Журнал "Наше Наследие" - Культура, История, Искусство
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   

Редакционный портфель Александр Басманов. Сорин. Избранные эйдосы. Косвенный взгляд.


НОЧЬ СИНЕЕТ

«Бог есть интеллектуальная и чувственная сфера, центр которой — везде, а окружность – нигде». Гениальная фразочка. Фраза. Врезалось. Повторяется и повторяется. Идеальная, конечно, хоть и немного затасканная, ставшая уже банальностью. Метафора неоплатоников. Плотин? Порфирий? Ямвлих? Император Юлиан? Прокл? Марий? Марциан? Боэций? А уже у христиан так называемое Царство Небесное не есть то, что выше земли или что можно ожидать после смерти, а, как было снова гениально замечено, состояние сердца – оно повсюду, и оно нигде.

---

«Мы можем в Него верить или не верить, но мы все от Него зависим». Такое вот остроумненькое mot, произнесенное однажды (где же, где же, где же?) кем-то из красно-малиновых ватиканских кардиналов. И еще оттуда же: «Он есть Тот, чьи границы всегда открываются». И какие же все-таки красивые эти ихние малиновые облачения! Всегда в тренде. Ну, очень элегантные. Не то что нашенские темные кучи. И почему я их боюсь? Нашенских-то. Демоны, что ли? И почему они почти всегда пузатые? И какие-то немытые.

Но ведь от этой (тех) мистической малиновой ерунды родилось все настоящее искусство. Когда оно не от этой ерунды, оно, по большому счету, ничтожно. Все, которое настоящее, — от этой ерундистики. «Труды и дни». От Гесиода. До Дали. Вдали. Такая вот Леонардова вещь вдали. Штука. Штукодурь прекрасная. Уже совсем вдали. Прекрасное похищение прекрасной Елены.

Прекрасным белым быком. По имени Парис-поросенок. Поросенок по имени Парис. Один только сплошной пар. Уже вдали.

---

Это мое непременное, если вижу, троекратное, как литания, обращение к тому тончайшему, маленькому, изумительному образу Богородицы Дуччо: «1) Дуччо ди Буонинсенья Сиенский, Мадонна (вибрато) Строганова из нью-йоркского музея Метрополитен, пепельно-смуглая на золоте. 2) Узкоглазая, тонконосая, тонколикая, тонкоперстая, пепельно-смуглая на золоте Матерь (вибрато) Идеи (вибрато). Идеи. Идеи, Идеи. 3) Пепельно-смуглая на золоте Дева (вибрато) Матерь (вибрато)». И так кажинный раз. Иначе не будет покоя. А вибрато – это что-то вроде воображаемого над ее ликом, как мираж, колеблемого знойного воздуха в пустыне. Именно эти радужные колебания отсветов. На темном колеблемом золоте. Что это? Молитва или чушь? Заклинание? Заклинание. Какое-то заклинание. Какая-то, конечно же, суеверная чушь. Чистейшее суеверие. Которое, собственно, и есть неверие. Так все-таки: да или нет? Неведомо. Фетишизм, хтонизм, анимизм. «Превращение идеи в фантазию», – говорил молодой и умный материалистический Ленин. Фантазия фантазии. Миф мифа. Иллюзия иллюзии. Но как бы то ни было, тайна Теоса есть тайна моя. Без всяких и всяческих там попов, разумеется, и вообще без каких-либо посредников, хотя ими и сказано, что там, где нет церкви, не может быть и Бога. Очередная поповская ахинея. Ибо, как утверждал тот же чистейший девственный Кьеркегор: «Истинно верующий всегда пребывает в абсолютной изоляции, иначе он принадлежит секте». Ибо «церковь – это род государства, и притом самый лживый», – глаголил вслед за ним неутомимый ницшеанский вещун Заратустра. И вообще в этих делах надо обходиться без посторонних. И конечно же, без всякой там загробной жизни. Загробная жизнь есть Nada. Ничто. «Я не хочу быть (побывать), а хочу остаться». Острота

Монтеня? Останься навсегда, дружок. Невозможно. Неразрешимо, как Космос. Ну, никак не получится остаться, бляха-муха. Но учение, учение. Великий Сын Матери Идеи и Этики. Нашей этики. Это Его великое этическое учение. «Осевое время». По Ясперсу. Рубеж осевого времени? Этот колоссальный рубеж осевого времени. Это учение. Того, кто (опять, бля, этот Ницше) «считал себя единорожденным Сыном Божьим и оттого чувствовал себя безгрешным». Тень пламени. Тень зарева. Единожды рожденная, единорожденная, единородная, однородная тень. Тень-искуситель. Хотя вся их древность кишмя кишела такими, вечно что-то бормочущими сыновьями Божьими. А ведь все это поехало от зороастрийцев. Гдето на стыке второго и первого тысячелетий до Христа. Их максима, которая сводится не к тому, что Бог – это любовь, но к тому, что Любовь – это бог. Их Авеста. Их Гаты. Всего 900 строк Заратуштры, по преданию, записанных золотом на 12 000 бычьих кож. Их Ахура Мазда – Господь Мудрость. (Изображался совсем еще древним египетским символом – как солнечный диск с крыльями, глаз Ахуры, толкуемый одновремнно и как символ Митры.) Их выдумка о Рае, который ими так и произносится: «пара-дайза», что, собственно, и есть «огороженный сад». Их звездное небо. Их звездная пыль. Их ядра звезд. Их колыбель звезд. Их огнь (атар, адур, Агни), что, собственно, и есть Аша, то есть сама «Истина жизни» (труп коченеет, потому что огонь покидает мертвую плоть). Их идеи о Судном дне, о пришествии Спасителя, о воскрешении. Их жрецы – маги. Чародеи. По-ихнему – «магуш». Все это явилось и поехало после освобождения Иудеи из Вавилонского пленения, учиненного Киром, и стало проповедоваться в этой Иудее через фарисеев, которые тогда застолбили у себя эту веру ариев, парсу, парсава, персов, фарси. Фарисеи, они же фарситы. Фарисеи того иудаизма, который настоящий. Яхвизм. Яхвизм, яхвизм, яхвизм, Яхве. А потом перекочевало к кумранитам. Мессия кумранских рукописей: «Он порождение Его и дух Его дыхания». И затем вся эта кочевая историйка отправилась в самое что ни на есть раннющее архаическое христианство. И волхвы (восточные ребята, которые и есть маги) принесли там Ему золото, ладан и мирру – типично зороастрийские бого-дары. Далекий бог стал близким Богом. Аватара – нисхождение божества на землю, в свое смертное существование. «Ecce homo». Пещера – символ начала и конца Его земной жизни. Salvator mundi. Спаситель мира. А ведь еще всего за сорок лет до рождения Христа, вдохновленный музой пророка Исайи, Вергилий в своей четвертой эклоге воспел возвращение Девы, падение Змея и близкое рождение ребенка, отпрыска великого Юпитера, который искупит вину человеческого рода и будет управлять вселенной, так же как и его Отец. И теперь живем именно по Его (хотя теперь уже, вероятно, сильно залакированному, замыленному и отшлифованному, как морская галька) учению. Да нет – пытаемся. Да нет – даже не пытаемся. Но совесть, совесть, совесть, бляха-муха. Совесть. Хотя ведь, с другой стороны (снова он лезет в голову), пышноусый (не усы, а усища) и в конце концов окончательно сошедший с ума от мании величия демагог Ницше с его вопросом: «Что отрицал Христос?» И с его ответом: «Все, что сегодня называется христианским». Поясняя где-то, кажется в «Антихристе», что христианство – это «религия нищих, черни, низшего сословия, подонков античного мира, вышедшая на поиски власти и оказавшаяся затем среди диких варваров Европы, которые стали практиковать как главное занятие казуистику греха, ненависть к уму и инквизицию совести, свободу, где человеческое тело и даже гигиена отвергались как чувственность и где процветало полное отсутствие откровенности: темное место, закоулок – вот дух христианства. Оно обещает все, но не исполняет ничего», – и великая ложь о личном бессмертии, которую перехватил потом своими кровожадными стадами ислам, разрушает всякий разум, ибо жить так, чтобы не было смысла жить, становится теперь смыслом жизни, тем более что всякий жрец умышленно лжет, ибо так же хорошо, как и всякий, знает, что никакого Бога, никакого грешника и никакого Спасителя нет и быть не может, а Христос, возмутивший тамошний извечный миропорядок, был бунтовщик хуже Пугачева и умер за свою вину, а не за вину других, при этом оставив своих учеников перед неразрешимой загадкой: кто это был? что это было? Да и вообще, «Бог на кресте – это все равно что Бог на виселице». Полный нонсенс. Немыслимая мистерия. И с самого же начала эта их невероятная экспансия. Этот их несчастный Юлиан Отступник. Хотел еще что-то вернуть. Не вышло. Экспансия, экспансия, экспансия. Все, что есть наше. Нашенское. Страшно упертые. Первых христиан погибло от язычников в сотни раз меньше, чем христиан от христиан. И потом, особенно между XI-м и XII-м, да и дальше, дальше, дальше — потекло это море кровищи. Поскольку их Иерусалим, их Гроб Господень, их мечи и костры, их храмовники, то есть рыцари Христа и Храма, их Людовик IX, их Балдуин, их Барбаросса, их Торквемада, их Савонарола вместе с Лойолой и их Шпренгер с Инститорисом, придумавшие «Молот ведьм». Впрочем, эту жуткую водную ордалию сочинили не они, а нагло сперли из вавилонских законов царя Хаммурапи. Бросали допрашиваемого с камнем на шее в реку, и если тонул – божественная кара, а если удавалось выбраться – оправдан. Ужас. И все же Он. И все же совесть. Но Он ведь есть только в моем сознании. А где же еще, поскольку Его нигде больше и нету? Однако и этого вполне достаточно. Даже больше чем достаточно. И все же интересно знать, что такое совесть. Какова ее химия? Химия любви и химия совести. «Когда для смертного умолкнет шумный день». «В то время для меня». «Часы томительного бденья». Змеи (какой-то) угрызенья. Передо мной сей длинный (развивает?) свиток. «И с отвращением читая». «И трепещу, и проклинаю». Но не смываю. Невозможно смыть. Не вытравляется. Не вытравляется, не вытравляется, бля, не вытравляется, сволочь. Сволочь, сволочь, сволочь. Что это? Вероятно, едкая ядовитая ненужная химия совести. Плюс стыд. Поскольку они единокровнейшие брат и сестра. Едкая ядовитая ненужная химия стыда. Стыдливая совесть.

