Переписка М.А.Хитрово и И.С.Аксакова (1867–1885) 

1

Хитрово — Аксакову

26–30 мая 1867 г., Буюкдере

Буюкдере 26 мая 1867 г.

Милостивый Государь

Иван Сергеевич,

Настоящее письмо мое Вам передаст Полковник Франкини, наш военный агент в Константинополе¹. Он везет депеши Кн<язю> Горчакову², которого встретит на пути из заграницы, потом проедет в Петербург и в Москву на этнографическую выставку³. Поэтому не удивляйтесь, если письмо это дойдет к Вам не скоро. Я пишу Вам этим путем, во-первых, чтобы отрекомендовать Вам подателя моего письма; во-вторых, чтобы поменяться с Вами мыслями, которые я не желал бы подвергать почтовой нескромности.

Франкини родом перот, сын бывшего первого Драгомана⁴, сперва Французского Посольства времен первого Наполеона, потом посольства нашего. Он воспитывался в России, в Артиллерийском Училище⁵; но большую часть жизни провел заграницей и преимущественно в Константинополе. Малый умный и серьезный, Франкини знает все подробности восточных дел как не многие и создал себе понятия и убеждения, выработанные не по теории, а на практике. Но убеждения его, как католика, разумеется, не могут во всем сходиться с нашими. Тем не менее, сведения, которыми он обладает, могут быть для Вас, в настоящее время весьма интересны и полезны, и я не сомневаюсь, что вы вынесете самое приятное впечатление из продолжительной с ним беседы. Во всяком случае, премного рекомендую Вам Франкини и рекомендую Вам его как человека в строгом смысле честного и умного, и (дело для меня едва понятное), abstraction faite его католицизма, человека по убеждениям чисто русского. Рад бы я был видеть поболее русских людей и даже князей с такими русскими чувствами, как те, которые одушевляют этого католика и почти иностранца по происхождению.

Я считаю нужным предпослать эту характеристику Франкини знакомству Вашему с ним pour Vous mettre tout а fait а Votre aise с Вашим собеседником. Теперь зависит от Вас, извлечь из разговора с ним всё, что Вам понадобится.

Поговорить же с Вами пространно и откровенно мне хотелось именно в настоящее время, потому что, теперь, то восточное дело, которому мы оба служим, — Вы журналом, я d’office, — находится в весьма критическом положении. Скажу без обиняков, — оно просто-таки весьма серьезно скомпрометировано. Не того, что мы видим, можно было ожидать из обстоятельств, сложившихся, — игрою ли случая, или неусыпным старанием нашего неугомонного Русского Бога; — но во всяком случае сложившихся замечательно выгодно для нашей здесь деятельности и предвещавших совсем иные результаты. Не понимали ли мы этого, или не хватило у нас пороху; — только дело в том, что из всего этого вышло какое-то огромно-неуклюжее недоразумение, среди которого мы теперь барахтаемся, как в грязи бездонного болота, с слабою надеждою как-нибудь вытащиться за кем-нибудь на буксире, тогда как нам можно было и следовало плыть под всеми парусами по открытому морю и вести других за собою.

Не преувеличивая достоинств Игнатьева⁶, я могу сказать откровенно, что он понимал, куда и как следовало идти, и указывал на путь. Но подспорья у него недоставало. У нас, как Вы знаете, дуют ветры разные и приводить паруса на ветер — дело весьма нелегкое. Когда следовало действовать, у нас, в Петербурге, рассуждали, медлили и не решались. Мы слышали много сочувственных речей, присутствовали при многих сочувственных пирушках, растратили много платонической воинственности и собрали с русского народа несколько медных грошей на Критское дело; но ни системы, ни последовательности действий у нас не оказалось. Пока мы предавались этим невинным занятиям, обстоятельства нас не ждали. Теперь и турками и нашими западными друзьями выиграно время; случайность европейской войны устранена; Критское дело задыхается под последними усилиями турок и под спудом уже 8 месяцев не сбывающихся европейских обещаний; руки у христиан опускаются, в виду совершенного отсутствия сочувствий (не на словах, а на деле) извне; их слабые надежды на близкое освобождение расплываются в общей безурядице и общем разногласии… И неужто, в виду всего этого, нам остается только восхищаться диковинам всемирной выставки⁷ и, глядя на пустые сундуки наши, восклицать, подобно многострадальному Иову, — «Господь даде, Господь отнят»⁸. Право, не утешительно.

Зритель с первых мест всего того, что здесь произошло в последнее время, я, право, поневоле должен был утратить всякую веру в наши политические способности. Но из-за этого отчаяваться в нашем будущем было бы грешно. Я верую еще в три обстоятельства; именно, — в Русского Бога, в наше историческое призвание и в наш общественный инстинкт. Но только инициативою нашего Кабинета мы ничего не сделаем; нам Христа-ради нужны толчки со стороны общественного мнения. Вот потому-то мне и хотелось поговорить с Вами, одним из двигателей нашего общественного мнения.

В наше время политические события плодятся как мухи весною. Не ныньче-завтра, того и гляди, Восточный вопрос всплывет на поверхность. Да и теперь он еще не вовсе окунулся; умы подготовлены, события созревают, и малейшее усложнение в Европе может с минуты на минуту вызывать целый ряд событий на Востоке, готовых нас опередить. К этому не мешало бы приготовиться, чтобы, по крайней мере на этот раз, не быть захваченными врасплох.

Читая наши журналы и газеты за последнее время, в них найдется много теплого сочувствия к Восточному Делу и много весьма дельных статей о подробностях этого дела. Но чего в них недостает, это общих выводов и ясного разумения нашей обязательной роли на Востоке и неминуемой зависимости нашего собственного будущего от того или иного способа, каким наконец разрешится Восточный вопрос. Мне кажется, что, для того чтобы общественное наше мнение не только явилось в данную минуту опорою нашей официальной деятельности на Востоке и вообще внешней политики нашей, но даже сделалось бы ее руководителем и погоньщиком, — необходимо вразумить этому общественному мнению одну истину, которая здесь становится столь очевидною. А именно необходимо вразумить ему, что для нас, в настоящее время, дозареза нужна самостоятельная и решительная деятельность на Востоке, вовсе не вследствие какой-нибудь politique de sentimen<t>s или тех единоверческих и единоплеменнических сочувствий, которых истина многими у нас отвергается; — а необходима она нам просто-таки из-за самого простого чувства самосохранения.

