Павел Успенский

В.О. Стенич: биография, дендизм, тексты...

Валентин Осипович Стенич (настоящая фамилия — Сметанич; 1897–1938) — примечательная фигура в литературной жизни 20–30-х гг. XX в. Блестящий переводчик, открывший русскому читателю Джойса, Дос Пассоса и Фолкнера, автор либретто к «Пиковой даме» Мейерхольда, поэт, — Стенич, прежде всего, вошел в сознание современников как денди. Именно эта ипостась его личности привлекала всеобщее внимание и запомнилась мемуаристам.

Работа делится на три части: очерк биографии Стенича, теоретическое осмысление его литературного поведения и публикация некоторых текстов. Вторая часть, в которой речь будет идти не только о нашем герое, но и о Бенедикте Лившице и обэриутах, по сути, составляет отдельный сюжет, однако он позволяет несколько глубже взглянуть на феномен личности Стенича.

I.

 Биография Стенича, несмотря на изученность в первом приближении ее общей канвы, до сих пор сплошь состоит из белых пятен¹. Причиной тому не только социальные катаклизмы 20–30-х гг., но и постоянные мистификации литератора, в высказываниях которого современникам подчас трудно было отличить реальность от вымысла².

По свидетельству писателя Дос Пассоса, Стенич родился в семье «богатого бизнесмена чешского происхождения»³. Его отец «до революции владел громадным магазином антиквариата, это был очень знаменитый магазин на Невском, на той стороне, где Дума, ближе к Неве» — вспоминает мемуаристка Л. Жукова⁴. В Петербурге будущий литератор учился в Реформатской школе (одной из лучших школ города), откуда его время от времени выгоняли за постоянные проделки, однако всякий раз принимали обратно — школьная программа давалась ему легко и о неуспеваемости ученика не могло быть и речи. С детства Стенич свободно говорил и читал на трех иностранных языках — немецком, французском и английском⁵.

Период отрочества и юности Стенича нам не известен. Сведения о литераторе появляются лишь в 1917 г. Тогда он вступает в ряды ВКП(б)⁶ и, согласно воспоминаниям Дос Пассоса, принимает участие в уличных боях, удерживая баррикады «от отчаянных атак кадетов»⁷.

В это же время Стенич участвует в литературной жизни: пишет стихи, общается с поэтами. Все мемуаристы всегда отмечали его блестящее знание русской поэзии, которую он мог часами читать по памяти. В июне 1918 г. в газете «Жизнь» Блок публикует статью «Русские дэнди», в которой рассматривает впечатливший его тип современного молодого человека. Толчком к написанию этой статьи послужил разговор со Стеничем, произошедший 31 января 1918 г. и отразившийся в дневниках старшего поэта. Тогда молодой литератор читал Блоку свои стихи и произносил обвинительные речи в адрес поэта и его поколения. «Все мы — дрянь, кость от кости, плоть от плоти буржуазии. <…> Я слишком образован, чтобы не понимать, что так дальше продолжаться не может и что буржуазия будет уничтожена. <...> Все мы наркоманы, опиисты. <...> Мы живем только стихами. <...> Нас ничего не интересует кроме стихов, ведь мы пустые, совершенно пустые. <...> Вы же ведь и виноваты в том, что мы такие. <...> Вы, современные поэты. Вы отравляли нас. Мы просили хлеба, а вы нам давали камень»⁸. Благодаря Блоку Стенич стал известен как денди (несмотря на то, что имя литератора в статье не называлось, для многих было понятно, о ком идет речь; окончательно это стало известно в 1928 г., когда были опубликованы дневники поэта).

Самые ранние стихи литератора, те самые, которые он читал Блоку, интересны скорее как документ эпохи. Это лирика начинающего поэта, который, с одной стороны, подражает своим кумирам, с другой — что важно — уже осознает их влияние (так, например, имена поэтов вводятся в стихи) и в каком-то смысле готов от него избавиться:

...Написал письмо кому-нибудь милому и родному —

кровавый вопль из слов сковал.

И вдруг заволнуется ума неуемный омут —

«Это ты читал у Маяковского».

Всю тоску и любовь сплетешь в щемящем слове,

целуя любимый, ласковый локон.

Кто-то злой и хитрый безжалостно словит —

«Это? ... Это взято у Блока»⁹.

