Т.А.Кузминская1

Письмо Г.П.Блоку

 

Имение «Ясная Поляна»

9 декабря 1920 года

Многоуважаемый Георгий Петрович!

 

Мне очень совестно, что я так долго не исполнила Вашей просьбы. Была занята тем же, что и теперь, т.е. давала сведения о Льве Николаевиче, что было легче. Все же постараюсь сообщить Вам что-либо о Фете, но предупреждаю, что воспоминания мои весьма бедны.

Афанасий Афанасьевич был очень однообразен, но вместе с тем и своеобразен. Он вмещал в себя двух разнообразных людей: поэта и очень практичного житейского человека. Молодой Фет от старого Фета-Шеншина отличался мало как внешностью, так и внутренним миром, по крайней мере, для постороннего человека. Он всегда любил много говорить, был красноречив, прекрасный рассказчик, и Лев Николаевич очень любил его слушать.

Познакомилась я с ним, когда мне было 15-16 лет. Его привез к нам Лев Николаевич. Это был не первой молодости, довольно красивый (в пошлом смысле) человек, с еврейским типом, немного выше среднего роста, довольно плотный, со спокойными, скорее медлительными манерами, маленькими выхоленными руками.

Он обедал у нас и поразил нас своим живым юмором, веселым остроумием и своими оригинальными суждениями.

Обед был оживленный. Лев Николаевич, видимо, был доволен. Он как бы подносил нам Фета на блюде. Афанасий Афанасьевич любил, чтобы его слушали, хвалили и обращали бы на него внимание. Отчасти, конечно, он имел на это право.

У него были отличительные черты характера – это честолюбие и эгоизм. Честолюбие его сказывалось на каждом шагу: искание и преклонение к grandes-noms (не умею иначе выразиться); он всю жизнь страдал, что он не Шеншин, как его братья, которые его признавали за брата, а незаконный сын еврейки Фет. Он не хотел понять, что имя Фет несравненно выше Шеншина, что он сам создал его, что ему не раз и внушал Лев Николаевич.

В тот день, когда уже на склоне лет Афанасия Афанасьевича произвели в камергеры и дали имя Шеншина, день этот, как говорила мне сестра, был один из счастливейших в его жизни. Да и не перечесть всего, что указывало на тщеславие Фета.

После того как Фет стал Шеншиным, в газете «Новое время» вышла статья на эту тему, очень даже лестная, как помню, для Афанасия Афанасьевича. Но вышло также и юмористическое четырехстишье, кажется, Константина Скальковского; из стихов помню только 3 линейки:

 

Как снег с вершин,

Как с гор поток,

Стал Фет Шеншин

. . . . . . . . . . . . . . . .

 

Дополните сами. Бог простит эту смелость, а то жаль неоконченное. Отношение к людям вообще у Афанасия Афанасьевича было очень определенно и однообразно. В начале нашего знакомства это отношение безотчетно неприятно действовало на меня. Впоследствии я поняла почему.

Афанасий Афанасьевич требовал от других известного поклонения, согласия с его суждениями, похвалы, услуг, но сам оставался ко всем совершенно безучастен. Я никогда не слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видала, чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа. В нем не было той драгоценной Божьей искры, которая без обмана идет прямо в сердце, и казалось, Фет соединял как бы одну единицу всех, с кем он общался. Не знаю, поняли ли Вы меня. Это отчасти ответ на Ваш вопрос: казался ли он мне человеком сердца или рассудка?

Вместе с тем Фет был очень чувствителен ко всему художественному, как и к красоте природы.

Знаю случай совершенно незначительный, но важный в моих глазах, когда красота поэзии вызвала слезы у Афанасия Афанасьевича.

Татьяна Львовна Сухотина, тогда еще Толстая, и Михаил Александрович Стахович провожали Фета на станцию железной дороги. В ожидании поезда они разговорились, не знаю о чем, но думаю, что разговор шел о Пушкине или о разлуке.

Фет продекламировал это чудное стихотворение:

 

В последний раз твой образ милый

Дерзаю мысленно ласкать,

Будить мечту сердечной силой

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать

и т.д.