---

Загадка монограммы Христа, эта Его знаменитая хризма: греческое «P», пересеченное косым крестом, – лабарум. Явился Констанстину во сне. Потом на его знаменах. Или над знаменами? На небесах. Как сияние. (Вибрато.) Что за знак? Есть предположение, что это все та же эмблема того же величайшего древнейшего фетиша и тотема Лабриса – двойного топора критского Зевса. Бога-создателя. Первопричины. Того, кто «всякое семя из себя изливает и в себя принимает». И прародитель, и мать. Да, да, да. «Счастлив тот, кто сумел понять причины вещей» – цитаточка вроде как из Вергилия. Культ двойного топора. Фетишизм, хтонизм, анимизм. Этого страшного двойного топора. Кажись, Шлиман нарыл такие в Трое. Теперь эти топорики, эх, мы прикарманили. Умыкнули как трофей к себе в московские подвальчики. И долго не показывали. Хорошенькие цацки – это золотишко Шлимана. А может, мерещится, и нет среди этих цацек никаких ритуальных двойных топоров? Не помню. Из нефрита? Не помню. Совсем не помню. Да нет, там все же они не двойные, а чудесные однолезвийные, похожие на гуцульские. Надо как-нибудь прояснить. Память, бляха-муха, совсем уже отшибло. А Великий Зевс, кажется, – он же Амон. Амон-Ра.

Критский Зевс на том рельефе из Миласа: безбородый, в каком-то куколе на голове, с ожерельем на шее, с двойным топором в руке, с четырьмя рядами женских грудей и с ногами, стянутыми будто бы сеткой. Дзес, Дзан, Ден, Тен, Дис, Девс, Деус, Зес. Незримо возвещающий о своем присутствии посредством шороха дубовых ветвей. Мировая субстанция. Вот это, я понимаю, Зевс, а не те и энти греко-римские полированные мраморно- кудрявые красоты. Которые уже декаданс. Античный уже маньеризм, начиная с века шестого до Р.Х. А ведь того, настоящего, вскормила коза. Или свинья? Впрочем, и потом все они были суровые выкормыши: Телеф – оленихи, Эгист – козы, Эол и Беог – коровы, Гиппофой – лошади, Ромул и Рем – волчицы, Антилох – собаки.

---

А ведь там, еще во чреве только-только рожденного из Хаоса Хроноса, Зевс был и небом, и землей, и подземельем, и воздухом, и морем, и быком, и волком, и бараном, и орлом, и человеком, и жуком или просто каким-нибудь геометрическим телом. Земля породила из себя Небо. Небо породило из себя Землю. Земля и Небо породили из себя душу: в виде птицы.

---

(--- Эти демоны-птицы с телами змеиными прилетали почти до тех пор, пока голубь мерцающий не спустился на землю, принеся на крылах своих светлую весть, изменившую полностью графику Логоса, смысл бытия и молений, и размеры небес без конца и начала, ибо Крест и Голгофа вот уже двадцать веков – и марка, и знак, и клеймо нашей жизни и смерти, это вещи особые, превращенные как бы из простого орудья убийства в символ тихой и скорбной надежды. ---)

---

Высокопарно. Хотя… Ведь он, мохнатый белокрылый, прилетел весной. Высокое парение.

---

Голубь мерцающий. Благовещенье? «Она зовет тихонько Гавриила, его любви готовя тайный дар». «Ночной покров ногою отдалила». (Или отстранила?) «В задумчивости нежной она грешит». (Мастурбирует?) «Прелестна и томна». «И что же, вдруг мохнатый, белокрылый в ее окно влетает». И прямо промеж раздвинутых ног. «Над розою садится и дрожит». И трудится. Клюет ее. (Куда надобно.) И (там) копошится (сколько положено). Да-с, сколько положено. И после этого сколько положено, «колени сжав, еврейка закричала». (Кончила?) «Доставшись в один день Лукавому, Архангелу и Богу». Сколько ж ему было? Кажется, 22. Шутничок Александр. Сашура. Уже со своими бакенбардами? Был, конечно, большой пижон. Honi soit qui mal y pense. Каждый понимает в меру своей испорченности. Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает – в буквальном переводе. Незаб венные словечки короля Эдуарда III, подцепившего пальцем с пола оброненную во время придворного танца шелковую (лиловую? бледно-васильковую?) подвязку графини Солсбери и приладившего ее на свою ногу, натянув аж до самых своих яиц и таким образом учредив величайший теперь английский орден Подвязки. Такая вот вышла подвязочка. Такая вот вышла Гавриилиадочка. Голубь мохнатый. Пушкинский. Вломил ей как из пушки. Голубь мерцающий.

---

Так душа все-таки птица или бабочка? Или, может быть, только тень бабочки? Или – чудесное это бунинское – «тень птицы»? Быстро пролетающей над тобой – мимо. Мантика – наблюдение за полетом птиц. Прорицание. Гадание на судьбу. Птицегадание. Две древнейшие римские коллегии: понтификов (мостостроителей) и этих самых авгуров (птицегадателей, искусство коих было доведено до такого совершенства, что имело вид научной системы). Шесть понтификов и шесть авгуров. «Всякое тело, получающее движение извне, не одушевлено, тело же, получающее движение изнутри, из самого себя, одушевлено, так как в этом и состоит природа души», – определял Платон. И еще у него же: «Начало не имеет рождения, все рождающееся рождается от начала, само же начало ни от чего не рождается – оно нетленно и неизбежно». Psyche. В Египте (то бишь Хет-ка-Птах, Айгюптос) считалось, что человек обладает несколькими душами, и одна из них, Ка, обитала в гробнице. Там, где ихние мастабы? Пирамиды с мумиями? А потом и скальные. В гробницах прохладных-прохладных. Даже в жуткий зной. Хет-ка-Птах это и обозначает – «усадьба двойника». То есть усадьба Образа. Вот он опять, этот изумительный, изумительный Ка. Образ. Вот он опять, Платон. Вот он опять, этот эйдос. Комплексная память образа. Полная копия человека как индивида. Двойник – Ка – полная и точная копия человека или бога, живущая (в сознании?) вечно. Его знак фараоны носили на голове, над полосатым царским клафтом, как корону – этакие высокие двузубые узкие вилы, рога, вертикально устремленные к небесам. На самом деле это не рога, а иероглиф, изображающий две руки, поднятые кверху. А сам двойник человека – это его образ, живущий в сознании других людей. Короче, ты жив, пока тебя помнят. Или что-то в этом роде. Только, конечно, посложней. Магия? А еще эти рога могли быть и как два пера – шути. (Птицы Великий Гоготун?) Вероятно, сложновато крепились на тех аристократических, гладко выбритых яйцеобразных жреческих затылках. Или на париках? А у фараонов — на царском клафте, поверх которого надевался еще немес, где эти, потрясающей красоты, горизонтальные темно-синие полосы по белому фону. Кобальт на ослепительно-белом, что являет собой не что иное, как символ оперения соколиных крыльев. А как, интересно, надевался клафт? И что за ткань? Лен? Или шерсть? И как же на ней укладывались эти прекрасные лопасти крупных складок? А еще поверх всего — эта головная повязка немес, стянутая на затылке жгутом. И еще на том клафте этот потрясающий урей – Солнечное Око в виде вздыбленной кобры. Око, испускающее ослепительные лучи, испепеляющие врагов. Ну, а вот где настоящие коровьи рога, так это у богини Хатхор. И между ними – солнечный диск. Он же тоже Око. Испускающее золотые лучи. Фантастическая красота. Это тебе не Эльзы Скиапарелли вместе со всеми остальными Диорами. Сфинкс. О боже мой, какая все же фантастическая, калейдоскопическая, кандинско-мондриановская красота на этих ихних стенных и потолочных фресках в этих ихних прохладных, пестрых и разноцветных, как лоскутное одеяло, гробницах. А изображения всех сцен потрясающе вытянуты горизонтальными рядами, которые являют там собой эти потрясающие заупокойные пояса – о, о, о, какой здесь, к черту, Кандинский с Мондрианом, какой, к дьяволу, гений Пикассо в этих так называемых линеарных египетских аспективах, когда лицо дается в профиль, глаз и туловище – анфас, живот – в одну четверть ноги, опять же в профиль, обе ладони и обе ступни – в зависимости от направления движения фигуры. Пикассо, Пикассо, Пикассо. Потом он тырил все эти грандиозные архаические дела за милую душу.