Для стихов этого времени характерно своеобразное смешение символистских тем и формальных поисков футуризма, или, как их охарактеризовал Блок, «популярная смесь футуристических восклицаний с символическими шепотами»:

Фонари-монахи читают монотонно

панихиду над трупом столицы.

Из глаз луны — мертвой Мадонны —

слезы дождя не устанут литься.

Я иду — пилигрим неустанный —

бессонным путем Греха и Чуда...

Скоро ли прозвенит моя Осанна?

Где я тяжкую радость креста плечу дам? <...>

О панель — веселая Голгофа!

Я говорю о боли urbi et orbi.

Господи, Господи, эти деланные строфы

полны неподдельной скорби.

Думается, что характеристика Стенича, данная Блоком в его статье, точна: «В нем не было ничего поддельного и кривляющегося, несмотря на то, что все слова стихов, которые он произносил, были поддельные и кривляющиеся».

В 1918–1920 гг. Стенич, по-видимому, находился на Украине; в 1919 г. он, согласно сведениям Дос Пассоса, участвовал в боевых действиях и командовал дивизионом. В эти же годы он появляется в киевском кафе ХЛАМ (художники, литераторы, артисты, музыканты). В знаменитом кафе Стенич познакомился с рядом литераторов, в том числе с Эренбургом и Лившицем; дружба с последним продолжится через несколько лет уже в Петербурге. С. Юткевич, бывавший в то же время в ХЛАМе, вспоминал о нем как о человеке, «одетом с ног до головы в черную кожу и с деревянной кобурой огромного маузера на поясе; про него осторожно шептали: “Поэт-комиссар” <...> Стихов своих он не читал... Маска “комиссара”, в которую он тогда рядился, была просто очередной мистификацией Стенича, он был их большой любитель»¹⁰. По другим свидетельствам, в ХЛАМе он все же читал стихи¹¹.

Т.М. Вахитова справедливо замечает, что сопоставление образа Стенича и его стихов позволяет усомниться в том, что увлечение революцией было мистификацией¹². Сохранившиеся стихи киевских лет говорят об обратном:

Наркомвоен отрывисто чеканит

Главе правительства сухой вопрос.

И у широко окна очками

Поблескивает строгий Наркомпрос. <...>

О, эти люди, твердые как камень,

Зажженные сигнальные огни!

Их будут чтить веками и веками,

И говорить о них страницы книг.¹³

Впрочем, другое стихотворение 1918 г., посвященное Ленину (см. ниже), уже далеко не столь однозначно и требует специального анализа. Поэтому думается, что не стоит абсолютизировать советские настроения Стенича, хотя мы вправе говорить о сильном увлечении. По словам Н.Я. Мандельштам, в «Хламе» наш герой «читал острые стихи, <...> в которых звучала не заказная, а подлинная современность»¹⁴.

Отметим, что приведенные строфы отличаются от ранних стихов — в них больше мастерства. Действительно, в это время (а прошло всего год-полтора от первых известных нам опытов) Стенич отказывается от своей ранней поэтики. Вот свидетельство Эренбурга: «Он читал вперемежку стихи Блока, Маяковского, Хлебникова, свои собственные; печально зубоскалил; почему-то мне запомнилась его шутливая пародия на Анненского:

Бывают такие миги,

Когда не жаль и малых овец.

Об этом писала в поваренной книге

Елена Молоховец»¹⁵.

Обратим внимание, что эти строки — пародийное продолжение стихотворения «Символы, фразы, рифмы, сплетенья строф....», две строфы из которого с упоминанием имен Блока и Маяковского мы цитировали выше. Пока «серьезная» поэзия сочетается у Стенича с самопародией, однако замеченное Эренбургом «зубоскальство» позже приведет литератора к отказу от высокой лирики.

В 1920 г. Стенича перевели в Москву и назначили комиссаром школы военной маскировки. Школа располагалась под Москвой, и каждую ночь Стенич уезжал в кафе литераторов «Стойло Пегаса», в котором познакомился со многими писателями и поэтами, поражая всех сочетанием военной формы, знанием наизусть почти всей русской поэзии и, по формулировке Н. Чуковского, «нигилистическим дэндизмом».

Весной 1920 г. Стенича арестовали и приговорили к расстрелу¹⁶. Причиной ареста послужили то ли обвинения в предумышленном развале школы маскировки и в сношениях с врагами революции (как полагал Н. Чуковский), то ли в подготовке вооруженного ограбления (как значится в допросе). Так или иначе, Стенич провел 8 месяцев в тюрьме. Дело в итоге было пересмотрено, литератора оправдали и выпустили, но не восстановили в партии.