 

И когда Фет дошел до последних строк, которые действительно дивно хороши (я приведу их):

 

Прими же, дальняя подруга,

Прощанье сердца моего.

Как овдовевшая супруга,

Как друг, обнявший молча друга,

Перед изгнанием его.

 

Тут голос его дрогнул и, произнеся последние слова уже совсем тихо, Афанасий Афанасьевич заплакал…

Это все же большой плюс его душе. Одно время Афанасий Афанасьевич пристрастился к сельскому хозяйству и очень увлекался устройством своего имения. Я часто слышала длинные разговоры с Львом Николаевичем о сельском хозяйстве, который тоже временно был увлечен тем же.

Фет любил вообще комфорт, хороший стол и благоустройство. Он был гостеприимен. К нему езжали соседи: Дьяков, друг Льва Николаевича, Борисов и И.С.Тургенев, когда бывал в России.

Теперь перейду к Вашим вопросам.

Как я оцениваю дружбу Льва Николаевича с Фетом?

В молодые годы несомненно соединяло их художество и поэзия. Лев Николаевич был большой ценитель его таланта. Я не раз слышала от него самые лестные отзывы о произведениях Фета. Помню еще давно, когда случалось мне в Ясной проводить лето и, бывало, мы выйдем в звездную ночь в сад, Лев Николаевич посмотрит на звездное яркое небо и, припомнив Фета, скажет это стихотворение:

 

Я долго стоял неподвижно,

В далекие звезды вглядясь, –

Меж теми звездами и мною

Какая-то связь родилась.

 

«Как хорошо это», – скажет он. «А дальше?» – спрошу я его. «А дальше еще лучше» – «Ну скажи». И он продолжает:

 

Я думал… не помню, что думал;

Я слушал таинственный хор,

И звезды тихонько дрожали,

И звезды люблю я с тех пор…

 

И в голосе его слышится волнение, и это волнение, как художественный ток, заразит и меня и других и поднимет высоко к звездному небу. И за это спасибо Фету.

Но я отвлеклась от вопроса. По-моему, что называется «дружба», меж ними никогда не было. Например, откровенности, прочности отношений, как с Дьяковым, не было, но хорошие, дружеские отношения существовали. Я помню, как в шестидесятых годах Лев Николаевич всегда с радостью встречал Фета, беседы их были всегда оживленные, Фет всегда привозил с собой вновь написанные стихотворения и читал их Льву Николаевичу.

Лев Николаевич никогда не говорил о своем писательстве, ни о своих намерениях в новых произведениях. По-моему, дружба их была основана исключительно на художественной почве. Сходства характеров не существовало. Как люди они были очень разны.

Вы спрашиваете, какой характер приняли их отношения после духовного перерождения Льва Николаевича в начале 80-х годов? Лев Николаевич в эти годы стал вообще мрачен, в отношениях его к людям чувствовалось осуждение и неприязнь. Также охладел он и к Фету. Лев Николаевич, никогда не осуждавший Фета, стал осуждать его за глаза за матерьяльные заботы о наживе, совпавшие с противоположным настроением Льва Николаевича. Когда Фет по-прежнему привозил свои новые произведения читать их вслух, и если они были любовного молодого содержания, Лев Николаевич осуждал его, говоря, что противно видеть в старом человеке проявление молодой страсти.

Афанасий Афанасьевич, бывши уже довольно близким человеком в Ясной Поляне, продолжал ездить, не замечая охлаждения, да, может быть, Лев Николаевич и не высказывал ему своего чувства. Афанасий Афанасьевич избегал разговора с Львом Николаевичем об его нравственном перевороте. По крайней мере, я лично это наблюдала. Он всей душой скорбел о том, что <Толстой> бросил писанье художественное и вдался в философию. Я сама от него это слышала и вполне была с ним согласна. Но надо сказать, что Лев Николаевич не только охладел к Фету, но и к другим друзьям своим.

Вы спрашиваете, как отнесся Лев Николаевич к смерти Фета.

