16 июля 1934 года, в результате слияния Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики Наркомпроса РСФСР и Литературного музея при Всесоюзной библиотеке им. В.И.Ленина, возникло дотоле небывалое учреждение — Государственный литературный музей, директором которого стал его создатель Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич — деятель просвещения и соратник В.И.Ленина, спасавший многие сокровища культуры, да и самих ее представителей в первые советские десятилетия.

В преддверии юбилея журнал «Наше наследие» открывает рубрику, посвященную Гослитмузею — его истории и его фондам. В этом номере она посвящена одному из отделов ГЛМ — Мемориальному музею-квартире А.Н.Толстого. Здесь прошли последние годы Алексея Николаевича Толстого (1882/1883–1945) — быть может, самого жизнелюбивого из русских писателей, классика советской литературы, воплотившего многие ее светлые и темные стороны...

Мы же расскажем об истории дома на Спиридоновке, о коллекции музея, выросшей на основе собрания самого Алексея Николаевича. Отдельный материал посвящен уникальному предмету из этой коллекции, который до сих пор не был введен в научный оборот, несмотря на его атрибуцию известным искусствоведом С.Н.Тройницким еще в начале 1940-х годов, — прижизненному бюсту Г.А.Потемкина. В завершение — публикация нескольких неизвестных писем А.Н.Толстого и письма к нему И.А.Бунина.

Инна Андреева, фото Ивана Хилько

Живые вещи в доме «красного графа»

В центре Москвы, недалеко от площади Никитских ворот, расположен красивый архитектурный ансамбль, построенный Ф.Шехтелем для Сергея Рябушинского в 1902–1903 годах. Проектируя эту усадьбу, архитектор, безусловно, считался с пожеланиями заказчика. А они были совершенно конкретные: хозяйский дом, флигель (пристройка для прислуги), маленький каретный ряд, гараж, коровник, прачечная и дворницкая. Рябушинские были первыми хозяевами автомобильного завода АМО (будущий ЗИЛ). Сергей Павлович обладал одним из первых автомобилей в России, гараж требовался, но часто пользовались и конным экипажем. Поскольку Рябушинские были старообрядцами, ели, соответственно, только «чистую» природную пищу — отсюда и коровник, несколько неожиданный для городской усадьбы.

После возвращения А.М.Горького с Капри в Москву в 1931 году реквизированный Советами особняк Рябушинского был предоставлен писателю. Он не любил этот дом, считал его слишком вычурным, но был вынужден жить и работать в нем, когда находился в Москве.

А вот флигель усадьбы, в котором размещались редакции всевозможных журналов и газет, редактируемых А.М.Горьким, в 1938 году стал последним и, наверное, самым главным домом известного русского писателя Алексея Николаевича Толстого. Будучи избранным депутатом Верховного Совета СССР (от города Старая Русса Тверской области), секретарем Союза Советских писателей, ведя активную работу в Академии наук СССР и в связи с изменившимися семейными обстоятельствами, Толстой решил переехать из Ленинграда в Москву. Первоначально ему дали квартиру недалеко от Белорусского вокзала. Жилье было чрезвычайно неудобным, поэтому у Белорусского он сделал своеобразный склад и какое-то время, пока не найдется подходящая квартира, жил на предоставленной ему даче, в Барвихе. Однажды, узнав о «квартирном вопросе» писателя, приятельница Толстого, вдова сына Горького Максима, Надежда Алексеевна Пешкова (Тимоша), которая после смерти Горького продолжала жить в бывшем главном особняке Рябушинского, предложила Толстому посмотреть флигель усадьбы. Казалось бы, увидев, во что превратилось помещение после отъезда из него редакций, Толстой должен был прийти в ужас. Здесь царила полнейшая разруха — валялись кипы газет и журналов, стены были увешаны обрывками обоев и плакатов, повсюду бегали крысы, окна не закрывались, текла крыша и т.п. Но, как известно, Толстой умел из всякого положения выходить победителем. У него была совершенно уникальная черта: как человек оптимистичный, он умел во всех ситуациях находить нечто такое, что примиряло его с действительностью. И в данном случае он сразу же увидел преимущества осматриваемого им помещения. Известно, что где бы он ни жил, будь то в Петербурге, Детском Селе, Константинополе, Париже, Берлине, ему требовались две большие комнаты: одна — для того, чтобы работать (кабинет), и другая — гостиная. Прикинув, что во флигеле их можно вполне разместить, Толстой решил незамедлительно переселиться.