До 1924 г. обстоятельства жизни Стенича вновь неизвестны. Н.К. Чуковский писал, что он, меняя профессии, слонялся по городам, какое-то время жил в Баку... Жил он некоторое время и в Москве, что примечательно — в квартире Утесова, с которым успел познакомиться к началу 20-х гг. Вот отрывок из письма Утесова жене (весна 1922 г.): «С вокзала в Москве вызвали автомобиль и поехали домой. Но что я застал дома, ты не можешь себе представить. Здесь ночевал Стенич и с ним еще люди. Они буквально перевернули все вверх дном. Порвали книги. Разлили чернила на скатерть, и, наконец, не стало пижамы, которую подарила Соня (шелковая). Это все меня страшно возмутило. Они приходили в 4 часа ночи и будили весь дом»¹⁷. Прокомментировать описанное мы не можем, как не можем и привести какие-либо дополнительные подробности о периоде скитаний Стенича. Во всяком случае, именно в 1924 г. он вернулся в Ленинград. Вероятно, тогда же он внутренне отказался от какого-либо участия в политической жизни и решил посвятить себя литературе. До этого времени Стенич активно совмещал то и другое.

Подобное совмещение ролей, как и последующий отказ от политики, вызывает ассоциации с биографией Виктора Шкловского, который, будучи боевиком партии эсеров, занимался литературой и литературоведением и который впоследствии, после ряда поистине остросюжетных перипетий своей биографии, оставил политику, «сдавшись» советским властям. Конечно, сходство это — типологическое, однако оно формирует координаты биографии нашего героя.

Интересно в этой связи отношение Стенича к Шкловскому. По словам Ахматовой, «мы принимали его <Шкловского — П.У.> трескотню за остроумие, блеск и воображение. <...> Наше поколение переоценило Шкловского. Большинство переоценило. Однако были исключения — например, Стенич»¹⁸. Скептическое отношение к Шкловскому, как кажется, может объясняться дальнейшей биографией литературоведа¹⁹. Напомним, что Шкловский отрекся не только от своей политической деятельности, но и опубликовал 27 января 1930 г. в «Литературной газете» статью «Памятник научной ошибке», которая стала восприниматься как капитуляция и отказ от прежних литературоведческих установок²⁰. В последующей жизни Шкловского будет много событий, диссонирующих с его ранней биографией (писательская поездка на Беломорканал, конформистское выступление на Первом съезде советских писателей). Для Стенича подобный вариант жизнестроительства был недопустим. Он, также отказавшийся от участия в становлении новых порядков, не только всегда держался независимо, но и часто вел себя провокативно. Думается, что именно конформизм Шкловского вызвал скептическое отношение нашего героя.

Стенича можно сравнить и с другим литератором, Н.М. Олейниковым, который принимал участие в Гражданской войне, а в 1920 г. вступил в партию большевиков²¹. По-видимому, ко времени переселения поэта в Ленинград в 1925 г. революционные иллюзии уже были забыты, хотя из партии Олейников по понятным причинам не вышел²². Однако дальнейшая деятельность поэта и детского писателя так же была неприемлема для Стенича. Действительно, Олейников, с одной стороны, писал весьма идеологизированную детскую прозу, с другой — сочинял странные, до сих пор не поддающиеся объяснению и классификации стихи (ср. хотя бы статьи Л.Я. Гинзбург и С.В. Поляковой), функционировавшие в домашнем обиходе. Наконец, для Олейникова был характерен определенный тип литературного поведения, который отличался от поведения Стенича (см. § II данной работы).

Итак, в 1924 г. Стенич вернулся в Ленинград. Некоторое время он работал редактором в кооперативном издательстве «Мысль», где и познакомился с Николаем Чуковским; приятельство быстро переросло в тесную дружбу. Через некоторое время литератор покинул «Мысль» и стал работать для нескольких издательств; регулярно он бывал в Госиздате, находившемся тогда в знаменитом доме Зингера.

