Глава восьмая
Деревенские балагуры
И плетет тихие речи разночинный отработавшийся народ.
Гоголь
В
Заречном большой штат дворовых людей.
Дворецкий заведует буфетом; он в доме
самое важное лицо после экономки,
сводящей расходы и отвечающей за столовое
серебро. На попечении двух камердинеров
барский гардероб; кастелянше с пятью
прачками поручено постельное и комнатное
белье; четыре лакея подают на стол; три
горничных убирают комнаты. Для мелких
услуг два казачка, один в черкесском,
другой в казацком платье. На кухне
повар-француз, его помощник и две белые
кухарки с десятком поварят. Немец-садовник
заведует парком, в оранжерее вызревают
персики, виноград и ананасы. При усадьбе
целая армия псовых охотников с ловчим
и стременным: заездной, что запаривает
борзым овсянку; корытничий, который
хранит для них посуду; обыщик, обязанный
запасать собакам махан и ездить с
подвывалой на поиски волчьих выводков;
человек двадцать псарей. На конном дворе
конюший, двенадцать наездников, коновал,
сырейщик, свежующий палых лошадей; двое
кучеров и три выездных лакея. Кроме
домашней челяди у генерала свои мастера.
Флигеля и беседки в саду и на дворе
строили собственные плотники; вся мебель
в этих флигелях: диваны, комоды,
подзеркальники, столы, стулья сработаны
руками крепостных столяров. В Заречном
свои приспешники, пекаря и конфетеры,
обученные в Английском клубе и у Рабана;
свои кузнецы, слесаря, золотильщики,
паркетчики, маляры. Есть коверная, где
ткут ковры, салфетки и скатерти; есть
винокуренный завод: сладкие водки и
ягодные ликеры славятся в Москве, в
Петербурге и на Нижегородской ярмарке;
фельдмаршал князь Паскевич подчует
польских магнатов толубеевской
запеканкой. Стерлядей и налимов на Волге
ловит дюжина собственных рыбаков; все
они крестники барина и все Никитки;
только старший в артели называется
Никитушкой. Наконец, хор старинной
роговой музыки.
Воскресный
полдень. В лакейской за самоваром
камердинер Кузьма, рябой гигант в синем
фраке, горничная Афимья Ивановна, пожилая
девица в белом крахмальном чепце и
каратовский денщик Лопухов. Он очень
нравится Афимье Ивановне: для него и
затеян сегодня чай с графинчиком рому
и банкой варенья. Но в солдатское сердце
Лопухова давно заронила искру ткачиха
Феклушка. Он даже пытался вчера забраться
в коверную, где при общем веселом хохоте
получил от красавицы звонкую оплеуху.
—
Выкушайте еще
стаканчик, Филипп Степаныч.
—
Покорно благодарим,
Афимья Ивановна. Всё пил.
—
Ну, вот. Вы, как
военный кавалер, обязаны пример подавать.
Ром — гусарское питье. Ах, я в Симбирске
обожала глядеть, как гусары по улице
проскачут. Красота!
Кузьма
значительно крякнул и допил чашку.
—
Расскажу я вам,
Филипп Степаныч, один случай. Дело,
касающее политики. Намедни за обедом
их превосходительство изволили сказать,
что войны с французским королевством
у нас не предвидится. А ежели не с
французским, то с каким же?
—
С каким?
—
То-то вот и есть,
что с каким. Я всю эту политику распутал
давно. Вот сами рассудите.
Случилось
это дело в Петербурге в палкинском
трактире. Бельярд у Палкина во какой: с
версту. Играют, натурально, не кто-нибудь,
а первейшие господа: генералы, министры,
посланники, вся гвардия. Вот раз собрались
они в бельярдной, состязуются и видят:
в уголке какой-то штатский цыгарку
курит. Морда курносая, в рыжих баках:
как есть агличанин. Оно так и вышло;
опосля дознались, что это действительно
был не кто иной, как богатейший аглицкий
алистократ, милорд Макинтош. Ладно.