Так этот дом-флигель стал самым последним прибежищем писателя. Однако переселение Толстого именно в этот дом по адресу: ул. Спиридоновка, 2/6, как будто бы было предначертано самой судьбой. Его великий предок — первый граф Толстой — Петр Андреевич, сидя в темнице Семибашенной крепости Константинополя в ожидании казни, всю ночь обращался с молитвами к святому Спиридонию, прося его о спасении. И спасение пришло: после дипломатических переговоров его наутро освободили, и, благополучно избавившись от снесения головы, он, а впоследствии и другие представители рода Толстых, стали считать святого Спиридония своим покровителем. Более того, Толстого совершенно завораживало все, что находилось вокруг его нового жилища: храм Большого Вознесения, в котором когда-то венчался А.С.Пушкин, дом-корабль, стоящий на стыке Гранатного переулка и Спиридоновки, в котором частенько бывал Алексей Николаевич вскоре после революции, посещая жившего там писателя Бориса Зайцева. Этот дом вообще вызывал у Толстого особые чувства: он был неким ностальгическим островком, напоминавшим ему о частых встречах у Б.Зайцева с Буниными — Иваном Сергеевичем и Верой Николаевной. Новая квартира была вблизи любимых Толстым арбатских переулков. В Хлебном переулке он когда-то встретил Наталью Васильевну Крандиевскую; на Малой Молчановке, в большом доме, окнами смотрящем на Арбат, тогда, в 1915 году, Толстой был счастлив с молодой женой Наташей Крандиевской. В этом же доме в одно время с Толстыми жили сестры Эфрон, Елена Оттобальдовна Волошина, бывали сестры Цветаевы и т.д. Именно в доме на Малой Молчановке началась работа Толстого над историей Петра Великого. Рядом со Спиридоновкой была и знаменитая Собачья площадка. Там произошел забавный случай, описанный приятелем Толстого писателем В.Лидиным. Однажды дворник, ежедневно убиравший Собачью площадку, увидел проходящего мимо Толстого. Глядя ему вслед, он, важно кивая головой, сказал: «Видишь, идет знаменитый писатель. У него самые интересные книги». На удивленный вопрос: «А что вы его читали?», дворник ответил: «А ничего… Но, если пишет, как говорит, должно быть, это что-то замечательное». Флигель на Спиридоновке находился в нескольких шагах и от Малой Бронной, где обитал близкий друг Толстого Соломон Михоэлс. Все это пространство, окружающее и дом, и Спиридоновку, было пропитано приятным для Алексея Николаевича воздухом воспоминаний. Возможно, эти составляющие и стали причиной того, что Алексей Николаевич с радостью принял предложение Н.А.Пешковой и незамедлительно начал ремонтные работы и обустройство квартиры.