И вообще все тогда было только там. Месопотамия. Аккад и Шумер. Мемфис. Фивы. Луксорские и карнакские храмы, и среди них — этот сверхгигантский фантастический гипостиль Карнака, чье нутро полностью заполнено теми калейдоскопическими цветными рельефами на 25 000 квадратных метров его стен, и его 134-мя циклопическими колоннами, также калейдоскопически расписанными с золотом, – от этого зрелища балдел еще Шампольон. Амарна. Аллеи сфинксов. Грандиозный Рамессеум с осирическими гранитно-розовыми колоссами Рамзеса II. Его же, еще более грандиозные, четыре статуи (где он сидит), высеченные у пещерного храма Амона в Абу-Симбеле. Та же фантастика. Дух захватывает. Долина Царей. Картер. О, Картер. Когда пробили дырку в первой (второй?) запечатанной двери, оттуда подуло чем-то сладковатым. Сохранившийся воздух XVIII династии фараонов. Эта великая картеровская маска Тутанхамона из золота с лазуритом. Его знаменитое царское кресло (вот где истинное предвестие будущего наполеоновского ампира) с теми резными протомами львиных голов у подлокотников и львиными лапами ножек. Его ларцы – такие как золотой, там, где на рельефе юная Анхесенамон наливает ему вино в чашу, а еще с различными многословными охотничьими сценами: расписной по штуку и тот, потрясающий, костяной, с их же рельефами – в саду. Его кожаные сандалии, украшенные золотыми ромашками и лотосами со вставками из лазурита, сердолика и амазонита. Золотые кинжалы. А рядом – Вавилон. И кинжалы, кинжалы, кинжалы. Ассирия. И ихние кинжалы – акинаки. Ниневия с ее охранителями врат – громадными, жуткими и прекрасными крылатыми человекобыками из цветной глазури: шеду. Дворец Сеннахериба. Кааба Зороастра. Финикия. Элам. Мидия. Парфия и Лидия. Снова Мидия. Ахеменидские рельефы

Дария, фантастически вырубленные в бехистунских циклопических гранитах на недоступной высоте. (Как же туда залезали?) Опять же (и ведь задолго до того) та гениальная (хоть теперь абсолютно и опошленная) Нефертити резца Тутмеса, найденная потом, совсем недавно, кажется в 1912-м, Людвигом Борхардтом целенькой среди обломков в Ахетатоне, – теперь в Берлине (существует подозрение, что подделка). А потом и зиккурат с целлой Кира Великого, и каменные панели с изображением рыболюдей в Пасаргадах. Дивные двадцатиметровые колоннады так называемой ападаны дивного Персеполя. Дворец трипилон, опять же Дария. То были, о, какие, гордыни, сожженные позже пьяным гадом Александром (Геродот говорит, что по наущению пьяной же Фаиды, любовницы царя Птолемея). Птолемея, Птолемея, Птолемея. Пропилеи. Да, конечно же, эти знаменитые Пропилеи Ксеркса, опять же, конечно, в Персеполе. Найденный где-то там же чьими-то археологами (англичанами?) клад, состоящий из 1162-х предметов, в числе которых были те золотые браслеты, увенчанные головами горных козлов, золотые серьги со вставками из лазурита и с зернью, серебряные ложки с зооморфными ручками, ожерелья из лазуритовых, халцедоновых и аметистовых бусин в виде лежащих львов, ожерелья из маленьких золотых колокольчиков и из золотых головок бога Бэса, а еще женских головок, голов горных баранов, опять же льва и цветов лотоса, и еще масса других ожерелий из кораллов и цветных камней. Молодцы англичане – это они, кажется, нарыли в начале шестидесятых: самое время битлов. А еще там – Мавзолей Артаксеркса, вырубленный в Накш-и Рустаме. А еще там – Сузы. Чудесная тайна абсолютно «витрувиевских» гробниц наботейской Петры, которую после, разумеется, сожрал ислам и которая была в конце концов, им недоеденная, обнаружена (даже несколько ранее, чем Нефертити), кажется, в 1809-м почти полным однофамильцем и одноименцем того, нефертитиевского, Борхардта – Иоганном-Людвигом Буркхардтом. (Может быть, и путаю, кто из них что обнаружил. И вообще все путаю да путаю, и от этой моей ночи уже хорошая предутренняя каша в голове: бур-бур-бур, борбор-бор, и тот бур-бор-бур, может, вовсе один и тот же человек, который прожил 150 лет.) А в той, в любом случае, ранее обнаруженной «витрувианской» Петре вокруг скалы. Потрясающие скалы. Скалы и пустыни. И между всем этим, с мешками добра, – караваны, караваны, караваны. Песок. Белый и красный. В Петре, как правило, красный. А далее – белый. И. Песчаные бури. И. Колеблемые миражи и галлюцинации. И. Боги. И. Бесконечность. И. Звезды. Их – тех, под Богами. Их Богами. Да, да, да, да, эта их Авеста и эти их Гаты. Этот их солнечный диск с крыльями. Крылатое солнце. Да, да, да, эти их алтари огня, и этот их огнь, и эта их звездная пыль. И вообще вся астрология той никогда и никем непостижимой звездной пыли. Их пыли. И уже календарь времени. Их. 360 дней плюс несколько дней туда-сюда. И неважно, что вокруг чего вертится. Главное — ритм тот же, ритм. Всеобъемлемость всеобщего ритма. Выявленная именно там и тогда. Именно. Ими. Всеобщая всеобъемлемость. А потом, разумеется, где-то в стороне, за лазурью, но все же поблизости, совсем от них поблизости уже всходила, да нет, уже взошла и бело-розовая эллинская аттическая Эллада. Парфенон. Фидий. А еще-еще чуть подальше, тоже за морской синевой, на аппенинском сапоге, на его голенище, не только тогда родились, но и достигли половой зрелости Ромул и Рем. Там.

А что тогда тут? Все, что тогда тут, Геродот называл Скифией. Вся Россия была Скифией. На крайнем севере – гипербореи, на севере – невры, андрофаги и меланхлены. А за Рифейскими горами (Урал?) – аримаспы. И леса. «По смоленской дороге – леса, леса, леса». Дебри дремучие. И болота топкие. Еще без всяких кикимор. И снова дебри. Еще без всяких леших. И никаких дорог вообще-то. Какие там, к черту, смоленские? Бурелом. Налево, аж до Атлантики. Да и вся Западная Европа, и, в принципе, до хорошего Средневековья – непроходимые дебри. А в другом направлении, которое направо, пойдут потом и гигантские дикие степи в сторону Монголии и отделенного пустынищей Гоби от всего на свете Китая, правда, уже и тогда вовсю жившего своей, так до конца и непонятной, удивительной жизнью. И ведь какой еще жизнью. Инь-Ян там. И Инь, и Ян. Там. Колоссальная фарфоро-нефритовая цивилизация. Терракотовое войско. Войско, закопанное навек. А в гигантских, отделяющих это войско от всего на свете, в тех еще, бля, доблоковских степях – ковыль. (И был ли там вообще ковыль? А может, там еще и ковыля-то не было.) И еще никакие-никакие хунну, ставшие потом гуннами, тот, бля, псевдоковыль своими копытами в те поры не мяли. Зеро ковыля. Зеро хунну-гуннов с копытами. Успеют еще, бля, потом помять. И лишь где-то далече, за северным Алтаем, и то, впрочем, только с века VI–IV до Христа (когда у греков были уже Пифагор, Гераклит и Демокрит, Сократ и Платон, театр и, наконец, демократическая конституция Перикла) вылупились и слегка зашевелились (чуть-чуть) еще догеродотовские саки, совсем дикие азиатские скифы со своими войлоками и Бесшатырскими курганами, где труп хоронили вместе со всеми его живыми женами и конями – скопом. А узду тех коней они с гордостью обвешивали скальпами врагов и отрубленными кистями их рук – вместе с ногтями. Кто ж там тогда обитал, кроме этих войлочных бесшатырцев с их грязными когтями и саблезубых тигров? Может, кто-то и обитал. А может, и никто не обитал, кроме саблезубых тигров. Но. Зеро homo sapiens. «Над дорогой смоленской – метель в лицо, в лицо». Но никаких лиц. Зеро лиц. Даже саблезубых. Гей, славяне! А о лицах геев и говорить нечего. Зеро геев. «На дорогу смоленскую, как твои глаза, две холодных звезды голубых глядят, глядят». В бурелом. Зеро той смоленской дороги. В непроходимый бурелом они глядели тогда тут. Голубые. Гейские? И все тогда было только кареокое, и все тогда было только их и только там. Там был огнь, и там были звезды. Банальнейший марксистский затасканный факт. «Факт» – любимое словечко бывшего голубоглазого матросика Давыдова из «Поднятой целины», когда он читал Маркса, посматривая косо на его портрет в избе, вместе с голубоглазым же Нагульновым. Целина с буреломом. Один только энтот небесный Маркс с голубыми волосами – и никаких кареглазых Давидов и Голиафов. Факт. В избе. Тем более терракотовых, с карими. В избе. Боже упаси, еб их мать! Что это за такие — эти их кареглазая Лидия с кареглазой Мидией? В избе. Что это за такая Пальмира? Боже, упаси нас от них! В избе. От этих голых Давидов Голиафовичей упаси – в избе. От голых. И хоть рубаха и сопрела совсем, ее постирает и зашьет Варюха-горюха. Факт. А может быть, в субботу затопим и баню. Наконец-то омоемся. Шайки? Давыдов с Нагульновым. Одни. Факт. И не будет с ними никакой Лидии. Крепкой, короткошеей, плечистой, бело-розовой, голубоглазой, с красными руками и с большими тугими сиськами. Да и вообще, хрен с ней, с этой баней, окунуться неплохо и в Дону. Танаис. Танаис в Боспорском царстве. Еще боспорский Танаис. И ведь это они? Тоже. Танаис, Танаис, Танаис. Дон был Танаис. Днепр – Борисфен. А Волга? Как же называлась Волга? Опять вставать, что ли, свет зажигать, очки нацеплять и в энциклопедию залезать? Ну, уж пусть будет хрен с ней, с этой Волгой. И с очками. С этими вонючими бессонными очками. Танаис, Танаис, Танаис. А может, это Волга была Танаис? Да нет, Волга была Волгой. В конце концов, хрен и с ним, с этим Танаисом. И с этой Волгой хрен. Хрен редьки не слаще. Реки и реченьки.

Боже милостивый. И ведь в их ведении оказалась и та река, которая Иордан. Такая маленькая мутненькая речушка. Всего лишь.