Подходит к нему один гвардеец. — Не
угодно ли сразиться, мусье? — Тот головой
кивнул: гут. Гвардеец вытащил мирошку,
поставил десять червонных. — Идет? —
Идет.
Вот
гвардеец красного в лузу, а желтого в
середину. Красного-то упек, да своего
на грех поставил на борт. Хотел было
желтого срезать, ан не вышло.
Агличанин
поставил белого и пошел: чик-чик, чик-чик:
в угол, в середину, в угол, в середину, в
угол! Через пять минут пожалуйте: все
шестьдесят очков.
Вступились
тут другие игроки: еще того хуже. Макинтош
с одного кия сто червонных взял; у графа
Шереметева выиграл тысячу. Всех обобрал
и ушел.
В
лакейскую вбежал казачок.
—
Кузьма Андреич,
вас.
—
Ну, ладно, ворочусь,
доскажу.
Кузьма
удалился.
__________
—
А вы, Филипп Степаныч,
уж наверно в сражениях бывали?
—
Никак нет, Афимья
Ивановна, не доводилось.
— А
то рассказали бы про какое-нибудь свое
геройство.
—
Никак нет. Я так
располагал, чтоб, значит, от вас услышать.
—
Что же у нас, сами
изволите знать, сторона глухая. Вот
когда я проживала в Симбирске, так
совершилась точно что устрашательная
история. К нашей барыне сестрица ихняя
погостить приехали, царство им небесное,
и легли у нас в зале почивать. Ставни я
им закрыла: известное дело, летом время
жаркое. А барыня-то Маргарита Михайловна,
покойница, из себя были видные, сложения
сурьезного, без малого восьми пудов
весу. «Ты, Фимка, постели мне на полу, я
на диван не улягусь». — «Слушаю, матушка».
Пошла я самовар ставить. Вдруг слышу:
кричат Маргарита Михайловна самым
пронзительным кенором: караул, спасите!
Бегу я в залу: что такое, Господи? Ан это
крысы проклятущие. Не поверите, Филипп
Степаныч: в каждую пятку по две крысы,
ну так вот и впились.
—
Точно, история
страшная. Что ж, это бывает-с.
Вошел
Кузьма.
—
Теперь прислушайте
дальше.
Граф
Шереметев на другой же день привел
армейского ремонтера Подсупонина.
Ремонтеры, чай знаете сами, какой народ:
бутылку рому осадит, а горлышко отгрызет,
да и схрупает заместо закуски. Только
и Подсупонин не помог. На сорока шести
очках срезался. А Макинтош опять чик-чик
и шабаш: двести тысяч в кармане.
Тут
уж весь Питер заголосил: этого дела
оставить невозможно, срамота на всю
Европу. Подсупонин совет дает: — Есть,
говорит, в Лебедяни маркер Егорка, тот
и меня обыгрывал. Попробуем его.
Полетели
в Лебедянь на воздушном шаре. Был этот
самый шар на случай войны сработан при
Петре Первом и содержался на Монетном
дворе под замком. На нем только один
Суворов на Черное море летал Пугачева
брать. Хорошо. Утром полетели, в обед
вернулись. Первым делом одели Егорку
барином: завили, выбрили, причесали.
Фрак ему у Шармера сшили, самый модный.
Сапоги лаковые от Пеля, перчатки парижские
и часы золотые с цепочкой и брелоками.
Все, дескать, будет твое, окромя того,
что на волю выкупим и трактирное заведение
подарим.
Что
ж ты думаешь: опять не повезло: проиграл
Егорка.
Фельдмаршал
тогда Государю доложил. — Так, мол, и
так, Ваше Величество: нет игрока и сыскать
не могут. — Как, чтобы у меня, в России,
да не было игроков? Сыскать сейчас же.
— И нашли.
—
Кузьма Андреич,
вас.
—
Иду.
—
Занятно очень. А я,
ежели угодно, Афимья Ивановна, могу
рассказать тоже одно происшествие.
—
Ах, расскажите,
Филипп Степаныч. Да откушайте чайку.
—
Покорнейше благодарим.
Так вот, извольте слушать. Когда кончилось
замирение с французом, Государь наш с
ихним королем в Париже обсуждение имел.
