Г.П.Блок

Фет и Бржеская

(Посвящается Б.А.Садовскому)

30 марта 1891 г., ночью, во время бессонницы Фет написал стихотворение «Мы встретились вновь после долгой разлуки». Оно состоит из трех строф, и каждая строфа заключается словами:

И плакали, плакали мы.

По обычаю, усвоенному Фетом в последние годы жизни, стихотворение это было послано на суд Полонскому. Полонский похвалил, но оговорился, что воображение его отказывается видеть Фета «плачущим от чего бы то ни было».

Многим, вероятно, эта оговорка может показаться основательной. Ведь в сознании большинства человеческий облик Фета обрисован такими определенными, такими жесткими чертами. И как, в самом деле, представить себе слезы на глазах у этого отставного штаб-ротмистра с лицом библейского патриарха, у этого прижимистого помещика, у этого семидесятилетнего камергера с Анной на шее? А между тем слезы были.

«Ты сомневаешься в моей способности плакать, — пишет он Полонскому. — Отчасти ты прав; я два раза в жизни терял все состояние, потерял даже имя, что дороже всякого состояния, терял самых дорогих для меня людей, начиная с матери, и я ни разу не плакал. Но стоит только Амуру, не шутя, задеть меня своим крылом, как я готов разлиться слезами. Я не оправдываюсь, я только заявляю факт».

Это признание следует запомнить. В поэзии Фета нет вымыслов, в ней только действительно пережитое. Созидательной работы воображения он не знал. За исключением стихотворений отвлеченных, все остальные продиктованы «памятью сердца». Эта память властвовала над временем и властью своей пользовалась широко. Воспринятые ею образы, она почти никогда не возрождала сразу — она любила подолгу их беречь, вынашивала их иногда в течение многих десятилетий, а потом в час, избранный произвольно, по «безумной прихоти певца», воскрешала их во всей ароматной свежести сегодняшнего дня. По хронологическому указателю стихотворений Фета нельзя восстановить хронологическую канву его жизни — память пренебрегала датами и перемешивала их порядок. Но если лирика его не связана с жизнью во времени, то в содержании своем она никогда от жизни не отходит — она неизменно, педантически правдива. И потому, каким бы коварным поэтическим шифром ни была прикрыта эта правда, — в деле изучения творчества Фета без биографического метода обойтись невозможно. А признание о слезах, о причине слез указывает один из важных путей, по которому должно быть направлено исследование. Нужно узнать, где и когда веяло то крыло, от прикосновения которого он плакал, нужно узнать, кого он любил.

В восьмидесятых годах прошлого столетия у московских барышень были в ходу так называемые «альбомы признаний». Это были маленькие тетрадочки в красных коленкоровых переплетах, а внутри были отпечатаны вопросы. Барышня передавала альбом своим знакомым, которые, отвечая на вопросы, должны были написать, «в чем счастье» и «в чем несчастье», верят ли они «в любовь с первой встречи», что лучше: «вечно подозревать или вечно обманываться», «покоряться или чтоб вам покорялись» и т. д. Один из таких альбомов был передан однажды и Фету. Он отнесся к делу с полной серьезностью — взял альбом на дом, добросовестно заполнил все ответы и против последнего вопроса «искренно ли он отвечает» написал: «старался говорить правду». А на вопрос «были ли вы влюблены и сколько раз?» ответил: «два раза».

Итак, две любви. Одна из них сомнений не вызывает. Известно «имя нежное», известно место и время. Ее звали Еленой, это было в конце сороковых годов, в имении Петковичей, Федоровке. Намечается и шаткий остов истории этой любви. Он набросан немногими туманными чертами на страницах воспоминаний Фета, посвященных Елене Лариной. Внутренняя же сущность этой истории определяется достаточно отчетливо в целом ряде стихотворений, биографическая связь которых между собою несомненна. Это — знаменитое «Alter ego», «Старые письма», «Страницы милые опять персты раскрыли…», «Солнца луч промеж лип…» и другие. Весенняя песня этой любви была недолгая, она резко оборвалась на краю нежданно раскрывшейся могилы. В сердце Фета, пораженном «ужасом стыда», остался от нее глубокий рубец, который так и не зажил до самой его смерти.

Та трава, что вдали на могиле твоей,

Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей.

Кто же вторая? Тут возникают разночтения: одни видят ее в героине поэмы «Студент», другие называют Бржескую. Для проверки последнего предположения некоторым материалом могут послужить письма супругов Бржеских Фету, приобретенные недавно Пушкинским Домом. При всей обширности этого собрания (всех писем — 162), при всей длительности обнимаемого ими почти полувекового периода, прямого решения вопроса оно не дает. Это материал центростремительный, а не центробежный, голоса Фета не слышно, и если Фет горел любовью к Бржеской, то в этих письмах можно найти только отраженные отблески этого огня, только «косвенные улики».

Фет впервые увидел Бржескую, впервые — говоря его языком — вступил в благоуханный круг летом 1845 года.

Ему шел двадцать пятый год. К тому времени его имя, это странное короткое имя, выписанное под странными, волнующими стихами, успело уже облететь Россию. Донеслось оно и до Херсонских степей, и Елизаветградские барышни, проведя вечер над книжкой «Отечественных Записок», всю ночь просиживали у садового окна, чтобы дождаться солнца и увидеть, как

В новых листьях куст сирени

Явно рад веселью дня.

