В.Г.Малахиева-Мирович

СТИХИ

Задумчиво стою у райского порога.
Перешагнуть его нет сил.
Как погляжу в лицо всеведущего Бога,
Когда он спросит: «Как ты жил?»

<1883>

Из книги «Монастырское»

СТАРИЦЫ

Расписала Аннушка игуменье писанку
Черною глаголицей: Христос воскрес!
По красному полю золотые листья,
Золотые гвозди, и копье, и крест.
Всё-то мы хлопочем, всё-то украшаемся,
Писанки да венчики, пасхи, куличи,
В этих куличах-то всё и забывается.
В сердце Божьей Матери стрелы и мечи.
Божий Сын во гробе, ангелы в смятении,
По церквям рыдальные гласы похорон,
Славят страсти Господа и Его терпение.
А у нас-то скалок, мисок перезвон.

<1915>

Л.ШЕСТОВУ

Если мы дети Бога, значит,
можно ничего не бояться
и ни о чем не жалеть.
Л.Шестов

Зачем душа боится муки,
К столбу костра пригвождена?
Вся жизнь минувшая порукой,
Что пытку вынесет она.
В былых мистериях страданья
Уже открылось ей давно,
Что нету врат иных познанья,
Чем те, где сердце сожжено.
Страшиться ль призраков утраты
Того, что звали мы своим,
Когда огнем костра объята
Сама душа — огонь и дым.
А если вечное в ней было,
Она, отвеяв прах земной,
Из почерневшего горнила
Блеснет, как слиток золотой.

1916

Из цикла «Рождественские посвящения»

ДАНЕ АНДРЕЕВУ
Я видела крестик твой белый,
И абрис головки твоей,
И взор твой, и робкий и смелый,
В крестовом походе детей.
Ты лилии рвал по дороге,
Следил за игрой облаков.
Но думал, все думал о Боге
И радостно взял тебя Бог.
А после родился ты в Риме,
И жил в нем — художник-поэт.
В истории есть твое имя,
А в сердце храню я твой след.

1920

Москва

А.К.Тарасовой

Цикламена бабочки застыли на столе.
Под алым одеялом Алла
Спит в темно-синей утра мгле.
И снятся ей Венеции каналы,
И мавр возлюбленный с нахмуренным челом,
И роковой платок, и песня Дездемоны.
Но в коридоре крик: «Беги за кипятком» —
И ярый топот ног ее из грезы сонной
В советскую действительность влекут.
И уж обводит ясными очами
Она свой тесный каземат-приют:
Вот чемоданы, ставшие столами,
Вот пол измызганный, вот чайник с кипятком,
Тюфяк, под ним два бревнушка хромые.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Венеция и мавр — все оказалось сном.
Я — Алла Кузьмина. Я дома. Я в России.

12 декабря 1924

Москва

Из книги «О преходящем и вечном»

Я иду по знойным тротуарам.
Беспощадна неба синева.
Дышит ярой жгучестью пожара,
Как в плавильне, плавится Москва.
По щекам у женщин полуголых
Струями стекает липкий пот.
Кружатся асфальтовые смолы,
За углом автомобиль ревет.
Кажется, вот-вот в предельном зное
Все вокруг развеется, как сон.
Тяжкий грохот сменится покоем,
И падет во прахе Вавилон.

2 июля 1926

Москва

Из книги «Быт»

В ВАГОНЕ

Про теленка и козленка,
Про полову для коров,
Вкруг меня стрекочет звонко
Стая бабьих голосов.
Мещанин, пропитан ядом
Всех убытков и обид,
Над газетой беспощадно
Революцию костит.
«Да, действительно, свобода, —
Старики в углу кряхтят. —
Сняли десять шкур с народа,
Лоб крестить — купи мандат».
И безусый комсомолец
Вдруг истошно возопил:
«Стать марксистом каждый волен!
Кто в ячейку поступил —
У того — глядите сами —
Что я ем и что я пью —
На руке браслет с часами
И мандат из Ге-Пе-У!»
Сразу смолкли разговоры,
Молча в окна все глядят.
Только поезд тараторит:
«Ге-Пе-У, мандат, мандат…»

27 апреля 1923

Стихи из дневника

Коза с улыбкой Мефистофеля
И день, и ночь у нас в углу.
И я читаю в козьем профиле,
Жующем что-то на полу,
Как близко мне четвероногое,
Хоть и хожу на двух ногах,
Но сжаты мы оградой строгою,
Где жажда, голод, боль и страх.
И хоть душа моя бессмертная
Иной судьбе обречена,
Но не войти ей в дверь отверстую,
Пока слита с козой она.

Осень 1950

Сны безумия (М.Врубель)⁷

Zu fragmentarisch ist Welt und Leben.
H.Heine⁸

Есть в слове безумие таинственное очарование, которое ограничивает его от страшного и грубого слова — помешательство.

Помешанный — безумен.

Но если люди говорят безумец, это часто означает только — поэт, реформатор, великий мечтатель.

И помешанному, и безумцу изменил ум, тот эвклидовский малый ум повседневности, без которого нельзя сшить сапог и построить дом.

Но в помешательстве изменяет человеку и другой главный ум, по выражению Достоевского⁹. В безумии же торжество этого главного ума, его горение, сжигающее часто без остатка и малый ум и носителя его — вплоть до телесного уничтожения.

Так случилось и с Врубелем.

Безумие его — великое горение духа — привело к тому, что он заболел. Может быть, и не просто от того он заболел; важно выяснить только, что не болезнь водила его кистью, когда он создавал дивного демона своего, странное «Ночное» и печального древнего Пана.

Такой демон, такое сверхчеловеческое напряжение сил, каким отмечен он, может привести к болезни — к смерти, может быть. Но больной, помешанный, невменяемый художник не мог бы так написать, как это написано.

Нам не важно реабилитировать Врубеля от часто мелькавшего в печати упоминания о нем, как о душевно-больном.

Нам важно лишь найти и в болезни его то здоровое, т.е. сколько-нибудь и нам понятное, что не отняло бы от нас красоты его горения. Предупреждение, что Врубель писал в больном состоянии, ведет к тому, что картины его кажутся некоторой части публики просто бредом его болезни. Но болезнь Врубеля, поскольку она отразилась в его картинах, заключается лишь в его гениальности — т.е. в способности в тысячу раз сильнее и ярче чувствовать мир, чем его чувствует обыкновенный человек, и рассказывать об этом, рассказывать свою мысль о мире своим языком, не сверяясь с господствующими формами, разрывая звенья исторической преемственности¹⁰.

Можно встретить в заметках о Врубеле указание на некоторое его сходство с Пювис-де-Шаванном¹¹ и с итальянскими тречентистами¹².

Но это не преемственность, даже не следы влияния, — это просто совпадающие две-три черты в манере изображения, ни на миг не лишающие Врубеля той печати крайней, эксцентрической, безумно-яркой своеобразности, какой дышит все, написанное им.

Та дешевая гармония, которой утешается поверхностная религиозность современности, ни на миг не утешила Врубеля. В великой жажде гармонии он созерцал мир в распаде его элементов, в тлении, в ужасном законе преходящего.

Его демон — царь сверкающего, текущего и разлагающегося мира материи вывернут, изогнут, как будто надломан и не связан в своих членах¹³. И все же он остается царственным и непобедимым. Дух его в последнем пределе одиночества не назовет связующего имени Того, Чье присутствие, Чья власть подверглась его сомнению. Почти все портреты Врубеля, его Мадонны смотрят на мир подернутыми тлением, сквозь тление созерцающими, безумно-напряженными и в то же время безнадежными глазами.

Поклонники этого художника часто и горько сетуют на то, что Врубелю не дали расписать стены Владимирского собора, кроме орнаментов, действительно чарующих по красочным созвучиям. Но, не взирая на некоторый византизм его иконописных образов, их нельзя не признать безгранично далекими от религиозного сознания всех веков и народов. Его Мадонны, ангелы и святые — мертвецы с призрачной плотью, в застывшем, мистическом ужасе созерцающие собственную смерть без воскресенья и жестокую тайну человеческого жребия на земле.

В его Пиета не только Христос безнадежно, скорбно и навеки мертв, но мертва и скорбящая над ним Богоматерь. Его воскресший Христос запутан пеленами — скован железным законом тления — бессильно скорбен и без полета¹⁴.

Такие образы — важные, как страницы великой страдальческой души художника, и важные, как страницы истории человеческого духа, — в храме неуместны. В них нет ни одной надежды, ни одного «аминь»; молитва не пойдет на ум при взгляде на эти застывшие, вышедшие из орбит под рукою смерти глаза, ожившие под чарами безумной кисти для страшной, мертвой жизни, созерцание которой составляет сущность врубелевского творчества.

Даже в сказочные сюжеты, даже в такую картину, как «Гадалка», несколькими штрихами вносит он этот характерный для него трагический надлом линий и тени разложения. Этому не противоречит звенящая, поющая, сверкающая роскошь его лилово-синего пожара красок. В их симфонии — нечто до того далекое от привычных тонов жизни, что лишь в снах безумия — творческого безумия гения — находишь им место. И не перестаешь чувствовать их роковую созвучность с поверженным в прах, задавленным победно сверкающими обломками мира — гордым духом, пожелавшим равенства с Богом.

В кисти Врубеля жила наклонность к широкому размаху. Русская действительность не дала гениальному художнику стен своего обихода для образцов его мечты. Ни в одном общественном учреждении нет врубелевских фресок. Он расписывал частные дома (напр., в Москве у Морозовых, в Киеве у Ханенко). И его дивной красоты Гретхен и Фауст, с их обреченными на гибель лицами, устремившими свой взор в безумии любви — дальше своей жизни, прошли м и м о многих тысяч русских душ, которым было бы важно встретиться с их взором, и спрятались в морозовском доме. В своих панно и майолике Врубель, несмотря на свою неизменную своеобразность, ближе к тому, что считается нормой.

На них отпечаток большого спокойствия, и они, освобожденные от остроты страшного душевного напряжения, поражают роскошью красочных мелодий, изумительной легкостью разрешения сложнейших задач композиции. Все это есть и в других картинах, во всех эскизах Демона, например. Но там слишком захватывает внутренняя сторона замысла — и краски говорят не красочной гармонией душе, а как символы страшного крестного страдания.

Бездонна глубина и значение того, что называется словом страдание, и Врубель — один из величайших избранников его.

<1909>

Безгреховная плоть

(О живописи М.В.Нестерова)¹⁵

…Белый, бледный, тоскующий
Свет, бесплотное чующий…
…Цветики, свету сродные¹⁶

и среди них такие же легкие и тянущиеся к небу, как эти цветики, фигуры юные и старческие. И юность так же призрачна, так же прозрачна своею плотью, как старость. В согбенной старости, какую этот художник любит не меньше отрочества и первой предутренней юности, мы видим ту же легкость бытия, как и в экстазных, точно готовых улететь или растаять в объявшем их огне молодых подвижниках. Плоть их уже перестала быть оковами, она уже не темница духа, она уступила ему свою власть, приняла новый закон, освятилась им и светится, и тянется за духом ввысь. И улыбка, и слезы — всему этому причина уже не здесь, на покинутой земле, а в горнем мире видений и экстазов. Отчего же такой бездонной томительной грустью веет от большинства этих юных лиц и от природы, окружающей их? Тайна этой грусти лежит, быть может, именно в этой чрезмерной легкости плоти.

Грустно жить, мой друг, тебе — я знаю,
И понятна мне твоя печаль:
Улетела б ты к родному краю
И земной весны тебе не жаль,

говорит Алексей Толстой женщине с такой нестеровской душой¹⁷. Им нечего делать в видимом мире, этим девушкам с нездешними лицами, которые навстречу смерти идут, как если бы это был их давно желанный жених. И кроме пути к этому небесному жениху, все иные пути им заказаны.

«Подвигом добрым»¹⁸ потрудиться в мире, как некоторые васнецовские святые, им не суждено. Для этого все-таки нужна воля к жизни и по эту сторону, нужны глаза, обращенные на несовершенства мира сего.

