Предисловие
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Борис
Садовской
Охота
Роман
Глава
первая
Шампанские
гусары
В
трех верстах от города стоял драгунский
полк.
Гоголь
Гусарский
Цесаревны Марии полк прозывается
шампанским: сукно венгерок напоминает
цветом бутылки вдовы Клико.
Шампанский
полк стоял в Новороссии.
Летний дремотный
зной; тишина; разве крикнет орел над
цветистой степью. В городке калитки на
запоре; собаки спят; куры бродят по
пыльным улицам. Против дома городничего
за церковью квартира полкового адъютанта
поручика Толубеева.
Аполлон Никитич
Толубеев очень красив. Бледный, томный;
лицо, как алебастровая маска, не знает
улыбки; волосы черные, с пробором.
Толубеев
загадочный человек. Все знают, что отец
у него генерал, богатейший барин; между
тем, поручик еле сводит концы с концами.
У родителя конский завод, известный на
всю Россию, а сын, чтобы купить верхового
коня, дал вексель жиду. Наконец, Толубеев
был пажом и мог выйти в гвардию; вместо
того, непонятно зачем, тянет армейскую
лямку. Сделал он и Венгерский поход, но
дали ему за храбрость одну медаль.
В городке
проживала девушка-сирота; с ней старая
тетка. Шампанские гусары вслух восхищались
Любашей; суровый полковник, завидя ее,
весь озарялся улыбкой; влюбленный
толстяк-городничий нарочно ходил на
базар взглянуть на красавицу. Один
Толубеев спокоен, но странное дело:
Любаша, с ним повстречавшись, сгорает
ярким румянцем.
Внезапно
пронеслось роковое известие: Любаша
выходит замуж. Тетка просватала ее за
аптекаря, длинноносого, в парике.
В день свадьбы
церковь с утра переполнилась офицерами.
Встали они как-то несуразно, цепью: когда
же печальная невеста ступила на паперть,
гусары, давая дорогу, нечаянно оттеснили
жениха. Аптекарь сперва улыбался, потом
стал смеяться, наконец нахмурился.
Толкать офицеров он не смел и ждал, что
его пропустят. Тем временем, священник
прошел к аналою. Любаша, как перед казнью,
поникла и опустила ресницы; вдруг ее
дрожащую ручку нежно взяла чья-то сильная
рука; подле волнистой фаты блеснул
расшитый серебром рукав гусарской
венгерки. — Согласны ли вы быть женою
поручика Аполлона Никитича Толубеева?
Любаша взглянула
на молодого красавца; заплаканные щеки
вспыхнули; круглая ручка легла доверчиво
на шитый обшлаг. Тотчас окружили их ряды
зеленых венгерок.
— Благословен
Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки
веков. — Аминь, — ответил гусарский
хор.
Недолго длилось
счастье молодых в уютном мещанском
домике. А какой хозяйкой была Любаша!
Какие лепешки с медом и маком умела
готовить! Какие пекла кулебяки, курники,
пирожки. А варенье? Отчего же бледнела
она и таяла с каждым днем? Не оттого ли,
что Аполлон Никитич всегда молчит, не
улыбается, не скажет лишнего слова?
Через год
красавица слегла, но и в постели, больная,
все не сводила с Толубеева глаз, все
улыбалась ему. С этой улыбкой она и в
гробу лежала.
— Эх, девка,
куда уж нам за бар выходить: горшок котлу
не товарищ, — сказала старая тетка,
кладя на закрытые веки племяннице два
тяжелых пятака.
___________
Корнет Каратов
с Толубеевым приятель. Они соседи по
Симбирскому уезду.
Арсению Львовичу
Каратову двадцать третий год. Румяный,
курчавый, застенчивый, с жемчужной
улыбкой, он неизменно весел.
Сейчас приятели
сидят у Каратова за бутылкой. Чубуки
дымятся. Третий собеседник, помещик
Пирушкин, маленький, с большими
бакенбардами, затянулся сигарой.
— Ай да херес!
У нас в Варшаве зовут его шери. Доброе
шери. Однако, восьмой час: пора и в дорогу.
— Да оставайся,
завтра поедешь.
— Никак не
могу. Ты что, Толубеев, хмуришься?
— Голова болит.
Начинало
темнеть. Вечерний жук, влетев, глухо
ударился в зеркало.
— Если бы
давались медали за любовные победы, я
бы теперь имел их ровно сорок. Да! Сорок
очаровательных женщин, очаровательных,
ибо других Любим Пирушкин не знает.
Помню одну варшавянку: бюст — античный,
шея — сто тысяч лебедей. Ниагарский
каскад ее шелковистых кудрей был золотой,
с красноватым оттенком. При этом
длиннейшие ресницы...
— Лошади
готовы, ваше благородие, — доложил
денщик. В темноте под окошком забрякали
бубенчики. Пирушкин с чувством обнял
приятелей; все вышли на крыльцо.