Прежде всего он позаботился о проектировании и возведении двух каминов — одного в кабинете, и другого — в будуаре Людмилы Ильиничны Крестинской, тогдашней жены писателя. В предполагаемой музыкальной гостиной и будуаре, по его настоянию, прямоугольные окна были переделаны в арочные, там же были водружены дорические колонны. Особое внимание Толстой уделил обустройству двух больших комнат — кабинета и гостиной. В кабинете писатель должен был чувствовать себя достаточно комфортно, а для этого ему были нужны четыре стола. Это было обусловлено определенной техникой литературной работы А.Н.Толстого. Главным, конечно же, была конторка, за которой он писал стоя, как Гоголь. Написав несколько абзацев, Толстой переходил к столу, на котором стояла пишущая машинка «Ундервуд», купленная им еще в эмиграции. Здесь писатель перепечатывал написанные абзацы, не доверяя эту работу помощникам. Написанный от руки текст Толстой просто физически не мог править, полагая, что рукой писателя водит Всевышний, а значит — все, что написано под Его диктовку, «гениально и исправлению не подлежит». Соответственно, «живой» текст переводился в «неживой» или в «технический», с которым можно уже было делать что угодно. Он расправлялся с перепечатанными отрывками нещадно: вычеркивал, исправлял, дополнял, рисовал на полях всевозможные ухмыляющиеся рожицы и т.п. Все эти действия производились уже за другим столом — маленьким, круглым, стоящим рядом с камином. На этом же столике постоянно были чашка и кофейник, а также плошка с пятью любимыми курительными трубками. Отметим, что кофейник в доме Толстого имел совершенно необычный вид, то есть был округлым, с длинным выгнутым носиком и ярким рисунком, в отличие от традиционных — достаточно лаконичных и вытянутых вверх. В дальнейшем мы еще не раз будем упоминать о том, что вещи в доме Толстого использовались не всегда по своему прямому назначению — вот и чайник был «назначен» по велению писателя кофейником. Вытянутые готические формы Толстому не нравились, гораздо милее ему были пышные округлые или, если угодно, барочные формы.

Так называемый толстовский кабинетный принцип «четырех столов» оставался незыблемым как в доме на Спиридоновке, так и прежде во всех предыдущих домах, где ему приходилось жить. Однако, говоря о четырех столах, нельзя не упомянуть о том из них, который стоит почти в центре кабинета и создает впечатление главного письменного стола. Этот стол как будто бы не входил в уже начертанный маршрут кабинетного «хождения по мукам». Однако это не так. Работая каждодневно по 6–7 часов в день, Алексей Николаевич в какой-то момент переставал чувствовать своих героев, и художественный текст уже не подчинялся ему. Но у писателя было железное правило — ни в коем случае не прерывать работу. Он ее и не прерывал. Он просто изменял ее характер — от работы творческой переходил к более легкой, почти технической, то есть — вычитывал верстку, писал служебные записки, отвечал на письма в том числе солдат, воевавших на фронтах Отечественной войны и т.п.

Здесь уместно было бы вспомнить слова самого Алексея Толстого о том, что он представлял своих героев «с ясностью галлюцинаций». Об этом упоминали и многие из его современников. Тогда юному литератору Валентину Берестову писатель говорил, что герои приходят к нему в кабинет, а он лишь наблюдает за их взаимоотношениями, слушает их диалоги, всматриваясь в их лица. Понятно, что нашествие таких характерных героев, как Петр I, Екатерина I, Меншиков и другие, невозможно было долго вынести, и герои как будто бы покидали писателя, вскоре уходя из кабинета. Вот тогда-то Алексей Николаевич и садился за тот большой письменный стол, стоящий почти в центре кабинета. Написав какое-то количество записок в Верховный Совет или в Президиум Академии наук, ответив на несколько солдатских писем, Толстой переходил к конторке, и тогда опять начинался творческий процесс.

Большую часть письменного стола занимает тяжелый мраморный чернильный прибор. Он многофункционален, как и большинство из вещей писателя. Из него заправлялись многочисленные паркеровские ручки, остальное же время чернильница служила для созерцания и любования и была предметом устных рассказов Алексея Николаевича. А слушатели его восхищались приключениями (каждый раз новыми!) ангелочков и амурчиков, изображенных на золоченом бронзовом орнаменте, обрамляющем мрамор.

Когда он сидел за этим столом и посматривал на стоящие на нем предметы, что только не приходило ему в голову! Например, пресс-папье в виде бронзовой фигурки охотничьей собаки на мраморной подставке изо дня в день напоминало Толстому о его любимом спаниеле Верне.

