Михаил Пришвин

 

Из дневника 1940 года

 

7 Января (25 Дек.) Рождество. –25°. Все завалено снегом. Разумник¹ принялся за архив…

 

Прошлый год еще «Комсомольская правда» имела лицо, а теперь кончено: все газеты одинаковы. И этот процесс уравнения, обезличивания шествует неумолимо вперед, и параллельно ему каждое живое существо залезает в свою норку и только там, в норке, в щелке, в логове о всем на свете позволяет себе думать по-своему.

 

Среди своих ранних писем нашел я такое письмо, из которого ясно видно, что в то время я был именно тем самым безлико-общественным существом², какое сейчас обслуживает зверя Левиафана³. И вот этот процесс олевиафанивания жизни пошел без меня, я же, благодаря любовной катастрофе прозрел и забрался в нору. И все писательство мое, как борьба за личность, за самость, развилось в этой норе. Мало того! я тогда еще предвидел, что со временем и каждый войдет в свою нору. И вот это теперь совершается. И в этой всеобщности моего переживания и заключается секрет прочности моих писаний, их современности и успеха не казенного, а органического.

 

8 Января. Разговор с N <имеется в виду Иванов-Разумник. – Я.Г.> о его сочувствии английской демократии. — А японцам, — сказал я, — в 1904 году? Никогда японцам, — сказал он, — я тогда не японцам сочувствовал, а ненавидел царизм. — А в 14 году — помните? Как вы сочувствовали немцам? — Тоже из ненависти. — В таком случае, как же не подумать, что теперь англичанам сочувствие — тоже из ненависти? — А вам разве нравится? Нет, но я русский человек, люблю русский пейзаж, люблю язык и народ его творящий. Я за это стою, а не из любви к Сталину⁴, впрочем, Сталин… в высшей степени подходящий ко времени человек.

 

11 Января. Катастрофа с продовольствием в Москве очень напоминает 1917 год. Но тогда хотелось бунта, теперь это как смерть личная: теперь не пережить. А впрочем: что будет, то будет.

Сегодня в 6 утра по радио сказали, наконец, об угрозе со стороны Швеции и Норвегии⁵. Сразу же объяснилась нехватка хлеба вследствие расстройства транспорта.

Борьба с очередями должна быть такой же, как борьба с самым лютым врагом, пораженческие идеи именно тут-то и возгораются.

Говорят о Резиновой Горе, по которой немцы стреляют, и бомбы в немцев и возвращаются. Говорят о самострелке⁶ и о кооператоре, который хочет растратить и попасть под суд вместо того, чтобы попадать на войну.

 

13 Января. 15-го послать с Разумником письмо: «Мне захотелось работать немедленно и быстро над своими дневниками, чтобы месяца через три все закончить и сдать в Музей⁷ вместе с тем, что приготовит Раз. Вас. Нужен человек, могущий работать у меня часов восемь в день. Если знакомая Бориса Дмитриевича никуда еще не поступила, то прошу Вас⁸ направить ее ко мне.

 

15 Января. В ту войну, 1914 г. у нас, у каждого в личном своем деле брала оторопь, мы думали, что наше личное дело надо бросить, а ход великих событий потом укажет, что нам делать. Теперь же, напротив, каждый в личном своем деле от хода событий не ждет перемен и держится за свое личное дело, как за последнюю реальность.

Вот почему Разумник разбирает в Москве мой архив.

 

16 Января. — 43° с ветром. Устроил «смотрины» (ее зовут Валерия Дмитриевна)⁹. Посмотрели на лицо, посмотрим на работу (19-го).

В свете этом опять встала боль с такой силой, что почти всю ночь не спал.

 

18 Января. К записанному 15-го Января: в 14-м году крестьяне стремились к помещичьей земле и видели в этом выход из малоземелья. Ныне крестьянин едва ли верит в возможность…

 

Моя первая запись жизни была в 1902 году в Марте (или Апреле?) в поезде из Парижа в Берлин. На клочке бумажки, обливая ее слезами, я записывал этапы моей первой любви к девушке, с которой почему-то решил навсегда расстаться. Этот клочок бумажки приблизительно такого содержания: 1) Встреча и розы. 2) Розы в холод не пахнут. 3) Розы в комнате запахли и т. д. — этот клочок и был моим первым произведением. И самое замечательное в этом романе, это что я сам по собственному желанию сделал ее Недоступной для себя, как будто эта недоступность необходимо нужна мне была для того, чтобы сделаться настоящим писателем, о чем, конечно, в то время я вовсе не знал. Стремление выйти из мучительного состояния путем записи было совсем бессознательным, совсем «ни для чего».

 

20 Января. Валерия Дмитриевна в тот мороз отморозила себе ноги и не пришла на работу: вот не везет с дневниками. Не утопить ли их в Москве?