По версии Н. Чуковского (разделявшейся Н.Я. Мандельштам и Е.К. Лившиц), к середине 20-х гг. Стенич перестал писать стихи, считая, что они слишком слабы. Однако к этому свидетельству надо отнестись осторожно. Вспоминая о своем приезде в Ленинград, Дос Пассос писал о Стениче: «Друзья шепнули мне на ухо, что он первоклассный поэт». Известно также, что в издательстве «Узел» (1925–1928 гг.), выпускавшем одну из самых ярких поэтических серий того времени (сборники С. Парнок, Б. Лившица, Б. Пастернака, М. Зенкевича и др.), планировалось издание стихов Стенича²³. Наконец, сохранились некоторые «поздние» стихи литератора. Во-первых, это шуточная поэма о съезде писателей, написанная в соавторстве с Ю. Олешей (см. ниже). Во-вторых, мы знаем еще об одном тексте, от которого сохранилось как минимум четверостишие. Роман Гуль со слов Федина вспоминал о том, как группа ленинградских писателей была приглашена в Кремль к О.Д. Каменевой, сестре Л. Троцкого. На вечере были высокопоставленные политики — Каменев и Радек. «И кто-то поддразнил Стенича, вот ты, говорят, смелый, а ведь не прочтешь здесь свои стихи о Совнаркоме... Стенич вскинулся и говорит: “Конечно, прочту!” — “Ой ли?” — И Стенич взял и прочел свою невероятную “контру”, где была такая строфа:

Дождусь ли я счастливейшего года,

Когда падет жидовский сей Содом.

Увижу ль я Бутырках наркомпрода

И на фонариках российский Совнарком?»²⁴.

Это четверостишие примечательно не только по смелости (в сочетании с ситуацией его озвучивания поведение Стенича вызывает ассоциации с поведением Мандельштама, читавшего слишком многим свою эпиграмму на Сталина), но и в другом аспекте, т.к. представляет собой пародийную цитату из более раннего, частично приведенного выше стихотворения Стенича, опубликованного в сборнике «СОПО», в котором, наоборот, воспеваются новые властители:

И летописец пламенной свободы

Восстановит восторженным пером

Закуривающего Наркомпрода

И на столе у Наркомзема бром.

Нетрудно заметить, что в цитатах используется одна и та же рифмовка, более того, в обоих случаях в рифменную пару вынесено слово «наркомпрода». Если наше наблюдение верно, то мы можем констатировать не только изменение в мировоззрении, но и то, что Стенич, скорее всего, по тем или иным причинам отказался от «серьезной» лирики (что согласуется с мнением Н. Чуковского) и писал, в основном, сатирические и шуточные стихи.

Отказавшись от высокой поэзии, Стенич в итоге посвятил себя переводам. Сделанное литератором с середины 20-х гг. весьма внушительно: Р. Киплинг. «Отважные мореплаватели»; Г. Честертон. «Клуб изобретательных людей», «Жив — Человек», «Наполеон из пригорода», «Неверие Питера Брауна» и др.; Ф. Верфель. «Не убийца, а убитый виновен»; Ж. Дюамель. «Тигры и утехи»; У. Локк. «Мориус и К^о»; Дос Пассос. «42-я параллель», «1919», «Большие деньги»; Ш. Андерсон. «Смерть в лесу»; Дж. Джойс. «Утро мистера Блума», «Похороны Патрика Дагнэма»; У. Фолкнер. «Писатель у себя дома» (рассказ «Тридцать дней»); Дж. Свифт. «Путешествие в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера...»; Б. Брехт. «Трехгрошевый роман»...²⁵

Разумеется, переводческая деятельность не отменяла дружбы Стенича с самыми разными литераторами. По словам Л. Жуковой, «в питерских интеллигентских кругах его, действительно, знали все. Он был популярен и в Москве — и как блестящий переводчик, и как оригинал и эксцентрик, единственный в своем роде». «Он слыл законодателем мод, но прежде всего считался общепризнанным эталоном художественных оценок. Его суждения о литературе были непререкаемы» — вероятно, несколько преувеличивая, писал другой мемуарист²⁶.

Стенич знал всех. Но с кем конкретно он дружил? Помимо Николая Чуковского²⁷, Сергея Юткевича и Бенедикта Лившица, нельзя не назвать еще двух писателей: Михаила Зощенко и Юрия Олешу. С первым Стенич познакомился в 1927 г., со вторым — год спустя. По свидетельству Н. Чуковского, у Стенича «было много друзей, даже, может быть, слишком много, <...> но никого на свете не любил он так сильно, преданно и благоговейно, как Михаила Михайловича Зощенко».