На одной из «пятниц» у В.Я.Шишкова, во время ужина М.М.Пришвин завел речь об инстинктах охотничьих собак. Толстой возражал ему: «Почему инстинкт? Ум, а не инстинкт».

Приятель Толстого, литературовед Лев Коган так вспоминал рассказ Алексея Николаевича: «Вы все знаете моего Верна? Я утверждаю, что ему свойственен ум… Повадился этот самый Верн лежать на диване в моем кабинете. Терпеть этого не могу. Но сколько раз я ни гнал его — все напрасно. Наконец мне это надоело, и я пребольно отстегал его плеткой. С тех пор он стал меня бояться. Однажды в мягких туфлях подхожу к кабинету и застаю такую картину: Верн стоит перед диваном и дует на него: фу-у! фу-у! Понимаете, он поздно услышал мои тихие шаги, соскочил с дивана, но сообразил, что я могу уличить его по месту, которое он нагрел, и стал дуть, чтоб его охладить. Что это, по-вашему?

— По-нашему, — улыбаясь, сказал Пришвин, — это превосходный охотничий рассказ».

Автоматические ручки «Паркер», которых у писателя было множество разных видов и размеров, лежали, как правило, в чехле возле чернильного прибора. Каждый день Толстой выбирал одну из них и «назначал» ее главной. Через какое-то время она переставала быть таковой, превращаясь то в указующий перст, то в маленькую палицу, поражавшую неслухов, а то и в маленького человечка, прыгающего по столу. Очень тепло об этих метаморфозах вспоминал Ю.Олеша: «Я в гостях у Толстого. Мы только что пообедали, в руках у него чашка кофе, которую он не просто держит, а держит с той особой выразительностью, с какой он совершает все действия: чашка, вижу я, перестает быть вещью — сейчас это какой-то крохотный персонаж в сцене питья им кофе, в сцене нашего разговора с ним. Так у него происходило и с трубкой, и с пенсне, и с появившимся из кармана автоматическим пером — вкус к жизни, чувственное восприятие мира, великолепная фантазия, юмор сказывались в том, что, орудуя вещами, он их оживлял».

Если у Алексея Николаевича не ладилась работа или происходили какие-то нелады с родными, он брал щетку и, садясь под вешалкой в прихожей, яростно чистил всю обувь в доме. И вешалка тотчас же превращалась в убежище, а то и в собеседника-оппонента, которого в случае чего можно было лягнуть ногой или проткнуть одной из тростей, стоявшей здесь же, внутри вешалки, в особой подставке для зонтов и тростей.

Прямо напротив двери в кабинет, над комодом, висит большая объемная картина — портрет Петра I. Портрет выполнен в уникальной технике. Многие из приходящих в дом писателя полагали, что этот портрет сделан из бисера или клееной крупы. Однако техника портрета Петра I представляет собой спичечную мозаику, редкий и уникальный вид прикладного искусства (Россия, середина XIX века). На картине в кабинете, над камином, изображены голландские парусники (неизвестный голландский художник первой четверти XVII века). Алексей Николаевич редко ошибался в атрибуции живописи и предметов декоративно-прикладного искусства. Однако с этой картиной произошел некоторый казус. В доме Толстого эту картину еще со времен Детского Села принято было называть — «Петровские корабли». Видимо, Алексею Николаевичу сделали неправильную временную атрибуцию картины. Более того, Толстой утверждал, что без «Петровских кораблей» он не сможет закончить свой роман «Петр I».

И все же, учитывая, что первые российские корабли, строившиеся при помощи голландских мастеров, были точными копиями голландских, мы и по сей день продолжаем называть эту картину «Петровскими кораблями».