 

Говорят, что Мамин¹⁰ — это русский Золя, он так и назван по шкале Золя: писатель-натуралист. Натурализм: это берется золото — лирическое волнение, к нему прибавляется механическая лигатура. А у Мамина: блудный сын из богемы, больной, измученный, возвращается к отцу на родину и восстанавливает родственную связь со своим краем.

Каждый из нас в лице своем гений, единственный в своем роде: один раз пришел и в том же лице больше никогда не придет. В лице своем каждый гений, но трудно добиться, чтобы лицо это люди узнали. Да и как его узнать, если не было на земле еще такого лица.

И вот почему критики, если появляется на свете оригинальный писатель, прежде всего стараются найти его родство с каким-нибудь другим, похожим на него писателем. Бывает, удачно сравнение, бывает совсем хорошо, если критик того или другого гения будет измерять силой изображения чего-нибудь для них общего. Более неудачного определения Мамина как русского Золя я не знаю. Мне грозит лицо Тургенева, Чехова…

 

Почему же у нас Мамина не узнали в лицо? Я отвечу: потому не узнали, что смотрели все в сторону разрушения, а не утверждения родины. Тогда патриоты были не нужны и даровитому русскому писателю наклеили чужое лицо французского писателя. В то же время как писателю, почти что французу, наклеили русское лицо (Тургенев).

 

Революционеры все это хорошее — любовь к отечеству (как Мамин), откладывали на будущее, а Мамин был в настоящем. А символисты связаны с революционной интеллигенцией отрицанием… Мамин же был органически здоровый человек, был «дома», а не искал его: дом у него был.

 

К началу лекции: в 14 году жизнь за перевалом, а не здесь: перевалим и жить будем. Теперь дальше идти некуда, и лучшее разовьется из того, что есть, что под ногами и вырастет из-под ног, как трава. Мамин же и тогда стоял на своих ногах, на своем уголке земли, на Урале.

Почему Мамин не сомкнулся с движением новой литературы и почему Ремизов, Окулич, все сошлись с революцией?

 

21 Января. Подлинная любовь не может быть безответной, и если все-таки бывает любовь неудачная, то это бывает от недостатка внимания к тому, кого любишь. Подлинная любовь, прежде всего, должна быть внимательной и от силы этого родственного внимания зависит сближение.

 

Писатель должен обладать чувством времени, когда он лишается этого чувства, он лишается всего, как продырявленный аэростат. Это чувство времени входит в состав его таланта…

 

Мамин чувствовал органичный строй русской жизни, от которого уходят и к которому возвращаются блудные дети его. Это чувство и отличает его от интеллигенции и писателей, кроме Льва Толстого.

 

22 Января. Вчера была вторая встреча с новой сотрудницей: Валерия Дмитриевна, фамилии не знаю.

 

24 Января. Есть писатели, у которых чувство семьи и дома совершенно бесспорно, другие, как Лев Толстой¹¹, испытав строительство семьи, ставят в этой области человеку вопрос, третьи, как Розанов, чувство семьи трансформирует в чувство поэзии¹², и четвертые, как Лермонтов, являются демонами семьи¹³, разрушителями (Гоголь)¹⁴, и наконец — я о себе так думаю — остаются в поисках… всегда своей недоступной невесты.

Только двух писателей, для которых чувство семьи бесспорно, можно назвать: это Аксаков и Мамин-Сибиряк.

 

Вся страна сейчас сидит на картошке, кроме армии, новостроек и служащих. Живет впроголодь и мечтает о своем угле.

Но есть ли где-то в глубине еще люди? По-видимому, есть. Из Рязанского края приходят торфушки¹⁶ в домотканой одежде, бородачи со своим выражением.

 

Валерия Дмитриевна говорила, что время — это нечто несуществующее, и человек сам по себе остается неизменным во времени.

 

И автомобиль, и хорошая квартира в каменном доме хороши сами по себе и против этого ничего невозможно сказать. Плохо только, что когда ездишь в машине, то отвыкаешь понимать пешехода, а когда живешь в каменном доме, не чувствуешь, как живут в деревянном… Тогда остается владельцу машины и каменной квартиры жить с владельцами, а не с пешеходами, не с теми, кто в стужу прозябает в деревянном сквозном домике…

 

Через Бориса Дмитриевича¹⁷ я пригласил его знакомую Валерию Дмитриевну. Она сразу же крепко взялась за работу, и можно быть уверенным, что архив будет приведен в блестящий порядок. Об этом я считаю своим долгом Вас уведомить¹⁸.

 

25 Января. Валерия Дмитриевна Лебедева. Я ей признался в чувстве своем, которого страшусь, прямо спросил:

– А если влюблюсь?

И она мне спокойно ответила:

– Все зависит от формы выражения и от того человека, к кому это чувство направлено, человек должен быть умный.

Ответ замечательно точный и ясный, я очень обрадовался. После того я попросил ее посмотреть на купленное сегодня мною сукно. Она отняла из куска одну ниточку и размотала: в одной нитке оказалось две, одна шерстяная, другая бумажная.