В 1928 г. в Ленинград приезжает Джон Дос Пассос, которого Стенич не только водил по городу, но и привез на дачу к Корнею Чуковскому. «Стенич <...> был <...> авангардистом. <...> Он <...> перевел мой роман и горел желанием узнать последние новости о Джойсе и Элиоте». Обратим внимание на совершенно не тривиальный для того времени набор интересующих литератора имен (так же не тривиален и список сделанных им переводов). Если к нему добавить эпатажное поведение и свободную манеру вести разговоры, то неудивительно, что неприятности так или иначе преследовали нашего героя.

Весной 1930 г. Стенич был выслан из Ленинграда в Архангельск. Причины и сроки высылки остаются до сих пор неизвестными. Вновь Стенич был арестован 19 марта 1931 г., что вызвало беспокойство Зощенко. Вместе с писателем Львом Никулиным он пытался хлопотать за своего приятеля. В тюрьме литератор просидел 2 или 3 месяца²⁸. Можно предположить, что эти аресты напрямую связаны с тем вечером у Каменевой, на котором Стенич так неожиданно выступил со своими антисоветскими стихами. Здесь вновь вспоминается Мандельштам, который несколькими годами позже поплатился Воронежской ссылкой за свои стихотворения о Сталине, советской квартире и голоде в Крыму. С другой стороны, Стенич позволял себе самые смелые высказывания не только в Кремле. Федин вспоминал: «Один раз <...> идем мы компанией из Госиздата. Остановились на Невском у книжного магазина, среди книг выставлен бюст Сталина. И вдруг, схватившись за голову, Стенич кричит: “И этот идиот с узким лбом правит нами! Правит всей Россией!”»²⁹.

Несмотря на «предупреждения властей», после арестов литератор не изменил своей эксцентричной манеры поведения. Более того, он часто говорил, что думал, не боялся едких выражений в адрес власти и даже политических анекдотов.

Возможно, в борьбе со Стеничем был распространен слух о его сотрудничестве с органами. К. Чуковский со слов Л.Н. Радищева фиксирует в дневнике следующий эпизод: «Зощенко не подал руки Стеничу, когда Стенич был на короткое вр[емя] выпущен из тюрьмы. Зощенко стоял с Радищевым и другими литераторами, когда подошел Стенич. Поздоровавшись со всеми, он протянул руку Зощенке. Тот спрятал руку за спину и сказал: — Валя, все говорят, что вы провокатор, а провокаторам руки не подают»³⁰. Впрочем, отношения друзей вскоре вернулись в привычную колею, и этот эпизод был забыт.

В 1934 г. состоялся Первый съезд советских писателей. Среди многих других литераторов в нем принимали участие Олеша и Стенич. Первый произнес речь на одном из заседаний, второй выступил в качестве переводчика. Некоторое время спустя друзья напечатали в «Литературном Ленинграде» шуточную поэму «Москва в те дни была Элладой», в которой весьма иронично, а подчас даже жестко писали о своих коллегах-писателях.

В том же году Стенич стал сотрудничать с В.Э. Мейерхольдом и по заказу режиссера переделывал либретто «Пиковой дамы». По воспоминанию Н. Чуковского, он стремился приблизить свое либретто к пушкинской повести, передать не только ее сюжет, но и ее тон, колорит, ее близость к декабризму, к петербургским повестям Гоголя. Для пения предлагал он не вирши Модеста Чайковского и не стихи восемнадцатого века, а стихи поэтов пушкинской поры и прежде всего самого Пушкина». Премьера состоялась 25 января 1935 г. и имела успех.

В 1936 г. в СССР эмигрировал немецкий актер, режиссер и певец Эрнст Буш, получивший известность благодаря популярной в Европе пьесе Брехта «Трёхгрошовая опера», в которой он исполнял одну из ролей. Буш был членом коммунистической партии Германии, поэтому с приходом к власти нацистов вынужден был бежать из страны. Из Советского союза Буш в 1937 г. уехал в Испанию, где принял участие в гражданской войне. Не будем подробнее останавливаться на его биографии. Важнее другое: Стеничу понравились песни Буша, он, по устным воспоминаниям Н.Н. Чуковской³¹, познакомился с певцом, достал его тексты. 5 ноября 1936 г. в ленинградском Доме писателя состоялся интернациональный вечер, посвященный 19 годовщине революции. Центром вечера был Э. Буш, певший идеологизированные антифашистские и просоциалистические песни. Небезынтересно, что председателем мероприятия был Валентин Стенич³².