Нестеровские же святители, монахи и отшельницы ничего не видят вокруг себя, потому что живут в пустыне. Свет струится из их душ, и меркнут, тают в нем «предметы предметного мира»¹⁹. Вместо деревьев на каждой картине мы видим чуть окропленные листьями призраки деревьев, вместо цветов — цветочные души, с такою же преодолевшею законы питания и размножения плотью, как и у людей, безмолвно свершающих путь души — уже одной только души — за оградою монастырских стен.

Природа для них не рай первозданный, не Божий сад, а покрывало Майи, уже до того опрозраченное, что — еще одна только черточка, один миг нарастания экстаза — и вся она как сновидение растворится в этом «белом, бледном, тоскующем» свете, «бесплотное чующем».

А пока эти нежные деревьица, былинки и цветики не растворились в экстазе, они дышат смиренною и великою грустью — отречения, конца мира сего, «конца прекрасной земной жизни, загадочной земной жизни» (Ибсен)²⁰. Покорностью обвеяно каждое юное лицо, как и весь лик нестеровского пейзажа. Вот-вот улечу, растаю, перестану быть, говорит и каждая девушка, и каждая березка и прибавляет: да будет так! И углубляется эта покорность в некоторых нестеровских образах до того предела, где «боль и радость одно», где блаженство граничит с ощущением смерти, а смерть ощущается как начало жизни бесконечной.

Изредка встречается у него женское лицо непросветленного подвижнического типа: сдвинутые брови, крепко сжатые губы говорят о неоконченной еще борьбе, может быть о насильственности подвига, для которого душа не созрела, но которому покорилась, потому что не осталось другого выхода. И это лицо лишь оттеняет своею контрастностью с вереницей просветленных нестеровских лиц, безгреховность последних. Есть у него и мужское лицо такого же типа (на картине «Мечтатели», например). Страсти еще томят душу, жажда еще бушует, но источники, какие утолили бы жажду, навеки отрезаны необходимостью или жестоким усилием воли. И наряду с таким лицом, как у старшего монаха-мечтателя, с лицом буйным, темным, укрощенным только внешне — вот этими напряженно прижатыми к груди руками, — какой свободой и легкостью веет от всего облика младшего послушника-мечтателя. Оба они смотрят на весенние игры чаек. И старший не хочет смотреть, поднимает глаза выше, но душа его охвачена темной бурей, мечты его клонят его долу, к этому миру, где радуется бытию своему животная жизнь. Но она для него уже грех — потому что он произнес обет отречения. За юного же монаха, его товарища, этот обет отречения произнесла сама природа: ангельски чистая плоть чужда земных желаний, и мудрым, спокойным взором созерцателя смотрит на птичий праздник юноша с девическим лицом, смотрит, как смотрело бы на них тающее в высоте небесное облако.

Художнику с такой мечтою о безгреховной плоти естественно было увлечься иконописью, в которой он вместе с Васнецовым произвел целый переворот. По приглашению Прахова — М.В.Нестеров принял участие в росписи киевского Владимирского собора. В 1899 году он едет в Абас-Туман украшать церковь по приглашению Наследника Цесаревича. Во всех иконах его разлито непосредственное молитвенное чувство: «печаль о Боге», радость единения с Ним. Лучшим памятником этой его деятельности останется св. Варвара — во Владимирском соборе. Как в брачные объятия возлюбленного жениха спешит невеста, доверчивая и трепетная, в предчувствии новой жизни, так идет на муки, на уничтожение юной плоти своей прекрасная странной и чуждой земле красотой св. мученица. Что видят ее глаза за той гранью, к которой добровольно и радостно подошла она, — это останется тайной и для нас, и для художника. В его религиозности главное начало — это чувство тайны, как, впрочем, бывает и в каждом искреннем религиозном настроении. В ее лице, обращенном к небу, с губами, точно протянутыми для поцелуя Небесному Жениху, — ясно только ее доверие этой тайне, ее устремление раствориться в ней, настолько сильное, что страх смерти и смертных мук исчезает в нем, как маленькая и уже оставшаяся внизу точка линии, унесшейся за пределы видимого.

По силе религиозного чувства с этим образом можно поставить наряду «Видение отрока Варфоломея» (в Третьяковской галерее). В светлый осенний день пошел тихий отрок в лес, в поле, может быть еще думал о детских забавах, следил за птицами, рвал цветы, — но вот остановился, задумался, поднял глаза и увидел старца в схиме — и призрачен стал мир в детских глазах, и великое, смиренное доверие к тому, что за «предметами предметного мира», охватило детское сердце, сложились молитвенно руки, склонилась голова: «я раб Господень, да будет мне по глаголу Твоему». И жизнь иная, чем до этого, жизнь, «непостижная уму»²¹, уже охватила его в ответ на доверие, уже разлилась по холмикам и перелескам и переливается с картины на душу зрителя, делая и его причастником этого таинства на грани двух миров.

Вслед за этим художник создал целый ряд картин из жизни преподобного Сергия, который в детские годы М.В.Нестерова был особенно почитаемым святым в его семье. Но ни одна из этих картин не превзошла по свежести и вдохновенности замысла «Видения отрока Варфоломея».

На «передвижной» выставке появились прекрасные картины: «Под благовест» и «Св. Димитрий Царевич убиенный».

Мир и ясность старости, отдавшейся Богу на первой картине, излучаются от старческой фигуры монаха, как волны благовеста благой вести о том, что жизнь не кончается с концом плоти, что тут-то именно, где смирилось самой природой «буйство бытия»²², затеплилось неугасимой лампадой таинство иной жизни. В «Великом постриге» есть и вольному, и подневольному подвигу отдавшиеся женские души, — но в самой композиции картины, в этой мистерии обручения с небом и отрешения от земного поражает неодолимость движения, роковая обреченность Господу.

Одних, как святую Варвару, Бог неотступно зовет, и оттого они пришли к тому, чтобы совершить погребальный обряд над собою; другие незваные, но тоже избранные: — мир их не принял, отнял самое дорогое, чем жили, и не осталось для них другого убежища, кроме монастыря.

В свое время много говорили и писали о большой картине Нестерова «Святая Русь». В ней до слез родной, хватающий за душу призывными далями простор. И эти дали, и пригорки, и леса, и монастырь так же, как и зимняя тонкая нагая березка на первом плане — всё, притаив дыхание, смиренно, настороженно слушает, по-своему молится, готово к чуду, верит — знает, что чудо свершится. И чудо свершилось. Пришел на эти скудные поля, в эти бедные селенья сам батюшка Христос и с ним Никола милостивый и Сергий Радонежский… Но Христос-то и портит эту прекрасную картину. Это молодой витязь, дородный, с топорно-красивым, мало духовным лицом, на котором никакого выражения, руки опущены. Может быть, и подымет руку, благословит равнодушно и пойдет к игумену за сытную трапезу. А люди, знаменующие святую Русь — юродивые, нищие, грешный монашек, подвижники в схиме, убитые горем бабы разбредутся по этому простору, как нищие, прогнанные из дома богача. Припомнилось то, что написал Тютчев:

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, страна <земля> родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя.

Если же не хотелось такого Христа, хотелось торжествующего: Он мог бы встать видением, как Христос среди лилий во Владимирском соборе, лучезарным, легким, чье «иго благо и бремя легко».

Но это преходящая тень на общем светлом лике нестеровского творчества, взятого в его целом, — как и те из его картин, где он еще не нашел себя.

М.В.Нестеров самобытный художник, и по отношению к нему вряд ли можно отметить влияние его учителей — Перова, Прянишникова — в московской школе живописи и ваяния, где он учился.

Скорее уж такие родственные ему по духу итальянцы, как Фра-Беато Анджелико и Боттичелли, во время его путешествия в Италию могли указать ему путь воссоздания в образах его религиозного томления о «безгреховной плоти». А то, что составляет особую интимную прелесть его картин — эта одухотворенность и в то же время призрачность природы — Нестеров нашел это и на своей родине — Уфе, в колорите северной весны, и в подмосковных весенних ландшафтах. Такие дали, ельники, березники, переливы холмов, похожие на молитвенные вздохи, сквозь прозрачность апрельских берез, бездонный взор северного неба, душистые мхи, «цветики, свету сродные», — все это знакомо каждому, кто был в окрестностях Троицкой лавры, где задуманы были Нестеровым его прелестные картины «Пустынник» и «За приворотным зельем».

<1910>

Рядом с Тарасовыми

Выдержки из дневников 1930-х годов

1931 год

5 мая

Последние дни К.П.Тарасова²³ со слов дочери его А.К.Тарасовой.

…Осенью прошлого года туберкулез перешел с легких на горло. Последние месяцы были мучительны. Не помогали ни ингаляции, ни прижигания. Трудно и больно было глотать. Распухли гланды и вся полость рта. Голос упал до шепота. Во время одного из сильных приступов боли Константин Прокофьевич сказал жене своей (всю жизнь, с самоотверженной преданностью, служившей ему и нежнейшей заботой окружившей его последние дни): «Дай опиума!» Сказал повелительным голосом, и по лицу было видно, что он испытывает нестерпимую боль. Она спросила: «Сколько капель?» Он не ответил, потом прохрипел: «Скорее. Дай морфий». Она опять спросила: «Сколько?» — и в ужасе воскликнула: «Костичка, что с тобой?» Он указал на горло и сказал неожиданно громко: «Торквемада»²⁴. Эта была его манера выражаться. Она поняла, что он говорит о муках инквизиции. И опять спросила: «Сколько капель?» У него глаза блеснули решительностью и, протянув руку, он сказал: «Все. Дай все». Она поспешила унести пузырьки подальше. Он впал в бредовое состояние и в полубреду шарил у себя на столе, отыскивая их.

Это был предельный пункт боли. Но под этим было и другое. Он проснулся с необычайно светлым, успокоенным лицом, так что Леонилла Николаевна²⁵ невольно спросила: «Костичка, тебе лучше?» Он ответил с усилием, но внятно: «Был прелестный кошмар». Она переспросила: «Сон?» Он повторил: «Был прелестный кошмар: Берега уплывают. Впереди — светлое пятно. Река. Впереди — море. Ничего этого на мне нет (указал на тело). Я двигаюсь, но не иду — лечу. Этого нельзя рассказать».

В часы, когда боль ослабевала, он спокойно и даже шутливо говорил о конце: «Вот приедут дроги. И адрес — Деловая улица»²⁶. Сказал, что у него готово белье. Но просил надеть две рубашки. (Не хотелось быть одетому небрежно). Дочь Нина²⁷ сказала: «А туфель ты не припас». «Там не нужно ходить», — ответил он с улыбкой. Однажды заботливо заговорил о том, что желал бы, чтобы в день похорон была хорошая погода. Прибавил: «На Байковой горе²⁸ глина, вам трудно будет идти».

Иногда высказывал сожаление, что не увидит, к чему приведет пятилетка. Но чем дольше, тем больше отходил от интересов земного порядка. Раз сказал со светлым и торжественным лицом: «Я все сделал. Я родился. (Какое волнующее это “родился” в порядке земной повинности и участия в ней собственной воли к жизни). Я родил вас (это обращение к сыну и дочери). Сделал все, что мог в порученном мне деле. И выслужил пенсию Ниле».

За четверть часа до конца его, Леонилла Николаевна (жена) ушла в аптеку. Нужен был боржом, без которого он не мог принимать пищи. Много заботливая по натуре, и может быть, и бессознательно искавшая передышки от напряженного сопереживания мук любимого, она взяла на себя это дело, которое можно было бы поручить Нине. У ложа К.П. остались сын Юрий (доктор), дочь Нина и внучка Галочка²⁹. Юрий заметил, что пульс падает. Он впрыснул камфару. Отец спросил: «Что это?». «Камфара», — ответил Юрий. Константин Прокофьевич сделал безнадежный жест и повернул голову к портрету жены, висевшему над ним. Долго, пристально смотрел, и глаза его наполнились слезами. Потом, по словам Нины, взгляд его устремлялся все дальше-дальше, и как будто он видел уже не портрет, а другое, необычайно важное. И Нина, и Юрий поняли, что он кончается. Они молча обняли его голову и потом так же молча закрыли глаза. Только тогда Юра склонился к нему на грудь и зарыдал. И горько заплакала Галина: «Я потеряла не только деда, я потеряла друга».

Хоронили в прекрасный майский день — 3 мая. Исполнилось желание Кости. Было легко идти на глинистую гору провожатым. Распускались клены Байковой горы, зацветала сирень, пели соловьи. Когда погребальная процессия подошла к кладбищенским воротам, раздался звон (случайно — похороны были гражданские). Когда опускали в могилу, тоже случайно донесся его любимый шопеновский похоронный марш. Все было, как он хотел. И опустили его прах в могилу с тремя красными розами на груди — подарок Леониллы Николаевны и Аллы. Были венки. Были речи. Об утрате не только профессора, но и учителя жизни. О его высоком сознании долга, о неутомимом труде, о справедливости, о человечности. О заслугах перед университетом. Сняли маску и постановили на факультете поместить в аудитории его бюст. Но лучше всех сказал один печник, сдружившийся с Константином Прокофьевичем во время перекладки печи в его комнате: «Верный был человек. Таких мало. Что скажет — так и есть. Не брехал. И знал, что сказать. И — мог. Одним словом — верный». У него не хватило речистости, он сделал жест, подтверждавший верность слова «верный», и всех взволновал этим словом, вдруг передавшим ту силу веры в человека и нравственной крепости, какой так богат был Константин Прокофьевич.

Похоронили его на высокой горе между двумя каштанами. Не его, конечно, а милый прах, изможденное тело, величавое лицо с серебряной бородой, одежду, которую он так заботливо приготовил, красные розы…. А его унесла эта светлая река, световой поток в океан Вечной жизни, прибой которого он почувствовал еще тогда, когда пережил пробуждение космического сознания лет 15–16 тому назад.

1936 год

15 февраля. Гостиная Аллы. 3 часа дня

Нежно-золотое солнце, матовое, до того смягченное снеговым облаком, что можно смотреть прямо на его розоватый диск.

Сцены повседневности.

…Старая Мирович, бывший театральный критик, пишет письмо Хмелеву о его слабых и сильных сторонах в «Царе Федоре»³⁰. После театра у нее всегда просыпается критический зуд. Заканчивая письмо, вдруг сознает, что ей нужно было, т.е. потайным образом хотелось написать не ему, а Балдуману³¹, который завораживал ее как в молодости каким-то сильным выкристаллизированным током душевного темперамента.

Чуть вложит внук радийный штепсель, и раздадутся дрыгающие звуки фокстрота, бабушка Леонилла начинает подпевать тенорком и выделывать антраша подагрическими в теплых туфлях ногами по дороге из кухни в столовую, с подносом в руках. При этом на душе у нее, как и всегда по всему комплексу домашних обстоятельств, «кошки скребут». И лицо озабочено и печально сквозь добродушный старушкин смешок.

20 февраля

3 часа дня. Четыре раза я усомнилась до потрясения всего существа в Божьем милосердии, в Божьей мудрости. (Может быть, и большее число раз, но сейчас помню только четыре).

В первый раз, когда мне было 16 лет, и я молилась так, как умела молиться только в детстве и в ранней юности, молилась о том, чтобы не умер отец (у него была «желтая лихорадка» — тропическая малярия). И моя молитва не помогла, и он умер.

Второй раз — когда ослепла мать. Третий — когда Константин Прокофьевич (Аллин отец) рассказывал о челюстных ранениях (он ездил на поле битвы под Луцком с изобретенным им хирургическим приспособлением для первой помощи челюстным раненым. Рассказывал: «Все поле стонет».)

И четвертый раз, когда двухлетний мальчик (в Сергиеве) провалился в смрадную яму уборной и там захлебнулся.

В каждый из этих разов ко мне возвращалось сыновнее доверие к Отчей воле. И потом жизнь давала ответ о благости и мудрости ее. Отец мой был избавлен смертью от тяжких конфликтов со мной, с моим нигилизмом того времени. При его повышенной религиозности для него была бы огромной тяжестью моя революционность и мой скепсис. И был он избавлен смертью в 56-летнем возрасте от скорбных ступеней глубокой старости — ее болезней, ее бесправности, ее беспомощности.

Ослепшая мать на 9-й или 10-й год слепоты, в Сергиеве на предложение операции без всяких кавычек ответила, что для нее «так лучше». И потом не раз на сочувственные причитания соседок отвечала: «Я не ропщу. Благодарение Богу. Так гораздо меньше греха».

И в ответ на мое замечание, что челюстным легче было бы умереть на поле битвы, чем подвергаться долгому мучительному лечению и в результате его все-таки неизбежному уродству, Константин Прокофьевич с живостью воскликнул: «Ничего подобного! Ты бы видела, как они радуются, когда могут жевать, когда кончатся все мучительные процедуры, когда им кажется, что они похожи на людей, хотя для окружающих они “мордиты” (их так прозвали сестры милосердия)».

Одно осталось, и нет-нет всплывет мучительным протестом искушение: страдания детей, их гибель. Вот этот с золотыми локонами Вова (одни только локоны и синий воротник матроски торчали из смрадной ямы). Малыш, которого у Достоевского генерал затравил борзыми. Четырехлетний кудрявый Женя, товарищ Сережи в Посаде, когда он стоял у окна в ожидании извозчика, а дифтерит душил его, а извозчика все не было. И он повторял: «Господи, Господи, я не успею в больницу». И не успел, умер по дороге. И моя сестра Маруся, в 7 лет погибшая от менингита. Ее вопли: «Мама, мамочка, мать моя родная, да помоги же, помоги». И глаза, выступившие из орбит от головной боли. И тысячи, и миллионы других, умерших от голоду, сгоревших в пожаре, потерявших родителей — в годы беженства и ставших с пяти лет беспризорниками.

Второй час ночи. В Тарасовском доме жизнь в полном разгаре. Алла уединилась с Анной Карениной³² «в своем будуаре». Леонилла убирает белье. Дуся, работница, гладит. Александр Петрович³³ сел с книгой под лампу. Мирович, томимый дремотой и ушной скорбью, чтобы одолеть дрему и стрельбу в ухе, взялся за эту тетрадь. А что писать, не знает. Попробую стихотворным ритмом заколдовать подсознание и выпытать, что там творится.

Отворяется тяжкая дверь,
Заскрипели ржавые петли.
Вереницу ошибок, грехов и потерь
До конца жития досмотреть ли³⁴

Конец — Сон (младший брат смерти).

22 февраля. Даниилова комната³⁵. 3 часа дня

Разговоры, кроме деловых, интимно-лирических и психоаналитических (хотя и без деловой цели) сводятся к судаченью и каляканью.

Каляканье — то, чем перебрасываются хозяйки и домработницы у примусов в общей кухне:

– У нас не любят пюре. У нас картошку жареную любят.

– А я к котлетам — кашу с подливкой.

– У Марьи Ивановны халат ужас, как слинял.

– Я много чего ни за что, хоть меня убейте, не надену.

– А я линючее надену, а рванину нипочем не надену. Раненько встану, — позашиваю, проштопаю все.

Судаченье — хуже. В нем и зло, и рабство, и острое мещанское любопытство. И сплетня.

Но, увы! И то и другое не только «на кухне». И в будуарах, и в салонах. Всюду, где соберутся три-четыре женщины.

24 февраля. 11-ый час. Угол стола в Аллиной столовой

1-ый день великого поста. Детство и годы, когда жила на церковном корабле среди «оглашенных», — и смешивала себя, и смешивали меня с «верными». «Оглашенные». «Верные». Все это ступени одной лестницы для движущегося духа, формы его движения. И тоже меняющиеся, потому что движущиеся, потому что растет содержание движущейся формы. Потому что бывают и возвраты, и остановки. Лишь бы не было омертвения. Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Традиция поста, как перемещение оси самочувствия от плоти в духовную сторону, как борьба с чревоугодием мне дорога. Я охотно постилась бы со всей строгостью, как это было в Сергиеве в течение восьми лет — весь пост.

И жаль мне великопостных колокольных звонов. Я не хотела бы вернуть их. Я слишком чувствую закономерность того, что они умолкли. Что это уже прошлое моего народа. И мое. Но я не порываю с прошлым. Я слишком знаю, что «Ничто не проходит. Все с нами незримо, но властно живет. Сплетается с нашими днями и ткани грядущего ткет»³⁶.

25 февраля

Алла рассказывает: «Москвин³⁷, вернувшись домой, после спектакля и за чаем и за обедом был похож на царя Федора. Совсем не его обычный, а как будто пронизанный Федором взгляд, и точно похудел, и все лицо другое». Прибавила: «Вот как надо играть».

Неужели выбралась Ольга³⁸ из трясины нужды? (Был ее телефонный голос об этом). Почему-то не верится, а так хотелось бы верить. Одела бы я ее в коричневый бархат, в черный шелк, в фиолетовое сукно. А, впрочем, все — суета.

Вокруг говор по поводу 2-го МХАТа. Он раскассирован, разрушен до основания, сметен дотла, как древле Ерусалим Титом. Общественное мнение было терроризировано, говорили шепотком, не знали что думать. Не верилось, что причиной тут Наталья Сац с ее детским театром, которому далось «просторное помещение». Не верилось и тому, что в одно прекрасное утро хороший театр, 2-й МХАТ, оказался, как значилось в «Известиях», и плохим театром, и совсем не МХАТом.

Мало-помалу выяснилось, что причина катастрофы кроется в ослушничестве, действительно, необъяснимом, и в нетактичности некоторых из столпов театра, с какой они воспротивились предложению переехать (на 5 или даже на 3 года) в Киев по запросу Постышева о хорошем театре из Москвы. Им предлагалась и квартира и двойные оклады, и даже автомобили. И при этом Киев, культурный центр, столица Украины, с его чудесным климатом, а не какая-нибудь Чухлома, или Тмутаракань. А отнеслись они к предложению так, точно это, действительно, была ссылка, — негодовали, искали, где только могли, заступничества. Вот уже где, поистине, прав гоголевский городничий, что «если захочет Бог наказать кого, так, прежде всего, отнимет разум».

Теперь, если бы они и захотели в Киев, пути им туда заказаны. Вместо этого Куйбышев (Самара), Саратов, кажется, еще Пенза³⁹.

22/23 апреля

Комната Леониллы. В окне сверху крохотный кусочек синего солнечного неба с дымно-белыми облаками среди многоглазых неуклюжих домов на грязном дворе «сверчка» (дом театральных работников)⁴⁰.

Что волнует и пленяет меня в Юдиной⁴¹? Есть какая-то загадочность и многосложная цельность в ее существе. Что-то трагическое. Принадлежность к тем, кто совершает свой путь по касательной к земному шару, и над его историей. И с трудом, с титаническими усилиями укрощенная буря и неукротимая тоска «земного жития». Я обрадовалась ее звонку, как событию (полтора-два года не видались). На хромой ноге, безотложно, пошла по всем лестницам, чтобы ее увидеть и уладить нужные для ее сестры переводческие дела. Но, когда она у сестры не появилась (сегодня звонила, почему не может), я нисколько об этом не пожалела. Видеть ее оказалось не нужно. Надо было только возобновить в душе ее музыку, ее образ, ее значение в сокровищах души. С сестрой ее так же нужная встреча (для нее, отраженно и для меня). Она на трудном распутье — упадок сил, упадок воли к жизни. Милая, ультраженственная внешность. Темные глаза с разным выражением, покатые плечи, нежные руки.

Еще раз позвала меня жизнь для сдвига человеческой души с мертвой точки. Это то немногое, что мне удавалось во многих случаях. И никогда не удавалось по отношению к себе без вмешательства людей или чуда. (И… не мертвая ли точка у тебя сейчас, Мирович?)

4 сентября. Москва

Тяжко видеть жизнь, обращенную в руину. Безутешность. Неизлечимость раны и неутолимость боли. И слышать этот вековечный стон Иова «за что?» и «зачем?», знать, что ответ о нужности страдания, об иллюзорности смерти, о любви творца к твари — здесь будет, как медь звенящая. Но может быть, потому-то и медь звенящая, что не под моими словами живой и животворящей действенной любви, а только болезненная жалость… (о родителях Лили)⁴².

Встреча с Аллой Тарасовой Маленький Ай, которую я первая поцеловала в час ее рождения. Маленький Ай, который, проснувшись, раздвигал занавески своей колыбели (когда ей был второй год) и с холмиком белого пуха на голове издавал радостно-вопросительный птичий крик: «ай?» И ползал, и танцевал и кувыркался у меня на груди, и на животе по утрам, когда я дремала в постели, а мать прикидывала мне ее для присмотра, уходя на базар.

…Теперь актриса с модно подстриженными кудрями, в нарядном платье, озабоченная театральными неприятностями, полная мыслей о ролях. Но та же солнечность и этот вешне птичий радостный вскрик и детская доверчивость взгляда.

9 сентября. 1-ый ч. ночи. Кировская

День возвращения Аллы и Москвина из заграницы. У Аллы посвежевший, помолодевший, оживленный вид. Прежнее лицо — «первоначальных чистых дней»⁴³ вместо загрубевшего и опустошенного, которым так огорчились мы (я и Леонилла).

Ярко рассказывала о тысяче удобств и внешней красивости и о жестоких социальных контрастах. Привезла на свои 800 руб. и теплые одежды, и платья. Помнила, как мало меня тряпки интересуют, и мне их не показывала. Платье, надетое на молодую красивую мещанку, идущее к ней, меня еще может занять на минуту. Но я никогда не понимала женских восхищенных восклицаний по поводу какого бы то ни было наряда, когда он отдельно от человека. Может понравиться оттенок материи, какая-нибудь вышивка, но: «Чудное, чудное платье» — с умиленным и иногда и завистливым лицом…. Это то, чего я лишена.

1937 год

11-12 марта. Будуар Аллы. 1 ч. ночи

(Алла уже здорова, снимается в Ленинграде, я в ее комнате живу третий день, т.к. моя опять, в который раз уже! покрылась пятнами сырости).

Весна света, весна воды, весна земли. Есть у Пришвина такое счастливое определение для трех фаз весны⁴⁴.

Вчера за городом была весна света и чуть-чуть — воды. По бокам улиц под деревьями рощицы, на снежных пустырях все по-зимнему бело. Но на солнечной стороне по шоссе полурастаявшие лужи. И снег уже не зимний, и в запахе его уже есть оттенок талой земли, подснежника.

Мы с подружкой моей Леониллой так насытились этой острой снеговой и солнечной свежестью, что вернулись из Никольского помолодевшие, с той счастливой опьяняющей усталостью, какой заканчивались предвесенние путешествия по Киевским горам и оврагам в детстве.

Детство. Восемь лет. Дорога в городское приходское училище. Ручьи. Кое-где ледок. Голубой сахаристый снег. Талая земля. Коричневые проталины под акациями у «Делового двора». Голубые лужи, и в них плывут пушистые облака. Я иду в школу не одна. Со мной всегда на длинной бечевке солдатская пуговица. Каких только приключений не испытаем мы с ней, пока дойдем — с опозданием — до школы. Она делает перевалы через горные вершины — (сугробы полурастаявшего снега). Тонет при опасных переправах через глубокие лужи, но я вовремя выхватываю ее. Ей нипочем грязь, — ее так легко выкупать в очередной луже и вытереть клочком вырванного из тетради листка. В школе ее богатая и веселая жизнь прекращается. Она отдыхает от похода в темном углу парты, где я устраиваю ее как можно комфортабельнее, — иногда для этого беру даже какой-нибудь лоскут или вату. Дома она путешествует со мной по саду. Мы вместе ищем под сгнившими листьями уцелевшие от осени грецкие орехи. Они в черной кожуре, но необычайно белы и сладки. И торчит из расщелины скорлупы крохотный росток.

12 марта. Будуар Аллы. 3-ий час

Миги прохождения по «зеленой звезде, называемой Землею»⁴⁵.

Аллин миг: Ленинград, съемка в кино, парик и костюм Екатерины 1-ой, огромная усталость. «Стисну зубы на 3 дня, каждый день по 3 съемки. Из-за 30 тысяч. Иной раз кажется, что не стоит».

Миг Александра⁴⁶. Возвращение из Крыма на пепелище своего брака, которое (он не перестает надеяться) должно расцвести вновь и превратиться в Эдем (очень относительный, как был и до сожжения).

Миг бабушки Леониллы. Варит шоколад баловню-внуку, укрощаемому ею с баснословной энергией и всепрощением за его дерзости.

Миг Алексея. Зубрит химию, горя желанием помчаться в кино.

Миг Галочки⁴⁷. Вернисаж. Темно-зеленое крылатое платьице. Золотой обручик. Золотые локоны. Переполненность успехом вчерашнего доклада на студийном праздновании женского дня.

Миг Дуси. Спешка покончить с жарким и броситься на трамвае в Измайлово, к сестре. Там выспаться, а вечером — кино.

Миг Мировича. Лень идти на почту для отправки нужного письма. Звонок Шуры Добровой об Ольге: безденежье, почти голод. У Ани свинка (величайшая незадачливость в этом году).

Отсутствие благостности, духа кротости, терпения, смирения, любви. Геенна не огненная, а пыльно-чадно-угарная…

23 апреля

Утро. Будуар А.Тарасовой, превращенный в цветочный магазин после первого представления «Карениной».

Вокруг «Анны Карениной».

Наконец в жизнь Аллы после двенадцати лет «зажима» и «прижима», вошли розы и лавры. Двенадцать лет большой актрисе давали маленькие, случайные роли, да и те давали редко. После триумфа Карениной особенно ясно, что делалось это из опасения триумфов, которые затмили бы режиссерских жен и директорских (Немировича) фавориток. Немирович дряхл, и говоря о его фаворитках, надо иметь в виду просто соперничество его со Станиславским: Алла ученица Константина Сергеевича. Много тут и обычного в театрах невнимания к человеку, к его правам и возможностям. Покойная Н.С.Бутова⁴⁸ недаром говорила: «Мы — гладиаторы, театр — Цезарь. Ему ничего не стоит убивать нас». В лице Немировича Цезарь убил в Алле Катюшу («Воскресенье»), Катерину («Гроза»), Донну Анну («Каменный гость»), Бесприданницу, которых собирались-собирались поставить, да так и не поставили. Я не говорю уж о таких преходящих, но для современности ярких, показных ролях, как Любовь Яровая. Все это прошло мимо Аллы. По приезде из заграницы, откуда Немирович ее вызвал телеграммой в сто слов с обещанием «богатства и славы», ее тут же посадили на «Дно» (Настя, «На дне»), потом в треневскую насквозь фальшивую «Пугачевщину». А затем что же? «Горячее сердце», Сусанна в «Свадьбе Фигаро» — никак не выявляющие основных сильных сторон Аллы, папиросно-бумажная Леночка в «Днях Турбиных» (притом без репетиций, дублирование, потому что заболела Соколова⁴⁹). И как нежданная уже, царская милость «Таланты и поклонники» (милая, но, по-моему, устаревшая и не лишенная у Островского фальши и слащавости Сашенька). И это все — за двенадцать лет рвущейся к творчеству, зенитной молодости актрисы, которую сейчас ставят рядом с Ермоловой⁵⁰. Между прочим, это сравнение с Ермоловой, по-моему, неуместно. Услышав его в первый раз (после первой генеральной репетиции), я тогда же сказала Аллочке: «Когда тебя будут сравнивать с Ермоловой, говори: “Я божьей милостью — Тарасова”». Не потому, что я ставлю Аллу выше Ермоловой, а потому же, почему вчера Немирович по телефону долго выяснял Алле ее некоторые преимущества перед Ермоловой при отсутствии, вероятно, некоторых качеств ее. «У Ермоловой, — говорил он, — героический темперамент, и все чувства она давала в героическом разрезе; у вас — вся гамма женских чувств и женское обаяние, и красота (у Ермоловой последних двух свойств не хватало)». Так сладко запел теперь по телефону дряхлый соловей после того, как восторженный, единогласный прием актеров, прессы, зрительного зала и правительства (не отсюда ли главная сладость напева дряхлого соловья, что видел сам, как рукоплескали власти?) поднял Тарасову на высоту, недостижимую для Еланской⁵¹ (доселе протежируемой Немировичем), Соколовой и других.

Когда-то, полвека тому назад, я написала в 5-м или в 6-ом классе гимназии сочинение на тему «Зима» со всякими поэтическими прикрасами. Этим оно выделялось из других детских работ, и учитель счел нужным показать его начальнице и директору. Когда я рассказала об этом дома, бабушка умилилась до слез, и со слезами передавала потом соседкам: «Так написала Варенька сочинение, что полетело оно по начальству. И начальство дивилось: “никогда не было, чтоб у нас ученицы так писали!”» (А начальство — плохо говорившая по-русски немка — начальница и какой-то попечитель, может быть тоже не вполне грамотный — купчина).

Вспомнилась мне бабушка при благоговейном выражении лиц и голосов, с каким читают и обсуждают отношение вождей: аплодировали, хвалили. Кто-то из них сказал на вопрос Немировича: «не показалось ли им скучно?» — «Нам только тогда казалось скучно, когда наступала темнота». И одобрили, поставили пять с плюсом.

Вожди — вожди. Они на месте там, где ведут корабль государства. И уместен энтузиазм к ним в случаях удачного курса, тех или иных достижений, тех или иных избежаний опасности в ходе корабля. Но почему считать их судьями там, где во много раз авторитетнее Немирович и даже Корнейчук⁵². Корнейчук все-таки написал «Платона Кречета», грамотную и сценичную пьесу. А из вождей никто не драматург, не критик, не режиссер. И так досадна эта тысячелетняя рептильная умиленность перед начальством за то лишь, что оно начальство («И жить, и мыслить позволяют…», «ведь я — червяк в сравнении с ним, в сравнении с ним, с лицом таким, с его сиятельством самим»…⁵³).

Вчера по радио какой-то голос втолковывал стране, как ей понимать Анну Каренину и ее мужа. И о муже говорил, что это тип «бездушного бюрократа» и чуть ли не изверг. И что такова трактовка его и у Толстого, и у артиста Хмелева, играющего эту роль. Между тем, главная заслуга Хмелева в том, что он дает почувствовать (в сцене примирения) живую и притом рыцарственную душу под черствой коркой душевной кожи. В сцене «примирения», где он рыдает, припав к ногам умирающей Анны, мы верим, что он простил жену не только под условием ее смерти, но что у него хватит прощения и на жизнь (что и оказалось, когда Анна выздоровела). Когда он хрипло и деревянно (внешне деревянно) кричит: «Я люблю ее!» — особенный трагизм его воплю придает это несоответствие между смыслом слов (искренность их несомненна) и жестокой оболочкой их.

Алла говорила по телефону с Хмелевым, и мне захотелось сказать ему несколько слов. И вот это я и сказала — что велика его заслуга, дать почувствовать в сухаре-сановнике, в «злой машине», человеческую душу, способную и на истинную любовь и на величайшие страдания. И еще прибавила, что одна молодая женщина (это моя Ольга) сказала: я бы на месте Анны ни за что не изменила бы такому обаятельному Каренину с таким ничтожным Вронским (у Прудкина⁵⁴ он вышел каким-то манекеном в мундире). И тут к телефонной трубке ринулся из другой комнаты муж Аллин, Кузьмин, и развязно начал поздравлять Хмелева с успехом в роли, которую сам играл в жизни Аллы последние три года. Леонилла, да и многие другие (Книппер⁵⁵, например) не отрицают успеха Кузьмина в этой роли, так как не будь его, или держи он себя иначе, не было бы тех сложных, мучительных перипетий, какие подобно мужичку из сна Анны перетрясли, перемололи, перековали и переплавили душу Аллы, что в творческом процессе породило такой образ, какова ее Каренина.

Цветы, цветы — и сирень, и розы, и громадные, с человеческую голову гардении и гортензии — белые, голубые, зеленые, зарёво-розовые. От Корнейчука — чудовищной величины корзина. Такая же, говорят, от театра. Алла отправила ее на свою другую квартиру, где Москвин. Настя Зуева⁵⁶, театральная приятельница Аллы, нелицемерная, может быть оттого, что хоть и молода, играет старух, считала корзины и с восхищением доложила: «Их четырнадцать!» А букетов уж никто не считал. Москвин подарил кольцо с бриллиантом и жемчужиной, две картины Левитана и одну Куинджи.

28-29 апреля. Кировская. 11 ч. вечера

Слава подхватила Аллочку, как шторм, и понесла из затона, куда загнал ее тот же Немирович, который теперь делает вид, что он кормщик ее корабля, что это он вывел ее из затона. Телеграммы, телефоны, хвалебные письма, хвалебные статьи в газетах и цветы, цветы, цветы. Звание народной артистки СССР. Орден Трудового Знамени. Слышу, как Алла говорит газетчикам по телефону: «Пишите, что я взволнована, подавлена, нет! — потрясена. Что я не ожидала ничего подобного. И что это огромная ответственность — такие награды. Я сознаю это. И слишком большая честь. Но я постараюсь заслужить. Пишите: отдам все силы. И очень благодарна правительству, как-нибудь сложите поскладнее».

А мне сказала: «Знаешь, Вавик (так она меня зовет с детства), тебе, может быть, покажется странно, но внутри у меня такое спокойствие, как будто ничего не случилось. И даже больше, чем обыкновенно».

Мне это не показалось странным. Я не знала славы, но знала так называемое счастье. И когда мне казалось, что оно огромно (и это было неожиданно), я ощутила такое же спокойствие, в каком душа, как будто поднявшись над собой, смотрит на то, через что она идет — на «счастье», славу, победу, с такой высоты, откуда ей видно, что это не то, где она хочет жить, что это лишь слабое отражение и путь, один из этапов пути. И в общем (как и Алла повторяет это), и самая жизнь в такие моменты похожа на сон.

Хорошую телеграмму прислал Алле Лундберг⁵⁷, где упоминаются и те кружевные занавески, какие 8-летняя Аллочка таскала у матери для своего театра, мать и я — лелеявшие ее детство, и брат, 5-летний Юрий, смотревший на ее представления из-под стола.

…И разве не сон все это — и Аллино детство, когда ей 40 лет, и лето моей жизни под звездами и тополями киевского военного госпиталя, где бегала нежная белокурая девочка с широко открытыми, немного дикими, глазами и с чудесной розовой улыбкой, уцелевшей до сих пор. Девочка, которую я звала Ай. И не сон ли Лундберг, у которого теперь бритая обрюзгшая голова римских императоров времен падения, и который в том, прежнем сне, был таким одухотворенно красивым, идеалистически трагическим юношей. И разве это не сон — все вместе взятое, если он, стоявший тогда так близко к Тарасовым и ко мне, может теперь ограничиться за годы и годы вот такой телеграммой, живя в одном городе.

Мысли и образы прожитого дня.

Сегодня у Аллы банкет орденоносцев (она, Хмелев, Добронравов⁵⁸, получившие орден Красного Трудового знамени).

И как это ни странно, я до самого сегодняшнего утра воображала, что мне нужно на нем присутствовать. И вывело меня из этого заблуждения солнце, хлынувшее в щель между стеной и занавеской. Такая была в нем сила убедительности в том, что нужно только то, что нужно душе для ее дыхания, роста и движения, что сразу стало смешно при мысли о моем присутствии на банкете. Начать с того, что мое присутствие ничуть не украсило бы его и в этом смысле не могло быть полезным Алле. Главное же — день страстной пятницы с детства отмечен для меня мистерией страстей Христовых. Что-то извечно родное из колыбели духовных прозрений человечества звучит для меня в древнелидийских напевах про Иосифа благообразного. Так же отпевали Адониса, Озириса, Таммуза, когда «в пустыне жены скорбные рыдали»⁵⁹. И соучастия в этом таинственном тысячелетнем празднике погребения мог бы лишить меня банкет. То есть лицезрение актеров, о которых заранее известно, что будут «глушить» водку (после шампанского), хвалебных речей и тостов, сардинок и апельсинов (больше ничего я все равно бы не ела).

Как ни странно — о головокружительных триумфах Аллы люди, никакого отношения к искусству не имеющие, говорят (некоторые из них) с какой-то кроткой завистью. Точно, правда, существует богиня Фортуна, которая так неосторожно опрокинула над одним человеком свой рог изобилия, что он опустел, и больше никому, ничего не достанется. Или в этой покорно и даже восхищенно улыбающейся зависти, от которой щемит сердце, измеряется разница судеб Петра Ивановича Добчинского и ревизора из Петербурга, у которого 70 тысяч курьеров и который на короткой ноге с Пушкиным.

Один из орденоносцев — Добронравов на вопрос, как он переживает титул народного артиста и орден, ответил: «Тошнит. И даже рвота была. Не выдержал организм: что-то мозговое начинается».

У зависти много оттенков:

1) откровенно бранчивая, грубая и наивная зависть; 2) исподтишка шипящая; 3) прилично язвительная; 4) почти добродушная, но с сильной жалостью к себе и т.д.

Все, кто в театре получил почетные отзывы, а не орден, жестоко ранены завистью к орденоносцам. И странно, что им не приходит в голову вместо того, чтобы смотреть на кучку счастливцев-орденоносцев, оглянуться на целое полчище театральных сотрудников, которые выходят в роли лакеев, берейторов и просто толпы и которым почетный отзыв даже не снится в самых дерзких мечтах.

Кстати — прекрасный по широте демократического размаха наград жест правительства: все в Художественном театре после получения ордена Ленина, все, даже самые низшие технические служащие, будут получать двойной оклад.

Алла над одним из писем вспылила: «Все меня от чего-то предостерегают. Боятся, что зазнаюсь, что закружится голова. Вот уж напрасно. Ни малейшего головокружения не испытываю».

Головокружения нет. Но есть опасность обрасти волчьей шерстью (как Фаворский⁶⁰ в одном случае). Опасность окамененного нечувствия богатого Лазаря в сторону Лазаря бедного⁶¹.

7 мая. Ночь. Спальня Аллы

Несколько часов тому назад Алла приехала из Метрополя. Там был банкет для всех орденоносцев (кажется, их 43). Она явилась туда из Кремля, где Калинин раздал им ордена. Радуюсь за Аллу, после этого никакие Судаковы⁶² (такой у них есть режиссер, низкий человек) не посмеют ее прятать под спуд, как было до «Анны Карениной». Радуюсь, но к радости приливает острая грусть, и больше, чем грусть — «тоска земного бытия». Столько вокруг этого алчности, корысти, тщеславия, зависти, низкопоклонства. В Аллиной душе нет места низким чувствам. Но есть опасность для нее гордости. Есть опасность (да минует она ее душу!) стать богатым Лазарем, обрасти косматой шерстью нечувствия к тому, что кругом. И есть соблазн богатства, вкус к расширению потребностей. Уже была особая (правда, в ребяческих тонах) радость, что дали автомобиль (один на троих орденоносцев, через театр). У Аллы это, впрочем, все пена на поверхности ее существа. Живет она все же творческим процессом, — уже теперь живет той будущей ролью, какую получит с осени. И это не для славы, а потому что она — божьей милостью артистка, божьей милостью Тарасова, дочь своего отца.

Но страшно за Алешу⁶³. Ему поистине, и в высшей степени опасна роскошь и опорный пункт в положении матери. Ордена, автомобили…. В высшей степени ему была бы полезна бедность, суровость обстановки, надежда только на свои силы, необходимость искать (как Сереже⁶⁴ моему в 15 лет) чертежной работы.

И самое водевильное, и в то же время трагическое — ликование ее мужа по поводу всех этих благ. Его нескрываемая линия к участию в них, когда ему следовало бы, и давно, отрясти прах ног своих от этого дома, где его положение так унизительно. Сюда же, в русло моей «тоски земного бытия», входит и то, что Книппер была в бешенстве, а Шевченко⁶⁵ «ревела» от зависти, когда Алла получила орден одной буквой высший, чем они, что Судаков, лишенный театром награды, сумел в полтора дня с заднего крыльца где-то добыть ее для себя. Но на банкете произошло два маленьких, зазвучавших живыми человеческими струнами события: Аллина соперница, до сих пор Аллу бойкотировавшая, Еланская, подошла к ней с поздравлениями и сказала: «Конечно, я тебе завидовала»… И другое: Алла предложила тост за большую, талантливую и т.д. со всякими лестными словами, — тост за свою закоренелую другую врагиню, Шевченко, которая вредила ей, как только могла. Вообще, на этом банкете (так говорит Алла) явилось впервые за эти годы у нее чувство, что они, наконец, — театр, как было в чеховские времена, а не отдельные, грызущиеся как псы, играющие в чехарду актеры и небрежные, нечестные, своекорыстные режиссеры (последнее относится только к Судакову, а небрежность к человеку, упрямство, мелкое честолюбие и к Немировичу).

Опять Алла услышала о себе, что она первая в стране после Ермоловой трагическая актриса. И сказал (Немирович), наконец-то спохватился (!): — Вы должны беречь себя. — Это, когда довели сердце до того, что оно никуда не годится (так сказали в Мариенбаде).

9 мая. В будуаре орденоносицы Тарасовой (какое членистоногое слово).

Вся поверхностность, условность, вся ребячески тщеславная подоснова данной ступени человеческого развития символизируется в этой маленькой блестящей вещичке, называемой орденом. И, как и следовало от нее ждать, — излучает она, прежде всего, самодовольство, корысть и радость от зависти орденов не имеющих, но оных желающих.

Если бы человек на данной ступени цивилизации любил бы, прежде всего, свое искусство, свое дело, свою высшую задачу в области духа, можно ли было бы порадовать его золотом, эмалированной игрушкой, которая означает, что стоящие у власти люди благосклонно говорят: «Мы тебя заметили и отметили. Мы тебя одобряем, признаем твои заслуги. Старайся и дальше трудиться и нравиться нам». Можно ли представить себе Достоевского, который радуется ордену, Толстого во вторую половину его жизни, Чехова, Короленко, Блока? Орден для чиновников, для военных. Для артистов же — потому лишь, что они привыкли ценить всякие подношения и аплодисменты. А в данном предмете есть и то, и другое.

10 мая

В газетах — о гибели «Гинденбурга»⁶⁶ — громадного дирижабля, в котором сгорело 70 человек. Хорошо бы, если бы на всей планете в один миг по мановению какого-нибудь волшебника сгорели все дирижабли, аэропланы, дредноуты и навеки исчезли лиддиты и иприты и т.д. Если уж неизбежно народам драться, пусть выходили бы зачинщики драк на единоборство, как Голиаф с Давидом.

Два разных процесса, которые часто смешивают — растворяться в мире, перевоплощаться в другого человека, или жадно впитывать в себя мир, переживать с другим человеком его состояние, его судьбу для пополнения и расширения своей личности (а не для отдачи ее миру и человеку).

Рвутся театралы, как голодные к хлебному складу, на Анну Каренину. Звонят и к Мировичу, надеясь на близость его к Тарасовой. Платят по сто и более рублей за билет, за место в очереди. Стоят в очередях целые ночи, чтобы в 9 часов получить билет. Массовый психоз.

Читала вслух Аллочке серию писем, пришедших со всех концов нашей страны.

Трогательны наивной формой, детской искренностью письма малограмотных людей: какого-то шахтера из Донбасса, рабочего, захолустной служащей, которые видели Аллу только в кино, в «Грозе», и теперь восторженно радуются, что ее, наконец, признали как «первую», «единственную», «несравненную» артистку. Пестрят слова «радуюсь», «горжусь».

До слез теплы умиленные старческие письма тех, кто видел ее в «Зеленом кольце»⁶⁷.

Выписываю лучшее из них, письмо старого пианиста Гольденвейзера⁶⁸, игру которого так любил Л.Толстой.

«Глубокоуважаемая Алла Константиновна, много лет тому назад я пошел однажды со своей покойной женой на спектакль второй студии МХАТ в Милютинский переулок.

Давали довольно слабую пьесу Зинаиды Гиппиус «Зеленое кольцо». В спектакле этом чудесно играл старый Алексей Александрович Стахович⁶⁹. И рядом с ним, стариком, играли Вы, тогда совсем юная, почти девочка. Я никогда во всю жизнь не забуду того благоухания, той непосредственной свежести, молодости и яркого дарования, которые я почувствовал в Вашей игре. Это было одно из тех ярких художественных впечатлений, которые остаются на всю жизнь и ради которых стоит жить на свете….

После этого до меня дошли слухи, что Вы заболели и уехали на юг. Я помню, очень опечалился этим известием. К счастью, или слухи были преувеличены, или Вам удалось поправиться, словом, Вы опять появились в Москве и стали играть в Художественном театре.

Я много раз видел Вас с тех пор на сцене и всегда высоко ценил Вашу игру. Но не скрою, образ той девушки, полураспустившегося бутона чайной розы, остался непревзойденным, остался поэтической мечтой.

В глубине души я все-таки ждал, — мне хотелось верить, что мечта осуществится, что я увижу тот расцвет Вашего чудесного дарования, возможность которого я почувствовал тогда, давно.

Вчера я был на спектакле “Анны Карениной”. Чудо совершилось. Та сила внутренней правды и искренности, которая так пленила меня в Вас, юной девушке, проявилась со всей яркостью в женщине, познавшей жизнь с ее трагической горечью, но сохранившей в неприкосновенности данный ей счастливый дар.

Я уже много жил на свете. Я успел потерять все, что мне было в жизни дорого. В личной жизни мне осталось одно — доживание. Но, слава Богу, я не утратил способности чувствовать прекрасное в жизни и в искусстве. Оно волнует меня с не меньшей, а может быть и с большей силой, чем в былые годы.

Мне хочется поблагодарить Вас за минуты, которые я вчера пережил, как художник и как человек.

Простите это слишком субъективное высказывание, которое может показаться Вам неуместным. 7.5.1937. Москва. А.Гольденвейзер».

31 мая.

На днях, вернувшись со спектакля с расстроенным, оскорбленным видом, Алла рассказывала: «...Гоготали в самых трагических местах, там, где Анна говорит, что она беременна, там, где Вронский и Каренин плачут (сцена примирения у постели умирающей Анны). Единственное место, где были посерьезнее: конец, где я бросаюсь под поезд».

Настя Зуева (с сочувственным негодованием):

– И этому еще нужно удивляться! Такой публике надо, чтобы на ее глазах настоящий поезд раздавил актрису или чтобы на них со сцены вылетел поезд, в зрительный зал. Только тогда они почувствуют!

Педагогическая ошибка сзывать специально на «Анну Каренину» такую публику, которой и Островский еще не совсем по плечу (был закрытый спектакль). А если уж сзывать, необходимо было предпослать соответствующее объяснение — кто такой Толстой, что такое Анна и почему нельзя смеяться над ее двумя мужьями, плачущими у ее смертного одра.

Алеше 17 лет. Милый Телемах мой, к моей радости, порадовался таким подаркам матери, как Пушкин (в великолепном академическом издании). То, что он заинтересовался и даже полюбил Пушкина, — плод моего трехлетнего «менторства». Еще в прошлом году я едва могла уговорить его прочесть со мной «Бориса Годунова».

1–2-е июня

2-ой час ночи. Мне стыдно, что Тарасовы так тепло и внимательно — все до единого, включая и Кузьмина, бывшего Аллиного мужа — ко мне относятся. Так прощают мне мою старость и все ущербное, комическое и для окружающих неудобное и антиэстетическое, что со старостью (моей) связано. Это «горячие уголья» напоминания, как расхолаживали и отдаляли меня от матери вот эти самые стороны, какие мне прощаются друзьями так великодушно, так деликатно. А у меня не было великодушия, не было деликатности; и было великое «ожестение». Банкротство. Все восемь сергиевских лет — годы жестокого банкротства, когда разоренный человек платит по копейке с рубля. И копейки какие-то зазеленелые, выщербленные, полустертые.

7 сентября

В самых несчастных обстоятельствах человек может оставаться честным (верным себе). Шекспир.

Москва. 2 ч. ночи

Приехала Алла из Парижа — Ниццы — Монте-Карло. Гора парижских тряпок, бусинок, вуалеток. Внимательно заготовила всем домашним подарки и, сияя детской радостью, целый вечер раздавала и комментировала их.

Завели патефон, и понеслись из него французские фокстроты, потом голос Шаляпина: «В 12 часов по ночам» и «Во Францию два гренадера». Выдвинули на середину комнаты стол, на нем Юрина жена, Татьяна, поставила великолепный букет из красных гвоздик. За ужином Алла без умолку рассказывала о выставке — о русском и немецком павильоне, о тысяче выдумок европейской цивилизации. Некоторые из них привезла домой. Хорошо описала самый Париж, его физиономию, его обаятельность. И очень хорошо сказала о Джиоконде (несколько раз ходила в гости к ней и к Милосской Венере): «Я была раз в таком настроении, когда все раздражает, когда преувеличиваешь всякую неприятность. Подошла к Джиоконде. Раньше я как-то не понимала ее. И теперь она мне не показалась красивой. Но глазами и улыбкой она до того ясно сказала мне, что я как будто услышала ее голос: “Все это такие пустяки. Надо быть выше этого”. И такая у нее мудрость в глазах. Такое понимание жизни… Ушла от нее совсем в другом настроении, чем пришла».

1938 год

6 июля. 12-ый час ночи

Три лица Аллы:

Одно бытовое, бабье (из Лопасни, откуда по отцу предки), сытое, тяжелое.

Другое — детское, невинно, успокоительно смеющееся, наивное и тщеславное.

Третье — Эос — вдруг классически правильное, вдохновенное лицо античного божества (могло бы быть лицом Артемиды, Ники).

С этим лицом она появилась сегодня в раме моего открытого окна в 5 часов утра. Перекликались иволги — лес насквозь светился зелеными самоцветами листвы от косых лучей утреннего солнца. Было в этом что-то древнее, какой-то сон из прошлого Эллады. Так, может быть, предстала некогда Эос или Артемида жрице Аполлона в Дельфах после утомления бессонной ночью.

31 июля. Снегири. Жаркий день после полудня

По-разному живут в д. № 8, в поселке «Мастера Искусства», в Снегирях.

Москвин встает в 5, иногда и в 3 утра и едет в автомобиле на Истринское водохранилище ловить рыбу, или идет пешком на берег куда-нибудь поближе к дому. Сидит с удочкой часов 5–7, привозит 5–7 голавлей; долго возится на своей террасе с червями и муравьями. Там же сервируют дневной чай. С видом добродушного, но скуповатого дедушки там оделяет он всех жареным миндалем, винными ягодами, печеньем и конфетами. Ест варенье с «кислинкой», которое он бережет только для себя. Иногда в полосатом тончайшем пиджаке прохаживается с Аллой по саду — и тогда она, помолодевшая от физической работы и отдыха, кажется даже не дочерью, а внучкой его. Вечерами он любит долго сидеть за ужином в компании детей (18–14–10-ти лет), и рассказывает разные анекдотические случаи из своей и чужой — актерской и купеческой — жизни. Однажды рассказывал свое детство и юность. Рос в бедности у вдовы-матери. В Замоскворечье. Крестный, богатый купец, его взял к себе, «Ваню старшего», как бы на воспитание. Он нес канцелярские и приказчичьи обязанности. Кроме того, обязан был поутречать, читать Жития святых, сидя рядом с крестным. Обедал за 10 – 15 копеек «с лотка». Приносил в ряды разносчик щи, квас, пироги, рыбу. За 15 копеек можно было скромно, но сытно пообедать. У мальчика, подростка лет 16–17-ти, да и позже не было ни копейки своих денег. Потом — крестный — платил за него в театральную студию, что казалось всем чудом, так как театр в глазах замоскворецких купцов был бесовским учреждением.

Алла — кроме купанья, длинных чаепитий (как у всех), работает на огороде и по очистке своего леса, как сдельная усердная поденщица (в розовой шелковой ночной рубашке, а иногда в заграничном изысканном халате, голова же завязана чем попало). Читает со мной по-французски, прилежно подучивает идиомы, время от время занимается «философией», время от время ходим вдвоем куда-нибудь далеко. Увлекается заготовкой варенья.

Леонилла — уже совсем сгорбившаяся и от старости семенящая, но ничуть не снизившая темпов своей энергии, кипит в работе с 8 утра до 1 часа ночи — на кухне, в лесу, в огороде, во дворе, в комнатах. У нее сделалось жадное лицо — все время нацеливающееся на какую-нибудь новую работу.

Бездельник Мирович рад, что у него есть законные претексты (печень, склероз, головная боль от жары) для отвода от всех этих работ, один вид которых утомляет и расстраивает его (так всю жизнь было). Мирович с тетрадью под мышкой удаляется на опушку леса или затворяется в своей жаркой клетке (когда нет сил никуда брести). 2–3 часа занят с Алешей немецким и русским, с Аллой — французским. The rest is silence⁷⁰.

Алеша — с горестным притруждением немецкой и русской диктовки. Велосипед, волейбол, идиллические прогулки с десятилетней кузиной, не на шутку влюбившейся в него. (Детский эрос с одной стороны, эстетство и утехи самолюбия — с другой; конечно, и то, что называется «симпатией»).

Работницы — поочередно проклиная свою долю и аппетиты «господ», жарятся у плиты и то и дело низвергаются в ледник за молоком, за боржомом, за ягодами, за квасом, за маслом, за огурцами….

12 августа. Снегири

Раннее утро. Солнце.

За пять дней, в какие была разлучена с этой тетрадью — круговорот событий, внутренне значительных в обиходе Мировича: Москва (по дороге, в вагоне пьяная, ржущая, орущая компания… вузовцев, справлявших какое-то свое торжество, какой-то сдали экзамен), чистилище трамваев, толкотни, жары, очередей, мерзких запахов летнего города, не освеженного деревьями, дышащего расплавленным асфальтом и бензином. Встреча с Людмилой⁷¹. Когда долго не видишься с другом, боишься — не утратится ли общий ритм восприятия, таков ли реальный образ друга, каким его мыслишь в памяти прошлого. (Опасение оказалось напрасным). Никольское: встреча с младенчиком, сыном Ириса⁷². Крохотное одухотворенное личико, с синими, как у матери глазами; все время шевелил губками, точно силился сказать что-то непередаваемое словами. Приезд Ольги, по какому-то ясновидению решившей, что я в Москве и безошибочно позвонившей в тот час, когда я была дома (только час и была дома).

В тот же час появление у меня Москвина и Аллы. Оба они переполнены похоронами Станиславского. Хорошо говорили о нем, лежащем в гробу: «Отшельник, схимник», «жизнь, отданная на служение искусству безвозмездно, безоглядно». Вспомнили слова, сказанные Станиславским его ученикам: «Берите поскорее от меня все, что можете, обирайте, грабьте меня, спешите, спешите, скоро будет поздно». Как счастливый жребий чувствую, что это «поздно» относилось к смерти, а не к маразму, к духовному распаду.

Алла — ее девически свежая, цветущая, целомудренная красота. Таков был ее вид, когда она спускалась с лестницы, у подножья которой стояли в нерешимости Людмила и Денисьевна⁷³. Сильно расстроена была Денисьевна, что и «Алла Константиновна, и депутат за ручку поздоровались и приказали швейцарке поднять нас кверху».

Красота здешних мест, обновленная тем, что прошла через восклицание и умиление Людмилы и Денисьевны. Лунные ночи на «скамейке Селены» под шатром плакучей березы. Лунная ночь на сжатом овсяном поле — все прозрачное, тающее, ирреальное.

3 ч. ночи. Не спится. Мешает луна. А может быть, и кофе, выпитый близко к ночи. А может быть, и разговорный эксцесс, какой бывает у друзей женского рода при встрече после долгой разлуки.

Толпятся в голове Роллан, Рамакришна, Даниил, Алла, Жан-Кристоф, судьбы покинутых, одиноко гибнущих женщин, провидцы, ясновидцы, какая-то старуха, которая яростно добивалась любви Даниила, досада на его беззащитность, беспомощность, экзотичность, насмешливая улыбка над собой (я, ведь, тоже хотела одно время быть для Даниила тем, чем была Мальвида Мейзенбуг для Р.Роллана⁷⁴).

Старуху эту я не знаю, но мне за нее стыдно и горестно. Старая душа имеет право воспламеняться Эросом. Да и нет тут речи о праве. И нет возраста у души. Но есть возраст у плоти — и жалка, и отвратительна претензия полуразрушенной плоти, принимать участие «на играх Вакха и Киприды»⁷⁵. И какая-то обидная тень — смешного и унизительного — почему-то падает на мужчину, в которого по-молодому влюбится старуха, если он не умеет сразу пресечь развитие такого романа.

Лунный свет за окном борется с синевой рассвета. И в этой борьбе двух цветов туманная пелена над рекой сразу кажется и ночной, и рассветной — и горестно томится этой неопределенностью.

Час пророка Исайи («Сторож, сторож, сколько ночи?» — «Еще не наступило утро, но ночь уже кончается»)⁷⁶.

30 августа. 2-й час. Зной

Ночью в первый раз чуть ли не за целый месяц был дождь. Леса еще горят (торфяные), но дымки гари стали тоньше.

Приехала из Одессы Алла (там снималась для «Петра I»)⁷⁷. Хорошо рассказывала о Станиславском. О его своеобычности в жизни, о его всепоглощенности творчеством в области театра. О гениальных прозрениях в пути актерской работы, о магическом даре перевоплощения («в каждой роли глаза совсем другие, и такие, что не узнаешь в них Станиславского»).

Искренняя дань почитания, искренняя печаль о нем его «врага» Немировича.

Мелочи: Станиславский всегда ходил за кулисами во время действия на цыпочках. В Америке один пожарный вошел в коридор, смежный со сценой, с громким топотом. Станиславский кинулся к нему, как коршун, пожарный от страха присел и замер на месте, а Станиславский остался над ним в позе коршуна, со скрюченными пальцами в виде когтей до конца сцены.

Станиславский никогда не кутил, не пил, никто не видел его нетрезвым. На пирах выпивал один бокал шампанского.

Приехал Москвин с рыбной ловли, с Оки. Жил там с сыновьями в простой избе. Рыбачил напролет почти без сна день и ночи («спал часика 3–4 в сутки»). Спрашиваю, в чем пафос этой рыболовной страсти. Отвечает: во-первых — река, утро или, например, закат на реке — красота неописанная. А потом — погоня за удачей, за счастьем.

— А если бы вы не ели совсем рыбу, интересно было бы ловить ее?

— Почему же нет? Дело тут не в ухе, а в природе, в спорте. Да и почему-то все интересно, что рыб касается.

12 ч. ночи. На застекленной веранде. Звезды смотрят в каждое стекло сквозь верхушки берез и сосен.

Любовь наша к кому-нибудь из близких друзей, находящихся в беде, ощущается, как не перестающая кровоточить ранка. Большая или малая, смертельная или неопасная для жизни. Она все время дает себя знать особой окраской предметов, особым отзвуком боли при касании к ним. Когда случается что-нибудь радостное или просто приятное, сквозь радость или чувство удовольствия смотрит тот череп, какой римляне приносили на пир. Трагическая маска бытия. Но так устроен человек, что и череп, и трагическая маска не мешает ему, когда притупляется острота горя, как-то совмещать с ним мелкие, а иногда и крупные радости.

5 октября. Москва. 1-ый час ночи

Гремят фокстроты (Алеша не может отойти ко сну без них. Для него это, как для хорошего монаха полунощное правило).

Растерзали Чехословакию. Никто не заступился. Умыли руки. Как ни страшен призрак войны, хотелось бы, чтобы мы пошли va-bank. Есть моменты, как в жизни отдельных людей, так и в истории государств, когда нет места дипломатии, промедлению, вообще своекорыстию, когда Судьба призывает к риску во имя справедливости.

Ирис мой, ангел хранитель Мировича в течение долгих лет его старости, взялся выхлопотать мне работу в Музее Ленина или у Бонча⁷⁸. Работа, и как заработок для внученков, и как дело, оформляющее жизнь в днях, нужна мне, как никогда….

О людях, каких вижу, о каких слышу.

…Алла в пафосе древонасаждения и других садовых работ. Трудится на своем участке, не разгибаясь, в свободные от театра дни. Нередко делает для этого около 100 километров в день на своем ЗИСе. Сегодня с матерью и с Шурой (домработница) посадили 150 кустов малины.

…Леонилла в бешеном развороте хозяйственной энергии (в 69 лет!).

…Александр Петрович — «праздником (но не светлым) жизнь пролетает»; перемежается бурными конфликтами на обычном плацдарме (сын) и мрачным состоянием обиженности.

…Алексей — хотел бы так же в праздниках, то есть в удовольствиях пролетать через жизнь. Но нужно кончить 10-ый класс. С внутренним возмущением и тоской впрягается в работу. На пристяжке — три учительницы и репетитор (по математике и физике, химии и тригонометрии). Пафос жизни — править автомобилем. Для этого, когда только можно, готов ехать на дачу, за 50 верст.

…Дуся — домработница. 25 лет, бело-розовая, с лицом странно английским и с такой же фигурой. Собирается в Севастополь к мужу-красноармейцу. Плачет и смеется от радости и нервного подъема, и переутомления (трудная, суетливая, сложная, спешная у нас в доме для работниц работа).

…Шура, другая домработница, украинка, гордая, некрасивая, 34-х лет. Стремится к замужеству, и что-то всё разлаживаются ее длинные тяжеловесные романы. Она тяжелодум, нерешительна, самолюбива. Когда последний роман распался, она говорила: «Что ж я буду делать, когда не наравятся мне уси (все) мужчины. Не наравятся и не наравятся».

…Алле подарила дирекция в сотый спектакль Карениной… корзину с фруктами. Я понимаю этот подарок статистке, живущей в бюджете 300 рублей, или уборщице, костюмерше. Но примадонне Художественного театра можно было придумать что-нибудь несъедобное, что-нибудь более «художественное». Или просто цветы.

…Леся⁷⁹ (Аллина племянница) работает у станка с учителем в нашей старушечьей комнате. Пленительно красива в некоторых своих движениях и позах. Ее учитель — юноша 22-х лет, тоже красивый, утонченной женственной красотой. Готовился на сцену Большого театра, от какой-то случайности сломал позвонок — и вся карьера свелась к тому, чтобы давать уроки и этим зарабатывать пропитание.

…Актеры МХАТа бредят дачами, красным деревом, карельской березой, датским фарфором. Упиваются покупками со всем пылом nouveaux riches⁸⁰.

…«Мы записаны в шестой книге», — хвастливо говорит юнец. И забывает, что и книгу эту революция обратила в пепел, как и усадьбы его предков. И что просто выгоднее ему забыть, что «предки Рим спасли», и попытаться «начинать сначала» знатность рода, раз уж есть вкус к знатности.

…Маша Титова, актриса (жена режиссера Кедрова) с фигуркой танагорской статуэтки, моложавая сорокалетняя женщина, а лицо напоминает свежеобструганную гладкую лопатку. Лопатка с ресничками, чуть тронутая розовой краской, где у нее щеки.

…ЗИС отвез меня в Петровско-Разумовское, и там я прожила часа три-четыре. Был солнечный чудесный день, и теплый и прохладный вместе. Сквозь черные стволы громадных столетних лип поблескивало серебром озеро. Золотые листья плавно кружились в безветренном воздухе. Мирович предался воспоминаниям, а потом и стихотворству. И сам Мирович, и стихи его — все было на тему «Tempi passati»⁸¹. И вдруг с боковой аллеи грянули пронзительные в три голоса частушки:

«Милый мой,
Лезь в печь головой –
Там пышки-лепешки,
Будем шамать мы с тобой».

Пели три молодые работницы разудалого вида. Они шли, обнявшись, толкая друг друга. Одной шалунье, когда она поравнялась со мной, видимо, хотелось толкнуть чудную бабку, что-то строчившую на тюленьей сумочке вместо стола. Но подруга удержала ее.

– Вы бы что-нибудь получше спели, — сказала я ласково. — Охота вам петь про то, как «шамают» и в печь головой…

— А чего ж тебе, бабушка, спеть? Может, вот эту: «Она, моя хорошая, забыла про меня» (раздирающим голосом).

— Какую-нибудь настоящую деревенскую, старинную, какую бабки ваши пели.

— А на кой нам, что бабки пели? Они свое пели. А мы свое.

Я поняла, что они правы. Но жаль, что это их «свое» такое бескрылое, безвкусное.

19 октября

Ожесточенный диспут Аллы с мужем о покойной жене Немировича⁸² (умерла в этом году 80-ти лет). Аллу восхищает, что до конца жизни она не утратила интереса к театру, к гостям, ко всем сторонам светской жизни. И что создала мужу образцовый уют и раз и навсегда закрыла глаза на вереницу его измен, больших и малых.

Александр Петрович гневно возражал, что не стоило ей «пошляку» Немировичу создавать уют, и что ничего хорошего нет в том, что 80-тилетняя женщина «завивала кудерьки», красила губки, прикалывала цветочек на грудь и все свои брелоки, полученные от театра после каждой премьеры.

Аллу прельщают те черты, каких у нее нет: ровность, выдержка, способность создавать уют, интерес ко всему окружающему, стойкая жизнерадостность. Александра Петровича возмущает, как личное оскорбление, ложь в браке, пустота светских гостиных, искусственность интересов (он не верит, что увлечение покойной Корф театром было искренно). По существу он, конечно, более прав. Но как оба не правы тем подчеркнутым антагонизмом в исходной точке суждений. И в страстном, хоть и бессознательном желании задеть побольнее друг друга во время спора.

Казалось бы, «что им Гекуба?»⁸³ А между тем из-за этой Гекубы разошлись после ужина оба с нервами, взбудораженными до предела. Обоим Гекуба обеспечила бессонницу.

Эрос, медлительно лишаемый питания с одной стороны, или грубо сразу разорванный как живая связь одной из сторон, переходит в антиэрос. В этих случаях, чтобы не начать взаимно друг друга ненавидеть, важно так устроить жизнь, чтобы друг друга не видеть. Тогда скорей и легче заживет рана разорванной связи и того, кто пострадал от разрыва.

Публикация Н.А.Громовой

Подготовка текста и комментарии Г.П.Мельник

КОММЕНТАРИИ

7 Искусство и печатное дело. 1909. №4-6. С. 3-5.

8 Слишком разорваны (фрагментарны) мир и жизнь. Г.Гейне (пер. с нем. В.Г.Мирович).

9 Отсылка к роману «Идиот» (ч. 3-я, гл. VIII).

10 Ср. ст. г. Бурданова в №3 «И<скусства> и П<ечатного> Д<ела>» (примеч. В.Г.Мирович). Имеется в виду статья Г.Г.Бурданова «Выставка картин журнала “В Мире Искусств”» (Искусство и печатное дело. 1909. №3. С. 12-13). Григорий Григорьевич Бурданов (1874–1935) — художник, помощник Врубеля по росписи Владимирского собора (примеч. публ.).

11 Puvis de Schavannes, франц. худож. род. 1824, ум. 1898 года. Писал главным образом декоративные картины и выработал себе простой, величавый стиль. На его картинах на фоне пейзажа выделяются отдельные фигуры, стильные по форме и декоративные по краскам и композиции (примеч. В.Г.Мирович).

12 Тречентисты — художники периода живописи 1200–1300 гг. Основали итальянскую школу; в начале же периода заметны следы византийского влияния. Первые самостоятельные художники Чимабуэ во Флоренции, Дуччио в Сиене, затем Джиотто и Фра Анджелико да Фьезоле — тонкие художники-мистики (примеч. В.Г.Мирович).

13 Всякое сомнение в существовании объединяющего начала в мире — лишает мир стройности и гармонии. От сомнения в цельности мира и пришли Г.Гейне на ум его строки: слишком фрагментарны, слишком хаотичны мир и жизнь. Слабые люди торопятся изжить свои сомнения, найти Бога, цельность, выйти из хаоса. Дерзкие и гордые, сильные в своем демонизме, пытаются утвердиться в хаосе и разрушении (примеч. В.Г.Мирович).

14 Самая пламенная мечта человечества — преодолеть законы необходимости, смерть, тление, болезни, старость, зависимость от времени и пространства. Врубель пытался и в тлении, и в неизбежной подверженности человека законам природы проявить его силу, дерзание и непреклонность (примеч. В.Г.Мирович).

15 Искусство и печатное дело. 1910. № 2-3. С. 54-59.

16 Из стих. Ив. Коневского «Св. Варвара» (примеч. В.Г.Мирович). Неточная цитата из стихотворения 1895 г. «Великомученица Варвара» (примеч. публ.).

17 Не совсем точная цитата из стихотворения А.К.Толстого «Вот уж снег последний в поле тает…» (1856?).

18 2 Тим. 4:7.

19 Начало стихотворения Ф.Сологуба «Предметы предметного мира…» (1903).

20 Слова Ирены из драмы Г.Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» (1899).

21 Аллюзия на стихотворение А.С.Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный...» (1829).

22 Из стихотворения Е.А.Баратынского «Смерть» (1828?).

23 К.П.Тарасов (1865–1931) родился в Житомире в семье вице-фейерверкера (унтер-офицера). Окончил Киевскую военно-фельдшерскую школу в 1882 г., служил в Киевском военном госпитале младшим медицинским фельдшером. В 1890 г. был произведен в первый чин коллежского регистратора и назначен смотрителем отделения душевных болезней. Достижение чина VIII класса (коллежского асессора) в 1896 г. давало право на потомственное дворянство. В 1897 г. К.П.Тарасов вместе с Ф.Н.Чеботаревым приобрел квалификацию зубного врача и работал в зубоврачебной амбулатории Киевского военного госпиталя. В 1919–1930 гг. заведовал кафедрой ортодонтии и зубного протезирования Киевского одонтологического института и был первым деканом стоматологического факультета Киевского медицинского института. См.: Бойчак М.П., Лякина Р.Н. Военно-фельдшерская школа при Киевском военном госпитале 1838–1926 гг. Киев, 2004.

Муж гимназической подруги В.Г.Мирович — Л.Н.Тарасовой.

24 Томас де Торквемада (1420–1498) — первый Великий инквизитор Испании (с 1483 г.).

25 Леонилла Николаевна Тарасова (Нилочка Чеботарева; 1870–1966) — мать актрисы Аллы Константиновны Тарасовой.

26 Деловая ул. — ныне ул. Димитрова в центре Киева. Семья Тарасовых жила в доме №6, кв. 2 (дом снесен).

27 Нина Константиновна Тарасова (в замуж. Калиновская; 1892–1952) — дочь Леониллы Николаевны и Константина Прокофьевича Тарасовых, стоматолог.

28 Байкова гора — на землях, пожалованных за воинские заслуги генералу П.И.Байкову, герою Отечественной войны 1812 г., в 1834 г. было открыто кладбище, получившее название Байково. Ныне — мемориальное кладбище в Киеве, одно из старейших в городе.

29 Галина Ивановна Калиновская (1917–1997) — дочь Нины Константиновны Тарасовой, племянница Аллы Тарасовой. Актриса МХАТа. Именно ей В.Г.Мирович передала свою квартиру на Мясницкой, в обмен на угол в доме Тарасовых.

30 Николай Павлович Хмелев (1901–1945) — актер МХАТа. Народный артист СССР (1937). Одна из лучших его ролей — царь Федор в программном спектакле МХАТа «Царь Федор Иоаннович» (1935) А.К.Толстого в постановке К.С.Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. Инициатива поручить ему эту роль принадлежит И.М.Москвину, игравшему Царя Федора со дня выхода спектакля (1898).

31 Михаил Пантелеймонович Болдуман (1898–1983) — актер МХАТа. Народный артист СССР (1965). В спектакле «Царь Федор Иоаннович» (1935) сыграл роль Бориса Годунова.

32 Премьера спектакля «Анна Каренина» во МХАТе, где в главных ролях играли А.Тарасова и Н.Хмелев, состоялась 21 апреля 1937 г.; он был поставлен В.Немировичем-Данченко и имел огромный успех. Помимо великолепной игры актеров, высоко отмеченной критиками, многие зрители, несомненно, были очарованы тем, что увидели на сцене безвозвратно ушедшую досоветскую жизнь.

33 Александр Петрович Кузьмин (Сюпик) (1891–1974) — морской офицер, первый муж А.К.Тарасовой.

34 Хризалида. С.398.

35 Имеется в виду комната Даниила Леонидовича Андреева (1907–1959) — писателя, поэта-мистика, автора «Розы мира» — в доме Добровых. Подробнее об их отношениях с В.Г.Мирович в предисловии к публикации.

36 С разночтениями: Хризалида. С.428.

37 Иван Михайлович Москвин (1874–1946) — актер МХАТа, театральный режиссер. Народный артист СССР (1936).

38 О.А.Бессарабова.

39 О взволновавшем театральную Москву в 1936 г. закрытии МХАТа 2-го — одного из лучших столичных театров, руководимого И.Н.Берсеневым, — см. также в дневниках А.К.Гладкова: Наше наследие. 2013. №106. С. 80-109.

40 Дом, построенный в 1933 г. Кооперативным товариществом артистов МХАТа 2-го, получил название в честь знаменитого спектакля «Сверчок на печи» (1914) по произведениям Ч.Диккенса. Современный адрес: Газетный пер., 1а.

41 Мария Вениаминовна Юдина (1899–1970) — русская пианистка и педагог; человек бескомпромиссной честности и строго православных убеждений, которые она пронесла через всю жизнь.

42 Елена (Лиля) Владимировна Шик (сценич. псевд. Елагина; 1895–1931) — актриса, сестра М.В.Шика (1887–1937).

43 Из стихотворения А.С.Пушкина «Возрождение» (1819).

44 В РГАЛИ (ф. 1125, оп. 2, ед.хр. 1201) хранятся 10 писем В.Г.Мирович к Михаилу Михайловичу Пришвину (1873–1954) за 1927–1930 гг., свидетельствующих о дружеских связях между ними, которые возникли еще в предреволюционные годы.

45 Отсылка к стихотворению К.Бальмонта «Земля» (1908).

46 А.П.Кузьмин.

47 Г.И.Калиновская.

48 Надежда Сергеевна Бутова (1878–1921) — актриса МХАТа (с 1900 г.); близкая подруга Льва Шестова, Добровых, В.Г.Малахиевой-Мирович, Б.Зайцева (см. его очерк «Надежда Бутова», в цикле «Москва»: Собр. соч. В 11 т. Т.6. С. 83-88).

49 Вера Сергеевна Соколова (1897–1942) — актриса МХАТа, заслуженная артистка РСФСР (1933). Первая исполнительница роли Елены в спектакле «Дни Турбиных» (1926). См. о ней: Любимов Н. Былое лето: Из воспоминаний зрителя. М., 1982. С. 85-90.

50 Мария Николаевна Ермолова (1853–1928) — актриса Малого театра, заслуженная артистка императорских театров.

51 Клавдия Николаевна Еланская (1898–1972) — актриса МХАТа. Народная артистка СССР (1948).

52 Александр Евдокимович Корнейчук (1905–1972) — украинский драматург.

53 Из стихотворения П.-Ж. Беранже «Знатный приятель» (1813) в переводе В.Курочкина.

54 Марк Исаакович Прудкин (1898–1994) — актер МХАТа. Народный артист СССР (1961).

55 Ольга Леонардовна Книппер-Чехова (1868–1959) — актриса МХАТа (с 1898 г., с дней его основания); жена А.П.Чехова. Народная артистка СССР (1937).

56 Анастасия Платоновна Зуева (1896–1986) — актриса МХАТа. Народная артистка СССР (1957).

57 Евгений Германович Лундберг (1883–1965) — писатель, переводчик, критик, литературовед. Друг В.Г.Малахиевой-Мирович.

58 Борис Георгиевич Добронравов (1896–1949) — актер МХАТа. Народный артист СССР (1937).

59 Из стихотворения Вл. С. Соловьева «Друг мой! прежде, как и ныне…» (1887).

60 Владимир Андреевич Фаворский (1886–1964) — художник-график; гимназический друг М.В.Шика. Мирович много общалась с ним, живя в Сергиевом Посаде в 1920-е гг. Жена Фаворского художница М.В.Фаворская оформляла единственное прижизненное издание стихотворений Мирович — книгу «Монастырское» (М.: Костры, 1923). Знакомство с художником продлилось до 1950-х гг.

61 Здесь имеется в виду Евангельская притча о богаче и бедном Лазаре (Лк. 16:19-31). В.Г. ошибочно говорит о богатом Лазаре, который в притче не назван по имени.

62 Илья Яковлевич Судаков (1890–1969) — режиссер, педагог. Народный артист РСФСР (1938).

63 Алексей (Алеша) Александрович Кузьмин-Тарасов (1920–?) — сын А.К.Тарасовой и А.П.Кузьмина.

64 Сергей Михайлович Шик (р. 1922) — старший сын Н.Д.Шаховской и М.В.Шика, геолог. Варвара Григорьевна называла его своим «замсыном». Была его крестной матерью.

65 Фаина Васильевна Шевченко (1893–1971) — актриса МХАТа. Народная артистка СССР (1948).

66 6 мая 1937 г., завершая свой очередной трансатлантический рейс, загорелся и потерпел катастрофу самый большой дирижабль своего времени «Гинденбург». В результате катастрофы погибло 35 из 97 находившихся на его борту человек, а также один член наземной команды. Эта трагедия стала одной из самых известных катастроф ХХ века.

67 «Зеленое кольцо» (1916) — пьеса З.Н.Гиппиус (1869–1945), в которой впервые сыграла Алла Тарасова.

68 Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961) — пианист, педагог, композитор, музыкальный писатель и общественный деятель, мемуарист. В 1896 г. познакомился с Л.Н.Толстым, который оказал значительное воздействие на его духовное формирование.

69 Алексей Александрович Стахович (1856–1919) — генерал-майор, участник русско-турецкой войны, актер МХАТа, театральный педагог.

70 Дальнейшее — молчание (англ.). Цитата из «Гамлета» В.Шекспира.

71 Людмила Васильевна Крестова (в замуж. Голубцова, 1892–1978) — литературовед, близкая подруга В.Мирович.

72 Ирис — Евгения Николаевна Бирукова (1899–1987) — поэт, переводчик, воспитанница В.Г.Малахиевой-Мирович.

73 Денисьевна — Дионисия — монахиня, ухаживавшая за матерью В.Г. и за ней самой.

74 Мальвида Мейзенбуг (1816–1903) — немецкая писательница, друг Р.Роллана.

75 Цитируется ранняя редакция стихотворения А.С.Пушкина «Воспоминание» (1829).

76 Ис. 21:11.

77 В это время А.Тарасова снималась на «Ленфильме» в картине «Петр I» в роли Екатерины I. Режиссеры Владимир Петров и Сергей Бартенев. См. также записи за 11-12 марта 1937 г.

78 Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич (1873–1955) — советский партийный и государственный деятель, доктор исторических наук, этнограф, писатель. С 1933 г. — директор Государственного литературного музея в Москве.

79 Ольга (Леся) Георгиевна Тарасова (р.1927) — дочь Юрия (Георгия) Тарасова; артистка балета, балетмейстер, педагог, профессор ГИТИСа.

80 Новых богатых; нуворишей (фр.).

81 Прошлого (итал.).

82 Екатерина Николаевна Немирович-Данченко (урожд. Корф; 1858–1938) — жена Вл. И. Немировича-Данченко, дочь известного общественного деятеля и педагога Корфа, по первому мужу — Бантыш. Их брак длился более полувека.

83 Гекуба — жена престарелого троянского царя Приама, убитого при разрушении Трои. «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» — крылатая фраза из «Гамлета».