И вот носитель странного имени появляется в этой степной глуши, в пыли военных поселений, и оказывается темноволосым московским студентом, гессенским подданным неизвестного происхождения, бедствующим кирасирским юнкером, осторожно вступающим в шумную офицерскую среду. Проходит два-три месяца, и вдруг неожиданное, почетное приглашение на именинный бал к уездному предводителю дворянства. Приглашают настойчиво и говорят, что местный помещик и поэт Бржеский «жаждет» с ним познакомиться. Молодой человек волнуется, наскоро на последние рубли покупает по случаю готовую юнкерскую пару и, заменив ею шершавый солдатский мундир и подбитые кожею рейтузы, едет. Великолепное помещичье празднество — шестьдесят человек гостей, два оркестра гремят посменно, обеденный стол накрывают в саду. Юнкер теряется, робеет и ищет спасения под покровительством ласковой барышни, одной из тех, которые ждали утра у окна. Но вот по всем углам зашептали: «Бржеские, Бржеские», и Бржеские входят, оба, муж и жена, молодые, красивые, блестящие. Фета представляют им, Бржеские приглашают его к себе — знакомство началось.

Алексей Федорович Бржеский (или, как писалось это имя в XVIII веке, Бржиский) принадлежал к богатой и родовитой семье польских выходцев. «Из давних времен заслуги военные» этой семьи были награждены «от Всепресветлейшего Зигмунта, короля Польского» дипломом на дворянство. Дед Алексея Федоровича Иосиф Григорьевич, владелец 110 «малороссийских душ», определился в 1771 г. в русскую армию, дослужился до звания обер-провиантмейстера, премьер-майорского чина, был затем городничим в Александрии и умер надворным советником, оставив своему единственному сыну Федору уже не 110, а 628 крестьянских душ. Федор Иосифович, отец Алексея Федоровича, штаб-ротмистр Мариупольского гусарского полка, рано вышел в отставку и занялся делами своих громадных все приумножавшихся имений. В одном из этих имений — Березовке

12-го (по другим данным — 29-го) апреля 1818 г. и родился Алексей Федорович Бржеский. Семнадцати лет, числясь по официальной терминологии и того времени «недорослем», он поступил в кирасирский принца Альберта Прусского полк, но скоро бросил службу и зажил в своей Березовке вольным поэтом. В 1840 г., совсем еще юным он женился на красавице Александре Львовне Добровольской. Ко времени встречи с Фетом ему было 27 лет. Длинные русые волосы, вьющиеся по плечам, обрамляли холеное лицо с большими, светлыми, прозрачными глазами. Крупный, чувственно-капризный рот. Длинные щегольские усы, по-польски опущенные вниз. В чертах этого лица, как находили потом, было сходство с Владимиром Соловьевым — внуком его сестры.

Его письма, письма его жены и воспоминания Фета рисуют духовный облик этого человека в достаточной степени четко. Юношески экспансивный, юношески доверчивый, балованный, беспечный, обуреваемый то наивными и шумными восторгами, то наивной и шумной хандрой, игрок, поэт, музыкант, обладатель слабенького тенора, которым любит петь сентиментальные романсы Шуберта, временами уездный Байрон, временами Ленский и всегда провинциал, хоть и хлебнувший Парижа, влюбленный в жену, влюбленный в литературу, влюбленный в Тургенева, влюбленный в Фета, влюбленный в первого встречного, рекомендованного ему в качестве «избранной натуры», — таким он был в молодости и таким же 50-ти лет сошел в могилу. В сонливой среде тяжеловесных херсонских помещиков, лениво наблюдавших из-за карточных столов, как их жены «шкандыбают» польку-мазурку с кирасирскими корнетами, изящная фигура Бржеского привлекательно выделялась. Завистливо перешептывались, когда он появлялся, завистливо шипели, когда он уходил.

Из его стихотворений очень немногие были напечатаны в журналах 40-х годов, вероятно не без помощи Фета. Остальные дождались опубликования только через 30 лет после смерти автора. Заботливая рука другого незаметного поэта извлекла их из поблекших альбомов, элегантно переплетенных в черный бархат и сиреневый шелк. Такие стихи вспоминаются, но не запоминаются. Это бледные дети своего времени, чистенько наряженные, иногда звонкоголосые, чаще тускло-печальные.

В самое последнее время удалось отыскать фотографию Александры Львовны Бржеской, к сожалению, позднюю — 1871 года. Глядя на эту полную пятидесятилетнюю женщину, трудно угадать былую, воспетую Фетом «несравненную» красоту, о которой до сих пор еще не умерли предания. Но под темными волосами, разделенными прямым пробором, глаза остались прежние. Были они голубые, длинные, с тяжелыми, вниз оттянутыми веками. И сохранился маленький, безупречно очерченный рот с молодой, девичьей улыбкой.