И в конце концов их же, собственно, в этой мутненькой речке-речушке и заутренне-всенощное очищение. Их. А сейчас туда кувыркаются все, кому не лень. Духовные скрепы. И фыркают. С большим пузом и с большим золотым крестом на крепкой вые. Обыденная ювелирка для братков. И вылезают одухотворенные, в облепленных трусах. Совсем, наверное, уже речка грязненькая. И трусы после нее тоже грязненькие, надо стирать. А рыба в Иордане, интересно, водится? И ведь нашенский же человек по фамилии Рыболовлев купил на «Christie’s» якобы давинчевского «Спасителя мира» (Salvator mundi), кажется, за 127 миллионов долларов, а потом продал за 400. Такой вот апостол Рыболовлев – стал ловцом пусть не человеков, но зато очень уж больших деньжищ. Огромной рыбины. Что он чувствовал? В душе.

---

Архаика, язычество, античность, душа. В чем?

Шпенглер, например, называл душу античной культуры – аполлоновской, то есть тип протяжения в пространстве, и резко противопоставлял ей фаустовскую христианскую душу, которая есть тип самого беспредельного пространства, – западной культуры. С рождения романского стиля в Х веке. Таким образом, аполлоновским он называл изваяние нагого человека, а фаустовским – искусство фуги. Аполлоновское, таким образом, – это чувственные культы олимпийских богов, порок Эдипа и символ фаллоса. Фаустовское же – это динамика Галилея, католическо-протестантская догматика, великие династии времен барокко, драма судьбы шекспировского Лира и вечный идеал Мадонны, начинавшийся с Данте. Аполлоновское – это живопись, отграничивающая отдельные части контурами; фаустовское – та, которая при помощи света и тени творит это беспредельное пространство: так отличаются и те гробовые древнеегипетские фрески, и фрески Полигнота от светоносно-сумрачных изделий Рембрандта. (Возможненько, гений Сезанна стал все разрушать своими гениальными бутафорскими яблоками и грушами – это уже, вероятно, душа нового времени.) Psyche. Бабочка. Тень птицы. Хет-ка-Птах. Усадьба двойника. Душа раздвоенная. Крыло бабочки. Покрытое тончайшей-тончайшей радужной пыльцой.

Человеческие волосы тоже считались носителями души. И лобковые? Эти уж точно были демонические. Греческий демон. Кабир. Daimon. (А в Авесте у ариев, в зороастризме Заратушры, этот их демон есть санскритские: Дайв, Дэв, Див, Даэва – потрясающе созвучно, но с абсолютно обратным знаком по отношению к имени критского Зевса, который Ден, Тен, Дис.) А римский гений так и есть – genius. В зороастризме же – Асура, Ахура, Мазда: всезнающий небесного свода. Гений этот означает: породитель. Дух мифа. Мираж мифа. Мираж миража. А по Кьеркегору, «гений – это непосредственно преобладающая субъктивность как таковая». Это всемогущий, что, уже по Канту, an sich, то есть нечто «в себе», и он способен затронуть целый мир, хотя сам втайне зависит от какого-нибудь пустяка, которого никто не понимает, но которому оный гений придает всеобщее значение. «В дар молоко приносили Сильвану, Земле – поросенка, Гению – вина, цветы за заботу о жизни короткой». Гораций? А эти бесплотные (но плотоядные) демоны – они во всем. Демон брачной ночи. Демон рождения. Демон влечения. Демон вожделения. Демон поиска: когда разыскивающий похищенную Европу ее брат Кадм основал Фивы, хотя и сама архаическая Европа (что есть «широкоглазая» – ох, как же это красиво), по Гесиоду, дочь Океана и Тефии (или Кассиопеи), тоже была, известно, хтоническим демоном.

Демон каждого человека, который достался ему в жизни, – по тому же Платону. «Характер человека есть его демон» – это уже как будто бы по Гераклиту. Демон вещи, предмета. О, этого-то демона я хорошо знаю. Демон мгновения. Эрот? Зевс вошел в нее золотым дождем, и она испытала тягучий продолжительный оргазм. Интересно, как сильно она, отдаваясь тому дождю, раздвинула ноги? «Жаждой томимую нимфу лобзаньями влажными теша». На удивление красивая строка из Нонна. Чей же это перевод? А потом она понесла Персея. А Леда, интересно, от лебедя кончила? А как же иначе? Ведь тот лебедь был Зевс, а не хухры-мухры. Растревожил и защекотал ее своим красненьким, наверное, почище даже, чем молоденький Пушкин ту юненькую Гавриилиадочку – уже, видимо, до совсем сладостного изнеможения. Как и положено. У несохранившегося Леонардо, судя по сохранившимся копиям, она выглядит абсолютно таинственной – с этой своей загадочной джокондовской полуулыб кой. Полного удовлетворения. Видимо, полностью удовлетворил ее этот своим маленьким красненьким. Посмотреть бы, как при родах из нее выходило яйцо. Опа! Нет, два яйца. Опа, а потом еще раз. Опа! Одно за другим. Как изо рта фокусника один за другим выходят пинг-понговые шарики. Да нет, какие там, к черту, фокусники с шариками? У Леды это было, конечно же, потрясающе, фантасмагорически красиво – с ее-то, как и у Данаи в дождях, широко раздвинутыми, прелестными, античными, мраморно-шелковыми нежнопалыми ногами. Наверное, изумительно эстетичное зрелище. Аж прямо дух захватывает. А яйца были белые-белые. С крапинками? В лаконском храме висели на лентах. На голубых? На розовых? Вероятно, одно – на голубой, ведь из него вылупились два очаровательных и уже мускулистых мальчугана: «Поллуксик» и «Полидевксик», которые Диоскуры. А другое – на розовой, поскольку из него проклюнулись прекраснейшая Елена и ужаснейшая Клитемнестра, будущая жена Агамемнона, которая безжалостно его зарезала, а потом и сама была безжалостно зарезана своим сыночком Орестом, отомстившим маме за отца. Сынок. Сынок. Сынок. Ведра свирепой кровищи. Впрочем, есть разные варианты, кто там чья сестра. И от кого. А какого же размера лебединые яйца? Наверное, такие же, как и гусиные. Разумеется. Гуси-лебеди. Сен-Санс. Анна Павлова. Тоже теперь уже почти мифическая. Красота умиравшая. От своей тоски. В накрахмаленной пачке. Изумительная Леда. В синеватом театральном луче. А что получилось бы, если бы и ее потоптал лебедь? Ожила? Такое вот птицегадание. Или покрыл здоровенный бык. Бедный Виктор Дандре!

---

А ведь те древние бабенки этих быков только и желали аж пять тыщ лет тому назад. Мемфисский культ быков: душой бога Птаха был бык Апис, душой бога Ра – бык Мневис, а живым образом бога Менту явился бык Бухис. А богиня Хатхор – телочка. Еще в месопотамском шумерском Уре было найдено то погребение со скелетами волов и десятками умерщвленных (наркоусыпленных магическими травками?) женщин, окружавших останки на ложе той, чье имя, судя по надписи на ее печати, было Пуаби или Шуб-ад: она лежала в плаще, расшитом синим лазуритовым бисером, в бусах из сердолика и золота, с большими золотыми серьгами и в головном уборе из золотых цветов, и при ней были две арфы с изображениями бородатого дикого быка и коровы из золота, опять же с лазуритом, на резонаторе. То тебе не хухрымухры. Изображеньица эти олицетворяли урского бога Нанну (Луна) и богиню Нингаль, а сама покойница, как определяют, была жрицей-эн, главной участницей обрядов священного брака с этим самым Нанной, которого ведь тоже с удовольствием олицетворял какой-то жрец. Ряженый. Нацеплял на себя золотые рога? И член, вероятно, был уже как следует от этого эрегирован. До багровеющего красна, со вздутыми жилами и, от возбуждения, уже липковато подтекающий. Сакральный половой акт. Магический обряд. И что, интересно, они воображали, что чувствовали, когда спаривались? В любом случае, тягучий продолжительный оргазм. Острейший. И он, и она. Как потом и те цари Пафоса с храмовыми проститутками. А еще как все та же Даная со своим золотым дождем. Только под звуки арфы. К тому же еще и детей производили. Например, царь Лагаша и «четырех стран света» Гудеа был сыном такой жрицы в священном браке с таким жрецом. Но считалось, что этот Гудеа не имел человеческих родителей. Бедный мальчик. Сирота. Бедная мама. Мама развратная. Променявшая его на быка с золотыми рогами и огромным, эрегированным и багровеющим, которым он ту чудесную Пуаби (Шуб-ад) контропупил, в этих ее, звяк-звяк-звяк, позвякивающих червонных серьгах, да под тягучие струнные звуки арфы.

Быки и коровы. Считалось, что этот Апис, который Ка, то бишь душа мемфисского Птаха, еженощно оплодотворяет Небесную Корову Нут, и она ежеутренне рожает от него золотого теленка – Солнце. Причем тот Апис был реальный здоровенный бык: хорошенько пожив свое, он, разумеется, сдыхал, и его бальзамировали, укладывали в расписной саркофаг и хоронили на западном (ихний священный некрополь) берегу Нила. А после погребения жрецы приступали к поискам нового быка, годного для того, чтобы стать Аписом или, как они еще его называли, Эпафом. Геродот говорит, что оный бык должен был происходить от коровы, которая после него никогда уже не сможет иметь другого теленка, должен был быть обязательно черным с белым треугольником на лбу, с изображением белого орла на спине, на хвосте иметь двойные волосы, а под языком – пятно в виде жука. Всего же перечисляется для него вообще 29 различных признаков. Именно 29. И никак не меньше. Но ведь, кроме черных Аписа, Мневиса и Бухиса, были обожествлены еще и белые Мина, Маат и, главное, так называемый Бык Небес – сын и супруг Нут, которую, как послушный ребенок, этот белый тоже трахал в их замечательном инцесте каждую звездную ночь.