Слева от «Петровских кораблей» расположен портрет украинского гетмана Даниила Апостола. С этой картиной произошла забавная история. В 1943 году, когда Алексей Николаевич был по делам Чрезвычайной комиссии по расследованию фашистских злодеяний в Ленинграде, его посетили знакомые ленинградские антиквары. В подарок писателю они принесли портрет гетмана Даниила Апостола (неизвестный художник, вторая половина ХVIII века), героя его романа «Петр I». Толстой был чрезвычайно обрадован, так как нигде, ни в каких источниках не мог найти портретного описания гетмана. Но вскоре радость сменилась огорчением. «Теперь весь роман придется переписывать», — ворчал Толстой. Он-то представлял гетмана чернобровым, черноглазым, статным брюнетом, а получил портрет какого-то невыразительного, на его взгляд, человека — с плешинкой, с усами-мочалкой, безжизненным веком и крючковатым носом. Как же теперь поступить с очередными главами, уже сданными в журнал «Новый мир», где печатался роман. Ведь там Даниил Апостол был описан таким, каким он представлял его себе ранее. Однако многочасовые мучительные поиски решения закончились весьма просто: если в первоначальном варианте было:

«В черных глазах его…», то в окончательном варианте написано: «В едином глазу — ночь, озаряемая пожарами гайдамацких набегов…» Недоумений, огорчений и мучений было много, а заменены в итоге лишь два слова.

Мы уже отмечали, что Толстому было чрезвычайно важно «видеть» своих героев. «Мне надо видеть… Мне нужно видеть, чтобы знать!» (Вс. Рождественский); «Пока не вижу жеста — не слышу слова» (И.Андроников). В процессе съемок кинофильма «Петр I» Алексей Толстой говорил Льву Когану: «…А вдруг рожа не та?.. Я не умею писать портреты, портрет — это застывшее, я вижу человека через жест, движение».

Для того чтобы понять эпоху Петра, вжиться в нее, «увидеть» и «услышать» ее героев, Алексей Толстой искал, приобретал и выпрашивал у друзей и знакомых предметы, относящиеся к петровскому времени или каким-либо образом связанные с ним. Отсюда в его доме множество портретов исторических деятелей эпохи Петра I и самого императора. Это и портрет Петра I (ХVIII век, возможно кисти И.Г.Таннауэра или Л.Каравака); и портрет Екатерины I (ХVIII век, Ж.-М. Натье); и уже упомянутый портрет украинского гетмана Даниила Апостола и прижизненная маска Петра I (1717 год, Б.К.Растрелли).

Среди предметов декоративно-прикладного искусства петровского времени обращают на себя внимание трехрожковый канделябр (Россия, начало ХVIII века, бронза, финифть), ларь — походный сундук Петра I (первая треть XVII века, дерево, металл), корабельные часы (ХVIII век, Голландия). О часах следует сказать подробнее, поскольку они попали к Толстому в весьма плачевном состоянии — механизм был полностью разрушен, а стекла разбиты. Но сейчас часы стоят на письменном столе писателя в прекрасном виде, полностью восстановить их механизм помог друг Толстого, академик Петр Леонидович Капица. Будучи завзятым коллекционером часов, Капица не только собирал их, но и умел восстановить недостающие детали часов любой фирмы. В этих же часах механизм полностью отсутствовал, и Петру Леонидовичу пришлось изучить устройство голландских часов, с тем чтобы восстановить корабельные часы (склянки) с одного из флагманских кораблей Петра I.

К более позднему времени относятся две картины — «Сцена сражения» (В.А.Голике, XIX век, холст, масло) и групповой портрет (неизвестный художник, XIX век, холст, масло), на которых изображен — на одной: Петр I, принимающий знамена побежденного шведского короля Карла, и на другой: Петр I, гарцующий на белом коне.