– Очень плохое сукно, — сказала она, — и вы заплатили втридорога.

Мы с ней пробеседовали безумолку с 4 часов до 11 вечера…

Что же это такое? Сколько в прежнее время на Руси было прекрасных людей, сколько было в стране нашей счастья, и люди и счастье проходили мимо меня. А когда мы все стали несчастными, измученными, встречаются двое и не могут наговориться, не могут разойтись. И наверно не одни мы такие…

 

27 Января. Шампанское с хреном… Мы собрались трое измученных жизнью людей¹⁹, и мы встрече нашей обрадовались и на время стали счастливы. Мне, хозяину, захотелось их угостить, и я побежал купить что-нибудь в Дом правительства²⁰. Оказалось, никакого вина, кроме шампанского и в огромном количестве, и никакой закуски, кроме хрена. И, тем не менее, было в магазине много народу, и все покупали хрен и шампанское. И мы вечером трое, на радость нашей встрече, пили шампанское с хреном.

 

Валерия Дмитриевна, копаясь в моих архивах, нашла такой афоризм: «У каждого из нас есть два невольных греха, первое, это когда мы проходим мимо большого человека, считая его за маленького, и второе, когда маленького принимаем за большого». Ей афоризм этот очень понравился, и она раздумчиво сказала вслух:

– Что же делать, у меня теперь своего ничего не осталось²¹, буду этим заниматься как своим.

 

40-й год начался у меня стремительным пересмотром жизни, что даже и страшно: не перед концом ли?

 

28 Января. Меня эта мысль, что мы к концу подошли, больше не оставляет. Наш конец есть конец русской бездомной интеллигенции. Не там где-то за перевалом (за войной, за революцией) наше счастье, наше дело, наша подлинная жизнь, а здесь, и дальше идти больше некуда, тут, куда мы пришли, ты и должен строить свой дом.

 

Разумник Васильевич сделал открытие, что все яства, о которых объявлено на витринах продовольственных магазинов всегда и везде отсутствуют. Из этого он сделал заключение, и оно стало открытием, что в «гастрономах» именно и объявляется то, чего нет.

 

Ко мне подходит то, что есть у всех и считается у всех за обыкновенное и потому они этого не замечают. А мне это приходит, как счастье.

 

На весах своей совести… (Как это хорошо!)

Так вот я именно и жил и о Боге не думал (Бог был в моей совести), и мне кажется теперь, что я шел правильно. В моей сумке всегда лежит необходимая тяжесть, и потому я никогда для здоровья не прибегаю к спорту. Здоровье у меня в сумке и Бог — в совести…

 

Я сказал своему секретарю:

– Мое самохвальство вас дергает…

Она ответила:

– Нет, я начинаю уже привыкать.

 

Конец жизни Мамина является началом моей литературной дороги. Как и Мамин, с детства я был окружен теми святыми народниками²², от нравственных пут которых меня спас мой временный, но очень страстный марксизм. Но время сказывалось, и что умирающему Мамину казалось отвратительным — символизм, то для меня было соблазном²³, открывающим пути во все стороны. Давили святые народники, и святые марксисты давили меня своей нравственностью, хочу быть самим собой.

 

29 Января. Разглядывая фигуры в заваленном снегом лесу, вспоминал, как в молодости Она исчезла и на место ее, в открытую рану, как лекарство, стали входить звуки русской речи и природа. Она была моей мечтой, на действительную же девушку я не обращал никакого внимания. И после понял, что потому-то она исчезла, что эту плоть моей мечты я оставлял без внимания. И вот за то я стал глядеть вокруг себя с родственным вниманием, стал собирать Дом свой в самом широком смысле слова. И, конечно, «Павловна» явилась мне тогда не как личность, а как часть природы, часть моего Дома. Вот отчего и нет в моих сочинениях «человека» («бесчеловечный писатель»)²⁴.

 

31 Января. «Неодетая весна» вступила в последний фазис: еще 1½ листа — и конец. Боюсь за переработку деталей: слишком густо будет. С разных сторон слышу, что «Кащеева цепь» плохо читается и мало-помалу отходит в историю. Для новых людей в ней описано то, что стало теперь за спиной и так близко еще, что и не видно.

 

1 Февраля. Пришла В.Д. = Веде = Веда и сразу, одним взглядом определила, что я со времени нашего последнего свидания духовно понизился. Она заставила меня вернуться к себе и даже стать выше, чем я был в тот раз. Это забирание меня в руки сопровождается чувством такого счастья, какого я в жизни не знал.

– У вас была с кем-нибудь дружба? — спросила она.

– Нет, — ответил я.

– Никогда?

– Никогда, — и самому даже страшно стало.

– Как же вы жили?

– Тоской и радостью.

Аксюшу она тоже сразу покорила, и так мы отправились путешествовать в неведомую страну вечного счастья. Теперь все пойдет по-другому, и я знаю твердо, что если и тут будет обман, я умру.