Мы должны прежде всего признать, что главнейшие интересы внешней политики нашей сосредоточены на Востоке. На этот раз Министерство наше этого положительно не поняло и не оценило. Наши живейшие интересы на Востоке были принесены в жертву каким-то сомнительно полезным соображениям в виду западных интересов наших и был упущен быть может единственный случай (впрочем, я верю, что дело еще поправимо, но лишь под условием энергической последовательности в виду ясно определенной цели). До тех пор, мне кажется, политика наша будет безрассудна, пока не убедятся у нас, что все действия наши на Западе должны прежде всего сообразоваться с тем влиянием, какое могут они иметь на дела восточные и пока эти последние не сделаются основанием всей нашей внешней политической деятельности. Пора наконец уразуметь нам, что финансовые вопросы и экономические соображения не должны и не могут останавливать политической деятельности нашей на Востоке тогда, когда деятельность эта будет вызываема силою обстоятельств. Обстоятельств этих мы не можем создавать по нашему мановению; мы должны лишь уметь пользоваться тем, что готово. Исторической роли нашей на Востоке мы не избегнем, и нам остается только суметь выполнить ее при наивыгоднейших условиях. Условия эти вне нашей власти; а обстоятельства нас ждать не будут. Под влиянием каких-либо финансовых вопросов или соображений с Западной точки зрения, мы не можем отсрочивать нашей деятельности на Востоке, ибо сегодня выгодные обстоятельства могут завтра измениться; а пересоздать их по нашей прихоти будет невозможно. Еще раз, — вся политика наша на Западе должна соображаться с положением дел на Востоке и на них прежде всего основывать свои действия….

Вот об этом-то в журналах Ваших пилите, пилите и пилите, и тогда Вы явитесь нам надежным подспорьем. А то, что прикажете делать, здесь в Константинополе, когда нам из дому под ногами траву косят.

В письме Вашем Вы меня спрашиваете, не могу ли я Вам приискать в Константинополе корреспондента. В ответ на это, я бы предложил Вам себя. Но, во-первых, времени у меня весьма мало; пришлось бы писать по ночам. Во-вторых, писать корреспонденции — дело довольно компрометировательного свойства. И потому, спрошу у Вас без обиняков, — можете ли Вы назначить плату за корреспонденции и какую именно. Если эта плата достаточна, я к Вашим услугам. Во всяком случае, в виде опыта, к возобновлению «Москвы», пришлю Вам кое-что. Если же этого нельзя будет устроить, то могу предложить вам Бурмова, бывшего издателя скончавшейся газеты «Время»⁹. Бурмов болгарин, но воспитывался в России¹⁰ и кое-как справляется с русскою грамотой. Я говорил с ним по этому поводу, и он просил меня справиться у Вас, можете ли Вы назначить ему какое-либо постоянное содержание. Для него это необходимо, ибо, приняв на себя обязанность корреспондента, он окончательно должен испортить положение свое в отношении к туркам, чего он не желает сделать, не обеспечив себя с другой стороны.

Извините за эту длинную болтовню. Право, глядя вокруг себя, как-то само сорвалось с языка. Знаете ли, что здесь иной раз досада разбирает.

В заключение нужным считаю присовокупить, что я вполне надеюсь, что письмо это не выйдет из Вашего кабинета. Отеческое же самолюбие мое нисколько не пострадает, если, передавая кому-либо содержание настоящего письма, Вы припишете это опасное детище неизвестному родителю. Оговорку эту я считаю необходимою, ибо, если журнал Ваш находится в печальной зависимости от Министерской нервозности, то еще в более печальной зависимости от таковой же Министерской нервозности находится и Ваш покорнейший слуга.

Затем, пожелав Вам всего лучшего, покорнейше прошу Вас верить чувствам совершенной преданности

всегда готового к услугам Вашим

М.Хитрово

P.S. Деньги, вырученные за греческие фотографические карточки, потрудитесь отдать Франкини или выслать ко мне через Азиятский Департамент для вручения Комитету.

30 мая

Ну как же не верить в нашего Русского Бога, специально занимающего<ся> нашими делами? Государь едет в Париж и что же ожидает его там? Новое покушение, и благодаря Богу, опять неудачное¹¹. Теперь путешествие это может иметь для внешней политики нашей самые выгодные результаты, которые уж конечно нельзя будет приписать предусмотрительности наших Государственных людей.

В Константинополе большая суматоха по случаю раскрытия заговора и аррестаций¹²; в заговоре замешаны весьма высоко поставленные лица из турецкого сановного мира¹³.

М.Х.

2

Хитрово — Аксакову

11 октября 1867 г., Пера (Константинополь)

Пера 11-го октября 1867 г.

Милостивый Государь

Иван Сергеевич,

В пятницу с Австрийской почтой¹⁴ я успел написать Вам лишь несколько строк в препровождение к тогда же посланной корреспонденции в виде письма без обыкновенной моей подписи, за подписью «Вашего знакомого»¹⁵. Надеюсь, что Вы получили как письмо, так и корреспонденцию. Из содержания ее Вы, вероятно, поняли, почему я нашел нужным послать ее в этом виде. Дело в том, что Игнатьев знает «Македонского»¹⁶; в корреспонденции «Вашего знакомого» он, быть может, узнает его по слогу. Но это мне всё равно; лишь бы было соблюдено приличие. Теперь я обязан дать Вам некоторые пояснения относительно моего продолжительного молчания.

Первыми корреспонденциями моими я остался не совсем доволен, а именно двумя вторыми из четырех первых¹⁷. Я пришел к тому заключению, что писать просто корреспонденции без направления, т.е. передавать известия, — недостаточно. Во-первых, известия эти приходят слишком поздно; из иностранных журналов и телеграмм Вы имеете их гораздо ранее. Во-вторых, я полагаю, для Вас гораздо важнее оценка, здесь на месте с некоторым знанием дела, уже совершившихся фактов, чем простое их исчисление. Но оценка эта возможна лишь по некотором созрении фактов, когда уже является возможность выводить из них некоторые общие заключения. И потому я решился посылать Вам корреспонденции преимущественно в виде статей. Но вскоре по отправлении к Вам четырех первых моих корреспонденций здесь у нас началась такая стряпотня, такое плетение лаптей, что писать оказалось невозможно. Злость разбирала, глядя на то, что здесь делалось, досадно становилось присутствовать при том, как мы вдруг, сбившись с пути, принялись жертвовать самою сущностию дела, всем будущим, — и жертвовать ни с того ни с сего, добровольно и наивно, — минутным, мизерным успехикам. К счастию, русский бог и на этот раз вывез. Мы не добились того, чего добивались, все осталось по-прежнему, нам не удалось добровольно испортить своего положения, несмотря на все наши усилия. Но усилия эти высказывались такими грустными фактами, которые в корреспонденциях обходить молчанием оказывалось невозможно. Между тем, печатно говорить о них то, что я думал, в моем положении, я не мог. И вот поэтому-то я решился молчать и обождать, пока обстоятельства выяснятся. Теперь, принимаясь снова за корреспонденции, я опять-таки не мог не замолвить ни слова о прошедшем. С этою целью я послал Вам корр<е>сп<он>д<ен>цию от 3 окт<ября> в виде письма. Теперь Вам понятны ее происхождение и форма.

Сегодня посылаю Вам с австрийской почтой, чтоб дошло скорее, корреспонденцию о поездке Аали Паши в Кандию¹⁸. Желательно было бы, чтоб она попала в один из ближайших №-ов к тому, в котором будет помещено письмо «вашего знакомого». К следующей почте приготовляю Вам корреспонденцию по поводу помещенного в Теймсе проэкта нашего реформ для Турции¹⁹. Эту материю надо будет разобрать по обстоятельнее. Затем надо будет сообщить Вам некоторые сведения вообще о положении христианского дела в Турции. Те сведения, которые помещаются у Вас о ходе восстания в Болгарии, далеки от истины, преувеличены и представляют дело совсем в фальшивом свете²⁰. Мне кажется, в виду нынешнего положения дел, необходимо распространять в нашей публике как можно более сведений верных, которые представляли бы дело в истинном свете. Дело это довольно говорит само за себя, чтобы не нуждаться в прикрасах.