Ее предки вели свое происхождение от польского шляхтича, герба Грабли, Ивана Добровольского, скарбника Новрославского. Грамотою короля Станислава Августа Понятовского за ее дедом, секунд-майором конно-егерского полка, утверждено было дворянство, признанное затем и в России. Александра Львовна была всего на полгода моложе Фета — она родилась 18 мая 1821 г. в Елизаветградском уезде, где в родовом имении Сасовке жили ее родители Евдокия Степановна и Лев Лаврентьевич, впоследствии елизаветградский предводитель дворянства. Училась она в пансионе, по-видимому, в Петербурге, знала три языка: французский, немецкий и итальянский, умела в письме «литературно», с лирическими многоточиями поговорить о «золотистых отливах осени на красно-желтых листьях», любила блеснуть цитатой из Шекспира или Данте.

Молодость, проведенная в ненарушимой, красиво обставленной праздности, в балах, кавалькадах и поездках по Дунаю, привычки нравиться «уездам и столицам» и всюду находить «венец прекрасному челу» — в этом воспитался ее характер, в этом сложились те требования к жизни, от которых она не отступилась до глубокой старости. Оказавшись после смерти мужа в трудном денежном положении, она стонет, но не внемлет дружескому предложению Фета «найти центр тяжести жизни», заняться делом, и оправдывает свою праздность изысканною фразою о какой-то «laborieuse oisiveté d’un homme livré à la pensée et à la méditation». Вечера в Александрийском собрании остаются для нее на всю жизнь самыми волнующими воспоминаниями. В 60 лет она не может «без ужаса» вспомнить, как она решилась прошлым летом показаться на глаза Фету исхудавшей и больной после болезни. Хилой семидесятилетней старушкой она пишет ему на голубой карточке с белым голубком (муж звал ее «белым голубем») или кокетливо рассказывает, как компаньонка Клара приносит ей, «бедной затворнице», фиалочки. Или, вздыхая о молодости, говорит словами старинного романса:

Зачем тогда в венке из роз

К теням не отбыл я.

Ею всегда должны любоваться — это основная, самая острая ее потребность. Она всегда в красивой позе, и все, а в особенности Фет, непременно должны эту позу заметить, оценить. И, даже рассказывая ему о последних минутах своего «незабвенного ангела», своего Алексиса, рассказывая об этом под свежим впечатлением вступившей в ее дом смерти, она не забывает красочно упомянуть, что она была вся в белом, что плачущая ива и береза склонялись над озером, и фонтан журчал. И конечно многоточия.

А тем временем под темно-русыми волосами, в прелестной головке вдовы идет трезвая деловая работа, и три месяца спустя, она очень толково, сжато, по-мужски пишет Фету о своих денежных делах, о билетах Херсонского банка. Многоточий нет, все больше плюсы, минусы, да знаки равенства. «Мы с вами, добрый старый друг, люди практические» — написала она ему как-то. Она не боится говорить об этом открыто — она знает, что ни Марфа, ни Мария порознь его не удовлетворяют, что он ищет сочетания их в одном женском образе. И Фет хвалит ее, зовет «умницей». Вообще все его вкусы она изучила в совершенстве: она понимала, что означают его жалобы на одиночество, знала, как жадно хочется его стихам, его «птичкам Божиим»,

Чтоб где-нибудь их налетели звуки

На чуткий слух, внимать готовый им.

Но знала она также, что, потолковав о стихах, непременно нужно погоревать с ним о пожаре Воробьевского сарая, нужно расспросить и о переводе Шопенгауэра, нужно побранить нигилистов и нужно на конверте написать «Его Превосходительству». И все это в свое время, внимательно откликаясь на каждый его намек, всегда призрачный, всегда шлифованный.

В 1887 г. она писала Фету: «Помню живо ваш первый приезд в Березовку; Alexis восторженный зовет меня, говоря: он здесь, он у нас. Я спрашиваю: кто? А он только повторяет:

Я пришел к тебе с приветом

Рассказать, что солнце встало…

Он этим стихотворением Фета так восхищался… А тут сам Фет налицо. И полюбил он вас всей душой, на всю жизнь…»

Дружба завязалась быстро. В Историческом Музее в Москве хранится письмо Бржеского Фету, написанное из Одессы в ноябре 1846 года, полтора года спустя после первой встречи. Бржеский по поручению Фета бегает по книжным лавкам в поисках Горация, торгуется с типографией, в которой Фет собирался что-то печатать, стыдливо говорит о своих стихах, о поправках, сделанных в них Фетом, и, передав «искренний привет Alexandrine», кончает выражением «братской преданности навсегда».

В собрании Пушкинского Дома самое раннее письмо Бржеского относится к марту 1857 г. Таким образом, от исследования по первоисточникам ускользает целое десятилетие и притом самое важное по значению событий, определивших отношения Фета с Бржеским. Отыскивать разгадку этих событий приходится, цепляясь за поздние отрывочные их отзвуки. К этому времени относится, впрочем, несколько альбомных мадригалов Фета, обращенных к Бржеской, но они малозначительны и тайны не раскрывают.