— Вот вам
последнее слово варшавского гвардейца:
женюсь на польке или умру холостым!
Он молодцевато
вскочил в коляску и сделал ручкой.
___________
Толубеев с
Каратовым опять за столом. Мерцают
свечи. Все тихо.
— Что это с
тобой, Аполлон, ты нынче совсем не в
духе?
Толубеев снял
с гвоздя пистолет.
— Ну, что за
глупые шутки?
Аполлон Никитич
положил пистолет и закрыл лицо. Когда
он отнял от глаз ладони, Каратову
показалось, что белая маска дала глубокие
трещины.
— Слушай,
Арсений. Расскажу одному тебе, чего
никто не знал. Только изволь дать слово,
что тайна моя умрет с тобой.
— Клянусь тебе
прахом отца и матери.
— Ну, слушай.
Он бросил
трубку и на минуту задумался.
— Ты знаешь,
я учился в Пажеском корпусе. С детства
меня ожидала блестящая карьера. Отец —
герой двенадцатого года и царский
министр, состояние громадное. И по
классам, и по поведению я шел первым. У
меня уже была невеста, красавица, одна
из первых невест России.
Весной последнего
года был в Петербурге кадетский праздник.
Всех маленьких кадет привозят на казенных
линейках во дворец. Государь с Государыней
их угощают. На столах вазы с конфетами,
пряники, фрукты. Придворные лакеи
разносят чай, а мальчишки на полной
свободе возятся, прыгают, шалят, галдят.
Государь совсем, как отец: играет, шутит,
заставляет с собой бороться. Те его так
и облепят, точно мухи.
Я, по должности
дежурного камер-пажа, находился шагах
в десяти от Императрицы. Мечтаю. Еще бы!
Недели через две я корнет лейб-гусарского
полка. Вчера уж портной примерял мне
форму. Летом поеду гостить к невесте,
осенью женюсь и возьму заграничный
отпуск. Не жизнь, а волшебная арабская
сказка.
Смотрю, Государь
схватил какого-то мальчишку, теребит
его, ласкает. Это был гатчинский кадет
из Сиротского корпуса. Туда принимают
совсем крошечных круглых сирот и ходят
за ними классные дамы. Кадетику этому
было лет семь. Должно быть, заслуженного
офицера сын, потому что и Государыня им
интересовалась. Позвала классную даму,
я еще знал ее — Юлия Петровна Лейброк,
— и спрашивает про мальчика. А Государь,
ничего не говоря, взял из вазы конфету,
сунул кадетику за ворот и отошел от
стола.
Вот тут я и
понять не могу, как это случилось. От
скуки, должно быть. Подошел я к мальчишке,
вытащил царскую конфету и положил в
карман. Ты слушаешь?
— Слушаю, еще
бы.
— Ну, хорошо.
Все это хоть глупо, но понятно. Думал
пошутить. Не конфеты же, в самом деле,
мне хотелось.
Толубеев опять
набил трубку. Глаза его горели. Денщик
Лопухов принес бутылку и два стакана.
— Мальчишка
заревел. Да ведь как: во все горло.
Подбежала Юлия Петровна, за ней Государыня.
Никто ничего понять не может. Вдруг
подходит Государь.
Толубеев выпил
и затянулся.
— Государь в
одну секунду распутал дело. «Ты говоришь,
конфету отняли, кто же смел?» — «А вот
он», — говорит мальчишка и смотрит на
меня.
Я стою и —
поверишь ли? — улыбаюсь. И все улыбаются.
Конечно, смешно. Тут-то и надо было отдать
эту проклятую конфету: не плачь, дескать,
голубчик, я поиграл. И, разумеется, не
только наказания, выговора бы не было.
«Ну, что ж,
Толубеев, — говорит Государь, —
признавайся».
И треплет меня
по плечу.
А я и говорю:
«Я не брал,
Ваше Величество».
«Не брал?»
«Нет».
Опять за
мальчишку принялись. Он в меня пальцем
тычет.
Государь
сдвинул брови. — «Толубеев, ты?»
«Нет, Ваше
Величество».
Тут Государь
руку ко мне в карман и... Не знаю, как я в
обморок не упал, как жив остался.
«Возьми свою
конфету, — говорит мальчишке. — А ты, —
и посмотрел на меня, да таким, брат,
взглядом, что легче бы мне тут же живым
в могилу лечь, — ты оправдания не имеешь.
Не в том твоя вина, что ты взял, а в том,
что солгал. Ты камер-паж моей жены,
воспитанник моего корпуса, столбовой
дворянин и сын Толубеева, лжешь в глаза,
и кому же? Своему Императору. Знать тебя
не хочу».
Подал Государыне
руку и оба пошли из залы. А я стою, как
пришибленный.