 

А впрочем, позвольте, кто и когда меня в жизни обманывал?

– Уверчив, — сказала Аксюша.

Но как же иначе, как не на риск можно было в моем положении выбиться в люди? Рыба и та в поисках выхода тукается о сетку и, бывает, находит выход. Я тукался множество раз, и мне было иной раз очень больно, но какой же другой путь был для меня, как «не уверяться»? И вот я дотукался, вышел на волю и, не веря открытой воде, говорю о возможности обмана и смерти. Какой же вздор! Смерти нет, я не умру.

 

2 Февраля. Изучая письмо Веды, нашел, что логика ее не покидает ни на мгновенье: очень умная, а я совершенный дурак («уверчив»). Но вот выступает контролер доверия Разум и спрашивает: «А если?» И какая кутерьма поднимается, и «сладкий недуг» исчезает в одно мгновенье, и все лучшее, чему я радовался в «сладком недуге» становится доказательством обратного. И вот как посмотришь «с холодным вниманьем»²⁵ (не родственным), так сразу и становится ясным, что то мое одиночество, на которое жаловался я новому другу, и было и есть средство моего спасения, и разгадка для всех удивительного, что такой мог сохраниться в Советском Союзе.

 

3 Февраля. Странно вспоминать эту самую Веду, когда она, в первый раз увидев меня, предложила дружбу и когда я ей ответил: «Давайте лучше говорить о работе, а не о дружбе». Я ли это был тогда?

Теперь же она предлагает Разумнику распространить «Погорельщину»²⁶. И Разумник откланивается и потом мне говорит: «А если?»

– Но разве, — говорю я, — вы не видите, какая она?

– Вижу, да, но все-таки: «а если?»

– Но так ведь, если думать всегда о «если» — с места нельзя двинуться.

– Почему же, вот Аксюша: она несомненно не «если».

Когда же она явилась, то неописуемый ужас охватил меня за себя, за возможность из-за какой-то химеры пропустить свое счастье: из-под «если» ведь уж больше никогда не встанешь, тогда жизнь останется лишь как «и прочее время живота моего». Ночью ужас от такой возможности охватил меня…

Как же не понять, что такой человек и должен быть со странностями, и должен из себя выпрыгивать навстречу «хорошему» человеку.

Она сказала: возраст тут ни при чем... И еще в другой раз сказала о дружбе, что слово употребляется иногда, как отрицание чего-то и что наша дружба не в смысле отрицания.

А, по-моему, первое правило — это что любовь надо найти и путь к этому дружба, что же касается всех прочих сомнений, то это лишь другая форма «а если?».

 

Часто ей говоришь, кажется, что-то очень значительное, а она слышит — не слышит: это значит, она слышала это от кого-нибудь раньше.

 

Замирает в серьезной задумчивости, спросишь о чем-нибудь, и она словно придет откуда, засмеется открыто и от своего же смеха покраснеет.

 

7 Февраля. Дни 3-4 Февраля были самыми трудными, я ужасно страдал. Разумник рассказал мне о женщине, которая вышла замуж за человека, подлежащего исследованию, восемь месяцев спала с ним, все выведала и предала. И под влиянием рассказа, не видя Веды, я поставил вопрос «а если?». И когда 4-го она спросила Разумника о «Погорельщине», тот ей не ответил. «Почему?» — спросил я. — «А если?» — ответил он.

Ночью под 5-е я в ужасе проснулся: я представил себе, будто спросил ее об «а если?», и она от меня ушла. И ничем уже стало невозможно исправить малодушие: ушла, не придет никогда, и мне останется «и прочее время живота». Вот тут-то все во мне закричало: «Спасать, немедленно спасать!» И как мне казалось это хорошо, и легко, и верно, будто «Да воскреснет Бог!» прочитал. И как я люблю в себе это чувство покаяния, из которого воскресает мой настоящий человек. Надо было бы ей к себе, в свой счет поставить это покаяние: как мог я дойти до такого покаяния, если не полюбил бы ее как единственную.

 

9 Февраля. Она пришла желтая в лице: ночь не спала точно так же, как и я ночь на 7-е, и тоже из-за того же «а если?». И мне-то, мне, после всего, принесла доказательство своей невиновности²⁷. И опять 9 часов в обнимку, душа к душе.

 

– Скажите же, «мастер любви», чем отличается поэзия от любви, не есть ли это одно и то же, поэзия — с точки зрения мужчины, любовь со стороны женщины? Так что мужчина всегда в существе своем поэт, женщина — всегда любовь. Радость — при встрече того и другого, боль от подмены.

 

Психология поцелуя: со стороны женщины конец ожиданию, со стороны мужчины — стремлению. Дон Кихот должен прийти в себя исключительно лишь от поцелуя: она поцеловала, и все кончилось — проехало — началась жизнь.