Вот еще обстоятельство: знаете ли, что мне становится страшно, читая крестовые походы нашей журналистики против немцев²¹. Не то чтобы я защищал последних и не то чтобы я сумневался в праве и святости этих походов, — Боже меня сохрани; — но на всё свое время. Теперь, что ни говорите, — Восточный вопрос висит у нас на носу. С минуты на минуту мы можем быть втянуты в необходимость действовать. А в этом случае, куда ни обернись, другого союзника не найдешь кроме Пруссии, т.е. Германии. Так осторожно ли раздражать ее теперь чересчур. Если нам и придется с ней возиться, то возьня эта еще не на очереди. Пока нужно было бы устремить всё наше внимание на ближайшее и важнейшее. Не написать ли Вам кой-какие замечания по поводу отношений наших к <конец письма не сохранился>

3

Хитрово — Аксакову

15 ноября 1872 г., Константинополь

Константинополь 15 ноября 1872 г.

Милостивый Государь

Иван Сергеевич,

Весьма я был обрадован получением Вашего письма и польщен тем, что Вы вспомнили про Вашего старого корреспондента. Письмо Ваше благодаря прогрессивности, которою отличается наше почтовое ведомство, шло до меня необычайно долго, я его получил на двадцатый день. Невольно припоминается политехническая наша выставка²² с столь блистательным почтовым отделом, и задаешь себе вопрос, — и впрямь не на собаках ли возятся письма, столь исправно и быстро пересылаемые по нашим почтам?

Вот уже слишком неделя, что собираюсь Вам отвечать, и насилу выбрал наконец несколько свободных ночных часов на беседу с Вами. Но замедление это произошло не столько от той массы дел, которыми я теперь завален, сколько от того обстоятельства, что я все поджидал появления в свет тех документов, в которых Вы нуждаетесь²³.

Как отчет Комиссии, так и протоколы Собора по делу об отлучении болгар и объявлении раскола до сих пор не были опубликованы. Здешние газеты помещали лишь отрывочные сведения и перечисление главных фактов и эпизодов, Вам известных, и все это переплетенное страстным полемическим пустословием. Такова фаноберия²⁴ греческой нации, что в столь серьезном вопросе, полном неизмеримых последствий для будущности Православия, каждый константинопольский грек считает себя колодцем премудрости; а между тем среди всего газетного гама, возбужденного этим вопросом, среди всего этого омута национальных страстей, пробужденных Греко-Болгарскою распрею, не появилось ни одного серьезного сочинения, ни одного серьезного обстоятельного взгляда, ни одного добросовестного и подробного описания всех фазисов и всех событий того мирового церковного процесса, которого мы были здесь свидетелями. И больно то, что едва ли кто-нибудь здесь сознает истинное значение этого процесса. Обидно и скорбно видеть, с какою легкостию относились и относятся к нему лица, призванные и непризванные играть в нем роль. И, к сожалению, упрек в легкости падает не на одних греков. То же можно сказать и о болгарах, да и еще кой о ком, кому да простится многое, — не ведают бо что творят….²⁵

Отчет Комиссии и протоколы Собора в настоящее время печатаются особою брошюрою, которая должна выйти на этих днях. Я поджидал ее появления, чтобы прислать Вам ее вместе с моим ответом. Но, не дождавшись, решаюсь пока отвечать, кое-что, а потом напишу более обстоятельно и пришлю Вам брошюру, как скоро она появится.

Да, обрадовался я Вашему письму, потому что оно дает мне случай возобновить сношения с людьми живыми, отвести душу в живой беседе. Но прежде чем отвечать на Ваши вопросы, прежде чем обратиться к сущности предмета, позвольте мне сделать маленькое отступление.

Прежде всего знайте, что Ваш прежний корреспондент ныне вышел из присяжного цеха официальных деятелей в области нашей восточной политики. Теперь по занятиям моим, по официальному моему положению я всецело принадлежу вопросам судебным, торговым и административным и с дипломатиею не имею более ничего общего. А потому я могу относиться к делу беспристрастно как посторонний зритель, хотя из первых рядов партера.

Помнится мне, в былые времена, когда я был корреспондентом «Москвы», часто приходилось мне искать премудрости и назиданий, прибегая к басням Крылова²⁶. Действительно, в них всегда найдется верное олицетворение всякого явления, нас поражающего в жизни. Провертевшись 14 лет за кулисами дипломации, сильно насмотрелся я на ее белила, румяна, картонные замки и пейзажи и пр. и пр. И пришел я к грустному убеждению, что ни к чему столько, как к дипломации, не относится басня о «Воле и мухе»²⁷. Я не об одной нашей дипломации говорю, но вообще о дипломации европейской. Действительно, если взять лет за двадцать все ее зузжание и противупоставить его совершившимся событиям, то окажется, что всё совершилось прямо наперекор тем глубокомысленным соображениям, расчетам, выводам и предсказаниям, которые в виде красивых реторических цветочков испещряли плоскую поверхность ее мутного пустословия, и вол с сохою пришел совсем не туда, куда его подгоняют эти жузжащие мухи. А — «мы пахали» и всё пашем и уверены в нашей пользе и необходимости. И, — странное явление; — когда начинаем доказывать дипломатам их бесполезность, когда стараемся им доказать, что они составляют предмет изящной роскоши, красиво цветущий на почве общественного строя, но отнюдь не предмет необходимости; — помилуйте, возражают они, вы сумневаетесь в нашей пользе, а припомните-ка, сколько вреда наделал г. Х, известный дипломат, своему правительству в таком-то вопросе? Не был ли, например, Баддетти²⁸ причиною падения своего отечества и пр. и пр. Перед такою логикою, разумеется, приходится смириться и сознать, что действительно нельзя относить всех дипломатов к категории бесполезных и что следует их разделить на неполезных и на вредных. Много можно было бы написать на эту тему, но оно и не досужно, да и не ловко.

Да-с, Вы правы и тысячу раз правы, многоуважаемый Иван Сергеевич, говоря, что ни наша церковь, ни общество не должны оставаться равнодушными к совершившемуся событию. А между тем наш Синод молчит²⁹, а дипломатия наша радуется этому молчанию и утверждает, что церковь наша не должна высказываться в настоящем вопросе, ибо высказывание это затруднительно. Как будто церковь имеет право молчать перед таким событием и как будто может она подчинять свои мнения в области исповедания веры и передачи будущим поколениям истины церковного предания каким-либо временным удобствам дипломатических соображений. В том и состоит наша беда, что Иерархам нашим приходится разыгрывать роль дипломатов, а дипломатам нашим принимать на себя им чуждые обязанности докторов богословия. И всё это делается так нипочем, так себе слегка, с спокойным сознанием исполненных обязанностей. Да, Вы правы, говоря, что необходимо, чтобы в вопросе этом за отсутствием голоса Синода по крайней мере раздался голос русских мирян³⁰. Материалы, т.е. здешние газеты и брошюры я Вам вышлю безотлагательно, а именно послезавтра, и тогда напишу Вам еще. А сегодня писать более решительно не имею возможности за массою дел, меня обременяющих, дел недипломатических, а безусловно нужных. Извините же, многоуважаемый Иван Сергеевич, бессвязность этого письма, которую постараюсь загладить более обстоятельным писанием, как скоро выберу время.