Насколько увлечение песнями Буша было конформистским? Думается, что не в значительной степени. Учитывая манеру поведения нашего героя, его представления о происходящем в стране, трудно представить, что Стенич имитировал увлечение антифашистскими текстами с расчетом, что это как-то смягчит отношение к нему со стороны властей. Приведем воспоминание Н.Н. Чуковской: Стенич и ее мать, М.Н. Чуковская, с упоением разучивали песни Буша по плохим переводам (в том числе, и знаменитую «Песню единого фронта» с припевом: «Ты войдешь в наш единый рабочий фронт, / Потому что рабочий ты сам»). Кажется, это свидетельство отражает вполне искреннее увлечение Стенича, которому, возможно, подобные песни могли напоминать его революционную юность.

Н.Н. Чуковская вспоминает также, что Стенич в 30-е гг. — «модный, весь пропитанный джазом, умевший танцевать танго и фокстрот» — дружил с Утесовым. По-видимому, неприятный эпизод начала двадцатых годов был забыт. «Песня американского безработного», которую Утесов официально исполнял уже после войны, была переведена Стеничем с английского в начале 1930-х гг.³³ Вероятно, и тут можно говорить о вполне искреннем увлечении: вместе с хорошо музицировавшей М.Н. Чуковской литератор любил «бренчать» самые разные одесские песни, в том числе и «С одесского кичмана...».

В том же 1936 г. Стенич познакомился с другим иностранным писателем — Андре Жидом, приехавшим осенью в СССР. Л. Жукова вспоминает: «Он тут же окрестил его Андрюшкой Жидом, успел встретиться с ним пару раз и рассказать кое-что, в частности о “льюбянке”, привлекшей особое внимание писателя».

Стенич не только дружил с самыми разными литераторами, но и обращал внимание на молодых, начинающих писателей. Так, он, по свидетельству Н. Чуковского, высоко ценил стихи Бориса Корнилова и Александра Прокофьева. Стенича слушали с недоверием, «но недоверие только подстегивало его энтузиазм. Переходя из дома в дом, из редакции в редакцию, влюбленно читал он “Улицу Красных зорь” Прокофьева — всю книгу наизусть. <...> Не меньше восхищался он и Корниловым и признавал первенство то одного, то другого».

Заметил Стенич и Юрия Германа. «Герман же обладал редкой способностью безудержно увлекаться людьми. В середине тридцатых годов одним из его очередных увлечений стал Стенич» — вспоминает Л. Левин. По его же свидетельству, в образе журналиста Ханина, персонажа повести «Лапшин», узнаются некоторые черты Стенича. «Ханин говорит про себя, что он живет “грязно, но интересно”. <...> Раненый Ханин говорит: “Старик развалился на части. А какой был достойный, почтенный старик”. Люди, знавшие Стенича, сразу вспомнят, что именно он так разговаривал. Это его интонация». Действительно, литератор любил повторять, например, свою шутку о семье Н. Чуковского: «Чуковские живут грязно, но интересно».

Последние годы жизни Стенича протекали в ожидании ареста. Вспоминает Н. Чуковский: «Тогда он уже догадывался, что его арестуют. Он ни в чем не был виноват, но одного за другим арестовали его друзей. <...> Он переводил, дела его шли отлично, но от ужаса избавиться он не мог. В это время начался у него роман с одной замужней женщиной. Она тоже ждала ареста. <...> Вот это и был самый неистовый, самый бешеный из всех его романов. <...> — Я благодарен ей, — говорил он мне, — Я заслоняюсь ею от страха».

По свидетельству того же Н. Чуковского, за неделю до ареста дома у Стенича состоялся вечер, где были Осип Мандельштам, Надежда Мандельштам, Анна Ахматова, Стенич, его жена и сам Чуковский. На вечере Мандельштам читал свои стихи.