А сладострастная Пасифая, жена сына Зевса, великого Миноса, так та буквально исходила этим развратным желанием, и у нее там все сочилось и истекало, как из перезрелой груши, и была там вся мокрая и склизкая, когда смотрела на член того пасущегося бычка. И елда его, от ее глядения, таки у него здорово высунулась – длинная, пунцовая и тоже склизкая. Трахнуть ее через дырку в деревяшке, из коей Дедал ей соорудил пустотелую телку, в которую она залезла, – это тебе уж вовсе не хухры-мухры. А ей, похотливой сластолюбице, невероятное (аж с собственным мычаньем) удовлетворение – это уж точно: ведь была, сладострастная, влюблена в того бычка по уши. А она стояла внутри той пустотелой телки на четвереньках, что ли? Приставив свою сильно воспаленную от желания вульву к обратной стороне этой дырки, проделанной в нужном месте? Ну и Пасифая бабеночка, ешь твою в корень. Минуточку! Да у нее к тому же была и менструация, что ли? Ведь без ее течки у него бы ничего не высунулось, пунцового и склизкого. Ну и отчаянная была Пасифаюшка – это ж надо уметь наставить такие рога своему грозному Миносу.

И вообще, это их великое антропоморфное зооложество. Лебеди с маленьким красненьким, но с белыми крупными яйцами, апулейские (апулийские?) золотые ослы с большими длинными (в эрекции свисали аж почти до земли), невероятные кентавры с огромными конскими (которые они, вставши на дыбы, глубоко вводили в сабинянок – тоже, вероятно при менструациях, – и те с наслаждением давали им и были, ну, очень довольны этим, крепко обнимая их ногами за круп и облизывая их копыта). И, конечно же, разумеется, быки и телки – еще кое с чем симпатичным в положенных местах. Видимо, их что-то к этому тянуло. Были склонны? Потом промелькнет у Вергилия в «Буколиках» уже не мифологическое, а натуральное, человеческое (с овцами). А вот Гера, например – волоокая. Прекрасные такие карие коровьи очи. Зовущие. Возьми меня. А вот все ту же, дивной утонченной прелести, «широкоглазую» финикийскую царевну Европу неутомимо, со страшной силой под вечнозеленым платаном трахал (видимо, тоже во время ее течки) похитивший ее светло-золотистый (или белый?) бык, и она, вероятно, так кричала от наслаждения, что листочки дрожали и с веток срывались испуганные воробьи и вороны. От этой случки и появился тот самый царь Минос, чья жена Пасифая впоследствии, правда, через дырку в деревяшке подставилась и так обалденно дала тому быку, а потом и выродила своего маленького Минотавра с рогами, который, снова-здорово, явился ипостасью критского Зевса, правда, заселившись теперь опять же в дедаловский Лабиринт, откуда его выковыривал Тесей, в своем роде тоже «бычок», поскольку его Ариадна вовсю наставляла ему большие рога с Дионисом. Впрочем, это всегда изумительная любовь. Ведь «лабиринтный человек никогда не ищет истины, но всегда лишь Ариадну», как сказал надоедливый говорун (и чего он все время в голову лезет?) Ницше. Ибо: Ариадна, – утверждал еще совсем не надоевший Дион, – «ты сама Лабиринт, и Тесей заблудился в тебе». Вместе со всеми рогатыми быками на свете. Садо-мазо. Превращение быка в созвездие Быка. Сплошные ипостаси. И ведь их целая куча, этих Зевсовых ипостасей: Талос, Загрей, Дионис и пр. Они настолько же сыновья Зевса, насколько и сами Зевсы. Двуединство Бога. Он же Отец, он же и Сын. Вечная песня. Ничего оригинального. В отличие от настоящего Лабиринта в заупокойном храме Аменемхета III, который был о-го-го еще как оригинален. Тот Лабиринтик, названый по его царскому тронному имени – Нимаатра. А в греческом произношении – Лабира. Куда и по какому коридору ни пойдешь – тупик. Мешок. Каменный. В каждом камне по центнеру. А то и по два. И ходить надо было иногда через потолок. А пойдешь через потолок – и тоже тупик. Так в пирамиде была запрятана его мумия. И еще священные крокодилы. Мумифицированные? Такая нервно-сосудистая система. Очень нервная. И очень сложная. Расширение вен. Сужение вен.

А вот в теле Талоса от шеи до пяток проходила одна- единственная вена, которая оканчивалась медным гвоздем, и когда Медея этот гвоздь выдернула, из нее вытек весь ихор, и Талос умер. Или превратился в куропатку. Или что-то еще в этом духе. А вообще был малый будь здоров. Сам весь медный. Прыгал в огонь, накалялся и сжигал врагов, в объятиях прижимая их к своей груди. И они, сгорая, от пламени скукоживались, осклабливались и ощеривались. Сардонический смех. Сарданская улыбка Одиссея: «Улыбнулся в душе по-сардански он резко». Так как будто бы у Гомера. И у него же про Геру: «Она ж улыбнулась устами, но чело у нее между черных бровей не светлело». И всяческие сатиры, тоже всегда сардонически ощерившиеся. Голодный оскал. С вечно стоячим. Ну прямо-таки вертикально. Этот сатирический сардонический вечный голод по сладкому бабьему местечку.

А Загрей – тот был великий ловчий. Душ. Ловец душ. И апостолы Андрей и Петр стали ловцами душ. Рыбаки.

Такие вот, те Рыболовлевы. Дадаистские рыбы, нацарапанные на стенах в пещерах первохристиан. Лабрис. Лабарум. Рыбы. Косой крест. Прямой крест. Голгофа. Логос. Фетиш. Ведь крест – это всего лишь фетиш. «Страдание есть ножницы, крест же: раскрытые ножницы», – как всегда, такой необыкновеннейший образ Белого. А в Дельфах когда-то почитался архаический фетиш омфал, omphalos, «пуп земли», камень, проглоченный Кроном, он же камень как пуп младенца Зевса. Камень этот ежедневно поливался оливковым маслом, а в праздничные дни под него подкладывали свежую шерсть. Знаменитая пифийская святыня. А еще в этом же смысле Зевс намоленно почитался в виде каменной пирамиды или колонны. Геру знали как обрубок древесного ствола или обломок доски. И молились, молились, молились. И снисходило. Аполлона (есть указание на его людоедство), этого впоследствии кифариста и флейтиста, – как обелиск (древнейшее же Аполлоново капище было устроено из ветвей и листьев лавра в виде шалаша), а Латону, мать самого Аполлона, – как грубое полено. Артемиду (есть указание и на ее людоедство) – тоже как чурбан (или полированный столб). Афину Палладу и Деметру – тоже как куски дерева. Опять моления. И опять мантика – гадание (прорицание) по изъятой печени копытного жертвенного животного (пришло, как и всё, из Вавилона?). И ведь угадывали. Хтоническую (зачастую даже андрогинную, поскольку иногда изображалась с бородой и мужским членом) Афродиту почитали как каменный конус, хотя она образовалась из морской пены, окровавленной Ураном. Это тебе не хухры-мухры, из окровавленной пены. Что иногда, напоследок, пузырится изо рта какого-нибудь пробитого насквозь в грудь бронзовым копьем смертного бедолаги. И это тебе не боттичеллиевская Афродита, медововолосая Симонетта Веспуччи со своими дивными, чуть припухлыми очами Богородицы, которая еще, божественная, и в тондо «Магнификат», и в другом, где она с гранатом и своими упоительными устами и продольной ямкой на подбородке, так завораживающе-сексуально напоминающей о ее гендерной природе.

Женский лобок. Лоно. Логос. Лабрис. Лабарум. Фетиш. Крест. Голгофа. Все смешалось в доме тех потрясающих и величайших Облонских вместе с культовыми: кипарисом, платаном, тополем, лавром и дубом.

И вообще, эти их антропоморфные демонические обличья, обличья, обличья. Один только Аполлон – кроме его шалаша и обелиска, еще и гиацинт, тамариск, пальма, саранча, ворон, ястреб, коршун, лебедь, дельфин (всегда изображаемый вокруг его профиля на аверсе сиракузской декадрахмы, которую чеканили только по особейшим поводам великих военных побед), ящерица, лягушка, жаба, змея, мышь, баран, овца, лань, собака, волк и гриф. А лакедемоняне соорудили его с четырьмя руками и четырьмя ногами. А родителями его были: и полуперепел Зевс, и полуконь Силен, и полукозел Корибант, и полубаран Аммон, и полуогонь Гефест. Да и Аполлонова мама, котрую звали Лето, бежала (из страха перед Герой) родить маленького Аполлончика на Делос, в виде волчицы. Воя на луну? Причем, кроме того, все эти демонические ребята часто отождествлялись друг с другом.

А вот бог-философ Дионис – он же плющ, он же Ойнос, он же Вино – это как бы растекающаяся цельность, бог последней космической эпохи, которых было шесть: Фанет, Ночь, Уран, Кронос, Зевс и, наконец, этот самый Дионис. «Вышняя сила Отца непостижного, Сын первородный». Опять же двуединство. Знакомая песенка. 1=1+1. 1+1=1. Элементарная физика: она же частица (квант?), она же и волна (квант?). Вернее, так: Он же волна и Он же частица. Квантовая механика. Света. А вот эллинистический солнечный бог Атум – создатель еще двух таких же богов, неразрывных с ним и составляющих с ним Единое. Лучи Света. Снова знакомая песенка. Правда, тут уже триединство: 1=1+1+1. Вероятно, прибавляется Дух Святый. Светлый? Лучом. Лучами. И еще Осирис? Амон? Митра? Дионис? Христос? Дионисийство. Плющ. Ойнос. Вино. Вино, вино. (Нашенского крепкого, аптекарского, вина для древних не предполагалось. Пили только с водой. Ибо сказано: надо смешать кровь Диониса со слезами нимф.) Зачатый в прелюбодеянии с Персефоной, опять же демонической дочерью Зевса, в которую кровосмеситель Зевс, изнасиловав ее, вошел, скользя, змеем: «В виде дракона вращаясь своим сладострастным извивом, девство снял с Персефоны безбрачной, мужем проник по любовному следу в самые недра девичьей пещеры, окутанной мраком». Чего-то тут поперенапутано, но это вроде бы снова из Нонна, и снова очень красиво. Чей же перевод? А игрушками крошечному Дионису были: игральная кость, конус, ромб, шерсть, зеркало. Зеркало это изготовил ему Гефест, чьи зеркала, котлы и хромота – символ чувственного творчества. И Дионис, когда увидел свое отражение в том Гефестовом зеркале, последовал за этим отражением и таким образом расчленился на всё. Растекся. А в самом начале – натрое. У Прокла: «Ойноса корень один на тройной они заменили». Вот где она появляется, мистическая тройка мистического триединства. «Приходит для души, и притом от высших причин, это число – тройка, равно как и семерка, первая от причин умопостигаемых, последняя же – от умозрительных». Прокл? Да, кажется, да. «В цифрах есть нечто, чего в словах, даже крикнув их, нет». Это уже наш одинокий пилигрим Бродский. Нумерология. Три самые древние римские цифры Лациума: I, V, X, изображающие вытянутый палец, раскрытые руки и руки скрещенные. То есть: указующий перст, объятие, запрещение.