Договорились они сколько, значит, уплаты
будет по военным расходам, сколько пушек
взято, сколько знамен, сколько пленных:
одним словом, по всем статьям. Кончили
дело и вышли вдвоем посидеть на вышке,
вольным ветерком подышать. С вышки
далеко видно: море, корабли, горы. Вот
французский король и говорит: давайте,
Ваше Величество, испробуем, у кого, то
есть, солдаты крепче присягу помнят.
Прикажу я своему гвардейцу, а вы своему
с вышки отсюда в окно броситься: кто
выйдет храбрее? А вышка эта самая версты
на две улезла в небо: страсть такая, что
и сказать нельзя. Еще до земли не долетишь,
как уж раз двадцать помрешь со страху,
да и кишки все рассыпешь по дороге. —
Ладно, говорит Государь, давайте. Король
позвонил в золотой колокольчик; явился
гвардеец. Французские гвардейцы народ
форсистый: весь в перьях, хвост, как у
сороки, мундир золотой, шапка медвежья.
Брязь-брязь шпорами: что угодно? — Как
тебя зовут? — Сказал он свое басурманское
имя. — Ну, так вот что: прыгни-ка в это
окошко. Мусье, как мел, побелел, затрясся
жидом, инда перья на шляпе дыбом встали.
— Как, говорит, за что меня в окошко? —
Ни за что, а просто приказ тебе даю:
кидайся. Тут француз на колени, заплакал,
и с королем торговаться стал. Чтобы и
жену-то ему обеспечить, и тятьтке-то с
мамкой послать, и детишкам на молочишко.
А сам в окошко поглядит, да и взвоет.
Короля уж досада взяла, что связался с
такой анафемой, а Государь смеется,
ждет, что будет. Наконец, кой-как подковылял
французик к окну. Ногу занесет и назад;
сам разливается-плачет. — Ну, молодчина,
говорит король, вижу, что службу знаешь;
вот тебе золотой, ступай. Тот на одной
ножке с лестницы, от радости опомниться
не может. — Вот видите, говорит король,
какой у меня народ: ведь не задержи я
его, махнул бы в окошко. Зовите теперь
своего. Государь в ладоши хлопнул; входит
рябой солдатик. — Здорово, гренадер. —
Здравия желаю, Ваше Императорское
Величество. — Как тебя звать? — Иван
Хренов. — Какой губернии? — Тамбовской.
— Выпрыгни в окно. — Слушаю, Ваше
Величество: в которое прикажете? — Вот
в это. Хренов вскочил на подоконник:
раз, два! И уж совсем было бросился; еле
успел Государь удержать. Короля, инда,
слеза прошибла. — С русскими солдатами,
говорит, можно весь свет произойти. А
вот у меня такого войска нету, и пропаду
я теперича ни за понюх табаку. Что ж, и
году не прошло: оттяпали стервецы
французы голову королю, а там и королевне.
—
Ах, что за благородная
история! Вот уж потешили, Филипп Степаныч.
Страсти-то какие: в окно. Мне теперь
сниться будет.
—
Рад стараться,
Афимья Ивановна. А вот и Кузьма Андреич
жалует.
—
Афимья Ивановна,
вас в кладовую.
—
Сею минутою. До
приятного свидания.
__________
—
И вот, наконец, этот
самый милорд Макинтош совсем зазнался
и ставку назначил в миллион. Только
приходит он к Палкину, а там фельдъегерь.
— Пожалуйте, мол, в Зимний дворец.
Приехали. В зале бельярд на золотых
ножках, два кия, один лимонного дерева,
другой из индейской конопли, шары самой
лучшей слоновой кости. Кругом генералы
в голубых лентах, звезд и крестов на них
не сосчитать; сенаторы в белых штанах,
с золотыми ключами; знатные персоны
обоего полу; конная гвардия. Тут же
аглицкий посол дожидается, баки гладит.
Выходит Государь Император. Кивнул
фельдмаршалу, тот на минутку за дверь
и вдруг выводит — кого же? — корявого,
косоглазого мужичонку в красной рубахе.