В тот же вечер
сняли с меня камер-пажеское шитье и
выпустили корнетом в армию. И вот уже
седьмой год, как я шампанский гусар.
Карьера моя
погибла. Скоро мне двадцать шесть, а я
армейский поручик. И Венгрия не вывезла.
Невеста давно за другим, отец от меня
отказался. Но все это можно снести. А
вот царский гнев...
Он приложил
пистолет к виску.
— Не
бойся, сейчас я не застрелюсь. Через
полторы недели у нас Высочайший смотр:
подожду последнего приговора. А теперь
прощай, пора спать.
И вот уже
Лопухов осторожно укладывает барина в
прохладные простыни. Каратов падает в
пропасть. В зеркало с размаху ударился
жук. Любим Пирушкин смеется: у меня сорок
медалей, женюсь на польке. — Ты взял
конфету? — Нет.
Каратов подымает
курчавую голову и снова падает в пропасть.
__________
Городок
готовится к царскому приезду.
Все домики,
дома и домишки вымазаны, выбелены,
разукрашены. На улицах чистота; обыватели
в праздничных нарядах. Церковные главы
сияют. На площади почетный караул.
Около полудня
вдали на ровном шоссе поднялся столб
пыли. Он приближался с невероятною
быстротой. — «Смирно!» Стоя летит на
взмыленной тройке толстяк-городничий;
глаза таращит; из пересохшей глотки
хрипенье: едет! И сразу тишина. Только
раздается отчетливо перебивчивый топот,
а белый столб пыли несется теперь уж по
городу прямо на площадь.
Рессорная
почтовая коляска в шесть почтовых
лошадей, храпя и роняя пену, осадила
перед развернутым фронтом. Из коляски
показалась обтянутая, с узким носком,
стройная нога, высокая белая фуражка;
отчеканился классически-ровный профиль:
Государь сошел, потянулся и снял фуражку.
— Здорово,
люди! — прозвучал серебристый голос.
Так лебедь кричит на утренней заре.
— Здравия
желаем, Ваше Императорское Величество!
— Так отвечает лебедю эхо весенних
затонов.
Смотр состоялся
через два часа.
На гребне
степного кургана стоял Государь в
сюртуке с эполетами и в каске с белым
султаном. Он был величав и прекрасен,
как южное солнце, сиявшее прямо над
головой его. Сзади пестрела свита.
Гусары то ряд
за рядом скакали, осаживая вдруг точно
вкопанных лошадей; то двигались
правильными квадратами; то сразу
рассыпались, как стая ласточек.
— К церемониальному
маршу!
Гусары строятся.
Грянули трубы и литавры: плавно проходит
перед Императором гусарский Цесаревны
Марии полк. Впереди командир, держа в
шенкелях заплясавшего коня, отдает
Государю честь обнаженной саблей. Музыка
гремит. Лошади ржут и играют. Солнце
светит.
— Хорошо.
Славно. Спасибо. По чарке водки и по
рублю на человека. Спасибо, гусары!
— Рады стараться,
Ваше Императорское Величество!
Парад окончен.
Прощальная суета; сейчас Государь уедет.
Вот уже подкатила коляска. Кучер
перебирает вожжи.
— Поручик
Толубеев, к Его Величеству.
Как мертвец,
белый, подходит Толубеев. Глубокая
тишина.
— Господин
адъютант, вы не по форме одеты.
Под строгим
взглядом Толубеев шатается. Государь
улыбнулся и положил ему руку на плечо.
— Заказывай
красную венгерку и белый ментик. Ты
переводишься в гвардию.
На алебастровой
маске вдруг расцветает румянец; она
оживает, дышит и превращается в
человеческое лицо. Из черных сияющих
глаз упала на царскую руку горячая
слеза.
— Съезди к
отцу. Поклон от меня. Увидимся в Петербурге.
Столб пыли
снова взвился на каменистом шоссе. Долго
смотрели вслед царской коляске шампанские
гусары.
__________
В кавалерийском
корпусе четыре кирасирских, два уланских
и два гусарских полка. Все офицеры
четвертого корпуса в полном составе
приглашены на бал к предводителю графу
Галунскому.
Каратов и
Толубеев приехали в графскую усадьбу
вечером. Жар свалил. Голубовато-розовое
раздолье степных просторов пело,
свистело, трещало и замирало в стозвучном
хоре.
Господский
дом подъездом выходит в цветники. За
стрельчатой решеткой английский парк
с аллеями лип и кленов.
— Добро
пожаловать, господа. Как старый кавалерист,
сердечно радуюсь, видя товарищей по
оружию.
У графа седые
усы под орлиным носом; на тонком лице
блестящие глаза. Он сухощав и строен.
Гостиная и обе
залы пестреют цветами дамских платьев
и шитьем мундиров.