Об отношении к Мандельштаму надо сказать особо. Приведем фразу Е.М. Тагер: «Люди большой литературной культуры (Стенич) говорили о Мандельштаме, не боясь слова “гениальность”; называли Осипа Эмильевича в ряду лучших русских поэтов»³⁴ (восхищение поэтом, впрочем, не отменяло характерной иронии. Как-то Мандельштам вставил себе новые зубы на золотых штифтах, «но вставленные зубы скоро выпали, а штифты остались и покривились. — У него во рту индустриальный пейзаж», — острил по этому поводу Стенич, согласно воспоминаниям Н. Чуковского).

Неудивительно, поэтому, что вернувшись из Воронежской ссылки Мандельштамы пришли в том числе и к Стеничу собирать деньги на дальнейшую жизнь, а он, по воспоминаням жены поэта, «встретил О.М. с объятиями». Собирать средства взялась жена нашего героя — Л. Большинцова, а Мандельштамы весь день провели в разговорах с литератором (впрочем, в беседах участвовали и приходившие повидать поэта Ахматова и Цезарь Вольпе).

Вероятно, вечером этого же дня состоялось и упомянутое выше чтение стихов. Как вспоминает Н.Я. Мандельштам, прощаясь с гостями на лестничной площадке, Стенич, «указывая на одну дверь за другой, рассказал, когда и при каких обстоятельствах забрали хозяина. На двух этажах он остался едва ли не единственным на воле, если это можно назвать волей. “Теперь мой черед” — сказал он».

14 ноября 1937 г. Стенич был арестован. Согласно Л. Левину (допускающему, что это может быть легендой), когда литератора уводили из дома, он сказал своей жене: «Неплохой подарочек получат от меня завтра утром братья Васильевы...» (дело в том, что в одном из эпизодов фильма «Волочаевские дни» «в роли некоего вредного иностранца будто бы снялся Стенич»).

Чувство юмора не оставляло нашего героя даже в такие моменты жизни. Несмотря на то, что подобные эпизоды биографии не предполагают литературоведческого анализа, обратим внимание, что прощальные слова Стенича типологически сходны со словами Н. Олейникова, сказанными в подобной ситуации. «Я вышел рано утром и встретил Николая на Итальянской. Он шел спокойный, в сопровождении двух мужчин. Я спросил его: Как дела, Коля? Он сказал: Жизнь, Тоня, прекрасна! И тут только я понял»³⁵.

Как замечает исследователь, «сопоставление с эпизодом из рассказа в картинках “Макар Свирепый в Африке” обнаруживает подтекст выделенной фразы: подобно тому, как Макар за полчаса перелетел из Африки в Ленинград, сам Олейников примерно за это же время совершил переход от обычной жизни к жизни арестанта. В этом контексте слова “жизнь прекрасна” звучат как напутствие оставляемым друзьям (ср.: “Макар попрощался с друзьями”). Главное же заключается в том, что обнаруживаемые в подтексте слова автора, оформляющие прямую речь (“сказал великий писатель”), подводят итог творческому поведению Олейникова»³⁶. Добавим, что в сочетании с подтекстом слова Олейникова обнаруживают и иронию («Жизнь, Тоня, прекрасна!» — «сказал великий писатель», когда его вели в Большой дом).

Итак, и Стенич, и Олейников не изменяют своей манеры поведения даже в момент ареста. Важно при этом понимать, что описываемые ситуации могут быть плодом вымысла, но вымысла чрезвычайно характерного, соответствующего стилю поведения этих людей. В случае со Стеничем в этом признается сам мемуарист, услышавший историю с чьих-то слов, в случае же с Олейниковым существует другой вариант описываемой сцены³⁷.

Необходимо остановиться на сведениях о поведении Стенича в тюрьме. Сохранилось нелицеприятное свидетельство Н. Заболоцкого, записанное с чужих слов. «Эстет, сноб и гурман в обычной жизни, он, по рассказам заключенных, быстро нашел со следователем общий язык и за пачку папирос подписывал любые показания»³⁸. Однако есть и другое свидетельство, которому мы можем доверять: «Е.М. Тагер рассказывала Л.Д. Большинцовой, что столкнулась с денди Стеничем без шнурков на ботинках в тюрьме по дороге на допрос. Он шепнул: “Лена, все кончено. Пишу все на себя”»³⁹.

В ночь на 21 сентября 1938 г. Стенич был расстрелян вместе с Б. Лившицем, Ю. Юркуном и В. Зоргенфреем⁴⁰. О смерти литератора никто не знал, именно этим объясняются хлопоты по его освобождению Зощенко и творческой интеллигенции в 1940 г.⁴¹