— Вот наш игрок.
Все
диву дались, а сказать ничего не смеют.
Агличанин отсчитал миллион и кладет на
стол; министр финансов ему в соответствие
тоже. И пошли играть.
Наш
игрок раз-два, раз-два; в угол, в середину,
в угол, в середину: готово. То же самое
и агличанин, ухо в ухо. Ничья, стало быть.
—
Теперь давай, кто
скорее.
Агличанин
в восемь ударов шестьдесят сделал. Наш
как ударит; красные по углам, в середину
желтого: сразу шестнадцать. А белый на
ту сторону перекатился. Обошел бельярд:
трах! Опять три шара по тридцать шесть,
в третий раз сорок восемь, а там желтого
в середину и конец.
Агличанин
с одного удара двух шаров, а третьего
хоть ты что! Не может. Государь улыбнуться
изволил, министры смеются, посол с досады
все баки изгрыз.
Тут
наш и говорит: пущай они шляпу на пол
поставят: заказной в лузу, а свой
карамболем в шляпу. Помялся-помялся
агличанин. — Нет, слышь, не могу.
Государь
своего игрока обнял и поцеловал. Все
зашумели, начали проздравлять. Посол в
обморок свалился.
А
игрок-то был арзамасский маркер из
Стрегулинского трактира, Перфишка
Косой. Золотую медаль ему навесили,
деньгами дали двадцать тысяч.
Милорд
Макинтош в ту же самую ночь застрелился;
из двух пистолетов сразу оба виска
рассадил. Оно, конечно, обида. Посол
цельный год со злости хворал, опосля
ему королева отставку прописала: какой-де
ты посол, коли нашу честь поддержать не
можешь. Вот с той самой поры агличане и
сердятся на нас. И ежели теперича война...
__________
В
людскую, озираясь, шмыгнул ходиняпинский
Елеська. Расторопный казачок в Заречном
скучал: дружить ему было не с кем.
Генеральские казачки Петрак и Павлюк
в свою компанию его принять не пожелали.
Лопухов ухватил мальчишку.
—
Сказывай, где был?
—
У дьячка.
Кузьма
засмеялся.
—
Зря ты, Елеська,
бегал к дьячку. Посидел бы вот с нами,
историю занятную послушал.
—
Чего мне слушать?
Я сам историю знаю.
—
А знаешь, так
расскажи. Вот я давеча сказывал про
солдата.
—
Так что. И я про
солдата расскажу.
—
Ну, говори.
—
А вот шел солдат
домой со службы. Приходит на село к
бобылке. Видит, старуха богатая. Поставил
полуштоф. Выпили солдат со старухой и
ну плясать. Служивый-то пляшет, а сам
приговаривает: у солдата деньги в ранце,
у солдата деньги в ранце! А старуха
вприсядку визжит: а у меня на дворе, на
дворе да на коле! Солдат смекнул делом;
ночью нашел на дворе кол, а там в дуплешке
деньги. Забрал, да и марш.
Елеська,
взвизгнув, присел. Уши его очутились в
руках Лопухова.
—
Ах ты, бес комолый!
Ах, дурья твоя лошадиная башка! Ах ты,
щенок турецкий! Да как ты дерзнул?
—
Пусти, дяденька
Лопухов, чего ты?
—
Как чего, окаянный
выползок, галкин сын? Чтоб русский
присяжный солдат, да украл у старухи
деньги! Ты эдакого солдата где видел, в
каком полку?
—
Пусти.
—
Сказывай сейчас,
какого полка солдат?
—
Пусти! Ишь, рому
нахлестался, не дохнешь. Слышь, пусти,
а то барину скажу.
—
Я сам твоему барину
скажу, и своему скажу барину, и его
превосходительству доложу. Пусть отдерут
тебя на конюшне, щенка вихрастого!
Елеська,
весь красный, держался за вспухшие уши.
—
Дяденька, не буду.
Я не сам: меня попович научил.
—
Попович? Ну, с этим
жеребцом я теперича разделаюсь. К
Феклушке намедни приставал, долгогривая
кутья. Туда же! Тьфу!