 

Не знаю, любит ли она, как мне Хочется, и я люблю ли ее как Надо, но внимание наше друг к другу чрезвычайное, и жизнь духовная продвигается вперед не на зубчик, не на два, а сразу одним поворотом рычага во всю зубчатку. (Одно уже то, из-за чего я чуть не умер: отказался крестик надеть для охраны себя²⁸, здесь разрешается одной ее фразой: «Вам надо это сделать, чтобы со всеми быть: все хорошие люди так делают». Что может быть прекрасней этой духовной простоты такого совета. И я, конечно, это сделаю.)

 

Близкое, в чем сходимся — это разбивать условные формы и находить настоящее, неизменное, вечное. Только на этом пути и создается новая радостная вера в настоящую жизнь, а не только в будущее, как у большевиков, не только в прошлое, как в религии «упокойников».

Словом, больше и больше о здравии, чем за упокой, довольно отдали прошлого, довольно страдали за будущее, будем жизнь брать настоящую, жить и строить Дом жизни.

 

Я говорил ей, что мы будем вместе создавать современную литературу. Она же:

– Но почему же непременно писать, хорошо, например, тоже в море искупаться (это против литературщины, интеллигентщины и т.п.). И не там где-то вдали, в делах, в будущем и т. п., а здесь: наши добрые отношения дороже доброй книги.

 

10 Февраля. Читал в Литературном музее о Мамине. В зале было чисто чрезвычайно и бездушно. К. Б. была похожа на моль, высокая, без форм, лицо простовато… Куда что девалось? Читал и чувствовал полное отсутствие слушателя: музей как музей. Тем сильнее поднимается в душе «Песнь Песней», и стоит закрыть глаза, как появляется Валерия с ее вечной задумчивостью, обрываемой улыбками.

 

11 Февраля. Я будто живую воду достаю из глубокого колодца ее души и от этого в лице я нахожу, открываю какое-то соответствие той глубине, и лицо для меня становится прекрасным. От этого тоже лицо ее в моих глазах вечно меняется, вечно волнуется, как звезда.

 

Форма рассказа:

Я ее провожаю. Ждем номер 26 у остановки. Прислонились к стене. Уютно: улица стала Домом.

Содержание беседы:

Приходит трамвай.

– Давайте пропустим!

– Давайте.

 

Содержание 2-й главы:

И еще приходит трамвай, и еще.

– Пропустим?

И как сказки Шахерезады.

А конец: больше трамвая не будет.

И пошли пешком.

 

12 Февраля. Не было на моей памяти собрано столько людей, заменяющих друг друга, как в Литературном музее и комиссии Мамина. Не было еще такой внешней и внутренней пустоты. В этой пустой чистоте зала среди заменяющих друг друга людей невидимо присутствовала Незаменимая.

 

И случилось, у нее как раз в эту минуту с поджатой ноги соскочила туфля и мягко шлепнулась на ковер… Сколько надо переговорить, передумать, сколько с той и другой стороны должно обменяться, смешаться, чтобы возможно было без стыда и по праву поцеловаться.

 

NB. А вот, если удастся записать за собой все — это и может стать новой, небывалой Песнью Песней. Почему нельзя одновременно и жить и сознавать: день прожил — день записал?

А ведь для того же и была моя Песня Песней на протяжении тридцати лет, чтобы она пришла. Тридцать лет я ее звал, и когда она пришла, и я увидел: она самая!

 

Нужно всегда помнить и то, что я самый свободный в стране человек, и мне с жиру можно думать о Песне Песней, она же наряду со всеми находится в неволе, и надо еще удивляться, что из-под тягости повседневного труда она еще находит силу взывать к Господу о ванне морской. Помочь такому человеку полегче вздохнуть — вот что не стыдно назвать любовью, а Песня Песней есть просто эгоизм монашеский.

 

Я помню в далекие времена, когда расстался с «Иной»²⁹, собранная в одну точку мысль долбила мою душу, как дятел дерево, но мало-помалу в больное место, в пустоту стала собираться пустыня с деревьями, цветами, полями, лесами, морями. И я привык этим жить.

Так точно и сейчас вошло в мою душу нечто новое, и я старого не вижу, а к новому не привык.

 

13 Февраля. И в лесу не с лесом, и ночью не со своей Песнью Песней! Только уж когда сяду за стол и беру перо в руку, начинаю писать, и как будто пишу лучше... Главная же перемена — это на сердце: там теперь как будто мастер пришел, все смазал, все подвинтил, вычистил бензином, спиртом, там теперь ничего не стучит, не хлябает. Самоуважение возрастает с двух сторон, первое, конечно, что та любимая душа только мне одному открывается, второе, что я, в свои-то годы, способен так чувствовать. И у меня даже растет уверенность, что все будет к лучшему и никаких провалов не будет, потому что я ее насквозь чувствую, и все в ней мне отвечает, так что я всегда могу предупредить все свое лишнее и ненужное, с ее же стороны ничего лишнего и быть не может.

