Г.П.Блок

<Памяти А.А.Блока>

 

К жестоким несчастьям прибавилось еще одно — умер Александр Блок. На наших глазах давно уже замолкший, он долго задыхался, и вот задохнулся. Как-то ничего мы не умеем — и его спасти не сумели… Неужели, испив чашу стыда, полную до краев, не найдем мы в себе душевной зрелости, чтобы понять, что потеряли мы поэта русского, великого, что благоговейно и трепетно, может быть, со страхом нужно поминать это мертвое теперь имя и дело его и его жизни?!

Дело это — это были стихи. Несколько сотен рифмованных строчек, несколько тысяч слов, написанных красивым, четким почерком, — вот и все, что он сделал. Как странно — не правда ли, и как неприлично теперь-то, когда все-таки холодно и голодно, когда целые губернии срываются с веками насиженных гнезд и бегут куда-то, где, слышно, посытнее. Как странно в такие времена называть великим человека, который, если и кормил кого, так только рифмами, небрежными, хлесткими, точно нехотя брошенными. Когда говоришь о поэте, нельзя, да, вероятно, и не нужно стараться обнять все то, что в учебных курсах принято называть его «значением». Пускай память скажет о том, что ему казалось главным. Мне кажется, в А.Блоке главным было то, что он никогда не засыпал, а мы вокруг спали, что он все время видел и слышал, а мы вокруг него ползали глухие и слепые. Он нарочно на нас глядел мрачно и нежно и говорил: «Проснитесь, посмотрите, прислушайтесь». Говорил это удивительно просто, чуть что не этими словами. Люди в очках слушали эти слова и многозначительно шикали: «Он символист». А он продолжал говорить все так же нежно, мрачно и просто: «Не так, не так вы живете. Неужели вы этого не чувствуете?.. “Лжи и коварству меры нет. А смерть — далёко. Все будет страшный, черный свет. И все безумней вихрь планет…”» В светлые минуты — а ему редко удавалось выйти из-под тучи — он любил раздумывать над своим чудесным пророческим даром, нащупывая его в себе, осязать эту тяжкую и сладкую «ношу на плечах». И тогда вылетали у него слова почти веселые… потом снова налетала туча… Тысячелетняя тоска по ярким, чудесным и вечным чертам — это была для него действительно тоска… Достаточно припомнить, какие удивительные слова у него нашлись, когда он захотел рассказать про итальянскую фреску «Успение»… Жизнь его, особенно последние пять лет, очень назидательна… Хотелось бы, чтобы запомнили его облик покрепче с рыцарскими строгими прекрасными чертами, с серыми глазами, не знавшими сна, с неожиданно светлой мальчишески чистой улыбкой…

 

(Звезда. 1980. № 10. С. 182. Публ. С.Шоломовой)