Тезис Пифагора о том, что нечетные числа совершеннее четных: знаменитая пифагорейская числовая мистика. Эта великая гелиопольская девятка (Эннеада) египетских богов начиная с Древнего Царства: Атум-Ра (Солнце), возникнув из первобытного Хаоса, ввел свой фаллос к себе в рот, как положено пососал его в самоминете, изверг семя, оплодотворил сам себя, семя выносил, а потом выплюнул Шу (Воздух) и Тефнут (Влагу). Шу и Тефнут породили Геба (Землю) и Нут (Небо), а те, в свою очередь, – Осириса, Исиду, Сетха и Нефтис. Вот она, великая гелиопольская девятка. Эннеада. Впереди этот Атум-Ра, а еще этот Хет-ка-Птах и этот Осирис. А Птах, его жена с головой львицы Сохмет и их сын Нефертум составляют уже великую мемфисскую триаду богов. А Амон-Ра, его жена Мут и их сын Хонсу – те другую, великую триаду: фиванскую. Вот тебе и нечетные. А город Унут получает название Хемену – восемь. Вот тебе получается и четное. И в честь уравнения великой четной восьмерки (Огдоады) изначальным богам-творцам: Хух (Бесконечность), Нун (Вода), Кук (Темнота) и Амон (Невидимый, или Непостижимый) – соответствовали женские пары: Хаухет, Наунет, Каукет и Амаунет – богини со змеиными головами. Но еще ведь была великая арийская зороастрийская семерка, или, снова нечетная, «Ясна семи глав», она же просто «Семиглав» Амеша Спента – то есть речения их бессмертных святых: Ахура-Мазда (что есть Мудрость), Воху-Мана (что есть Мысль), Аша-Вахишта (что есть Истина), Спента- Армати (что есть Благочестие), Хшатра-Ваирья (что есть Власть), Харватат (что есть Целостность) и Амеретат (что есть Бессмертие). А вот их же астрологические знаки Зодиака – отрезки эклиптики по 30 градусов, составили число четное, которое, разумеется, есть не что иное, как дюжина. А вообще авестийские тексты были распределены по наскам, и количество этих насков соответствовало количеству слов в главной молитве Ахура- Мазда – священному числу 21 (то есть три семерки). А на лидийской лире Амфиона, обладавшей волшебной силой, было семь струн – опять же число, соответствующее семи блуждающим звездам, которым поклонялись еще вавилоняне наравне с Солнцем и Луной. Ведь они, эти ребята, чуяли что-то такое высше-демоническое, чего уже совсем не чуем мы. А Плутарх считал самым таинственным знаком, изображенным на вратах дельфийского храма, обозначение числа 5, видя в нем сочетание нечетной мужской тройки с четной женской двойкой, и выводил из этого – число гендерного брака. Вроде как у желтолицых некий инь-ян, что ли? А Аполлона (этой стихии сновидений и тайны поэтических зачатий), сына Урана, рожденного (в Гиперборее, где смерть приходит только от пресыщения жизнью) той самой, превратившейся в волчицу Лето, пифагорейцы тоже связывали с оной пятеркой, а еще с седмицей, четверкой (квадрига) и единицей, утверждая, что он монада – единая неделимая сущность, в то время как его сестрица Артемида – диада: бесконечная делимость. Таким образом, как брат (Солнце) и сестра (Луна), они составляли опять же нечетную тройку. А родился этот кифарист и стреловержец какого-то там месяца (боэдромиона?) семимесячным. А треножник ему дан опять же ввиду совершенства числа три. И он невероятный был хтонический демон (кифарист, стреловержец, ворон, вещун), этот Аполлончик – аморальное чудовище, холодный убийца, который и в любви (пожалуй, кроме его необыкновеннейшей страсти к Дафне, за которой он, по Овидию, гнался «как собака за зайцем», и только когда она уже превратилась в лавр, наконец нагнал и все обнимал, обнимал этот лавровый ствол, чувствуя в нем теплоту ее тела и биение ее сердца) предпочитал не что иное, как содомию, по крайней мере, с Форбантом, Ипполитом, Кипарисом и Гиацинтом, по которому потом весь исстрадался. И ведь артистка когда-то такая была из Ленкома. Гиацинтова. Сталинская старушечка. Несчастный цветок гиацинт. А тот Гиацинт, которого Аполлон – трахал и стоя, и лежа, был не старухой и не стариком. Этот-то, наверное, который Гиацинта и стоя, и лежа, и был настоящий Аполлон, а не тот эстетский, якобы позднеэллинистический, а на деле русский неоклассический (чуть ли не с фиговым листочком на приборе) салонный красавец с крыши Большого театра. Хотя в этом Большом содомии тоже, разумеется, вполне хватает.

---

А сколько ступеней ведет к портику Большого? Хрен его знает. Что-то много, не помню. Чуть ли не с десяток. А вот к портику античного дорического храма (и вообще вокруг него), к дому Бога, вели по стилобату исключительно только три широкие ступени. Устремленные к алтарю, к священной целле с мраморным изваянием, находящейся внутри. Только три ступени. Для того чтобы люди вступали на первую ступень точно так же, как и на последнюю – правой ногой. Правая сторона, обращенная к востоку, то бишь к свету, была для них – магическая сторона. Именно туда глядел своими безумными одурманенными зенками бормочущий (до того выпивалась какая-то бормотуха?) в оракуле пророк (пифия), туда передавался из рук в руки сосуд во время жертвоприношения, гоплитский бронзовый шлем со жребиями, цитра для божественной литургии; и свой плащ тамошний грек всегда перекидывал только за правое плечо, а Одиссей, скиталец, явившийся наконец к Пенелопе (как нищий), обошел ее женихов с правой стороны. Восток, свет, правая сторона, жертвенник, три ступени. А ведь эти дельфийские оракулы к тому же изрекались гекзаметром? Кажется, так. И первую дельфийскую жрицу, кажется, звали Фемоноя. Фемоноя, Фемоноя, Фемоноюшка. Тройка, семерка, туз. Три ступени. Посчитаем ступеньки.

Так вот: 1, 2 (эта двойка мне здесь совсем не нравится), 3, 5, 7. Цифры. Цифра. Арабское словечко – sifr. То есть шифр. И этот арабский sifr обозначает пустой нуль. Зеро. Дырка от бублика. Тайна шифра. Тайна дыры. Культ дыры. А что такое культ? По Флоренскому, это система тайнодействий. И попытка уразумения этой системы. Постижения. Поскольку действительно в цифрах есть нечто, чего в словах, даже крикнув их, нет. Шифры. Жуткое дело: как идиот, считаю ступеньки на всех лестницах, по которым хожу. А иногда и сами шаги. Если число четное – матерюсь. Психоз? Не дай бог с шестерочкой. Или вовсе шестерка. Кошмар. Правда, почему-то люблю четверочку. 4+3=7. 3х4=12. Оне. А Он, выходит, тринадцатый? Сомнительное число, но нечетное. В венце из роз – выходит. Белых. Белых-белых. Белее снега. «Черный вечер. Белый снег». «Нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной». Выходит. Выходит тринадцатый. Сомнительное число. Очень сомнительное. Да и маска на нем тоже – снежная? Выходит в маске из снега.

Хорошенькие они там устраивали черными снежными вечерами по средам эти свои дионисийские символистские (ряженые) оргиастические игрища на башне у этого скучнейшего интеллектуала Вяч. Иванова. (Чего стоят только одни его словоблудия с таким же болтуном Гершензоном о бессмертии души, когда они потом с оным Гершензоном, уже в 1920-м, вышивая свою философию то гладью, то крестиком, переписывались, скрипя перьями, из двух диагональных углов, лежа на своих кроватях в одной палате для отдыхающих какого-то там пролетарского дома-санатория Наркомпроса.) Великий мифолог и мистагог был этот Вяч. (он же Титан, он же Гиперион, он же сын Урана и Геи, он же сияющий бог Гелиос, супруг своей сестры Теи), который, истинно по-парнасски, поимел (и далее очень активно сожительствовал), а потом и вовсе женился (после смерти своей второй жены) на дочери своей первой жены, которая, когда он на ней женился, имела уже дочь от своего первого мужа (так, что ли?), Верочке Шварсалон, поскольку его вторая, тогда покойная, уже явилась ему (во сне?) как живая и благословила этот брак (так, что ли?), однако до этого благословения и последовавшего за ним законного брака с оной Верочкой Шварсалон, чтобы замять факт того непристойного сожительства уважаемого профессора-мифолога (и автора знаменитого «Эроса») со своей юной падчерицей, ее вроде как хотели выдать замуж за гомосексуала (автора знаменитых «Александрийских песен») Кузмина, который, однако, от этой авантюры отказался, и тогда пасынок Вяч. Иванова, брат этой Верочки Шварсалон, Сергей Шварсалон вызвал Кузмина на дуэль (пистолеты?), но тот снова отказался, отговорившись тем, что ему, как дворянину и гомосексуалу, не пристало драться на дуэлях с натуралом и разночинцем, и потому натурал-разночинец Шварсалон (вместо пистолетов?) дал гомосексуалу-дворянину Кузмину публично по морде, раскровянил ее и разбил пенснэ. (Так, что ли?