— Прошу гостей
до молодой хозяйки. То моя племянница,
графиня Ванда.
На розовом
мраморе плеч у стройной красавицы
кружево сквозит и тает как белая пена.
Корона черных волос и черные глаза.
Роскошная красота графини ударила в
голову Каратову; точно вдруг опьянев,
ничего не сумел он ответить ей на
приветливые слова.
С хор полились
и запели могучие волны вальса.
На балу отличался
какой-то кирасирский штаб-ротмистр,
красноносый, с брюшком и легкой лысиной.
Дамы то и дело выбирали его. Последнюю
кадриль штаб-ротмистр танцевал с
графиней.
— Так значит
за ужином вместе? — спросил он Толубеева.
Тот молча
кивнул. Кирасир предложил графине руку;
они пошли к столу. Высокая талия Ванды
слегка колыхалась над пышным разливом
платья. Кружевной шлейф шелестел; на
тонкой цепочке у пояса прядал волнистый
веер. Вздымая эполеты штаб-ротмистр с
веселым смехом наклонялся к лицу
красавицы толстым своим лицом.
— Кто это
такой?
— Адъютант
Орденского полка Фет. Славный парень.
Стихи сочиняет и выпить не дурак.
За ужином Ванда
сидела между Толубеевым и Фетом. Оба
наперебой острили и развлекали ее. К
концу ужина нос Фета стал походить на
сливу.
__________
Дорога уводит
в лес.
За ближними
зелеными рощами далекие голубые; за
ясной синевой серебрится река с каймою
белых песков, а там, за рекой и за песками,
опять леса, еле видимые, прозрачные как
дым.
Каратов качается
в тарантасе под знойным солнцем. Бормочет
колокольчик. От пыли красная гусарская
фуражка стала шоколадной; лицо почернело.
На козлах рядом с ямщиком Лопухов в
солдатской шинели.
Дорога уводит
в лес.
За ближними
зелеными рощами далекие голубые; за
ясной синевой серебрится река с каймою
белых песков, а там, за рекой и за песками
опять леса, еле видные, прозрачные, как
дым.
Каратов качается
в тарантасе под знойным солнцем. Бормочет
колокольчик. От пыли красная гусарская
фуражка стала шоколадной; лицо почернело.
На козлах, рядом с ямщиком, Лопухов в
солдатской шинели.
Дорога уводит
в лес. Направо сосны и ели, налево
березовая роща. Из зарослей густого
орешника дохнуло отрадной свежестью.
Тройка, фыркая, мягко выбегает на
скошенный луг. Здесь папоротник, жесткие
кочки, запах болотной тины; пищит канюк.
Лес кончился.
Среди дороги обрыв; над кручей машет
крылатая мельница: близко деревня.
Промелькнули
ивы, плетень, свинья на припеке, куры с
петухом.
Постоялый
двор.
Каратов
разминается, протирает глаза, зевает.
Пыль везде: за рубашкой, за ушами, на
усах, в горле, в носу. — Самовар! Умываться!
— Кто это
стонет?
Румяная старуха
вздохнула, пригорюнясь.
— Ох, батюшка,
несчастье у нас. Хозяина, вишь, медведь
помял.
— Как так?
— Цыган намедни
с медведем проходил, зашел купить табаку,
а хозяин на грех и выйди. Так-то он старик
смиренный; только вот ежели выпьет:
беда. А был под хмельком. «Хочу с медведем
сразиться». Уж цыган ему и так и эдак:
нет, хоть ты что, вынь да положь! Полтину
цыгану отвалил, да табаку две горсти,
только допусти. Рукава засучил, глядеть
инда страшно. Задушу, говорит. Ну,
медведь-то его маленько и поприжал:
теперь руку поднять не может.
Опять дорога.
Опять леса, деревни, поля, овраги, лепет
колокольчика, разговоры галок, солнце,
слепни и пыль.
Как бес, пролетел
навстречу с криком фельдъегерь. Веселый,
толстый помещик везет, должно быть, сына
в гимназию. Вот монастырская роща. Две
барыни в ситцевых платьях, с собачкой;
гарнизонный офицер.
Чем ближе к
городу, тем душнее. Облака пыли, скрип
грузных возов, крыши, заросшие мхом. В
лавчонках чай, деготь, хомуты.
Городишко
остался сзади. Кругом золотые поля и
румяный вечер.
— Ваше
благородие, вот и Курилово!
Взволнованный,
счастливый, вбегает Арсений в родительский
дом. Все, как было. Те же высокие стулья,
часы, диван, портреты отца и матери. У
зеркала его собственный детский силуэт.
Звякнув,
открылась стеклянная дверь на террасу.
Сад!
Как тихо здесь!
Цветник и аллеи безмолвны, под навесами
ветвей темно. Только кузнечики в несколько
голосов исступленно трещат на клумбах.
|