Сестра мне говорила, что очень спокойно, как будто случилось должное. Я в это время была в Киеве, а Лев Николаевич находился в Рязанской губернии – кормил голодающих2. Но я замечала, что после смерти Афанасия Афанасьевича Лев Николаевич никогда не осуждал его, а, напротив, всегда отзывался о нем дружелюбно…

Вы спрашиваете, был ли <он> разговорчив? Очень, в особенности, если кто умел его вызвать на это. Но Афанасий Афанасьевич умел и молчать. У него было много такту и утонченной манеры держать себя в обществе.

Вопрос Ваш: характерная черта его разговора? Медлительность, даже в молодости. Удачные сравнения и иногда остроумие. На старости лет медлительность перешла в какое-то мычанье: м-м-м… прежде, чем найти выражение, что не раз вызывало невольный, неприличный взрыв смеха у нашей молодежи. Фет любил в разговоре слушать себя, как говорится «il s’écoutait parler», что портило впечатление слушающих.

Вы спрашиваете, был ли он привлекателен с женской точки зрения? Нет. Он совсем не умел нравиться. Не знаю, как бы мне выразиться? Он как будто совсем не понимал женщин. Он не умел подходить к ним так, чтобы заинтересовать их.

Разговор с женщиной у него бывал почти всегда о себе самом, о собственных своих интересах; он не выражал ей участие, не умел отнестись к ней с чутким пониманием ее, он ни минуты не мог забыть себя. Нет, всего этого он не мог дать, это было не в его характере. А мы, женщины, этого не прощаем.

Вы спрашиваете, был ли он человеком сердца или рассудка? Конечно, рассудка.

Не наблюдалось ли в нем тяготения к барству и аристократизму?

Даже весьма большое.

Не замечала ли я в нем признаков умственной неуравновешенности, граничащей, может быть, с психическим расстройством?

Я никогда не замечала этого и никогда ничего не слышала об этом.

Вы спрашиваете, не произошла ли перемена в 70-х годах в Афанасии Афанасьевиче, что он из сельского хозяина, охотника и человека, занятого практическими делами, превратился в отшельника, философа и потом снова вернулся к стихам и прошлому?

Такой перемены нравственной я никогда у Фета не видела. В семидесятых годах я жила на Кавказе, хотя на лето и ездила с семьей в Ясную Поляну и видела часто Фета. Но слышали мы стороной что-то семейное, неприятное произошло у него и что он продает имение.

Охотником он никогда не был. Я со Львом Николаевичем часто ездила на охоту еще в 60-х годах, но Фет, живя лето в соседстве, никогда не ездил с нами.

Как рисуются Вам отношения Фета к жене? Что за женщина была она?

Фет в обществе никак не относился к ней, а когда и обращался, то дружественно и просто. Марья Петровна была прекрасная, сердечная женщина. Она часто бывала в Ясной Поляне, где я ее и видала. Она была сухощавая, среднего роста, дурна собой, с серым, не цветущим цветом лица, но с милой и доброй улыбкой, придававшей ей милое выражение лица. Про нее можно было сказать: «хороша не была, молода была». Характер у нее был прелестный. Мужа своего она очень любила. Звала его всегда: «говубчик Фет», не выговаривая буквы «л». Ходила она за ним, как нянька, чувство ревности ей было чуждо. Напротив, она рассказывала той, которой Фет писал влюбленные стихи, как он писал их, с каким восхищением. Сестре моей она говорила не раз: «Душечка графиня, Фет обожает Вас!»

Смешной случай произошел у Фета с гр. Сергеем Николаевичем Толстым, братом Льва Николаевича.

Сергей Николаевич был нездоров. Фет пришел навестить его, они дружески разговорились, и Сергей Николаевич, будучи всегда очень откровенен и искренен, вдруг спросил его: «Афанасий Афанасьевич, зачем Вы женились на Марье Петровне?» Фет покраснел, низко поклонился и молча ушел. Сергей Николаевич с ужасом впоследствии рассказывал об этом.

Вы спрашиваете про характеристику поклонения Фета моей сестре, не было ли тут романтического характера?