Вбежал
казачок.
—
Кузьма Андреич, к
их превосходительству.
Кузьма
торопливо на мягких подошвах заскользил
в кабинет.
__________
Генерал
успел отдохнуть перед обедом и теперь,
оседлав очками античный нос, просматривал
номер «Русского инвалида».
—
Кузьма, пригласи
ко мне господина Пирушкина.
—
Слушаю, ваше
превосходительство.
Часы
прозвенели половину. Короткие шаги;
показался Пирушкин в новом фраке; от
бакенбард и высокого галстука несло
духами. Генерал долго глядел на его
молодцеватую фигуру.
—
Ты здоров?
—
Слава Богу.
—
Голова в порядке?
—
Кажется.
—
Гм. А вот мне не
кажется. По-моему, ты спятил. Придется
отправить тебя в Симбирск, в сумасшедший
дом.
Генерал
схватил со стола надушенный листок.
—
Это ты писал?
Пирушкин
зарделся.
—
Ваше превосходительство...
—
Отвечай: ты или не
ты?
—
Я.
—
Как же ты смел? В
моем доме и такая дерзость. Ни с того ни
с сего предлагаешь графине руку. Ну, как
же не сумасшедший?
Генерал
сложил газету и снял очки.
—
Да разве ты не
слыхал, что графы Галунские ведут
родословную от Гедимина? По женской
линии они родня Радзивиллам. Когда
графиня выезжает, перед ней по закону
обязаны скакать два конных шляхтича с
булавой и пикой. Знал ты об этом?
—
Нет.
—
Ну, так будешь знать.
—
Ваше превосходительство,
виноват. Вижу теперь, что ошибся. Простите.
—
Я прощу, так и быть,
а вот ежели граф узнает? Ведь польские
аристократы страсть обидчивы. Граф
тебя, как собачонку, убьет.
—
Ваше превосходительство,
спасите.
—
Хорошо, я выручу
тебя. Счастье твое, что графиня плохо
читает по-русски. Она просила перевести
твое бильеду. Так я ей сказал, что ты
хочешь жениться на Розалии Казимировне.
—
Ай!
—
Чего ты заорал?
Стыдись, любезный, ведь здесь не конюшня.
—
Виноват, ваше
превосходительство. Я только...
—
Что только? Розя
тебе во всех отношениях подходит. Ты
сам говорил, что хочешь жениться на
польке: она природная полька. Ты дворянин
— и она дворянка, даже с гербом.
—
Я только насчет
лица... У ней эти пятна...
—
Эка важность. На
солнце и то, говорят, есть пятна. У Рози
это от пылкого сердца. Вот выйдет замуж
и пятна пройдут. Приданого граф дает за
ней десять тысяч, да я прибавлю.
Пирушкин
просиял.
В
толубеевской усадьбе давно не было
такого веселого обеда. Генерал непрерывно
острил; графиня смеялась; граф беседовал
с Марфой Петровной; Ходиняпин и Каратов
усердно кушали. Пирушкин рассказывал
невесте о шестиструнной гитаре, о
прелестях семейной жизни, о бое быков.
Розя стыдливо глядела на его бакенбарды,
краснела, улыбалась.
Вдруг
за садом пронесся и замер чистый,
прозрачный звук; за ним второй, третий,
четвертый. Это играла роговая музыка.
Каждый рог брал особую единственную
ноту; звуки лились и сливались в глубокий,
ясный, ни с чем не сравнимый хор. То пение
текло спокойно и мощно: казалось, над
океаном дуют в лазурные раковины упорные
тритоны; то замирало сладостными трелями.
Каратову вспомнилось детство: он едет
с отцом на линейке после охоты летним
вечером по топкой и тряской гати;
замирающим стеклянным хором звенят
лягушки: сколько таинственных грез в
однообразной х песне, какие блаженные
сны навевает она душе!
Музыка
стихла. В наступившей тишине слышны
слезливые крики и плач вперемежку с
суровым басом.
—
Что там такое,
Кузьма?
—
Лопухов поповича
бьет-с.