.

Кстати говоря, до поры до времени специальные разрешения требовались не только для работы на стратегически важных крышах высоток. Вот одно из свидетельств эпохи:

СССР. МИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

22 ноября 1949 г.

№ 255-23 гор. Москва

Действительно при предъявлении служебного удостоверения

РАЗРЕШЕНИЕ на право проведения зарисовок.

АЙЗЕНМАНУ Алексею Семеновичу — художнику Московского Товарищества художников разрешается производить зарисовки в городе Москве по тематике:

1. Улица Горького от Охотного ряда до площади Пушкина.
2. Площадь Кропоткина (Кропоткинские ворота).
3. Улица Кропоткина.
4. Метростроевская улица.
5. Крымская площадь.

Действительно по 1-е июня 1950 года.

НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА МГБ СССР Полковник Новик.

И все равно папа то и дело попадал в милицию по подозрению в шпионаже. Все, к счастью, заканчивалось благополучно, из отделения звонили в Союз художников, выясняли папину личность и отпускали с миром. Однажды и меня чуть было не арестовали вместе с отцом. Дело было году в 56-м. Шли мы ранним вечером по Крымскому мосту, папа то и дело останавливался, шалел от закатной красоты, любовался стрелкой Москвы-реки, делал наброски. Нашел точку, с которой назавтра же, не откладывая в долгий ящик, решил написать пейзаж, и сделал отметку — на одном из серебристых столбиков-растяжек нарисовал карандашом свою фирменную букву «А». Не успели мы пройти десяти шагов от отмеченной точки обзора, как буквально из-под земли, подобно духу моста, вырос человек в серой шляпе и сером плаще и предложил пройти в отделение милиции. Папа не стал спорить, и под конвоем серой личности мы побрели в отделение милиции. Но до цели не дошли, дядька передумал — побоялся, наверное, что его поднимут на смех за задержание малолетней шпионки. Мы всего-навсего вернулись на место преступления, и папа стер ластиком свою шифровку, адресованную вражеской агентуре, а перед расставанием серый дядька пригрозил, что в следующий раз нам уж точно не поздоровится.

Разлучаясь с Москвой физически, душевно отец не расставался с ней никогда. Давним летом мы очутились в городе Бердянске. Отец наслаждался жарой, морем, но никак не мог подступиться к бердянскому пейзажу. Поэтому на мольберте посреди хаты возникла зимняя Москва со знакомыми силуэтами заснеженных деревьев, с виадуком, перекинутым через Крымскую площадь, с круглым вестибюлем станции метро «Парк культуры» (радиальная). От голубоватого картона веяло московской зимой, освежавшей душное, звеневшее мухами и пованивавшее рыбой бердянское лето. Шагнув в темноватую горницу из пережаренного бердянского дня, около окошка, распахнутого в белую московскую зиму, можно было отдышаться.

Центр московского живописного обитания отца — Кропоткинская площадь. Большая картина, одна из последних, так и называется — «Моя любимая площадь». Между Пречистенкой и Остоженкой прошла вся его жизнь. В этой же местности располагались последовательно мастерские отца, все три. Да-да, к пятидесяти годам отец обрел и это благо — помещение для работы!

Сильно постаравшись, обалдев от многомесячного марафона по инстанциям, заполучив по пути десятки резолюций и неврозов, в случае удачи художнику удавалось заиметь мастерскую! Обыкновенно помещения эти были отнюдь не художественными ателье наподобие парижских мансард, а сырыми и душными подвалами, в лучшем случае — полуподвалами.

Первая мастерская отца во Всеволожском переулке помещалась в глубоком подземелье (двенадцать ступенек вниз), однако в маленьких окошках под потолком свет все-таки брезжил. Этот домик сломали, и вторая мастерская, расположенная в уютнейшей двухэтажной пристройке к трапезной Зачатьевского монастыря, оказалась действительно божественной, а самое главное — с настоящими окнами. А когда и из этой чудесной мастерской пришлось убраться, отца не вышвырнули на улицу, а дали небольшое помещение по соседству, в Коробейниковом переулке, и тоже с окнами.

Четверть века отца моего нет на этом свете, и за время его отсутствия многое в Москве переменилось. Множество домов исчезло вовсе, другие обрели новый, неузнаваемый облик, изменились очертания улочно-переулочных берегов, погибли казавшиеся вечными любимые папины деревья. Те, о которых он написал когда-то: Есть у меня в разных частях Москвы давно знакомые, любимые деревья-«личности». Это старый тополь на Кропоткинской и другой высокий тополь на Рождественском бульваре, при спуске к Трубной площади. С детства знакомы мне тополя и ветлы в Савельевском и Зачатьевском переулках. Когда вдруг оказывается срубленным какое-то из давно знакомых деревьев, я ощущаю почти физическую боль.

Задумываясь о том, как бы отец отнесся к необратимо меняющемуся облику города, понимаю, что многое бы его огорчило, что-то рассмешило, но свежие сюжеты и новые ракурсы непременно воодушевили бы. Он запросто опоэтизировал бы монстров, выросших на московской земле за время его отсутствия. Ведь любовался же он бетонными заводами, трубами ТЭЦ, «маловысокохудожественные» сооружения новых микрорайонов без усилий трансформировал в сталагмиты под роскошными во все времена года небесами.

А сколько бумаги понадобилось бы, чтобы все это нарисовать! Рисовал-то отец в режиме нон-стоп: на улице, в метро, набросок за наброском, рисунок за рисунком, боясь упустить еще одну пейзажную или жанровую ситуацию, еще один сюжет будущей живописной работы.

Войдя в вагон метро, деловито проходил в его торец, вставал поустойчивее (ноги на ширине плеч) и раскрывал клеенчатую папку. Обыкновенно граждане вели себя кротко, конфликтов с моделями не возникало. То же происходило в магазине, на почте, в ближайшей сберкассе, ставшей для отца едва ли не тренажерным залом. Редко, очень редко случались казусы. Однажды в овощном магазине по соседству возмутился гражданин не из местных, назревал скандал. Но за папу вступилась продавщица, объяснившая заезжему покупателю, что этот художник рисует здесь всегда! Расположившийся в любом, самом неожиданном месте (бывало, что и на разделительной полосе, посреди проезжей части), папа стал для местных жителей привычным лицом. Название книги Генриха Бёлля «Город привычных лиц» казалось ему исчерпывающе точным. Он жил среди привычных лиц, и сам был таким для своих земляков, пречистенско-остоженских аборигенов.

Ну, а для того чтобы понять глубину еще одной жизненной удачи отца, требуется довольно длинное отступление. Мало кому из художников удается зарабатывать на жизнь кистью, не приспосабливаясь к чужим вкусам, не идя наперекор самому себе. Увы, живопись кормит плохо или не кормит вовсе. Однако всем художникам без исключения требуются кисти, краски, еда, да еще и питье. Так что стабильный заработок, не мешающий творческому процессу, — извечная мечта любого художника. И к тому времени, когда проблема эта разрешилась для моего отца наилучшим образом, за плечами его уже была довольно мучительная одиссея. Среди прочих был в трудовой его биографии и такой томительный эпизод — работа в портретно-копийном цехе. Коротенькая справка, касающаяся этого чудовищного феномена социалистической жизнедеятельности, любопытна в качестве еще одного свидетельства «прекрасной эпохи».

В папином цеху трудились не слесари, не токари, не прокатчики и обмотчики, а натуральные художники-живописцы, окончившие художественные техникумы и институты, а также академии художеств, в том числе европейские. И всем им приходилось ваять мириады портретов вождей всех рангов и всех призывов, потому что все учреждения, начиная с детских садов, оснащались этими изображениями. А во дни революционных торжеств всем столичным площадям (не знаю, как с этим обстояло в провинции) полагался ряд портретов членов политбюро, выполненных сепией в технике «сухой кисти».

Там же изготавливались копии основополагающих живописных произведений эпохи (в этом ряду лидировали произведения Бор. Иогансона, Вл. Серова, Дм. Налбандяна, а также бессмертное полотно Ф.С.Шурпина «Утро нашей Родины»).

Кто-то привыкал к этому ремеслу, другие изнемогали от удушающей работы, губившей, затаптывавшей данный Богом талант, и при первой же возможности без оглядки бежали из цеха. Именно так с благословения мамы поступил мой отец — искусство, как известно, требует жертв не столько от самих художников, сколько от любящих их людей...

Итак, возвращаюсь к началу лирического отступления. Учебное заведение, о котором пойдет речь, сыгравшее в жизни отца спасительную роль, — это Заочный народный университет искусств (ЗНУИ). Да, в минувшей эпохе были такие лучезарные просветы. Человек любого возраста, с любым образованием или вовсе без него, проживавший в любом захолустном уголке, но ощутивший порыв, зов, желание заняться тем или иным видом творчества, за мизерные деньги мог потребность эту удовлетворить. Заочный университет состоял из нескольких факультетов: музыкального, театрального, фотографического, а в нашем случае речь о факультете изобразительного искусства. Любому гражданину: горожанину, сельскому жителю, солдату срочной службы, инвалиду, офицеру из дальнего гарнизона, заключенному, отбывавшему срок в тюрьме или в колонии, подростку и старушке, на склоне лет впервые взявшей в руки карандаш, — Заочный университет дарил новую жизнь.

Ежемесячно, год за годом самодеятельные художники присылали в университет свои работы, а художники профессиональные, назначенные им в учителя, отвечали ученикам подробными письмами, анализировали достоинства и недостатки присланных работ и давали такие советы, какие могут дать одни только профессионалы. Случалось, за несколько лет люди перерождались, меняли судьбу.

Около ста художников единовременно составляли штат факультета. А учащихся единовременно же собиралось тысяч более десяти. Тюками приходила в университет ежедневная почта. Если кто-то из педагогов прежде знал географию страны нетвердо, то служба в ЗНУИ этот недостаток компенсировала в кратчайшие сроки.

Удивительная служба позволяла художникам, во-первых, нести культуру в народ, а во-вторых, зарабатывать на жизнь благородным делом, не нанося ущерба собственному творчеству. Разумеется, о больших заработках речь не шла, но на хлеб хватало. Заочный университет стал для многих и многих московских художников спасительной гаванью.

В процессе многолетней переписки между учителями и учениками завязывались доверительные отношения. Московскому педагогу писали о том, о чем невозможно рассказать близким, советовались о главном. Письма учеников с описанием житейских коллизий более всего похожи на исповеди. Нетрудно представить, что значило для человека, живущего в дальнем поселке (лагере, военной части, инвалидном доме), одинокому среди вовсе не понимающих его людей, ежемесячное уважительное письмо из самой Москвы. А главное, кроме профессиональных советов и рекомендаций, в нем были сочувствие, внимание и человеческое участие. Традиции ЗНУИ были таковы, что на долгие годы здесь задерживались только добротные, добрые люди. Для людей иного склада служба эта была обременительна и скучна.

Свой день отец укомплектовывал плотно, делил его между мольбертом, пишущей машинкой и блужданиями по городу, о которых написал однажды: Мое излюбленное «лакомство» — это шагать по Москве с папкой, делая наброски, быстрые. Это неутоленная возможность ОТКРЫВАНИЯ новых для меня пейзажей. Откровенно говоря, мне не так уже хочется объехать земной шар, как успеть обойти Москву, в разных концах которой наверняка «притаились» еще не открытые мною пейзажи. Кстати говоря, скульптор Иван Ефимов шутливо упрекал друга своего и соседа, художника Владимира Фаворского: Фаворский! Ты гуляешь мало. Ты хороший художник, а гуляешь ты, как плохой художник.

Москвичи, жители Подмосковья и ближайших областей не присылали бандеролей с работами, а привозили их сами. Очная группа собиралась дважды в неделю, по вечерам, в Потаповском переулке, в уютнейшем, похожем на катакомбы подвале со сводами XVII века. Вечерние эти сборища были по существу творческим клубом, сообществом интересных друг другу людей. А педагог становился центром сообщества, его ментором и доброжелательным судьей. Все вместе рассматривали работы, обсуждали их, а если по ходу дела возникала необходимость в экскурсах — углублялись в увлекательные дебри. К концу вечера никто не чувствовал себя усталым, обиженным или исчерпанным, все были бодры, воодушевлены, взаимно заряжены творчеством и добрым отношением друг к другу. Отец принадлежал к тем людям, чья человеческая и профессиональная щедрость, вроде эстафетной палочки, передается из руки в руку и из души в душу.

Среди учащихся Заочного университета встречались люди удивительно самобытные. Некоторые стали музейными художниками, классиками наивного искусства, не слабее Руссо и Пиросмани, вот только по-российски не раскрученными. Были такие и среди учеников отца. Заметить уникальный талант, деликатно отнестись к нему, помочь раскрыться, а главное, не погубить, не нивелировать — все это требует от педагога проницательности и такта.

Ну а если ученик обладал не столько талантом, сколько душераздирающей судьбой — в таких случаях отец не считал возможным ограничивать общение перепиской. Если учащийся-инвалид жил хотя бы в относительной досягаемости, отец регулярно навещал его. Добирался с пересадками, на электричках и автобусах, погружался в чужую, немыслимо трагическую жизнь, глубокой ночью возвращался потрясенный и начинал действовать.

Теребил местные власти, ошарашивал их напором и страстными речами, бомбардировал звонками и письмами. И добивался-таки участия и конкретной помощи. Горкомы-исполкомы не выдерживали папиного натиска, помогали больному, заброшенному человеку, устраивали выставку, публикацию в местной прессе, оказывали материальную и медицинскую помощь. И в результате, оказавшись в центре внимания, человек воодушевлялся, обретал друзей, получал жизненный заряд и силы для дальнейшего существования.

Случалось, завязывались эпистолярные отношения с командирами частей, в которых служили ученики-солдаты, с начальниками лагерей, где отбывали срок ученики-заключенные. Письма из Москвы производили впечатление, и у московского педагога была реальная возможность помочь ученику. Этот шанс отец использовал всегда.

Существовала в ЗНУИ еще одна форма преподавания — выезд педагога на семинары. Центральный дом народного творчества финансировал семинары в самых разных географических точках. Самодеятельные художники, вызванные на семинар — бывало, что и из медвежьих углов, — собирались в доме отдыха или пансионате, с утра до ночи рисовали и приобщались к искусству. Отец обожал такие поездки...

Явившись на свет веселым, доверчивым и приветливым человеком, вопреки историческим, бытовым и иным причудам, отец умудрился таким и остаться — доверчивым, приветливым и веселым! Среди засилья назидательных и взрослых навек сохранил детскую восторженность, простодушную готовность к радости и удивлению. И на людей смотрел не то чтобы сквозь розовые, но через какие-то лучезарные очки. Видел их не в кривом зеркале, а в таком, которое не только не замечает различных уродств, внешних и внутренних, но по ходу дела еще и исправляет их.

Казалось, будто всегда и везде его окружают одни только первоклассные, талантливые, добрые люди. Будто бы злыдни разного калибра: завистники, злопыхатели, хамы — большая редкость. Если живописная его работа предусматривала отбор самого важного из всего окружающего многообразия, то и в людях отец замечал только то, что было ему по душе. Конечно же, время от времени встречались персонажи-исключения, но только такие, которые подтверждают правило.

С уходом отца моя картина мира существенно переменилась. Изменился ее колорит — поскучнел, потускнел, потерял прежнюю упругость. Поубавилось в пространстве разноцветных искр: импровизаций, изумленных возгласов, смешных стишков. Видно, не достает моему пространству благотворного витамина — жизненного тонуса отца, творческого его азарта, вечного удивления, без которого не бывает, просто не может быть Художника. Похоже, отец от рождения владел той главной мудростью, на обретение которой полагается потратить целую жизнь, а обретя, не успеть ею воспользоваться. А папа этой мудростью владел изначально и каждый Божий день запросто употреблял по назначению.

Когда-то, по привычке записывать дела, наблюдения, свои и заинтересовавшие его чужие мысли, на случайном бумажном клочке он сформулировал нечто подобное манифесту: Неповторимость зримого мира. Никогда не утоляемая тяга к встречам с природой в ее поразительном разнообразии состояний. Беспредельное извлечение красоты из обыденности. То есть всю жизнь отец следовал совету своего учителя, Николая Петровича Крымова, считавшего, что в интересах живописного дела не следует метаться в поисках красот, нужно просто-напросто искать золото под ногами.