Из предметов мебели, находящихся в музее, обращают на себя особое внимание так называемые павловские кресла (ХVIII век, Россия). Они чрезвычайно тяжелы, сделаны из красного дерева, подлокотники кресел опираются на резные фигуры сфинксов, верхушки их украшены крупными головами львов, передние ножки оканчиваются стилизованными львиными лапами. Сиденья кресел обиты толстой кожей, а их спинки имеют корытообразную форму, которая приводила в восторг Толстого. По воспоминаниям Л.И.Толстой, каждый раз садясь в кресло, он говорил ей: «Как же надо любить свою ж…у, чтобы придумать такие кресла». Интересна и история этих кресел. После убийства императора Павла I его сын, будущий российский император Александр I, повелел полностью очистить гатчинский дворец — дабы ничто не напоминало о содеянном злодеянии. Кресла, в числе другой мебели, были подняты на чердаки и спущены в подвалы. Но в 1920-х годах по декрету В.И.Ленина мебель, предметы прикладного искусства, живопись из многих дворцов была послана на аукционы в Америку, с тем чтобы на вырученные деньги можно было закупить зерно для голодающей России. Не зная и не понимая ценности кресел, рабочие небрежно обращались с погрузкой мебели. В результате большинство предметов мебели по прибытии в Америку имело нетоварный вид и через некоторое время в качестве лома было отправлено обратно в Россию. Узнав об этом от питерских друзей-краснодеревщиков, Алексей Толстой стал усиленно искать павловские кресла по антикварным магазинам Петрограда. Искал он их по рисункам сфинксов и львиных голов. Через какое-то время его поиски увенчались успехом, и в одной из кладовок антикварного магазина, он таки нашел их. Одна из львиных головок лежала на самом верху огромной кучи фарфорового скола, щепок, фрагментов мебели и т.п. Разрыв кучу и отсортировав ее, Толстой собрал все фрагменты и вместе со знакомым мастером-краснодеревщиком восстановил эти кресла в их первозданном виде.

В гостиной Толстого, в центре которой стоит огромный овальный обеденный стол, поражает обилие прекрасных натюрмортов кисти известных западноевропейских художников: М.Кампидольо «Натюрморт с плодами» (Италия, XVII век), А.Брейгель «Натюрморт с арбузом» (Нидерланды, XVII век), «Натюрморт с селедкой» (Нидерланды, неизвестный художник, XVII век), «Аллегория вкуса» (фламандская школа, XVII век), «Сельский праздник» и «Игра в шары» Д.Тенирса Младшего (XVII век, дерево, масло), «Натюрморт с виноградом» Корнелиуса Куска (XVII век) и «Птичий дворик» Мельхиора де Хондекутера (XVII век).

Несмотря на обилие картин достаточно темной колористики, на помпезность некоторых предметов мебели и тяжеловесность бронзы, дом Алексея Толстого удивляет своей легкостью, веселостью и даже определенным задором. При входе в него нас прежде всего встречают увесистые сатир и сатиресса-менада (Западная Европа, XVIII век). Эти довольно внушительные настенные бронзовые с позолотой бра очень часто участвовали в домашних розыгрышах Алексея Толстого. И.Андроникову, В.Берестову и другим юным гостям дома он каждый раз рассказывал о них всевозможные небылицы. Чаще всего Толстой утверждал, что сатир и сатиресса, на пару, соскакивают со стены и, заходя в кабинет, оживляют бронзовую собаку на пресс-папье (Верна), убегая вместе с ней дурачиться в леса. Но они делают это тогда, когда не заняты своим прямым делом. Совсем недалеко от них висящая люстра, поражающая своим радостным блеском и красотой, представляет собой большой плафон, украшенный растительным орнаментом и характерными для дионисийских шествий гирляндами (Россия, XVIII век, бронза, позолота). Остов люстры декорирован фигурами менад, а основанием для свечей служат рогатые головы сатиров.

Тему праздника продолжает и екатерининская люстра (XVIII век, бронза, позолота, хрусталь, венецианское стекло). Ее хрустальные подвески на фоне синего плафона играют всеми цветами радуги. А приютившийся в одном из углов дома канделябр на девять свечей (Париж, мастерская Томира, начало XIX века, бронза, золото, ртуть) напомнит искушенному посетителю о наполеоновских войнах, ведь Томир был поставщиком его императорского двора и в своих мастерских отливал не только прекрасные бронзовые изделия для декорирования многочисленных дворцов Наполеона, но и ядра для пушек его армии.