На берегу лебединого пруда, в густом саду стоял старый дом с большим цветником перед окнами. В каждый час дня и ночи распускались один за другим новые цветы. В низком зале этого дома, уставленном богемскими вазами, в теплице с мраморным камином Фет бывал часто. «Березовка с ее жителями и посетителями составляла главный центр моей тогдашней задушевной жизни», — пишет он в своих воспоминаниях. Служба его увлекала, но после едкой манежной пыли, после клеенчатых штабных столов, после кантонистских дел, после разговоров о караковых кобылах, хорошо было сидеть в мягком шелковом кресле, под лимонными деревьями в цвету, толковать о Байроне и любоваться длинными голубыми глазами Александры Львовны. «Милому Фету» всегда были рады. Он вспоминал, как встретили его однажды хозяева: Александра Львовна стоит и держит в руках поднос со стаканами шампанского, а рядом с ней ее муж, коленопреклоненный.

Про Бржеского Фет говорил впоследствии, что это был в то время единственный сознательный ценитель его стихов. Они делились и кубком отравы и «чашей счастья». «В наших взаимных отношениях, — пишет Фет, — никакое злоречие не могло бы отыскать ничего, кроме взаимной страсти к поэзии».

Тем, кто помнит еще живую Бржескую, приходилось слышать рассказы ее сверстников про ее молодость. Эти рассказы не злоречивы. Говорят о светлом и ровном супружеском счастье.

Но, по-видимому, иногда небо тмилось. На это намекают воспоминания Фета, и о том же говорит альбом Бржеского, сохранявшийся у другой красавицы — Варвары Александровны Безродной.

Тебя в ревнивом сне томит чужое счастье,

говорит ей Фет, сам временами подпадавший под власть этой женщины.

Я взгляд лукавый твой под бархатом ресницы

Давно прочел.

У Александры Львовны бывали дни слез. В своих письмах она утомляет обилием умиленно-благодарных слов, обращенных к прошлому, но в одном из этих писем, очень позднем, вырывается неожиданная короткая фраза о жизни «с молодых лет надломленной».

Наступали дни царских маневров. Военные поселения оживали. Наезжала свита Николая Павловича, стекались окрестные помещики и привозили жен. Александра Львовна выписывала из Парижа платья chine marbre и fleurs du sud и сияла по вечерам в толпе флигель-адъютантов. А днем в конногвардейской фуражке, окруженная ими же, плыла на вороном коне. Сзади «в виде ширмы» галопировал Фет.

В один из этих шумных праздничных дней он нашел у себя дома букет гвоздики и узнал, чья «благоуханная рука» положила его на стол. 35 лет спустя она издалека снова шлет ему гвоздику и пишет: «Гвоздика также пусть напоминает прошлое».

Этого прошлого им нечего было стыдиться. Имя мужа, имя друга, стоявшего между ними, они произносили часто, без страха и любовно. В толстой связке ласковых, дружески-нежных писем нет ни одного хотя бы косвенного намека на тайну общей вины.

Обаяние женственного начала, которым цвела она, мужественное соловьиное обаяние «поэта-чародея», гордого богатством «в безумных стихах», влекли их друг к другу, — в этом нельзя сомневаться. Но не вина, а только возможность вины «питала горячку недуга». Была ли эта возможность намеренно принесена в жертву красоте отношений, была ли она невольно упущена, оставалась ли она неосознанной — об этом можно только гадать. Да и сами они едва ли могли ответить на этот вопрос. Так они и расстались.

Кто скажет нам, что жить мы не умели,

Бездушные и праздные умы,

Что в нас добро и нежность не горели

И красоте не жертвовали мы?

Но горделивое сознание невиновности не всегда утешало. Приходила тоска и писала «кровию сердца»:

Как мог, слепец, я не видать тогда,

Что жизни ночь над нами лишь сгустится,

Твоя душа, красы твоей звезда,

Передо мной, умчавшись, загорится,

И, разлучась навеки, мы поймем,

Что счастья взрыв мы промолчали оба.

Или временами раздавалась жалоба на то, что —

В крепких, незримых оковах сумели

Держать нас людские умы:

Как часто в глаза мы друг другу глядели –

И плакали, плакали мы.

А ведь слезы Фета, как сам он признавался, — всегда слезы любви.

Они расстались. В мае 1853 г. Фет уехал на север.

Казалось бы, что ж?.. Отзвучала

Последняя нежная ласка,

По улице пыль пробежала,

Почтовая скрылась коляска, –

И только…

Фет в Петербурге. Сбылись две мечты: принятие в гвардию и принятие в писательскую касту, приобщение к самым блестящим верхам. Скинув белый кирасирский колет, Фет в новеньком синем мундире лейб-улана ухаживает за хозяйкой «Современника» Панаевой, собирает обильную жатву гонораров, весело обедает у Тургенева на Конюшенной. Тургенев, глава касты, похваливает его стихи, называет их «грациозными». Он в моде, его находят чудаком, наивным, «ненадломленным».

Затем 1854 год, война, по талому снегу беспорядочный поход в Балтийский край, скучная кочевая жизнь, постой у перепуганных баронов и опять разговоры о караковых кобылах. Короткий отдых на берегу моря. Фет слушает, как скликаются чайки —

Ночь будет страшная, и буря будет злая…

Потом долгий отпуск и поездка за границу. В сером офицерском пальто с штатскими пуговицами, твердой военной поступью прогуливается с Некрасовым по римским улицам, мерзнет, говорит, что в России теплее. Вечером вынимает из бокового кармана записную книжку и пишет:

Все вокруг и пестро так и шумно,

Но напрасно толпа весела:

Без тебя я тоскую безумно, –

Ты улыбку мою унесла.