Не предложите ли Вы Гилярову мои корреспонденции на тех же условиях, на каких я писал в «Москву»³¹. Я не могу, за отсутствием времени, взять на себя посылать еженедельные корреспонденции, чисто эпического содержания с подробным перечислением событий; я могу только взяться от времени до времени посылать небольшие статьи по разным отдельным здешним событиям, всегда в одном смысле и с определенным направлением, которое Вы знаете. Присылка на мое имя «Современных Известий» послужит мне ответом в положительном смысле на мое предложение.

Всё, что я Вам пишу, многоуважаемый Иван Сергеевич, разумеется, я пишу собственно Вам. Если же Вы захотите поделиться этим с тесным кружком людей понимающих, то потрудитесь пройти молчанием ниже сего значущуюся подпись душевно Вам преданного и всегда готового к услугам Вашим

М.Хитрово.

4

Хитрово — Аксакову

5 марта 1875 г., Константинополь

Константинополь. 5 марта 1875 г.

Многоуважаемый Иван Сергеевич,

Так давно не имел я удовольствия с Вами видеться и обменяться словом, так долго зажился я здесь вдали от Москвы и так глубоко погряз в насущных мелочах ежедневной жизни и в бесконечных текущих делах моей нынешней Консульской деятельности — преимущественно торговой, полицейской и судейской. Дела политические теперь до меня вовсе не касаются, я не имею ничего с ними общего, дeла же мне непосредственно подведомственного так много, и дeло это так поглощающе, так хлопотливо и обременительно, что едва успеваешь вздохнуть, а уж куда тут заботиться о том, что не обязательно, как бы оно ни было крупно и значительно. И потому поневоле пропускаешь мимо себя и крупные и мелкие политические события, не успевая над ними даже призадуматься. Но тем не менее все-таки живешь здесь на почве, горячей почве, особенно для нас русских интересной, и подчас невозможно оставаться совершенно равнодушным к событиям, которых состоишь невольным зрителем. Притом же трудно всецело превратиться в будочника, судью и сановника и окончательно заглушить в себе всякие общечеловеческие стремления. Случаются часто события такого рода, которые невольно заставляют вспомнить, что независимо от состояния в качестве будочника, судьи и чиновника, состоишь все-таки хотя мало-мальски в качестве частного русского человека и что не взирая на совершенство нашего достохвального Министерства Иностранных Дел не всегда бывают устраняемы в некоторых мельчайших колесиках сего совершенного инструмента кое-какие слабые своевольные неприличные русские поворотики. К числу такого рода событий принадлежат между прочим наши афонские события³², о которых я и хотел бы поговорить с Вами совершенно, впрочем, частным и доверительным образом.

События эти, по последствиям, которые они могут иметь, гораздо более серьезны, чем можно подумать с первого раза, и меня крайне удивляет, что печать наша обратила на них так мало внимания. Я хочу говорить о притеснениях, претерпеваемых русскими монахами нашего Пантелеймоновского Монастыря на Афоне, притеснениях, о которых Вы, вероятно, кое-что слышали. Дело это, повторяю, гораздо более серьезно, чем думают, и притом оно находится в таком критическом положении, что, мне кажется, было бы весьма полезно, если бы в настоящее время раздался хоть один какой-нибудь голос из русского общества, который, взглянув на это дело посерьезнее с русской точки зрения, подстрекнул бы часто застывающее рвение официальной защиты наших интересов на Востоке; такой голос был бы даже подспорием для нашей официальной дипломатии.

Как, в самом деле, — со времен Ярослава владеем мы на Афоне клочком земли³³; правa наши на этот клочок земли не были оспариваемы даже в самые трудные дни нашей истории; клочок земли этот был приобретен не нашею государственною, а чисто народною инстинктивною деятельностию; с тех пор вся Россия привыкла смотреть на этот клочок земли как на свою собственную Святыню; в последнее время Святыня эта была обстроена, украшена, возделана на русские деньги, которых туда уложено не малое число тысяч, и все эти тысячи вышли не из каких-либо завалявшихся Министерских сумм, а из трудовых копеек русского простонародья…. И вот вдруг теперь, когда мы якобы сильны и могущественны, когда мы в тройственном нашем союзе якобы предписываем законы Европе³⁴, — грязная толпа константинопольских биржевщиков от имени Вселенской Церкви объявляет во всеуслышание, что нас на Афоне держат из милости, что мы там какие-то чуждые приживальщики, состоящие на хлебах у греков, что за право этого приживания мы должны прежде всего отказаться от нашего русского имени и искать душевного спасения не иначе как в благодетельном подданстве Е<го> В<еличества> Султана. А мы, в сфере официальной защиты русских интересов, церемонимся, а в сфере русского общества не раздается по поводу этого ни одного серьезного голоса. Ведь это не дело нескольких русских монахов на Афоне, а дело общее русское. Посмотрите, протестантам только показалось, что в Сирии обидели каких-то двух-трех их неофитов, — и в Константинополь направляется целая депутация из членов английского парламента³⁵, — а нас выживают с Афона самым бесцеремонным и неприличным образом, и во всей русской печати не находится ни одного органа, который бы серьезно отнесся к этому делу.

Подробности всего этого дела в частном письме рассказывать было бы слишком долго. Но я знаю, как Вы всегда относитесь ко всему, что прямо или косвенно касается наших Православных и Православно народных интересов, и я не сомневаюсь, что и к этому делу Вы отнесетесь с надлежащим вниманием, когда ознакомитесь с ним более близко. А потому я позволил себе дать следующий совет находящемуся здесь в настоящее время Архимандриту Пантелеймоновского Монастыря О. Макарию (Сушкову)³⁶. Пантелеймоновский монастырь имеет в Москве подворие37, на котором находятся два-три монаха; я советовал О. Макарию приказать одному из них, более толковому, сходить к Вам и доставить Вам все сведения и подробности о их деле с греками, в том предположении, что ближе ознакомившись с значением и подробностями этого дела, Вы, может быть, найдете нужным согласиться по этому поводу с Гиляровым³⁸ или придумаете что-либо другое, дабы по поводу Афонского дела раздался голос не из общества монахов, а из русского общества, как о деле нашем общем — русском и православном. Вместе с тем посылаю Вам прилагаемую при сем книгу на фр<анцузском> языке, изданную Пантелеймоновскими монахами³⁹, которой Вы, быть может, еще не имеете.