Первое знакомство Фета с моей сестрой произошло в Ясной Поляне, вскоре после ее замужества. Она, по-видимому, произвела на него сильное впечатление. Молодая, восемнадцатилетняя, красивая, цветущая, в белом платье со связкой ключей на поясе (приказчика как раз разочли, и у сестры были все ключи) – вся эта картина смеси поэтического с домашним, конечно, не прошла мимо поэта с художественным чутьем и произвела на него сильное впечатление.

С этого дня началось его поклонение, но, по-моему, без всякого романтизма: сестра была с ним всегда одинаково приветлива. Во всю свою жизнь Фет сохранил к сестре моей не то дружбу, не то известное обожание. Но и тут часто проглядывало значение: «жена Льва Толстого».

Уже в преклонных годах, проводя зиму в Москве, где жили и Толстые, Афанасий Афанасьевич любил бывать у них по воскресным вечерам (в их приемный день). Он садился обыкновенно у самовара около сестры и с блаженной улыбкой говорил: «Мне ничего не надо, ни выездов, ни театров, ни обедов, я люблю длинный стол, самовар, а за самоваром хозяйку с приятной для меня беседой».

Теперь я дошла до последнего вопроса – самого трудного. Трудного оттого, что писать о себе и смешно и немного стыдно. Но все же преклонные годы мои позволяют мне превозмочь эти чувства. Я буду писать, как про постороннюю. Мне очень памятен этот вечер.

Ваши вопросы: Не сообщу ли я что-нибудь об «Эдемском вечере», кажется, у Дьяковых, когда Вы пели до зари в гостиной без огней? Верно ли передано настроение того вечера в стихотворении Фета «Сияла ночь»? Не припомните ли Вы, что именно пели Вы в этот вечер, и кто тут присутствовал? И какая из спетых Вами вещей особенно восхитила Фета в Вашем исполнении?

Чтобы дать Вам понятие, где все это происходило, у кого и обстановку всего, я начну сначала.

В 1864 году я гостила у Дьяковых в Черемошне, бывши очень дружна с его женой Дарьей Александровной, рожденной Тулубьевой. Дмитрий Алексеевич Дьяков был крупный помещик, большой хозяин, давнишний друг Льва Николаевича. Он был любитель музыки, в особенности пения, и сам немного умел петь. Фет с женой часто бывали в Черемошне и гостили у них.

Дом был старинный, барский, просторный, с большой гостиной и еще большей залой. Из гостиной вела выходная дверь на чудную террасу и в сад.

По воскресеньям обыкновенно собирались к обеду соседи. Так было и в этот день. Приехали Феты, Соловьевы, отец и сын, добродушная соседка (забыла ее фамилию) и гостила гр. Мария Николаевна Толстая с двумя дочерьми, моими большими друзьями. Из домашней молодежи были мы, три девочки, восемнадцатилетняя Маша Дьякова, ее молодая гувернантка-институтка и я.

Вечер этот сложился совершенно неожиданно. После обеда, когда мужчины ушли смотреть хозяйство, Дарья Александровна и Мария Николаевна сели играть в четыре руки Моцарта. Мария Петровна и мы все уселись по углам слушать их. Когда они кончили, Долли, так звали Дарью Александровну, стала наигрывать аккомпанемент моих романсов и тем звать меня петь. Я всегда неохотно пела в обществе и часто наотрез отказывалась, но тогда было трудно. Мария Николаевна так любила пение. Только что я начала, как услышала мужские шаги и втору романса «Скажи, зачем…», который я пела. Все вернулись с прогулки и пошли в гостиную.

Дьяков сел около рояля, и уже прервать пение было невозможно. Мне было немного страшно начать пение при таком обществе, меня смущала мысль, что Фет так много слышал настоящего хорошего пения, что меня он будет критиковать. А я была очень самолюбива к своему пению.

Дмитрий Алексеевич, вызвав меня втóрой на пение, покинул меня одну. Я продолжала, и один романс сменялся другим. В комнате царила тишина. Уже смеркалось, и лунный свет ложился полосами на полутемную гостиную. Огни еще не зажигали, и Долли аккомпанировала мне наизусть.