 

14 Февраля. Мне кажется, я почти в том уверен, что в скором времени она меня будет любить так же сильно, как и я ее: натура такая же, поэтическая и в том же нуждается…

Боже, но как же трудно нам таким достаются на земле поцелуи! И как обидно устроено в природе, что там все так просто сводится к продолжению рода. Вот из этого-то может быть единственно по всей правде (по себе самому) и можно понять величие на земле человека в любви, независимой от продолжения рода. В романах («Крейцерова соната») часто убивают жену, противопоставляя родовой любви какую-то духовную, христианскую или «свободную». Но мне кажется, нет таких романов, чтобы с таким же (нехристианским) волнением, с той же страстью и поэзией в такой любви неродовой создавался человек, как личность, и не бумажная, а в смысле: «слово — плоть бысть».

 

Книгу о любви, конечно, нужно написать, но только при этом всегда надо быть готовым к тому, что если станет вопрос, книга или горячий поцелуй, то без малейшего колебания бросать книгу в печку. Только при этом условии книга может удасться, и при втором — чтобы мы создавали ее вместе, как живого ребенка создают муж и жена: я — отец, она — мать. И ничего тайного, моего отдельного, — вот это будет книга, вот это будет любовь. По-моему, такого романа на свете еще не было и такой книги, чтобы книгу вместо ребенка родить, еще тоже не было. Впрочем, можно и не рожать. Во всяком случае, все должно быть радостно, весело и ненавязчиво.

 

Каждый «Он», конечно, стремится на первых порах возвысить «Ее» и отдать себя, и умалиться для того, чтобы тем привлечь ее к себе, а потом завладеть. И каждая «Она» встречает это с недоверием и даже если от него ей поступает и нечто определенно хорошее, «Она» спрашивает себя: не есть ли это лишь плод моего воображения?

 

Смотрю на себя со стороны и ясно вижу, что это чувство мое ни на что не похоже: ни на поэтическую любовь, ни на стариковскую, ни на юношескую. Похоже или на рассвет, или на Светлое Христово Воскресенье, каким оно в детстве к нам приходило.

 

Замечательно проходили дни нашего «пьянства», когда в особенности мы переписывали рассказ «Фацелия»³⁰, и так не могли его окончить, и не окончилось бы никогда это мученье, если бы, к счастью нашему, не испортилась машинка. В то же самое время, ничего не делая, мы были глубоко убеждены в том, что заняты чем-то гораздо более серьезным, чем дело.

Она работать может прекрасно и будет мне делать все лучше других, но, как и все такие люди верхних этажей жизни, не упирается в работу: они работают, не делаясь рабами дела.

 

Она мне сказала: как трудно с Вами, и я сейчас думаю: как мне трудно с ней.

… Начинаю понимать, почему, выходя из-под Вашего прямого влияния, я и возвращаюсь к Вам не тем, каким был. Это потому, что Вы меня совершенно не любите. Вы любите во мне воображаемого Вами человека, сочиненного Вами отчасти при помощи героя «Жень-шеня». Ваша любовь к «герою» ничем не отличается от любви большевиков к будущему человеку: все в будущем, а настоящего нет.

Из всего Вас тронуло одно «а если?», так тронуло, что закрыло глаза на все хорошее. Это потому так, что Вы не видите меня и не хотите меня, а хотите героя своего, т. е. себя. Вы трусите, что ошиблись и отдались в ненадежные руки.

Слушаю Вас как божество, старшую, тружусь, спрашиваю благоговейно, и Вы мне отвечаете: «Трудно с Вами». И мне трудно с Вами. Я перестаю любить Ваш «ум» и удивляться ему: это Вам хорошо, а мне это ненужно, у меня своего глупого ума хватит. Я не надеюсь пробудить в Вас в отношении себя и женщину: я не могу прийти к этому, когда нет простоты, и не хочу выхода искать в сожалении. Но я люблю Ваше страдание, оно трогает меня, влечет, я не мог бы расстаться с Вашей задумчивостью. И мне очень нравится Ваша улыбка. Должно быть, все-таки я Вас люблю. Но я хочу жить, а не разговаривать. А глупости своей, так и знайте, я не боюсь, и писем рвать не буду, не Вы так люди оцените ребячье мое чувство, так оно само по себе сделает что-то хорошее. Так и знайте, «правила» Ваши не принимаю, думать, как выполнить правила, не стану, буду какой я есть, и это гораздо лучше того, что Вы хотите из меня сделать.

 

16 Февраля. Написал Валерии Дмитриевне письмо, несколько смягчив написанное в дневнике, но такое же энергичное…

 

18 Февраля. А Валерия Дм. мученица и трусиха за то, что Бог создал ее для любви, а она полной любви предпочла полулюбовь. За то, вот, и мучится, и все ждет, бедная. Ее пожалеть надо, помочь, поласкать, а никак не ругать и не сердиться на нее, бедную. Это она ведь из мучительного плена вырвалась, и оттого наговориться не может: говорит, говорит… Нет, нет, — пусть вздор говорит, надо терпеть. Хорошая она, буду любить, пусть не как хочется, ради счастья; и с тоской можно любить.