В бывшей музыкальной гостиной Толстого сконцентрированы все предметы мебели из родительского дома. Особенное внимание привлекает оригинальное, так называемое «кресло для двоих» — «crapaud» (с французского «жаба»; Россия, XIX век). Мы уже упоминали, что многие предметы толстовского дома имели свои, «домашние» названия, и это кресло называлось Толстым в зависимости от настроения то жабой, то эротоманкой. Рядом с «эротоманкой» стоит ломберный столик (Россия, конец XVIII века, инкрустация из 10 пород дерева) — подарок любимой тетушки писателя Марии Леонтьевны Тургеневой на свадьбу Алексея Толстого с его первой женой Юлией Рожанской.

На старинном рояле «Бехштейн» играли Ю.Шапорин, Д.Шостакович и С.Рихтер. Стены комнаты украшают замечательные образцы русской (К.Брюллов, И.Аргунов, Ф.Рокотов) и западноевропейской живописи. Среди образцов западноевропейской живописи наибольший интерес вызывает картина «Искушение святого Антония» (Нидерланды, XVI век, И.Босх?). Эту картину Алексей Николаевич привез в 1939 году из Тригорского, где он нашел ее в одном из крестьянских дворов и купил у хозяина буквально за бесценок. Скорее всего, эта вещь, как, к сожалению, и многие другие, оказалась там после печально известных разграблений местными жителями близлежащих дворянских имений. В своей книге «Пушкин в жизни» В.Вересаев цитирует слова современника поэта о том, что в Тригорском висела большая картина под названием «Искушение святого Антония», с которой А.Пушкин писал страшный сон Татьяны в романе «Евгений Онегин». Происхождение и история этой картины скрывают много загадок. Во-первых, до сих пор не подтверждена точная ее атрибуция. Кто-то из искусствоведов — современников Толстого — утверждал, что эта картина принадлежит перу известного нидерландского художника Иеронима Босха, и Толстой был чрезвычайно горд, что является, возможно, единственным обладателем Босха в России. Но что касается пушкинского следа, то он получил подтверждение во время визита в музей-квартиру А.Н.Толстого С.Гейченко в 80-х годах прошлого века. Директор Пушкинского музея-заповедника в Михайловском умолял вернуть картину в Тригорское, но она осталась в доме А.Толстого.

«Люди очень наивные и очень самоуверенные полагают, что человек является господином вещи, что он может купить ее, подарить, продать или выбросить. Это суждение, разумеется, давно опровергнуто ворохами фактов. Человек всецело подчинен различным вещам, начиная от своей рубашки, той самой, что ближе к телу, и кончая золотом Калифорнии или нефтью Ирака», — писал Илья Эренбург. Иная вещь может рассказать о человеке гораздо больше, нежели его поступки. Мемориальные вещи воссоздают особенности личности писателя, передают обстановку его творческого процесса, дают ощущение живого человека — любившего, страдавшего, радовавшегося, ошибавшегося. Алексей Толстой был чрезвычайно привязан к каждой из вещей. Он был в хорошем смысле «помоечник», «землеройка», любил часами ходить по свалкам и помойкам, выискивая какое-нибудь занятное бюро или безногую этажерку, которые тогда выбрасывались из уплотняемых квартир во множестве, в надежде натолкнуться на любимый им «ампирчик» или «рококошечку». Найденная редкость сразу же приводилась в порядок, реставрировалась. Например, картина К.Брюллова «Итальянский танец» могла бы кануть в Лету, если бы ее совершенно случайно не нашел Толстой. Он увидел в груде старья полусгнивший холст с огромной дырой посередине, который оказался подлинником К.Брюллова. Отреставрировав картину, А.Н.Толстой дал ей вторую жизнь. Бывали и забавные случаи.

В каком-то антикварном магазине Алексей Николаевич купил «невиданный» подсвечник, представленный ему как древнейший раритет. После того как подсвечник отмыли и отчистили, оказался он традиционной еврейской менорой. Нисколько не расстроившись, Толстой подарил его своему другу С.Михоэлсу, полагая, что тот ему нужнее и что в доме Михоэлса он будет на своем месте: «Соломон, вот, купил подсвечник, сказали, что редкий, персидский. Отмыли надписи — оказалось, твой — “субботний”. Вот я и принес. Пусть у тебя стоит. Ты свечи любишь!»

А без своей любимой стопки «Питух» Толстой не представлял себе ни одного домашнего застолья. Стопка представляла собой обыкновенный, прозрачного стекла стаканчик с нарисованным на нем ярким петухом, но сразу после появления в доме получила название «Питух» и была «назначена» главным бокалом.

Неотъемлемой частью облика Алексея Толстого, безусловно, была курительная трубка. На страницах «Чукоккалы» сохранились шуточные стихи, написанные Вас. Немировичем-Данченко в феврале 1916 года, на борту парохода, следующего из Норвегии в Англию:

Восплачь, Москва, Батум, Верея!

Века несчетные пройдут,

Но даже трубки Алексея

Здесь водолазы не найдут…

Своими трубками Алексей Николаевич очень дорожил. Они были предметом его гордости и хвастовства. Семен Розенфельд, один из знакомых писателя, вспоминал: «Алексей Николаевич курил трубку, и было у него этих трубок, мне кажется, великое множество — больших и малых, резных и гладких, старых и новых. Но среди них была одна особенно любимая, “заветная”, и с ней он никогда не расставался. И, бывало, возился — прочищая специальной ложечкой, висящей, как ключик, в числе прочих приспособлений на стальном колечке, продувая мундштук, смотрел в него на свет, утрамбовывал пальцем табак, раскуривал, пуская клубами дым, а потом тщательно вытряхивал пепел, потом начинал все сначала.

Под эту милую возню ему, очевидно, хорошо думалось, вспоминалось, рассказывалось, и был он в эти минуты спокоен и благодушен».

Трубки Толстого были особым миром его привычек — он то курил, то, в особой задумчивости, сопел в трубку, как это делал один из его героев — доктор кукольных наук Карабас Барабас. Трубка была полноправным героем его произведений — рассказов, повестей, романов и очерков. Курит Петр I, один из первых курильщиков трубки в России: «…царь в вязаном колпаке, в одних немецких портках, в грязной рубашке рысью по доскам везет тачку… трубка во рту с мерзким зелием, еже есть табак…»

В очерке «Мое творчество» (1927) Толстой писал: «Курить лучше трубку, куришь меньше и больше зажигаешь ее, не так отравляешь никотином легкие жженой бумагой. Некоторые писатели курят во время работы, как паровоз, а потом жалуются на нервы и усталость, — понятно: легкие устроены не для перегонки табачного дыма. Табак нужно мешать. Хорошо в него класть нарезанное антоновское яблоко…» В очерке 1930 года «Как мы пишем» Толстой рассуждает на ту же тему: «…папирос во время работы не курю, — не люблю дуреть от табаку, не люблю много дыму. Курю трубку, которая постоянно гаснет, но доставляет еще мало изученное удовольствие». В рассказах «Злосчастный» и «Соревнователь» герои также курят трубку. Зная о пристрастии Толстого, А.И.Микоян преподнес ему трубку, к мундштуку которой прикреплено колечко с дарственной надписью: «Алексею Толстому Анастас Микоян. 10 января 1945». Это был последний день рождения писателя, вскоре его не стало. А подарок Микояна мог быть для него последней утехой и радостью.

Благодаря любимым вещам А.Н.Толстого, находящимся в музее на Спиридоновке, все приходящие в его дом как бы ощущают живое присутствие писателя. И это главное, ради чего бережно сохраняются, изучаются и публикуются все эти интереснейшие, красивые, забавные, иногда парадоксальные раритеты, которые он так любил и берег.