Вроде так.) Да нет, на самом деле никакого инцеста (у кровосмесительного мифолога и мистагога Гипериона и кровосмесительного супруга своей единоутробной сестры Теи), разумеется, не было, а был только маленький «мовизм», небольшой трюизм и чуть переперченные мелизмы, лишь украшающие унылую жизнь. Что-то типа бурлеска, о котором тогда много болтали. Мне лично все это очень симпатично.

А эта вторая жена этого Гипериона, являвшаяся ему после своей смерти (во снах?), была поэтесса и переводчица Зиновьева-Аннибал, Лидия, от которой у него, в свою очередь, была уже личная дочь, тоже Лидия (чудесные потом читал ее мемуары, изданные, когда тут еще ни черта такого не печаталось, издательством «Atheneum» в Париже и когда-то привезенные мной из американского Норвича вместе с «Красным колесом», которое так и не читал). Так, так, так, так. Так. О чем, бишь? Так вот, такая была у этого Гипериона Иванова вторая жена – псевдо-жрица, псевдо-аркадская, псевдо- эгейская, псевдо-аттическая новонареченная Диотима (что и есть Лидия Зиновьева-Аннибал), которая на этой Гиперионовой башне Вяч. Иванова (дом № 1 на углу Таврической и Тверской), облаченная в какие-то хитоны и пеплосы, вовсю тусовалась с Нимфой (которая, в свою очередь, была Анной Городецкой – красавицей, конечно, писаной), а в соседних комнатах этой как бы «башни», то есть огромной петербургской квартиры, тогда же гомосексуал Кузмин (Антиной, Харикл), после совсем небольшого романа с тончайшим гомосексуалом Сомовым (Аладдин), пытался уже соблазнять и замечательного Судейкина (без прозвища). Но тот мямлил, мямлил, а потом взял и женился на прелестной Ольге Глебовой, балерине Александринского театра, этой нашей рафинированной, но богемной мадам Рекамье, а потом, в парижской эмиграции, ставшей «La Dame aux oiseaux» – «Дамой с птицами» (ох, как все это замечательно звучит, хотя померла потом в полной нищете). Так вот. Так, так, так, так. Возлияния красного сухого на башне – теми ночами, по средам. Очень хочется красного. Очень хочется красного сухого. Но не ночью же? Вернее, уже скоро утро. Да и нет его дома, черт возьми, этого красного. Обязательно, обязательно, обязательно. Почти всегда очень хочется. Но надо бы притормозить. А то – почти ежедневно. Если не ежедневно. И добром вся эта постоянная гипериония-гипертония не кончится. А вставал тот Гиперион часа в три дня. И писал, как эллин, мелосами (или тогда еще только начинал писать?) свою длинную сложнейшую (ну, очень) теософическую мелопею «Человекъ». Штуковина в результате получилась невероятная. Но холодная как скала, и преодолеть ее невозможно. Хотя, помню, упорненько совершал попытки. Сводило скулы. Хотя, впрочем, в конце концов преодолел. Хотя, впрочем, уже все смазалось. Но знаком. Но знаю, о чем. Так. Так. Так. Так. А потом ту мелопею еще замечательно объяснял замечательный Аверинцев. Ну, очень симпатичный. И вроде как не от мира сего. Так. Так. Так. Так. А в те еще времена комментировать эту скалу должен был Флоренский. Прекрасный чудо-Флоренский. Длинные кудри, большой армянский нос. В вяч-ивановской компании его прозвали «Нос в кудрях». Или, кажется, его поэт Эллис так прозвал. Прекрасные такие кудри. Прекрасный Флоренский. Прекрасные флоры. Прекрасная Флоренция. Прекраснейший цветок. «Ирис дымный, ирис нежный, благовонная струя». Этот чистейший чудо-цветок Флоренский. Опять же, труднейшее, наверное, было это дело – комментарии к тому «Человеку(ъ)». Что-то уже всерьез начал (я почувствовал – или показалось? – что-то очень важное и очень интересное, когда это начало осваивал), но так до конца прекрасный цветок Флоренский и не успел. Расцвести. Расстреляли, гады. Великомученик. Нос в кудрях. Этот дивный нос в кудрях. Кажется, Лосев сказал, что из тамошних он был единственным по-настоящему верующим. Утверждал, что вера так же естественна, как то, что сахар в стакане с чаем мы размешиваем ложечкой только справа налево и никак иначе. «Столп и утверждение истины». Почему я мешаю всегда наоборот, дурак? Мелопея. Диотима. Гиперион. Гелиос. Эросъ. «Человекъ».

---

А ведь «человекъ», по гамбургскому счету, – это Нарцисс, что ли, отражающий только самого себя? В зеркале. Раздваивающийся. Может быть, именно поэтому я чувствую себя чуждым самому себе. Ведь я знаю: я чужд сам себе. Я одинок, хоть и раздваиваюсь. Я прохожу некий курс, чтобы нагнать самого себя. И все же я есть индивидуум, который во всем находит только одного, не раздваивающегося себя, который чужд сам себе. По гамбургскому счету. И конечно же, то одиночество служит некой, хотелось бы думать, хоть какой-то духовности. Ибо: «Я в мире человек нештатный! Не живу, а присутствую, и учета мне нет. На собранья я не хожу и ничего не член», – как говаривал платоновский Захарий Палыч из города Градова. Поскольку это, по Кьеркегору, «безмозглое стадо людей, стремящихся к своей стадности», есть Ужас. Толпа. Люд. Стада, сотворенные после богов, как называл этот люд Осирис. То есть скот Ра. То есть скот Солнца. Его млеко и мясо. Мясоедство. Людоедство? Под солнцем. Уродливого люда. Душеедство. Самопожирание.

«Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха! Ха, ха, ха!» С трагическим актерским пафосом хохотал пожилой Бондарчук вместо толстого добродушного смеха молодого Пьера Безухова, оказавшегося в плену у французов. Ибо положено запереть, а потом и убить эту душу. Именно так. Запереть в массе люда. Среди других бессмертных душ. Люда? (Ужасное это все-таки женское имя – Люда, какое-то совсем уж плебейское.) Но нет уж, к чертовой бабушке, у меня моя душонка все-таки своя, особенная, и звать ее вовсе не Люда.

Поскольку – и это снова кьеркегоровское: «Каждый человек, обращающий исключительно внимание на самого себя, знает то, чего не знает никакая наука, ибо он знает, кто он». Но, с другой стороны: «А что есть я?» – все время талдычил, вопрошая, Толстой. Арзамасский ночной кошмар. Вот где таится сложнейшая человекообразная сущность, вот где иллюзия этой, в общем-то, эгоистической, отрешенной отдельности. Личности. По гамбургскому счету. Вот где и есть истинно экзистенциальное самоуглубление, собственно, естественный existence, что означает вообще существование, вообще бытие индивида, то есть настоящую действительность человека, который от грешного перво-Адама «является самим собою и родом вместе, и тоже, вслед за ним, воплощает в себе целый свой род, ибо участвует в нем, как индивид, и, мало того, даже намного превосходит оный» (опять же Кьеркегор?), в отличие от безгрешных животных, у коих особь всегда значит меньше, чем род. А сотворен был этот индивид из почвы, из ребра, а еще из копоти и дыма низверженных молнией Титанов после того, как они растерзали Диониса и вкусили его тела. Так, что ли? Вроде и так. Этакая евхаристия? Вкусили, мать их, тела. От этой ночки-ноченьки в голове действительно получилась какая-то перегорелая каша, от которой теперь остались только копоть и дым. Бред, бред. От бессонницы уже начинается бессонный бред. Бред сумасшедшего. Того бессонного Бессонова. Который когда-то что-то, от бессонницы, вешал на уши бедной Даше (или Кате?). А как это там вообще вся лжа называлась? Муки, муки, муки. И по ним тогда вовсю ходили и ходили. И ходили, и ходили. Такое вот хождение. По мукам. Ну, конечно. «По мукам хождение». И все же, Даша или Катя? Кто? Даша, кажется, это та, которая помоложе. Дуреха. Гад Бессонов. Дуреха Даша. А Телегин хороший. Особенно хорошо получился у артиста Соломина. Этакий очень честный. Адъютант. Робкий и нежный адъютант Телегин. Он же инженер. На Волге. Он же красный командир. На Волге? Так о чем бишь? Титаны, титаны, титаны. Это они со жгли бедного Диониса. Командира? Инженера? Горел, потрескивая. Паленое мясо, дымок. Каждение?

И копоть, копоть. Хождения по мукам, а потом каждение. Каждение с копотью. А по-настоящему старые иконы в еще тех церквях все были прокопчены от этих каждений. И лампад. Лампады, лампады, лампады. Копоть. И каждения, каждения, каждения. Копоть. Сладковатая? Сколько ж за день так их подряд отпевают на одном таком сладковатом пункте? А перерыв на обед там бывает? Или: «ушла на базу». Или: «технический перерыв».

---

Этот кадильный ладанный сладковатый дымок, так красиво витающий при отпевании человеческого трупа. Будто таинственный туманчик амброзии. Вот она, растекающаяся дионисийская цельность, вот он, запутаннейший непроходимый дедаловский Лабиринт, и нет Ариадновой нити, вот он, магический, мистический (мифический?) Теос. Сладковатый дымок, легкая пепельная копоть от жертвенного всесожжения. Огнь. Всесожжение и благоухание. Ладан. Воздвижение трофея Nada. Жертва вечерняя. Принесение жертвы Пустоте. Пустота, Ничто (Nada) до. Пустота, Ничто (Nada) после. А у древних египтян эти три пары божеств: Тенему и его женская параллель Тенемуит (Мрак, Исчезновение), Ниау и Ниаут (Пустота, Ничто), Герех и Герехт (Отсутствие, Ночь). «Колыбель качается над бездной», как было однажды отмечено. Словечка, называющего то, что до, не существует, этимология того, что после, есть: mors, mrtis, sъ-мьrtь, мьрть, смерть. Что в нем, что в ней? Какая тайна? «Z». Непостижимо. Как Космос. И этот «Z», видимо, и есть этот Теос. Да, да, да, конечно же, жертвоприношение этому «Z» есть не что иное, как жертвоприношение этой непостижимой Пустоте. Та древняя магическая гемма из кровавой яшмы. И на ней вырезан великий знак заклинания «ZZZ». Заклинания всеобъемлющей Пустоте. Хотя этот величайший «Z» есть греческая алфавитная «дзета», означающая: «он жив». То есть означающая саму жизнь.