Продолжался под влиянием тоски перебор критический, но все-таки явственно определилось, что это не конец, а новая фаза отношений.

 

А электричество в туче все больше и больше скопляется…

Разве могу я слепо отдаться этой силе, влекущей меня в сторону будто бы лучшего с моего простого и прекрасного пути? И разве не прав я в своих сомнениях, когда она, получив доступ к моим дневникам, где записаны этапы моего подвига, признается мне, что автор этих записей ей не кажется значительным человеком: «так что-то». Легкомысленной она быть не может, и говорит, очевидно, что-то зная с какой-то высшей, чем моя, точки зрения. Я должен строго проверить, не та ли это точка зрения, которая увела и Гоголя и Толстого от их художества³¹, и эти гении стали, как все? Не к тому ли это все сводится, чтобы личного человека ввести в общий путь… вместо пути, на котором приходится все лично самому прокладывать, повести на путь, где все готово, где все идут.

 

Надо быть готовым и к тому, что она почему-нибудь раздумает и уйдет. Тогда все, что было, буду считать поводом для создания какой-нибудь небывалой вещи или жизни в ином месте, среди новых людей.

Но это лишь в том случае, если отступится она.

 

19 Февраля. Весенний солнечный луч ведь из хлама же выводит живых существ. Так вот и ко мне весна пришла и сколько нужно греть лучам мой залежалый хлам, чтобы из-под него вышла зеленая трава!

На этом мы и порешили, что все эти мои муки, подозрения, все — хлам!

И как вот не видишь самого-то себя… А когда стал проверять, не Берендей, а человек из подполья какой-то. Но милостивая пришла и помиловала. Но погрозилась, что если так все и будет проходить в сценах, то придет такой день, когда она и не помилует.

 

Если думать о ней, глядя ей прямо в лицо, а не как-нибудь со стороны, или «по поводу», то все, что думаешь, является мыслью непременно поэтической, и тогда даже видишь сплав чувства с двух сторон: с одной — это любовь, с другой — поэзия. И хотя, конечно, нельзя поэзией заменить всю любовь, но без поэзии любви не бывает, и, значит, это любовь порождает поэзию.

 

20 Февраля. Заруби же себе навсегда на носу, Михаил, что ни думать тут не надо много, ни догадываться, а единственно быть всегда уверенным, что желание всей моей жизни исполнилось, что это именно и пришла та самая, кого ты ждал. Долой, Михаил, все мучения, все сомнения, будь радостен и прост: покупай хороших каленых орехов и отправляйся в кино.

 

21 Февраля. Валерия открыла в дневниках нового Пришвина. Это произошло так неожиданно. Она остановила трещотку машинки и вдруг сказала:

– А вы, оказывается, вовсе не такой глупый, как я думала.

И принялась читать, и я дивился, узнавал в ее словах нового писателя.

 

Как же это странно, что я не знал ее, а только обращался к неведомому другу, писал ее мыслями, ее словами, ее чувствами. Как будто оба мы, настрадавшиеся в напрасном ожидании друга до последней степени напряжения, встретились.

 

Интересно было раз, она вошла очень серьезная, напряженная, внутри взволнованная, извне окаменелая, села на стул и сказала:

– Вы дурак.

И повторила:

– Совершенно глупый и наивный человек.

После первого ошеломления, услыхав «наивный», я спохватился:

– А может быть, — сказал я, — вам это нравится, что я такой, дурак, а не умный?

– Очень нравится, — сказала она тем тоном, что ей нравится, — но как же вы могли с такой глупостью жить на свете.

 

22 Февраля. Разве это не дело: складывать две жизни в одну?

 

Вчера взял тетрадь дневника с отметками Валерии цветным карандашом. По этим отметкам я читал написанные мною отрывки и сам удивлялся, как это я мог написать так хорошо. Мне казалось это чтение таким интересным, что и на всю ночь хватило бы у меня бодрости читать. Но вышло так, что когда отметки кончились, вдруг такая скука меня охватила от себя одного, что я лег в кровать и в 9 часов вечера заснул и так основательно, что проснулся лишь утром в 5. Этот случай может служить живой иллюстрацией…

 

Как ни чудесно это чувство, и в то же время бывает и страшновато перед неизведанным. В любви, как и в поэзии, есть свое хозяйство, вот и думаешь, как бы ни сделать в этом хозяйстве ошибки, не соблюсти меры. Эта тревога, наверно, происходит от того, что мы в этом чувстве не дошли до чего-то неопровержимого, после чего…

 

24 Февраля. Мы опять с 3-х до 10 веч. душа в душу, так что и оторваться больше наверно и нельзя…

 

Меня поразило сегодня, что все прочитанное ею в дневниках моих она так помнит, будто сама пережила. Я ей это высказал, а она мне: — Вижу, как всякую мелочь во мне вы хотите возвеличить.