Надеюсь, что Вы не посетуете на меня за это, многоуважаемый Иван Сергеевич, и конечно, прошу Вас чтобы участие мое в этом деле осталось совершенно между нами, так как дело это до меня официально вовсе не касается и участие в нем я принял лишь по свойству моему русского человека, вовсе не пригодному для порядочного чиновника, свойству, каковое выказывать ему не подобает.

Кстати, о русских чувствованиях и событиях, по величине своей не отзывающихся достаточно в нашей печати, — что же говорят у Вас по поводу пресловутой Брюс<с>ельской конференции, ныне неблагополучно перебравшейся в наш филантропический Петроград?⁴⁰ Несмотря на мое долженствующее быть чиновничьим — сердце, конференция эта внушила мне несколько строф⁴¹, которые при сем Вам посылаю, предоставляя Вам поступить с ними совершенно по Вашему благоусмотрению, под тем условием, чтобы имя автора осталось совершенной тайной. Никто сам себе не судья, но мне кажется, что стихотворение это вышло довольно сносно и могло бы быть напечатано с успехом именно в настоящее время, но без двух последних строф (написанных на отдельном листе), которые, как по содержанию, так и по технической отделке, в печать не годятся. Впрочем, посылаю Вам это в подарок, делайте с ними, что хотите, лишь только под условием строжайшего инкогнито.

Затем, многоуважаемый Иван Сергеевич, позвольте Вас просить передать мое душевное почтение Вашей супруге⁴², и крепко пожимая Вам руку, надеяться, что Вы оставите местечко в памяти Вашей, для хотя и долго молчащего, но всегда душевно Вам преданного

М.Хитрово.

С каким теплым чувством прочел я Вашу книгу о покойном Ф.И.Тютчеве⁴³ — этой на всё сочувственной личности, оставившей столь глубокое впечатление во всяком, кто его знал, а следовательно, и любил.

5

Хитрово — Аксакову

10 октября 1876 г., Петербург

Петербург 10 октября 1876 г.

Многоуважаемый Иван Сергеевич,

Позвольте к Вам обратиться с покорнейшею просьбою не моею, но просьбою, по которой я взялся быть посредником. Вот в чем дело: в числе добровольцев, отправившихся в Сербию, был выслан Московским Комитетом около 27 августа в партии маиора Бабкова портупей-юнкер Московского Гренадерского полка Владимир Сипягин⁴⁴. Родственники этого молодого человека очень о нем беспокоятся. Они пишут к нему и надеются в скором времени склонить его возвратиться, но впредь до этого желали бы, чтобы он был переведен из действующих отрядов в Белград в распоряжение Дандевиля⁴⁵. Из объяснений родственников видно, что молодой человек этот по характеру весьма храбрый и ревностный, но вполне покорный, подчинится беспрекословно всякому распоряжению начальства, лишь бы ему было известно, что распоряжение это делается по ходатайству родственников, так как в противном случае могло бы быть задето его самолюбие. Ходатайство свое родственники Сипягина объясняют независимо от сердечного участия и естественного беспокойства тем, что сохранение жизни молодого человека именно в эту минуту крайне необходимо по некоторым домашним делам. Если Вы найдете возможным, многоуважаемый Иван Сергеевич, написать в этом смысле Черняеву⁴⁶, Вы окажете истинное благодеяние семейству молодого человека. Передавая мне эту просьбу, Людмила Валерьяновна Сипягина (рожденная Кн<ягиня> Голицына)⁴⁷, мачиха Владимира Сипягина, передала мне вместе с тем прилагаемые при сем сто пятьдесят рублей, которые она представляет в возврат выданных Комитетом Сипягину при его отправлении. При этом она просит, чтобы он остался впредь до возвращения в Россию на попечении Комитета и просит уведомить, сколько еще было или будет ему выдано, обещаясь всё это равным образом возвратить. О получении прилагаемых денег, а равно о том, что признаете возможным сделать, благоволите меня уведомить, для передачи г-же Сипягиной, ускорением же сего уведомления Вы премного меня обяжете и, надеюсь, не будете на меня сетовать за причиняемое беспокойство.

Что же, ради Бога, делается, многоуважаемый Иван Сергеевич? Ничего не разберешь и ничего не поймешь. Все пометки на депешах, возвращающихся из Ливадии⁴⁸, весьма воинственные, всякие прения, соглашения, умиротворения и пр., кажется, давным-давно истощены, а между тем всё еще чего-то ждут и чего-то добиваются. Отъезд** Игнатьева?? Дай Бог ему полного неуспеха⁴⁹. Странное положение русского общества, долженствующего возлагать все свои надежды на неуспехи русской дипломатии. Здешние редакции обязали подпиской не печатать Московского адреса? Это еще что? И потом отъезд Лофтуса в Ливадию?⁵⁰ И опять приходится надеяться на того же долготерпеливого и многомилостивого Русского Бога***. И как не надоест ему с нами возиться.

Еще раз, многоуважаемый Иван Сергеевич, извините за причиняемое беспокойство и примите уверения в глубоком уважении и сердечной преданности

всегда Вашего

Мой адрес<:> М.А.Хитрово в С.-Петербурге

На Шпалерной в доме бар. Фитингофа⁵¹ кв. № 8. –

6

Хитрово — Аксакову

15 июля 1878 г., Сан-Стефано⁵²

Сан Стефано 15 июля 1878 г. —

весьма секретно и совершенно доверительно.

Многоуважаемый Иван Сергее<вич,>

Пользуюсь отъездом Д.П.Дохтурова⁵³, чтобы написать Вам эти несколько строк под тяжелым впечатлением тех событий, которые мы теперь переживаем. Мы с Вами так давно не видались, столько произошло за это время всяких событий, что найти какую-либо последовательную связь в обмене мыслей невозможно в письме; пришлось бы исписать целые томы. — А, потому, не буду искать этой связи и перейду прямо к грустному настоящему, к жгучему вопросу: что же нам теперь делать? невольно восстающему перед тою частию мыслительных способностей, которую еще удалось сохранить из этого общего одурения и разочарования перед совершившимися и совершающимися фактами. Мы только что рассуждали, болезненно рассуждали об этом с Дохтуровым, который завтра уезжает в Москву и надеется говорить с Вами обо всем этом подробно. Я же хочу воспользоваться этим, чтобы передать Вам некоторые мои задушевные мысли, и это безотлагательно, ибо терять нам уже теперь времени некогда. Не знаю, удастся ли мне высказать Вам ясно мои мысли и убеждения, ибо для этого нужно было бы пуститься в бесконечное изложение аргументов, а на это у меня решительно нет времени; поневоле приходится ограничиться изложением одних выводов.

Вот уже 19 месяцев живу я безотлучно при армии в качестве постороннего зрителя с официальным положением⁵⁴. Перед этим 18 лет жил я почти постоянно в Турции, и у меня на глазах готовились те события, которые теперь совершились и совершаются. Верны или не верны мои мнения и убеждения, это вопрос, который* разрешать не мне, но во всяком случае всё это налагает на меня обязанность иметь свои мнения и убеждения и не держать их при себе в настоящих обстоятельствах. И вот почему я Вам пишу настоящее письмо.

Я говорю, что я был при армии посторонним зрителем с официальным положением, потому что вся деятельность моя была самого фантастического свойства; я исполнял некоторые отдельные поручения, собирал болгарские четы⁵⁵ и пр. Участия же ни прямого, ни косвенного, ни в заключении перемирия, ни в пресловутом С<ан->Стефанском мире, ни в чудовищном и неминуемом его последствии — Берлинском конгрессе, я не принимал, но всё это видел вблизи. И, признаюсь, когда посмотрю теперь на достигнутые результаты, то благодарю Провидение за минувшую мою пассивность.

7

Хитрово — Аксакову

15 марта 1881 г., Петербург

Многоуважаемый Иван Сергеевич,

Бесконечно виноват я перед Вами; обещал Вам статьи⁵⁶, и не сдержал до сих пор обещания. Замотался я в этом глупом Петербурге. Теперь же не может быть пока и речи о статьях о Македонии и Албании. Нет сил опомниться от страшных пережитых нами событий⁵⁷. До сих пор всё это представляется каким-то чудовищным кошмаром и всё хочется проснуться и отогнать темное навождение сна. Но кошмар этот — ужасная действительность, и действительность эта всё продолжается и гнетет невыносимо. В эти тяжкие минуты я с жадностью читаю Вашу «Русь». Спасибо Вам за Ваши горячие статьи. Как отзываются они на боль и скорбь русского сердца.

Вот почему посылаю Вам прилагаемые при сем стихи⁵⁸. Если они Вам придутся по сердцу, поместите их в «Руси». Хороши ли они, не знаю, но вылились из души. О том, принимаете ли Вы их, будьте столь добры, уведомить меня словечком по телеграфу, ибо, в противном случае, я помещу их в «Новом Времени». Но, мне кажется, по содержанию они подходят для «Руси», которой принадлежат всецело все мои предпочтения. Только, пожалуйста, не стесняйтесь нисколько и скажите мне совершенно откровенно, пригодны ли они Вам.

Я здесь пока задержан предстоящим мне, быть может, перемещением. Entre-nous*, речь идет о моем назначении в Болгарию. Но получу ли я это назначение, еще пока неизвестно; может быть, назначут немца для большей целесообразности⁵⁹. Во всяком случае, надеюсь, скоро увидимся; полагая в самом непродолжительном времени побывать в Москве.

Итак, до свидания, многоуважаемый Иван Сергеевич. Крепко жму Вам руку. Дай Вам Бог здоровия и силы в Вашем честном и горячем служении скорбному, жгучему русскому делу.

    Весь Ваш

М.Хитрово

Петерб<ург>. 15 марта 81 г.

    Мой адрес: Мойка Гостиница Франция60. –

8

Аксаков — Хитрово

18 марта 1881 г., Москва

Телеграмма

Стихи появятся в следующем н<оме>р<е> Руси⁶¹<,> после завтра надеюс<ь> быт<ь в> Петербурге<,> гостиница Демут⁶². Аксаков.

<Адрес:>

ПБГ Мойка Гост Франция Михаилу Александровичу Хитрово

(Окончание следует.)

Подготовка текста и комментарии О.Л.Фетисенко

Комментарии

1 Виктор Антонович Франкини (1820–1892) — военный атташе русского посольства в Константинополе, полковник; впоследствии, с 1870 г., заведовал военно-горским управлением, был командирован в Тегеран, где реформировал персидскую кавалерию и выступил с проектом Персидской казачьей бригады; с апреля 1877 г. генерал-майор, участвовал в русско-турецкой войне, в звании генерал-лейтенанта стал военным губернатором Карсской области (до 1881); выйдя в отставку, жил на своей исторической родине, в Италии. См. также примеч. 5.

2 Речь идет о министре иностранных дел кн. А.М.Горчакове, которому Франкини должен был передать депеши посла — Н.П.Игнатьева.

3 Всероссийская этнографическая выставка проходила в Москве в апреле – мае 1867 г., к ней был приурочен Славянский съезд, на который приехало ок. 80 гостей.

4 Драгоман — переводчик; Антон Франкини был 1-м (старшим) драгоманом русского посольства в 1820—1830-х гг.; перот — уроженец Перы, европейского квартала в Константинополе.

5 В.А.Франкини закончил Артиллерийское училище в 1844 г., служил в конной артиллерии; впоследствии (в чине штабс-капитана) участвовал в Крымской войне, в том числе и в обороне Севастополя.

6 Речь идет о Николае Павловиче Игнатьеве (1832–1908), чрезвычайном и полномочном после в Константинополе (с 1864; до 1867 именовался посланником). У Хитрово с ним были сложные отношения. Сослуживец, К.А.Губастов, вспоминал: «…он развлекал собою посольский кружок и отчасти Министерство препирательством с Игнатьевым…» (цит. по: Леонтьев и Хитрово. С. 138). Хитрово мог себе позволить эту маленькую «фронду», поскольку был близким родственником тещи Игнатьева, кн. А.М.Голицыной, которая жила тут же, в посольстве.

7 Имеется в виду Всемирная выставка, проходившая в апреле — октябре 1867 г. в Париже.

8 Правильно: «Господь даде, Господь отъят…» (Иов. 1: 21).

9 Федор (Тодор Стоянов) Бурмов (1834–1906) — болгарский общественный деятель и публицист; учился в России (см. след. примеч.), затем учительствовал в Габрово. В 1860 г. стал редактором «Болгарских книжиц», затем издавал еженедельные газеты умеренного направления «Советник» (1863–1865) и «Время» (1865–1867); последнюю и упоминает в своем письме Хитрово. С 1867 г. Бурмов служил в русском посольстве в Константинополе переводчиком, посылал корреспонденции в «Московские ведомости». После создания Болгарского экзархата был советником митрополита Анфима по политическим вопросам, с 1875 г. управлял Николаевской больницей, созданной русским посольством. Во время русско-турецкой войны служил в канцелярии по гражданским делам Главного штаба русской армии; в 1878 г. был назначен вице-губернатором Пловдива, в 1879-м — Софии, затем был премьер-министром болгарского правительства (1880), министром иностранных дел, управлял Министерством просвещения, дважды назначался министром финансов и считался одним из вождей консервативной партии.

10 Ф.Бурмов в 1857 г. закончил Киевскую духовную академию со степенью магистра.

11 25 мая (6 июня) 1867 г. в Париже, в Булонском лесу, в Александра II, приехавшего посетить Всемирную выставку, стрелял польский террорист Антон Иосифович Березовский (1847–1916).

12 Имеется в виду раскрытие заговора партии «Молодая Турция». См.: Жуков К.А. Поляки в Османской империи и Россия (60–70-е гг. XIX в.) // Проблемы национальной стратегии. 2015. № 6. С. 199–201.

13 Одним из заговорщиков был, например, личный секретарь султана Зия-бей (см.: Там же. С. 201).

14 Австрийской почтой (почта Ллойда) пользовались как самой быстрой в то время.

15 «Обыкновенная подпись» — псевдоним «Македонский», о котором говорится ниже.

16 Подпись Хитрово в его первых корреспонденциях в газету «Москва». Псевдоним образован по месту его прежней службы — консулом в Битолии в Македонии.

17 Корреспонденции перечислены во вступительной статье.

18 См.: Македонский <Хитрово М.А.>. Константинополь, 11 октября 1867 г. (Корреспонденция «Москвы») // Москва. 1867. 25 окт. № 162. С. <3–4>. Мехмед Эмин Аали-паша (1815–1871) — турецкий государственный деятель, один из лидеров реформ (Танзимата), великий визирь (авг.–окт. 1852, май–дек. 1855, янв. 1858 — окт. 1859, авг.–нояб. 1861, февр. 1867 — сент. 1871); представитель Турции на Парижском конгрессе (1856), министр иностранных дел (1857–1858, 1861–1867). Кандия — о. Крит.

19 Возможно, Хитрово не успел написать эту корреспонденцию (в декабре 1867 г. газета «Москва» была приостановлена на 4 месяца). Под русскими проектами реформ понимаются «Записка о реформах, предпринятых в Турции», подготовленная в МИД (датируется 12 марта 1867 г.), и два документа, написанных Н.П.Игнатьевым: «Замечания на хатт-и-хумаюн» и «Замечания на французский мемуар, относящийся к хатт-и-хумаюну» (21 марта 1867 г). 11 апреля Игнатьев направил в министерство подготовленный им при участии Н.Герова «Проект реформ, требуемых от Порты на основе хатт-и-хумаюна». Подробнее об этом: Зуева Н.В., Шатохина Е.М. Русские проекты реформ в Турции в 1867 г. // Балканские исследования. Вып. 2: Проблемы истории и культуры. М., 1976. С. 107–115.

20 Во время Критского восстания оживилось национально-освободительное движение на Нижнем Дунае. В Азиатском департаменте были приняты делегаты болгарской Добродетельной дружины Христо Георгиев и Г.Шопов. См.: Там же. С. 107. Газета «Москва» откликалась на эти события. См. статью без подписи, посвященную началу восстания болгар в Европейской Турции: Москва. 1867. 14 июля. № 83. Стб. 14–15. Передовая статья этого номера была откликом на ту же тему (Стб. 6–8). См.: Аксаков И.С. Собр. соч. СПб., 2015. Т. 1, кн. 2: Славянский вопрос. С. 177–179. Хитрово исполнил свое намерение и прислал корреспонденцию, в которой говорилось о том, что пресса преувеличивала силы восставших болгар, анализировались причины безрезультатности вооруженных выступлений 1867 г., большие надежды возлагались на сербов, а Россия призывалась к более деятельной помощи критянам и балканским славянам. Она была помещена в номере от 8 ноября за подписью «РН».

21 Подразумевается дискуссия о так называемом Остзейском вопросе — о статусе так называемых Прибалтийских губерний, об упразднении старинных привилегий немцев в них (например, в местном самоуправлении). Остзейские немцы обращались в германские газеты с жалобами на российское правительство. «Московские ведомости» и «Москва» активно полемизировали с немецкоязычной прессой этих губерний и газетами Австрии и Германии, что Хитрово и называет «крестовым походом против немцев».

22 Имеется в виду Политехническая выставка, проходившая в Москве 30 мая — 1 сентября 1872 г. в Манеже, Александровском саду, на Кремлевской набережной в специальных павильонах. На основе выставки были созданы Политехнический и Исторический музеи. См.: Общее обозрение Московской политехнической выставки. М., 1872.

23 Имеются в виду акты Константинопольского Поместного Собора (26 авг. — 16 сент. н. ст. 1872), осудившего отпавшую от Вселенской патриархии новообразованную Болгарскую Церковь.

24 Правильно: фанаберия — кичливость, заносчивость.

25 Лк. 23: 34. Намек на бездействие России.

26 Прямых цитат из басен И.А.Крылова в корреспонденциях Хитрово для газеты «Москва» обнаружить не удалось.

27 Имеется в виду басня И.А.Крылова «Муха и дорожные» (1808). Как и басня И.И.Дмитриева «Муха» (1805) с ее крылатыми словами: «…мы пахали!», она является переложением басен Лафонтена и Эзопа. Поскольку далее в письме появляется «микроцитата» из басни Дмитриева, а не Крылова, можно считать, что Хитрово в данном случае оговорился.

28 Не ясно, о ком конкретно идет речь: в Адрианополе было сразу несколько европейских вице-консулов и почетных консулов из семейства Бадетти. Возможно, фамилия приведена просто как расхожая фамилия левантинца. См.: Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. СПб., 2003. Т. 6, кн. 1. С. 159, 188.

29 Ср. в неизданной при жизни статье К.Н.Леонтьева «Еще о греко-болгарской распре» (1874): «Святейший Синод после объявления схизмы безмолвствует. Он, как слышно, твердо решился не отвечать, — “пока на Востоке не успокоятся страсти”» (Там же. СПб., 2005. Т. 7, кн. 1. С. 286).

30 Синод с самого начала занял позицию невмешательства: в 1868 г. не поддержал идеи Константинопольского патриарха созвать Вселенский Собор для решения греко-болгарского церковного вопроса, а после Поместного Собора 1872 г. хоть и не принял в общение новоявленную Болгарскую Церковь, но и не высказался в поддержку Вселенской патриархии. «Болгарский экзарх Анфим обратился с посланием к Автокефальным Церквам, доказывая, что провозглашенная схизма Болгарской Церкви незаконна и несправедлива <…>. Российский Святейший Правительствующий Синод не ответил на это послание, однако молчание это не означало, что он был согласен с определением Константинопольского Собора, осудившего Болгарский Экзархат. Синод не ответил и на послание Константинопольского Патриарха Анфима VI относительно провозглашения схизмы. Несмотря на попытки примирения, Святейший Правительствующий Синод прервал официальные отношения с Болгарской Церковью» (Венедиктов В.Ю. К проблеме этнофилетизма: Ист. очерк. Ч. III // Studia Humanitatis. 2017. № 1). «Голос мирян», однако, раздавался. Хитрово не мог не знать статей Т.И.Филиппова «Вселенский Патриарх Григорий VI и Греко-Болгарская распря» (ЖМНП. 1870. № 2, 3), «Решение Греко-болгарского вопроса» (Русский вестник. 1870. № 6).

31 Неизвестно, состоялось ли сотрудничество Хитрово в издаваемой Никитой Петровичем Гиляровым-Платоновым (1824–1887) газете «Современные известия».

32 Греко-болгарская церковная распря привела к росту антиславянских и главным образом антирусских настроений на Афоне. Часть греков в братии Св.-Пантелеймоновского монастыря стала добиваться изгнания русских монахов. В январе 1874 г. игумен Герасим (грек) благословил греческую и русскую братию разделиться. Русские монахи готовились к переселению в заброшенный Старый (Нагорный) Руссик. Начался так называемый Греко-русский процесс. Миротворческая позиция русских старцев Иеронима и Макария (см. о нем примеч. 36) и поддержка Игнатьева привели дело к благополучному концу. Герасим завещал избрать архимандрита Макария новым настоятелем, а монастырь продолжил существовать как многонациональный.

33 Русское присутствие на Афоне началось в 1010-х гг. с получения русскими монахами в вечное владение скита Ксилургу.

34 Имеется в виду Союз трех императоров (российского, германского и австро-венгерского) — соглашение, подписанное в Вене 6 июня н. ст. 1873 г., впоследствии подтвержденное в 1881 и 1884 гг., но фактически недействительное, поскольку в 1882 г. сложился другой блок держав (Тройственный союз, включавший вместо России Италию).

35 В январе 1875 г. в Константинополь прибыла депутация от Евангелического союза, доставившая адрес султану по случаю преследований в сирийском округе Латакие новообращенных протестантов, а также сложного положения протестантских миссионеров в Турецкой империи. Однако встретиться с султаном им не удалось: их приняли только великий визирь и министр иностранных дел. См.: <Бурмов Ф.> Из Константинополя // Московские ведомости. 1875. 30 янв. № 28. С. 4; 7 февр. № 36. С. 3; 16 февр. № 45. С. 4.

36 Правильно: Сушкину; речь идет о настоятеле Пантелеймоновского монастыря (с 1875) архимандрите Макарии (в миру Михаил Иванович Сушкин; 1821–1889). Он постоянно приезжал в Константинополь по делам монастыря.

37 Имеются в виду Св.-Пантелеймоновская часовня в Богоявленском монастыре (позднее — у Владимирских ворот Кремля) и здание на Большой Полянке (д. 38; принадлежало афонитам с 1879 г.; в 1881 г. здесь разместилось Никольское попечительство об увечных воинах русско-турецкой войны). С 1879 г. Московским Афонским подворьем управлял иеросхимонах Иасон (Бабенков; 1840–1885). См.: Русский Афон XIX–XX веков. Т. 5: История Русского Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне с 1735 до 1912 года. Святая Гора Афон, 2015. С. 570–578.

38 В ближайших к этому письму номерах газеты «Современные известия» откликов на Пантелеймоновский процесс мы не обнаружили.

39 Имеется в виду книга иеромонаха Азарии (Попцова), изданная на трех языках — русском, греческом и французском. Ее русское издание: По поводу вопроса об Афонском монастыре святого Пантелеимона. Статьи «Любителя истины». СПб., 1875.

40 Брюссельская конференция по кодификации законов и обычаев войны, проходившая 15 (27) июля — 15 (27) августа 1874 г.

41 Подразумевается стихотворение «О народной обороне» («Неужто забыть нам Двенадцатый год?..»), датированное 18 февраля 1875 г. См.: Хитрово М. Стихотворения. СПб., 1881. С. 99–101.

42 Речь идет об Анне Федоровне Аксаковой (урожд. Тютчевой; 1829–1889).

43 Имеется в виду написанная Аксаковым биография его тестя — «Федор Иванович Тютчев. Биографический очерк», впервые напечатанная в «Русском архиве» (1874. Кн. 2). 2-е изд.: Аксаков И. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886.

44 Сын Ивана Александровича Сипягина (1829–1871). Московский комитет — Московский Славянский комитет, председателем которого был Аксаков; портупей-юнкер — звание, присваиваемое старшим юнкерам-кавалеристам.

45 Генерал-майор (впоследствии генерал от инфантерии) Виктор Дезидерьевич Дандевиль (1826–1907) в 1876 г. вышел в отставку с поста начальника Главного управления казачьих войск и возглавил в Белграде прием русских добровольцев сербско-турецкой войны.

46 Генерал-майор Михаил Григорьевич Черняев (1828–1898) возглавлял в 1876 г. вооруженные силы Сербского княжества.

47 Речь идет о Леонилле Валерьяновне Сипягиной (урожд. кнж. Голицыной; 1844–?), дочери декабриста, участника Северного общества, кн. Валерьяна Михайловича Голицына (1803–1859), бывшей фрейлине Имп. Марии Александровны (с 1867).

48 Подразумевается: из рук царя.

49 С 15 июля 1876 г. Н.П.Игнатьев находился в отпуске, который ему настойчиво рекомендовали продлить, поскольку правительство желало в это время видеть в Турции более миролюбивого дипломатического представителя (посольством управлял А.И.Нелидов). Осенью ситуация изменилась: Игнатьев был вызван в Ливадию, где изложил план будущих военных действий. Хитрово говорит в письме уже о возвращении посла в Константинополь с поручением склонить султана к заключению перемирия с Сербией. Хитрово страстно ожидал скорейшего вступления России в войну, почему и желал «неуспеха» этой миссии Игнатьева.

50 Речь идет о британском после в Петербурге в 1871–1879 гг. лорде Лофтусе (Огастес-Уильям-Фредерик Спенсер, лорд Лофтус; 1817–1904), впоследствии губернаторе Нового Южного Уэльса в Австралии. В Ливадии он был принят Имп. Александром II 21 октября. Эта встреча предварила созыв Константинопольской конференции в декабре того же года.

51 Дом ротмистра гвардии, барона Александра-Иосифа (Александра Борисовича) Фитингофа фон Шель (1799–1875) на Шпалерной ул. (совр. адрес: д. 13–17) был построен в 1858 г. (архитекторы Е.А.Тур и В.К.Гаугер).

52 Набросок письма, обрывающийся на полуслове (это не вполне черновик, правки здесь почти нет, почерк более аккуратный, чем в других письмах Хитрово). Неизвестно, завершил ли автор письмо, начав его заново, не успел ли закончить до отъезда Д.П.Дохтурова, который должен был передать секретный документ Аксакову, или просто передумал делиться своими скорбными мыслями. Сан-Стефано (тур. Ешилькёй) — западный пригород Константинополя, где 19 февраля (3 марта) 1878 г. был подписан прелиминарный мирный договор.

53 Генерал-майор (впоследствии генерал от кавалерии) Дмитрий Петрович Дохтуров (1838–1905) в описываемое время командовал 2-й бригадой 16-й пехотной дивизии.

54 Подразумевается служба в канцелярии главнокомандующего.

55 Четы — отряды партизан, повстанцев в Сербии и Болгарии.

56 Подразумевается: для газеты «Русь».

57 Речь идет о трагедии цареубийства 1 марта 1881 г.

58 Стихотворение «Над прахом убиенного Царя», датированное 6 марта 1881 г., будет помещено в номере «Руси» от

21 марта (№ 19. С. 19). При включении этого произведения в сборник стихотворений (С. 179–180; раздел «Дополнения») Хитрово изъял одну строфу.

59 Т.е. чтобы был одной национальности с князем Болгарии Александром — принцем Баттенбергским.

60 Гостиница «Франция» (Hфtel de France) размещалась c 1860-х в доме бар. А.Б.Фитингофа по Большой Морской (совр. адрес: д. 6), выходящем на наб. Мойки (д. 51). С 1868 г. дом принадлежал бар. К.К.Фелейзену, в 1879–1880 гг. был перестроен Ф.Л.Миллером.

61 См. примеч. 58.

62 Бывший Демутов трактир (где останавливался Пушкин), наб. Мойки, 40 (Большая Конюшенная, 27).