Я чувствовала, как понемногу голос мой крепнет, делается звучнее, как я овладела им. Я чувствовала, что у меня нет ни страха, ни сомнения, я не боялась Даргомыжского и других. Я чувствовала подъем духа, прилив молодого огня и общее поэтическое настроение, охватившее всех.

Подали чай, и нас позвали в залу. В освещенной большой зале стоял второй рояль. После чая Долли снова села аккомпанировать мне, и пение продолжалось.

Афанасий Афанасьевич два раза просил меня спеть романс Булахова на его слова «Крошка».

 

Только станет смеркаться немножко,

Буду ждать, не дрогнет ли звонок,

Приходи, моя милая крошка,

Приходи посидеть вечерок

и т.д. …

 

Окна в зале были отворены, и соловьи под самыми окнами в саду, залитом лунным светом, перекрикивали меня.

В первый и последний раз в моей жизни я видела и испытала это. Это было так странно, как их громкие трели мешались с моим голосом.

Вы спрашиваете, какие романсы больше всего понравились Фету? «Я помню чудное мгновенье» и романс «К ней». Оба Глинки. Последний на тему мазурки:

 

Когда в час веселый

Откроешь ты губки

И мне ты воркуешь

Нежнее голубки

и т.д. …

 

Этот романс очень любил и Лев Николаевич и отлично аккомпанировал мне. Он говорил, что Глинка написал его бывши навеселе.

Фету понравился еще один небольшой и малоизвестный романс, не помню только, чей он, со словами:

 

Отчего ты при встрече со мною

Руку нежно с тоскою мне жмешь

И в глаза мне с невольной мольбою

Все глядишь и чего-то все ждешь.

 

Когда я спела его, Фет подошел ко мне и сказал: «Когда Вы поете, слова летят на крыльях. Повторите его».

Мария Петровна суетливо подходила ко всем и говорила: «Вы увидите, что этот вечер не пройдет даром “говубчику Фету”. Он что-нибудь да напишет в эту ночь».

Мария Петровна была права.

На другое утро, когда все сидели за чайным столом, в залу вошел Фет. Поздоровавшись со всеми, он подошел ко мне, положил передо мною небольшой листок бумаги с написанными стихами с оглавлением «Опять» и сказал: «В память вчерашнего “Эдемского вечера”!»

Оглавление это произошло оттого, что однажды Лев Николаевич, приехавши к нам вечером вместе с Афанасием Афанасьевичем, заставил меня петь, аккомпанируя мне, а потом сказал мне: «Вот ты не хотела петь, а Фет как похвалил тебя! А ты ведь любишь, чтобы тебя хвалили!». Это было в 1862 году, когда Лев Николаевич только что женился.

Я поблагодарила Фета и попросила его прочесть стихи, что Афанасий Афанасьевич и исполнил. Этот листок до сих пор хранится у меня. Редакция двух строк в печати и у меня несколько иная, и потому выпишу Вам эту разницу:

В печати:

 

И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

 

У меня:

 

И так хотелось жить, чтоб только, дорогая,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

 

Ко всему этому прибавлю Вам еще немного комическое замечание Льва Николаевича. Он прочел эти стихи вслух окружающим его, они очень понравились ему, он хвалил их и, когда дочел до строки «Тебя любить, обнять и плакать над тобой!» — он полушутя сказал: «Все это прекрасно, но зачем он хочет обнять Таню. Человек женатый, совсем лишнее».

Чувствую, что описание «Эдемского вечера» может показаться немного хвастливым. Да что же мне делать? Если бы я не писала искренно и правдиво (а я помню этот вечер как вчерашний день), у меня не вышло бы, и было бы сухо и буднично.

Только не пишите лестные для меня места от моего имени, это моя просьба к Вам.

Вот и все, что я могла написать Вам об А.А.Фете

 

(Русская литература. 1968. № 2. С. 170176. Публ. Н.П.Пузина)