Бляха-муха, жертвоприношение какого-то весьма странноватого шведского выдуманного, надуманного киношного «Александра», рехнувшегося на какой-то дурацкой выдуманной, надуманной киношной фантазии и спалившего свой личный выдуманный, надуманный эфемерный киношно-фанерный дом. Всесожжение и благоухание. Огнь пожирающий. Изумительно. Особенно когда эти киношные санитары бегают за безумцем, а безумец зигзагами бегает от них по киношным лужам, разбрызгивая их, и когда наконец безумца вылавливают и запихивают его в надуманную киношную спецмашину, чтобы наконец-то увезти в надуманную якобы психушку. И еще это придуманное киношное сухое, уже мертвое и корявое дерево, которое потом станет не уто ми мо поливать из жестяного ведра, еле это ведро с водой за собой таская, его придуманный малолетний киношный сын. И это потрясает. Фрэзеровская хрупкая золотая ветвь? Которая и мертвая, и всегда живая. Великое суеверие. Изумительно. «Если зерно, павшее в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». Киношный «Александр» – победитель. Трагический. Приносит в жертву себя и все свое ради всеобщего. Правда, все это несколько высокопарненько, но. И всегда у него эти лучшие, самые проникновенные музыкальные куски: начиная с того, который из «Королевы индейцев» (кажется, именно оттуда) Пёрселла, а еще из Перголези, а потом – из Баха: то из фа-минорной хоральной прелюдии, то из «Страстей по Матфею». А ведь диалоги какие-то жалкие, нескладные, топорные и вроде как вымученные, тоже придуманно-надуманные. Противоестественные. Чушь какая-то. Будто сплошное мычание. Но этот огонь, но этот звон лопающихся оконных стекол, этот вой и треск страшного пожарища, это всесожжение и эти сакральные левитации – изумительно. Фантастическая сакральная эзотерика. Кажется, что у Платона: «Настоящее произведение искусства есть чистое чувство». То есть оно не что иное, как заостренное выражение чувства. Заостренно-обостренного.

И еще там это, это: «В начале было Слово. Почему, папа?»

---

Потому что Слово – это Логос, а Логос – это Идея, а Идея – это Бог. Замысел. Понял, сынок? Мысль мысли, как обозначил Парменид. Иллюзия иллюзии, как обозначил, теперь почему-то уже который раз сующийся в башку, тот усатейший Ницше. Идея, превращенная в фантазию, как обозначил наш, поделом оплеванный, лысый Ленин. Понял, сынок?

Сынок, сынок, сынок. Нынешнее же кино, сынок, полная гадость. Сынуля. Как у Люмьеров когда-то началось с аттракциона, так аттракционом (ну, совсем уж за редчайшим исключением) оно и прикончилось. Но все же, все же, все же что-то краткосрочно промелькнуло посерединке. И ведь доносило, доносило, доносило. Некое, даже очень, очень, очень серьезное счастье. Чтото, казалось, очень серьезное. Жертвоприношение. Кину. Мас ка жертвенная. Маска, moska, маска, moska. Что есть бердслеевский персонаж (граф?) Мoska? Муха. А что есть маска? Знаменитая золотая маска Агамемнона из гробницы в Микенах. Полторы тыщи лет до Р.Х. Какая-то в ней невероятная философская (?) тайна. Муха, ползающая по маске. Которая ведь никогда не будет разгадана, сколько ни гадай. Бездна.

Ибо. Все по тому же Ницше, «всякая философия скрывает, в свою очередь, некую совсем иную философию, а всякое слово – некую маску». А на той маске сидит та муха. Киношный сын киношного «Александра», который. Так Жертвоприношение Пустоте или Идее? Или пустой иллюзии Идеи? Возможно, что Иллюзорной Идее Пустоты. Фантазии. Бедный, бедный Авраам! Несчастный Исаак! Как, наверное, перетрухал мальчик. Mors. Mrtis. Sъ-мьrtь. Мьрть. Ужас. В начале было Слово. Мьрть? И это самое наиглавное, самое важное и самое серьезное слово из всех остальных слов в жизни. Мьрть. Ужас. Понял, милый сынок? Бай, бай. Ну, хоть немножечко бы поспать, хоть часок. Получится ли? Или сегодня этому-то дельцу полный пиздец? И все же какое зримое и убедительное это простое пространно-пространственное кьеркегоровское изображеньице в его «Страхе и трепете». О гении веры. О гении той самой-самой, сакраментально-затасканной, толстовской «энергии заблуждения». Величайше затасканной величайшей энергии величайшего из величайших заблуждений. А без этой энергии все бессмысленно, что ли?

«И Господь испытывал Авраама, и сказал Аврааму: где ты? И Авраам ответил: здесь я. Ответил весело. И встал рано утром, и ничего не сказал Сарре, и ничего не сказал Елеазару, и поспешил, как на праздник, и призвал с собой сына Исаака, самое дорогое, что у него было в жизни, и вскоре был с ним на горе Мориа в условленном месте, и нарубил дров, и разжег огонь, и связал Исаака, и занес над ним нож». Ну и. Веселясь. В этом и есть, наверное, та внутренняя уверенность, которая, по Гегелю, «предвосхищает божественную бесконечность». Взблеск этого ножа. Такое вот-вот: хорошенькое мгновеньице. О коем еще милый князь Мышкин все потом так нервически будоражился. Что, мол, казнимый обязательно (ну, обязательно!) слышит, как падающий нож склизнет по гильотине. Взик. Коротеньким дискантом. Детским и пронзительным. Отличное мгновеньице. Всё в нем. Казус Авраама. Мгновение гибели соизмеримо с вечностью. И это мгновение и есть настоящее. Как таковое. То, что не имеет ничего прошедшего и ничего будущего. Только оно. В этом и есть совершенство вечности. Вечность равна настоящему, а настоящее равно вечности – и это не понятие времени, поскольку в вечности нет времени, время отсутствует. Апостол Павел говорит, что «мир прейдет во мгновенье ока». При последней трубе. Только единая нота. Высокая-высокая нота. Взик. Нож уже косо наточен. Гильотина. Жозефина. Шарлотта. Смерть Марата.

В той мраморной ванне.

А, например, для всякой, даже самой дурацкой, мысли – вечное есть тоже только настоящее. Ибо удваивать, утраивать, размножать время невозможно. Об этом еще Мамардашвили что-то пытался объяснять. Безумной непостижимой бесконечности нет. «Бытие, оно всегда в настоящем, все целиком. Это, собственно, и есть бесконечность». И она неподвижна, вечна, неизменна и представляет собой, по определению Парменида, шар. Она округла. Это и есть бытие. Шар бытия. Вселенная.

Но, с другой стороны, этот шар бытия составляет для нас и некое условное протяженное время, существование в котором, однако, есть умирание, неуклонное наступление смерти – о чем к тому же и Флоренский, и все остальные. Жизнь и умирание – одно. Смерть – это мгновенное время, а время – это длительная смерть. Мгновенное же время, которым заканчивается длительная смерть, являет собой революцию – в истинном, то бишь астрономическом значении: возвращение звезды в точку, из которой она ушла. Возвращение домой? Возвращение блудного сына. Колыбель – она же и гроб. Рок, который тяготеет над каждым. Рок – срок – рок. У славян, кстати, это означает одно и то же. Скiльки тобi рокiв, хлопчик? Бай, бай, дружок. Праздник дня рождения. Праздник дня печали. Праздник того неуклонно приближающегося рока. Бай, бай, скоро уснешь. Дружок. Тревожно. Алкоголь ненадолго выручает. И тогда: мол, всё – чушь это собачья. И снова жизнь. «Всюду жизнь», замечательный передвижник Ярошенко, 1880, арестантский вагон на полустанке. Гули-гули-гули. Энергия заблуждения. Без нее, действительно, все бессмысленно. Но, бля, иссякает. Батарейка. Уже совсем окончательно. Тик-так. Неумолимо и неостановимо. Тихонечко так: тик-так. Вредоносно. Артриты и простаты. Астральные Астарты? И, и, и – антидепрессанты. Беломор, беломор, беломор. Белый дымный мор. Проветривать, проветривать, проветривать. Дым слоистый. Вредоносный. Зажигалка уже не чикает. Газ в ней кончается. Чик. И чирик.

«Но мы, император, этого терпеть больше не желаем и в виде большого благодарения даруем вам, сановник, смерть. Прошу всех принять соответствующие меры!» Император Ху-Хай – сановнику Мэн-И. А потом следует заключение врача: «Его дух шэнь не смог остановить вредоносную ци, вредоносная ци собиралась и скапливалась

внутри и не могла свободно истекать. Таким образом янская ци оказалась ослабленной, а иньская ци усилилась, и в результате он внезапно потерял сознание и умер». Бянь Цяо спросил: «Когда же наступила смерть?» – «Пос ле того как пропели петухи».

---

Петухи, петухи, петухи. «Прежде чем пропоет петух, Ты, смерть, трижды сдашь меня». Апостол Петр? Уже, наверное, где-то трижды, четырежды они отпели свое кукареку. Заря розовая уже скоро-скоро. Или еще ей и не пахнет?

А в Гефсиманском саду была розовая?

---

Петухи, петухи, петухи. «Сократ не врач, – сказал Сократ, – одна смерть здесь врач». И еще сказал Сократ: «Жить – это значит быть долго больным; я должен целителю Асклепию петуха».

Прежде чем пропоет

Оглавление

Страница 17



 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru