Евгения Иванова

Был ли у Тараканища прототип?

Светлой памяти Елены Цезаревны Чуковской

В биографии Чуковского есть легенды, которые бесполезно опровергать, настолько они живучи. Почти каждый, кто во взрослом состоянии читает «Тараканище», рано или поздно задумывается над вопросом: а не Иосифа ли Виссарионовича автор имел в виду? Но у Чуковского всегда было железное алиби: первое издание «Тараканища» печаталось в конце 1922 года¹, когда Сталин ничем особенным себя не успел прославить, и всякому, кто знает нашу советскую историю, понятно, что такие тараканы-победители, тараканы-повелители были и до Сталина, так что есть смысл поискать других претендентов на роль прототипа.

Чуковский ни разу не упомянул в автобиографии, узнал ли он в одном из большевистских диктаторов — Льве Троцком — молодого человека, с которым он мог быть знаком в Одессе, где оба учились в 1890-е годы (Чуковский — в гимназии, Троцкий — в реальном училище). Впрочем, Троцкий в Одессе учился недолго, он также никогда не упоминал о знакомстве с Чуковским, разве что походя назвал его «гимназистом». Так что можно только предполагать, были ли какие-либо личные мотивы за разносами, которые ему время от времени учинял Троцкий. До революции эти разносы печатались в достаточно маргинальных изданиях вроде «Киевской мысли», и неизвестно, заметил ли их Чуковский в потоке откликов на его статьи и лекции о футуристах, статью о Нате Пинкертоне; во всяком случае, ни в письмах, ни в дневниках Чуковского дореволюционные статьи Троцкого о нем не упоминаются.

Попытаемся восстановить ход работы над «Тараканищем» и начнем с известного письма Чуковского Алексею Толстому (май 1922), поскольку это письмо содержит основу нашего сюжета:

«Ваш ответ Ч<айковско>му прекрасен. Безо всякого злорадства, а напротив: с умилением — читал я его в “Известиях”². Да, да, это то, что чувствую я давно! — с самого начала революции. Слава Богу, ненависти к своему народу у меня и мимолетной не было. Я сразу пошел читать лекции матросам, красноармейцам, милиционерам — всем нынешним людям, которых принято так ненавидеть, и, читая, чувствовал: “это Россия”. И еще: “хороша Россия!” Талантливые, религиозные, жадные к жизни люди. Они тысячу лет были немы, теперь впервые думают и говорят — еще косноязычно и нелепо, — но это они создали Достоевского, Чехова, Державина, Блока, они, они, и у них еще тысячи лет впереди, и они силачи: прошли через такие войны, голода, революции, — а вот смеются, вот поют, купаются в Неве, козыряют за девками. А в деревне бабы рожают, петухи кричат, голопузые дети дерутся на солнце, — крепкий народ, правильный народ, он поставит на своем, не бойтесь. Хоть из пушек в него пали, а он будет возить навоз, любить землю, помнить зимних и вешних Никол, и ни своих икон, ни своих тараканов никому не отдаст. Я жил в этом году в деревне и видел, что в основе, в главном, в идеале все сложилось по мужику, для мужика, что мужик весь этот строй приспособил к себе, повернул на свою мельницу, взял из него то, что нужно ему, мужику, остальное выбросил вон. Говорить о “гибели” России, если в основе — такой прочный, духовно одаренный, работящий народ, могут только эмигранты — в Париже, Софии и Праге. Теперь эмигранты каются и “прозревают” — Достоевский сказал им, что презревшему свой народ остается одно: Смердяковская или Ставрогинская петля», и т.д. (Т.14. С. 501-504).

Далее Чуковский давал характеристики некоторым своим коллегам, он описывал их позицию как «внутреннюю эмиграцию» — для чего, кстати, имел некоторые основания, связанные как раз с пребыванием в имении князя Гагарина Холомки летом 1921 года, но это тема особого разговора. После публикации этого частного письма в «Литературном приложении к “Накануне”» все дружно ополчились на Чуковского, — но этот известный сюжет нам также придется оставить в стороне, не будем описывать и то, каким ударом это стало для автора письма. Спасение, как всегда, он находил в творчестве, и 27 июля 1922 года в дневнике Чуковского появляется запись: «Сяду писать “Тараканище”». 31 июля: «“Тараканище” пишется. Сегодня сидел весь день с 8 часов утра до половины 8-го вечера — и казалось, что писал вдохновенно, но сейчас ночью зачеркнул почти все. Однако, в общем “Тараканище” сильно продвинулся» (Т.12. С. 48-49). Но работу в итоге он тогда оставил: «“Тараканище” мне разнравился. Совсем. Кажется деревянной и мертвой чепухой…» (Т.12. С.49).

Черновики этой первой «летней» редакции находятся в рабочей тетради (архив Е.Ц.Чуковской), по которой мы ее и цитируем; из нее в окончательный текст вошло в лучшем случае несколько строк. В этой редакции таракан еще не был главным героем (хотя заглавие «Тараканище» уже появилось), не выступал в роли победителя, а тем более — повелителя:

Кто злодея не боится
И с чудовищем сразится,
Я тому мою мадам
С удовольствием отдам.

Далее в черновике следует:

Испугался таракан
И забился под диван
Я шутил, я шутил, вы не поняли
Мимо курица бежала
Таракана увидала

Курица таракана склевала, а звери принялись по этому поводу ликовать:

И пошли опять
До упада хохотать
Осрамилися мы, безголовые,
Великан-то оказался малюсенький

Здесь же другими чернилами сделана любопытная приписка: «Три строки <в> 1 день, иногда работая по 8 часов». В этом черновом наброске звучит тема новой власти, которая тогда воплощалась в комиссарах.

И сказал ягуар
Я теперь комиссар
Комиссар, комиссар, комиссарище
И прошу подчиняться, товарищи.
Становитесь товарищи в очередь.

Важно отметить, что ягуар выступает в образе комиссара, и здесь же возникает тема народа, о котором, кстати, Чуковский пишет почти теми же словами, что и в упомянутом выше письме Алексею Толстому:

А кузнечики газетчики
Поскакали по полям
Закричали журавлям,
[Что теперь не тот народ
Все теперь наоборот]<
Что у них в Тараканихе весело
Не житье у них нынче, а масляница.
Что с утра и до утра
Голосят они ура
И в каждом овраге
Флаги

И все же «летний» вариант еще не имеет по существу никакого сюжета. Вернемся опять к письму Чуковского к Алексею Толстому. Среди тех, кого оно возмутило, оказался Л.Д.Троцкий, который 5 октября 1922 года опубликовал в «Правде» статью с выразительным заглавием «Мужиковствующие». В число этих самых «мужиковствующих» попал тогда и Чуковский, причем попал исключительно благодаря тараканам, помянутым в письме А.Толстому, и бравурному описанию деревни там же. По поводу его письма Троцкий писал:

«Не так давно Чуковский поощрял Алексея Толстого к примирению — не то с революционной Россией, не то с Россией, несмотря на революцию. И главный довод у Чуковского был тот, что Россия все та же и что русский мужик ни икон своих, ни тараканов ни за какие исторические коврижки не отдаст. Чуковскому чудится за этой фразой, очевидно, какой-то большущий размах национального духа и свидетельство неискоренимости его… Опыт семинарского отца-эконома, выдававшего таракана в хлебе за изюмину, распространяется Чуковским на всю русскую культуру. Таракан как “изюмина” национального духа! Какая это в действительности поганенькая национальная приниженность и какое презрение к живому народу! Добро бы сам Чуковский верил в иконы. Но нет, ибо не брал бы их, если б верил, за одну скобку с тараканами, хотя в деревенской избе таракан и впрямь охотно прячется за иконой. Но так как корнями своими Чуковский все же целиком в прошлом; а это прошлое, в свою очередь, держалось на мохом и суеверием обросшем мужике, то Чуковский и ставит между собой и революцией старого заиконного национального таракана в качестве примиряющего начала. Стыд и срам! Стыд и срам! Учились по книжкам (на шее у того же мужика), упражнялись в журналах, переживали разные “эпохи”, создавали “направления”, а когда всерьез пришла революция, то убежище для национального духа открыли в самом темном тараканьем углу мужицкой избы»³.

В этой статье досталось не одному Чуковскому. По мнению Л.Троцкого, вся так называемая «внеоктябрьская» литература состояла сплошь из «суворинских фельетонистов» и певцов «лирико-помещичьего суходола». «Мужиковствующие», к которым был сопричтен Чуковский, характеризовались как «младшая ветвь дворянско-буржуазной литературы», их генеалогия возводилась к славянофилам и народникам одновременно. Сюда же присоединялись и футуристы, которых Троцкий назвал «футуро-богемно-революционным ответвлением старого искусства», пытающимся подменить собой искусство пролетарское. В архиве Чуковского сохранилась вырезка из газеты «Правда» со статьей Л.Троцкого «Внеоктябрьская литература», где рукой Чуковского отчеркнут большой фрагмент, от слов: «Среди того, что написано о Блоке и о “Двенадцати”, едва ли не самым несносным являются писания г-на Чуковского…» до: «Блок поет революцию, но не эту мерзостную, нынешнюю, действительную, русскую, а другую, подлинную, огненную. Адрес этой подлинной и огненной революции Чуковский нам сообщит как скоро, так сейчас…»⁴. В этой же статье Троцкий среди прочего упрекал Чуковского в том, что он не понял природу блоковской революционности. Чуковскому пришлось пропустить без ответа все то, что говорилось о его письме Алексею Толстому, о тараканах, но с оценкой своей книги о Блоке он позволил себе не согласиться. Одному из сподвижников Троцкого, критику В.Полонскому, Чуковский писал (приблизительно 16 октября):

«Только что прочитал, как меня ругает Троцкий. Это меня огорчило, потому что в его статьях много верного, меткого, сказанного раз навсегда. К сожалению, он почти прав, когда бранит мою “Книгу о Блоке”. Это книга вымученная, без центра, Бог с ней, я ее не люблю. Но он неправ, когда пишет, что все мои книги такие. Неужели “Поэт и Палач”, “Оскар Уайльд”, “Уо<л>т Уитмэн”, “Некрасов как художник”, “Футуристы” — и другие вещи, изданные мною в этом году, — куплетны, педантичны, бессвязны? Льщу себя надеждой, что это не так. Это, может быть, тусклые книги, но недостатков “Книги о Блоке” в них нет. Троцкий думает, будто я знаю адрес какой-то другой революции. Нет, адреса другой революции я не знаю и знать не желаю, я люблю эту Революцию и принимаю ее всю — с ее вшами, отчаяниями, героями, слезами и злобами. В ней очищение и спасение России, ею начинается обновление мира. Но дело не во мне, а в Блоке. Блок измыслил себе какую-то другую революцию — тоже некую Прекрасную Даму — и молился только той — выдуманной. Подлинную же считал как бы пасквилем, и тысячу раз говорил об этом и писал. Ему казалось, что он знает адрес другой революции, — ему, а не мне, я и писал о нем. И писал правду. Правда эта откроется, когда будут напечатаны письма и дневники Ал. Блока, и затушевывать ее незачем. Почему Тр<оцкий> навязал мне чужие мысли, не знаю» (Т.14. С. 526-527).

Не мог не обратить внимания Чуковский и на дважды повторенное в связи с тараканами восклицание «стыд и срам!» — из статьи Троцкого оно перешло и в «Мойдодыра», и в «Тараканище» (обе сказки печатались одновременно в декабре 1922 года):

А нечистым
Трубочистам —
Стыд и срам!
Стыд и срам!

(«Мойдодыр»)

И вскричал Гиппопотам:
«Что за стыд, что за срам!»

(«Тараканище»)

Такое совпадение едва ли случайно. Оно заставило меня задуматься над датой под стихотворением «Тараканище» в собрании сочинений Чуковского — 1921 год. Эта дата проставлена на беловом автографе стихотворения, который хранится в Государственном литературном музее и воспроизведен в альбоме «Неистовый Корней», изданном ГЛМ⁵. Поскольку в архиве Чуковского беловой автограф отсутствует, можно предположить, что он попал в фонд музея из издательства. Я попросила Елену Цезаревну посмотреть еще раз черновики. Приведу отрывок из ее письма: «Я пришла к выводу, что дата 1921, поставленная рукой К.И., неверна. Он ошибся. Это 1922 год. Он писал летом 1922 года. Кстати, в альбоме страницы автографа расположены с конца к началу, а не как положено».

Статья Троцкого, с тирадами о тараканах и восклицанием «Стыд и срам! Стыд и срам!», могла дать импульс к продолжению «Тараканища», работа над которым летом была приостановлена. Троцкий был тогда народным комиссаром по военным и морским делам, председателем Реввоенсовета, митинговым оратором номер один. Именно Троцкий чаще всего становился объектом карикатур в белогвардейской печати. И если искать прототип таракана-комиссара среди политических деятелей начала 1920-х годов, то несомненно лучшей кандидатурой будет Троцкий. Та «вселенская смазь», которую учинил он «внеоктябрьской» литературе, заставила многих писателей жаться по углам, прятаться в норы. И ответить ему никто не решался, Троцкий пользовался огромной властью. Как представляется, «Тараканище» и стал таким ответом. В новогоднюю ночь 1923 года Чуковский записал в дневнике:

«1922 год был ужасный год для меня, год всевозможных банкротств, провалов, унижений, обид и болезней. Я чувствовал, что черствею, перестаю верить в жизнь, и что единственное мое спасение — труд. И как я работал! Чего я только не делал! С тоскою, почти со слезами писал “Мойдодыра”. Побитый — писал “Тараканище”…» (Т.12. С.68).

«Тараканище» впервые появился с рисунками С.Чехонина в издательстве «Радуга» в начале 1923 года, в том же году вышла отдельным изданием и книга Троцкого «Литература и революция». На счастье Чуковского, никто не связал эти события между собой, но на обложке Чехонина Тараканище изображен именно как митинговый оратор. Известно, что Чуковский всегда следил за рисунками к своим стихам; по переписке с В.Конашевичем, например, известно, что он активно участвовал в создании иллюстраций, подавал идеи, просил художников изобразить те или иные сюжеты.

Таракан в более поздних иллюстрациях Константина Ротова и Владимира Конашевича, естественно, никого из наших вождей не напоминает: даже Троцкого, у которого главная примета — бородка. А если иметь в виду историю отношений Сталина с Троцким, о которых Чуковский вряд ли даже подозревал, то великому вождю пришлось бы приписать роль Воробья, который «взял и клюнул Таракана — вот и нету великана».

В «прототипы» Тараканища Сталин попал совсем не случайно; стихотворение Чуковского он знал, возможно, от собственных детей, и оно оказалось ему неожиданно близким — во всяком случае, Сталин использовал его в заключительном слове на XVI съезде ВКП(б) 2 июля 1930 года, где громил правую оппозицию:

«Вот эта боязнь нового, неумение подойти по-новому к новым вопросам, эта тревога — “как бы чего не вышло” — эти черты человека в футляре и мешают бывшим лидерам правой оппозиции по-настоящему слиться с партией. Особенно смешные формы принимают у них эти черты человека в футляре при появлении трудностей, при появлении малейшей тучки на горизонте. Появилась у нас где-либо трудность, загвоздка, — они уже в тревоге: как бы чего не вышло. Зашуршал где-либо таракан, не успев еще вылезть как следует из норы, — а они уже шарахаются назад, приходят в ужас и начинают вопить о катастрофе, о гибели Советской власти. (Общий хохот.) Мы успокаиваем их и стараемся убедить, что тут нет еще ничего опасного, что это всего-навсего таракан, которого не следует бояться. Куда там! Они продолжают вопить свое: “Как так таракан? Это не таракан, а тысяча разъяренных зверей! Это не таракан, а пропасть, гибель Советской власти”... И —“пошла писать губерния”... Бухарин пишет по этому поводу тезисы и посылает их в ЦК, утверждая, что политика ЦК довела страну до гибели, что Советская власть наверняка погибнет, если не сейчас, то по крайней мере через месяц… »⁶.

Доклад был направлен в первую очередь против Бухарина, который, как известно, был одним из немногих покровителей О.Мандельштама. А Мандельштам, со своей стороны, любил и детские стихи Чуковского, и его историко-литературные статьи. 10 февраля 1934 года Мандельштам навестил Чуковского в Кремлевской больнице, о чем есть запись в дневнике К.И.:

«Третьего дня у меня был поэт Осип Мандельштам, читал мне свои стихи о поэтах (о Державине и Языкове), переводы из Петрарки, на смерть Андрея Белого. Читает он плохо, певучим шепотом, но сила огромная, чувство физической сладости слова дано ему, как никому из поэтов. Борода у него седая, почти ничего не осталось от той мраморной мухи, которую я знал в Куоккале. Снова хвалил мою книгу о Некрасове» (Т.12. С.534).

Возможно, речь Сталина, антибухаринские выпады которой возмутили Мандельштама, стала первым толчком к созданию известного стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…» (1933). Но не случайно в нем возникли и ритмы «Тараканища» Чуковского: их подсказала та же самая речь. Размер стихотворения Мандельштама (анапест) совпадает с размером некоторых строк «Тараканища»; ср.: «Тараканьи смеются усища / И сияют его голенища…» и «Вот и стал Таракан победителем, / И лесов и полей повелителем. / Покорилися звери усатому /(Чтоб ему провалиться, проклятому!)».

Воспоминание о «Тараканище» присутствует не только в размере, общую историческую ситуацию Мандельштам здесь осмысливает, осознанно или нет, сквозь призму сказки Чуковского, но, в отличие от него, напрямую отождествляет Таракана со Сталиным:

Мы живем, под собою не чуя страны <…>
Тараканьи смеются усища <…>
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей —
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз,
Что ни казнь у него — то малина…

Тут особенно обращает внимание упоминание о «тонкошеих вождях»: в окружении Сталина найти таких едва ли удастся, а на иллюстрациях к книжкам Чуковского — сколько угодно; появляются здесь и полулюди, которые свистят, мяучат и хнычут, так что не случайно в «Тараканище» многие увидели потом метафору сталинского режима. А стихотворение Мандельштама превратило догадку в уверенность, антисталинские стихи Мандельштама буквально подчинили себе и сказку Чуковского.

Показательно еще и то, что поначалу никакого политического подтекста в «Тараканище» цензура не находила, хотя запрещать по политическим соображениям детские стихи Чуковского начали еще в 1920-е годы. Например, 1 августа 1925 года Чуковский записал в дневнике:

«Был вчера в городе, по вызову Клячко⁷. Оказывается, что в Гублите запретили “Муху Цокотуху”. “Тараканище” висел на волоске — отстояли. Но “Муху” отстоять не удалось. Итак, мое наиболее веселое, наиболее музыкальное, наиболее удачное произведение уничтожается только потому, что в нем упомянуты именины!! Тов. Быстрова, очень приятным голосом, объяснила мне, что комарик — переодетый принц, а Муха — принцесса. Это рассердило даже меня. Этак можно и в Карле Марксе увидеть переодетого принца! <…> Она стала утверждать, что рисунки неприличны: комарик стоит слишком близко к мухе, и они флиртуют. Как будто найдется ребенок, который до такой степени развратен, что близость мухи к комару вызовет у него фривольные мысли!» (Т.12. С. 238-239).

Итак, в 1925 году политические ассоциации вызывали совсем другие детские стихи Чуковского, боялись главным образом реставрации старых порядков, из «Крокодила» вычеркивали «городового», из «Мойдодыра» — возглас «Боже! Боже!» и т.д. Отождествлять «Тараканище» со Сталиным стали значительно позже.

В свое время Е.Ц.Чуковская написала статью «Тень будущего» (Независимая газета. 1991. 9 июля), где отмечала, что в годы, когда создавался «Тараканище», Чуковский, «далекий от партийных дел, вряд ли даже слышал о Сталине, чье имя начало громко звучать лишь после смерти Ленина и загрохотало в сознании каждого в конце 20-х годов». Это совершенно справедливо, «Тараканище» навсегда соединило со Сталиным стихотворение Мандельштама. Но если опираться на историю создания стихотворения Чуковского, то, как представляется, прототип у Тараканища был, хотя уже к концу 1920-х годов имя этого повелителя и победителя было вычеркнуто из истории.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 15 декабря 1922 г. Чуковский писал в дневнике: «Печатаем “Мойдодыра” и “Такаранище” — я хожу из типографии в литографию…» (Чуков-ский К.И. Собр. соч.: В 15 т. М., 2006. Т.13. Дневник. 1922–1935. С.59. Далее ссылки на это издание даются в тексте, с указанием тома и страниц). На обложке первого издания дата выхода — 1923 г.

2 Письмо А.Н.Толстого Н.В.Чайковскому было опубликовано в газ. «Нака-нуне» (Берлин) 14 апреля 1922 г. и 25 апреля перепечатано газ. «Известия» в сопровождении статьи П.С.Когана «Раскол эмиграции».

3 Цит. по: Троцкий Л. Литература и революция. М., 1991. С.80. (Печ. по изд. 1923 г.)

4 Правда. 1922. 1 окт. (ОР РГБ. Ф.620. Карт. 122. Ед.хр. 18. Л.13).

5 Неистовый Корней. Альбом по материалам выставки, посвященной 125-летию со дня рождения К.И.Чуковского. М., 2009. С.182.

6 Сталин И.В. Заключительное слово по политическому отчету ЦК XVI съезду ВКП(б) // Соч. Т.13. М., 1951. С. 14-15.

7 Лев Моисеевич Клячко (1873–1934?) — журналист, владелец издательства «Радуга».