В начале 1857 г. он в родном гнезде, в Новоселках, и там получает длинное ласковое письмо от Бржеских из Петербурга. Зовут к себе, обещают встретить на вокзале. А у Фета в это время сливаются «в мрак и гул и небо и земля». Сошла с ума Надя, любимая сестра, нежный, умный друг. И у самого здоровье сломано. Служба брошена. Отцовским наследством он, «незаконный», обделен. Оседлого приюта нет. Нечего ждать. Бржеские по дороге в свою Березовку навещают его в Москве на Басманной, в его холостой квартире, и он рассказывает им, как ездил с Аполлоном Григорьевым слушать цыганку, и как она пела:

В моем ли саду

Соловей поет,

Громко свищет.

Слышишь ли, мой сердечный друг?

Разумеешь ли,

Жизнь, душа моя?

Бржеские уехали, а в августе Фет женился на дочери почетного гражданина девице Марии Боткиной, 28 лет, и были поручителями «по женихе Юлий Масс и Николай Боткин; по невесте Иван Тургенев и Василий Боткин». Поручитель Иван Тургенев очень смеялся, когда на голове рослого улана оказался свадебный венец из искусственных цветов. Перед свадьбой жених и невеста обменялись тяжелыми признаниями: он рассказал ей тайну своего рождения, она — тайну своей любви, отданной другому.

Переписка с Бржескими продолжалась, по-прежнему ласковая. Ездили они в Париж, строили в Березовке новый дом. Алексей Федорович пишет, что продал столько-то жеребцов, столько-то маток по такой-то цене, а Фет на письме внизу производит карандашом умножение и сложение, подсчитывает, сколько выручено.

С 1860 г. у Бржеских становится неблагополучно. Карты, шампанское, туалеты chiné marbré, цветы, распускающиеся ежечасно, все это стоило очень дорого, и капиталов, накопленных дедом обер-провиантмейстером, не хватило. Пошли долги. Березовку решили продавать. Нашелся покупатель, «истинно благородный и честный», «избранная натура», но совершенно безденежный. Алексей Федорович поселил его у себя в доме и стал «воспитывать в мысли» о покупке имения. Тот воспитался скоро и предложил часть купить, часть арендовать и выплачивать постепенно из хозяйственного дохода. На этом и порешили, но вскоре Бржескому пришлось выкупать Березовку с принятием на себя всех убытков, подыскивать себе платную службу и горько жаловаться Фету на усталость, на «человеческие мерзости».

А Фет тем временем обзавелся «степным скитом» на голом тучном черноземе и, весь поглощенный постройками, молотилками, потравами, отяжелел, облысел, оброс бородой. В одну из редких теперь минут, когда вспоминалось о стихах, он написал:

…Мы старимся. Зима не далека.

Нам кто-то праздновать мешает.

У Бржеских неприятности продолжались. Выбрали предводителем — выборы долго не утверждались, хотелось бросить службу — отставка не выходила, старые соседи куда-то разбрелись, с оставшимися испортились отношения.

В начале 1867 г. Александра Львовна ездила в Москву и встретилась там с Фетом.

«Рад я за свою Санечку, что повидалась с Вами, — писал Алексей Федорович. — Это ее освежило».

В июне того же года вторично продали Березовку и опять неудачно. У покупателя побило дождями урожай, и он стал грозить тяжбой и трубить на всю округу, что его надули, что с Бржеским счетов иметь нельзя.

В следующем 1868 г. Фет получает письмо из Висбадена в конверте с широкой черной каймой. «Нет на свете моего Алексиса». Алексей Федорович скончался 18 мая, в Содене, в лунный вечер накануне Троицы. Жена стояла над ним и читала «Отче наш». С последним словом «аминь» дыхание прекратилось. В этот день Александре Львовне исполнилось 47 лет.

До этих пор Бржеская редко писала Фету, добавляя иногда только несколько строк к письму мужа. Теперь она шлет ему письмо за письмом. Переписка завязывается частая и продолжается непрерывно в течение 24 лет, до самой смерти Фета.

«Любовь моя к Алексису не умерла и места своего не уступает», — пишет она в сентябре 1868 г. и спрашивает, как жить, на что жить. Фет дает советы относительно «неприкосновенного фундаментального капитала», рекомендует «как можно покойнее устроиться и тем почтить память усопшего», а покой предлагает найти у него в Степановке. Она отказывается, говорит, что «холодно, далеко».

К исходу первого года вдовства она, по-видимому, несколько утомляется глубоким трауром, осторожно ищет новых знакомств. Имя Алексиса начинает упоминаться реже. Фет советует работать, но она предпочитает странствовать, в Россию возвращаться не хочет и собирается плыть «как тучки небесные… куда ветер повеет, куда занесет».

От начала и середины семидесятых годов писем сохранилось мало. Жила она и в Майнце, и в Париже, и в Милане. В 1875 г. приходит письмо из Анконы, в 1877 — из Женевы.

С этого года тихую гладь их переписки начинает едва заметно волновать какое-то новое теплое дуновение. Исходит оно от Фета.

Фету далеко за пятьдесят. Хозяйство опостыло. Степановский скит стал противен. Он резко с ним расстается и переселяется в Воробьевку, в старый белый дом на крутом холме, обросший древними дубами. Там, прислушиваясь к соловьиному пению, он часами сидит над книгой Шопенгауэра и, отрываясь от нее, все чаще смотрит в другую книгу, в «огненную книгу» звезд, смолоду манившую иероглифами «незыблемой мечты». И в ней читает:

Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный

К тебе просился беззакатный день.

«На облаке, незримая земле», к нему все чаще сходит «нетленная богиня». «Счастлив и тревожен», он повторяет ее «ласкательный стих». Один за другим начинают зажигаться вечерние огни.

Эти огни по-новому озаряют прошлое — воспоминания расцветают. Расцветают они и в письмах Бржеской. Он зовет ее к себе в белый дом на дубравном холме. «Какое письмо! — восторженно отвечает она. — Голосом моего незабвенного друга, Алексиса моего, Вы зовете меня». И теперь она согласна. Но «есть одна фраза письма Вашего, непонятная для меня». И снова о прошлом: «Как все тогда было хорошо!»

Он нетерпеливо зовет ее поселиться у него совсем — в белом доме уже готовы «комнаты Александры Львовны». Она осторожным движением отстраняется от протянутых рук его мечты, которая, как она пишет, «останется навсегда в памяти моей лучшей мечтой». «Когда-нибудь Господь приведет на месяц-другой».

В начале 1878 г. Фет посылает ей свое «Alter ego». Она тяжело больна, письмо застает ее в постели. Один стих врезается острее других:

Но мы вместе с тобой, — нас нельзя разлучить.

Через год, вспоминая свою болезнь, она пишет:

«И перевозили меня тогда больную, а я все в уме повторяла ваше Alter ego; все ваша лилия гляделась в нагорный ручей… и с этим я пережила весну».

Фета обжигают эти слова. Он зачем-то повторяет их в письме к Страхову, а ей утром того же дня пишет:

Далекий друг, пойми мои рыданья,

Ты мне прости болезненный мой крик:

С тобой цветут в душе воспоминанья,

И дорожить тобой я не отвык.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лишь ты одна. Высокое волненье

Издалека мне голос твой принес.

Что-то в них перекликнулось, и ей кажется, что слишком явно. В первый раз, по-видимому, он проговорил открыто, что в прошлом у них жертва. Опять надо отстраниться, но надо и приласкать. И она бережно ласкает, заслоняясь тенью мужа, тенью друга. Она рассказывает ему, как она читала его стихи — одна, сперва вполголоса, потом все громче и громче, но читала среди белых крестов, над гиацинтами могилы. Как она неприступна, когда за нею эта декорация! И как хороша! В конце письма неожиданно тоненькая иголочка ревнивого упрека: «а ведь хорошо и “Отошедшей”, очень, очень хорошо, куда как хорошо!» «Отошедшая» — это умершая Елена. Он дерзнул сказать о жертве — она дерзает напомнить, что жертвы были не с ней одной.

Это март 1879 г. В апреле Фет пишет ей:

Опять весна — опять дрожат листы

С концов берез и на макушке ивы,

Опять весна — опять твои черты,

Опять мои воспоминанья живы…

А 3 июня она в Воробьевке.

Мы встретились вновь после долгой разлуки,

Очнувшись от тяжкой зимы:

Мы жали друг другу холодные руки –

И плакали, плакали мы.

Но в крепких незримых оковах сумели

Держать нас людские умы:

Как часто в глаза мы друг другу глядели –

И плакали, плакали мы.

Но вот засветилось над черною тучей

И грянуло солнце из тьмы:

Весна, — мы сидели под ивой плакучей

И плакали, плакали мы.

Это было последнее их свиданье — оно продолжалось около месяца. Позднее им снова случалось думать о встрече: она звала его с собой «к темно-голубому морю», приезжала в Россию и хотела побывать в Воробьевке, собирался и Фет к ней в Висбаден —

Руку бы снова твою мне хотелось пожать.

Но в последнюю минуту что-то всегда мешало свидеться. Да и нужно ли было встречаться?

Прежнего счастья конечно уже не видать.

Наступило последнее десятилетие их отношений, последнее из пяти. Они по-прежнему вдали друг от друга. Он на Плющихе или в Воробьевке, в кабинете с плотно затворенными окнами, она в своей маленькой висбаденской квартирке, смотрит на школьную башню с флюгером и слушает, как бьют городские часы.

Переписка их однообразна. Открыто или молчаливо они сознались друг другу в утраченном и теперь окружаются «горькой сладостью грез». И перекликаются:

«— Дорогой друг Александра Львовна…»

«— Голубчик Фет…»

Временами, когда в нем зашевелится тревога, она снова веет на него могильными гиацинтами. А иногда сама будит его «голосом ласкательно-обычным». Тогда он останавливает ее:

Зачем уснувшего будить в тоске бессильной?

К чему шептать про свет, когда кругом темно,

И дружеской рукой срывать покров могильный

С того, что спать навек в груди обречено?

Ведь это — прах святой затихшего созданья!

Ведь это — милые почившие сердца!

Ведь это — страстные, блаженные рыданья!

Ведь это — тернии колючего венца!

Она получает эти стихи перед исповедью и несет их на могилу. Там теперь азалии, розовые и белые.

В Висбадене в 1892 г. осень была похожа на весну — яблони и каштаны цвели второй раз. Бржеская спрашивает у Фета:

«Цветут ли воробьевские розы вторично в этом году?»

Но воробьевские розы не цвели. 28 октября Фет пишет ей, что заболел, и кончает какими-то «страшными словами». Он знал, что за ним пришла смерть. Александра Львовна испуганно, нежно просит — его же старыми, старыми стихами:

Друг мой, друг далекий,

Вспомни обо мне.

Потом пишет ему еще письмо, радуется, что ему лучше, поздравляет с днем рождения. Когда 21 ноября почтовый чиновник в Москве накладывал на это письмо приемный штемпель, Фет у себя на Плющихе говорил секретарше:

— Пойдемте, я вам продиктую.

— Письмо?

— Нет.

И она написала с его слов:

«Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному».

Фет твердо подписался и взял нож. Нож стали отнимать, Фет побежал, упал на стул и умер.

Бржеская прожила еще несколько лет. Дата ее смерти пока не установлена. В

1898 г. из России ее просили прислать стихи мужа и письма Фета. Альбомы Алексея Федоровича она дала, дала два автографа неизвестных до тех пор стихотворений Фета, а писем Фета не прислала — сказала, что сожгла.

ПРИМЕЧАНИЯ

Помимо хранящихся в Пушкинском Доме писем Бржеских к Фету и книги Фета «Ранние годы моей жизни», в основу этой статьи положены следующие материалы:

1) Письма Фета к Полонскому и Полонского к Фету. И те и другие принадлежат Пушкинскому Дому и полностью еще не опубликованы. Стихотворение «Мы встретились вновь…» послано Фетом Полонскому в письме от 1 апреля 1891 года. Полонский отвечал 11 апреля, а 20 апреля Фет писал ему о слезах.

2) «Альбом признаний Надежды Петровны Остроуховой, урожденной Боткиной». Он хранится в собрании И.С.Остроухова, любезности которого я и обязан знакомством с этим альбомом. Запись Фета относится к самому концу 1888 г. Такой же альбом был и у Татьяны Львовны Сухотиной, дочери Л.Н.Толстого, и в нем, вероятно в ту же пору, Фету снова пришлось ответить на все 46 вопросов. Альбом Т.Л.Сухотиной хранится в Толстовском музее в Москве. Запись Фета в этих альбомах заслуживает пристального внимания. Привожу ее полностью по альбому Н.П.Остроуховой. В прямых скобках — варианты из альбома Т.Л.Сухотиной. Тире в прямых скобках означает, что ответ в обоих альбомах дан одинаковый. —

«А.А.Фет [А.Шеншин]

1. Главная черта вашего характера? Заботливость и нерешительность. [Заботливость].

2. Какую цель преследуете вы в жизни? Оставить след своих усилий [Полезность].

3. В чем счастье? Исполнить что-либо значительное. [Видеть плоды усилий].

4. В чем несчастье? Испытать в этом неудачу. [В безучастии].

5. Самая счастливая минута в вашей жизни? Когда надел студенческий мундир. [—].

6. Самая тяжелая минута в вашей жизни? Когда узнал, что все мое достояние расхищено. [—].

7. Чем или кем желали бы вы быть? Человеком, заслуживающим уважения. [Вполне достойным уважения].

8. Где бы вы желали жить? Нигде. [В сочувственном кругу].

9. К какому народу желали бы вы принадлежать? Ни к какому. [—].

10. Ваше любимое занятие? Знакомство с значительными писателями. [Знакомство с поэтами].

11. Ваше любимое удовольствие? Была всю жизнь охота. [Охота].

12. Ваша главная привычка? Бранить людскую тупость. [Бранить тупость и пить кофе].

13. Долго ли бы вы хотели жить? Как можно короче. [Наименее долго].

14. Какой смертью хотели бы вы умереть? Мгновенной. [—].

15. К чему вы чувствуете наибольшее сострадание? К незаслуженным страданиям. [К незаслуженным мукам].

16. К какой добродетели вы относитесь с наибольшим уважением? К скромности. [К терпению].

17. К какому пороку вы относитесь с наибольшим снисхождением? Скупость не глупость. [—].

18. Что вы больше всего цените в мужчине? Ум. [—].

19. Что вы больше всего цените в женщине? Красоту. [—].

20. Ваше мнение о современных молодых людях? Они, быть может, в общем развитее нас. [Что они, в общем, образованнее нас].

21. Ваше мнение о современных молодых девушках? В них мало благонадежного, в смысле основательности. [Что в них мало прочного].

22. Верите ли вы в любовь с первой встречи? Шекспир выставляет Ромео и Юлию.

[Верю Шекспиру (Ромео и Юлии)]

23. Можно ли любить несколько раз в жизни? Конечно. [—]

24. Были ли вы влюблены и сколько раз? Два раза. [—]

25. Ваше мнение о женском вопросе? Что это праздный вздор. [—]

26. Ваше мнение о браке и супружеской жизни? Это естественная тягота, которую все-таки нужно терпеть. [Что это естественная тягота, которую надо уметь носить]

27. Каких лет следует жениться и выходить замуж? От 21 до 50 и с 17 до 40 [от 20 до 50 и от 17 до 35]

28. Что лучше: любить или быть любимой? Лучше соединить одно с другим [Одно без другого плохо]

29. Покоряться или чтоб вам покорялись? Без первого второе противно [Без первого второе отвратительно]

30. Вечно подозревать или часто обманываться? И то и другое глупо. [То и другое глупо]

31. Желать и не получить или иметь и потерять? Первое лучше. [Первое]

32. Какое историческое событие вызывает в вас наибольшее сочувствие? Восстановление Наполеоном I власти и казнь Пугачева. [Отмена Наполеоном I революции и казнь Пугачева]

33. Ваш любимый писатель (в прозе)? Граф Лев Толстой [Гр. Л.Н.Толстой]

34. Ваш любимый поэт? Пушкин [Гёте]

35. Ваш любимый герой в романах? Лукашка в Казаках. [—]

36. Ваша любимая героиня в романах? Осинка в «Трех смертях» Толстого [Осинка в «Трех смертях»]

37. Ваше любимое стихотворение? «В последний раз твой образ милый» Пушкина. [«В последний раз твой образ милый»]

38. Ваш любимый художник? Скульптор Лизипп [Лизипп]

39. Ваша любимая картина? Дрезденская Мадонна [—]

40. Ваш любимый композитор? Глинка [Шопен]

41. Ваше любимое музыкальное произведение? Его романсы. [Одна из его мазурок]

42. Каково настроение души вашей в настоящее время? Озабоченное неизвестностью. [Пустыня]

43. Ваше любимое изречение? «Насильно нельзя забыть, заснуть и полюбить». [«Medio tutissimus ibis»]

44. Ваша любимая поговорка? Ах ты, Господи! [«Что же делать?»]

45. Следует ли всегда быть откровенным? Не всегда можно. [—]

46. Искренно ли вы отвечали на вопросы? Старался говорить правду. [Не желал лгать]

Расскажите самое выдающееся событие в вашей жизни».

На этот вопрос ни в том, ни в другом альбоме Фет ответа не дал.

3) Статья Бориса Садовского «Любовь в жизни и поэзии Фета» в сборнике его статей «Ледоход», Петроград, 1916). В этой статье особенно ценны данные, характеризующие отношения Фета и Елены Лариной, — эти данные основаны, по указанию автора (см. стр. 67), на свидетельствах современников.

4) Хранящиеся в I отделении II секции Государственного архивного фонда «Правительствующего Сената департамента герольдии, дело по отношению Инспекторского департамента о дворянстве недоросля Бржеского» (№ 2053/19). Из этого дела, ознакомиться с которым удалось благодаря любезному содействию С.В.Судакова, почерпнуты сведения о происхождении Алексея Федоровича Бржеского и о начале служебной его деятельности. В том же архиве, с помощью С.В.Судакова, отысканы и дела «О внесении герба рода Добровольских в Общий гербовник дворянских родов Всероссийской Империи» (№ 178/2) и «по отношению штаба Корпуса путей сообщения о дворянстве кадета Лаврентия Добровольского» (№ 284). По этим же делам установлена родословная Александры Львовны Бржеской и определена дата ее рождения. Эта дата приведена в определении Херсонского дворянского депутатского собрания от 11 января 1847 г. Собрание же заимствовало ее из метрического свидетельства о рождении Александры Львовны, выданного Екатеринославской духовной консисторией 5 февраля 1831 г. за № 655.

5) Фотографии А.Ф. и А.Л.Бржеских, принадлежащие Марье Васильевне Миллер, урожденной Безродной. У нее же хранится альбом ее матери Варвары Александровны Безродной, урожденной Касиновой, со 150 стихотворениями Бржеского, собственноручно им вписанными. Некоторые из этих стихотворений были напечатаны в журнале «Репертуар и Пантеон» (1846 г., № 8, стр. 357, 1848 г., VII, стр. 131) и в «Московском Городском Листке» (1847 г., № 259). 64 стихотворения Бржеского опубликованы К.Льдовым в «Литературных вечерах Нового Мира», 1900 г., № 2, 3 и 4. Появились они в печати вслед за статьей К.Льдова в журнале «Новый Мир» (1900 г.,№ 28) «Друг Фета Алексей Федорович Бржеский и его стихотворения 1842–1850». Эта статья указана мне Н.О.Лернером. В ней печальная весть о судьбе писем Фета к Бржеской.

6) Письмо Бржеского Фету от 12 ноября 1846 г., перешедшее в Государственный российский исторический музей в Москве из Щукинского собрания (№ 283/15). Сотрудницы музея М.А.Голубцова и К.Д.Смирнова, отозвавшись на мою просьбу, доставили мне копию этого письма.

7) Метрическое свидетельство о браке Фета, выданное С.-Петербургской духовной консисторией 19 мая 1881 г. за № 3398.

8) Статья Бориса Садовского «Кончина А.А.Фета» («Ледоход», Петроград, 1916).

9) Устные сообщения М.В.Миллер, Е.Д.Щукиной и племянника А.Л.Бржеской В.Э.Добровольского.

(Начала: Журнал истории литературы и истории общественности. 1922. № 2. С. 106–123).