Я человека нахожу в ней такого, какого не было нигде, и я впервые это увидел. И оттого, когда смотрю на ее лицо, то вижу прекрасное.

 

Провал с Бончем (слух о том, что он отстранен) произвел на нее совсем обратное действие, чем я думал:

– Вот и хорошо, — сказала она, — значит, дневник к ним не попадет.

Она считала ненужным и рискованным передачу дневника в Музей.

 

Моя любовь к ней есть во мне такое «лучшее», какое в себе я и не подозревал никогда. Я даже в романах о такой любви не читал, о существовании такой женщины только подозревал. Это вышло оттого, что никогда не соприкасался с подлинно религиозными людьми: ее любовь ко мне (едва смею так выразиться) религиозного происхождения.

 

Она готова любить меня, но она еще не все установила, не все проверила, и не всему поверила, что к ней от меня пришло. Наверно, я должен еще заслужить. На этом пути очень помогают мне книги и дневники: все это написанное было путем к ней. Не понимая — она бы не пришла. Вот теперь только я начинаю понимать, для чего я писал: я звал ее к себе и она пришла.

 

Настоящим писателем я стал впервые, потому что я впервые узнал, для чего я писал. И, может быть, в этом я единственный: все другие писатели отдают себя и ничего не получают, кроме глупой славы. Я же своим писанием, своей песней привлекал к себе не славу, а любовь (человека). Таких счастливых писателей никогда не бывало на свете. Никто из них в мои годы не мог воскликнуть от чистого сердца, от радости, переполняющей душу: Люблю и да будет воля Твоя.

 

Часто про себя думаешь что-нибудь вроде того: придет страшное, голодное время, и я ей отдам свой последний кусок хлеба. Кажется, так много! А когда ей скажешь об этом, она едва обратит на это даже внимание: в ее глазах это так мало. И через это я становлюсь выше и начинаю любить высоту.

 

25 Февраля. Неужели теперь под ее влиянием сложится из всего моего хаоса настоящий человек?

Если он есть во мне, то да.

Но может быть, и нет?

Всего этого-то она и боится и ей временами так трудно.

 

Доведу любовь свою до конца и найду в конце ее начало бесконечной любви переходящих друг в друга людей. Пусть наши потомки знают, какие родники таились в эту эпоху под скалами зла и насилия. На этом пути я сделаюсь самым современным — мировым писателем.

 

Было и то, о чем писать нельзя, и если написать…

Раз допускается даже в самой ничтожной дозе между нами то, о чем не пишут, то мысленно можно допустить, что как-нибудь случится — дойдешь до конца. И не зарекайся, не зарекайся! И пусть! и отчего же: очень хорошо, но при одном непременном условии. Нужно, чтобы она оставалась неизменно прекрасной невестой моей, какою ждал я, стоя голыми ногами на железной сковороде, какою встретил и какою хочу сохранить в себе до конца. На эту невесту ничто не должно влиять и, если она сохранится, то можно всё допускать, и вот именно «допускать», но не думать, не умничать.

И первое, самое первое, чтобы не по себе равняться, а по ней: она должна быть счастлива, если ей это нужно, а я же и без того пьян.

 

26 Февраля. Вакханка или монахиня: вот я, бери, если хочешь, но только тогда уж я посмотрю на тебя и тебя проверю насквозь, и узнаю, какой ты настоящий-то, ну-ка, целуй еще!

 

27 Февраля. Она вспомнила, что все главное у нас вышло от дневников: в них она нашла настоящее, собственное своё, выраженное моими словами. И вот отчего, а не потому что боюсь, не отдам никогда и эти тетрадки в Музей: это не мои тетрадки, это наши. И так все пошло переделываться в наше.

 

Самое главное — это надо поскорее устроить ей возможность более спокойно и уверенно жить, иначе просто совестно разводить романы…

 

Весь смысл внутренний наших бесед, догадок в том, что жизнь есть роман. И это говорят люди, в совокупности имеющие более 100 лет: и говорят в то время, когда вокруг везде кипит война и только урывками можно бывает достать себе кое-какое случайное пропитание.

Никогда не была так ясна самая сущность жизни, как борьба с Кащеем. Никогда в жизни моей не было такой яркой схватки с Кащеем за «роман». В этом романе схватка за жизнь, борьба не на жизнь, а на смерть и на жизнь. И она все это знает и очень готова да только все еще не совсем уверена во мне, все спрашивает, допытывается, правда ли я ее полюбил не на жизнь, а на смерть…

Никогда в жизни не было мне такого испытания — это карта на Всего-человека.

 

28 Февраля. Ни разу за 30 лет не поцеловал жену в губы со страстью, ни одной ночи не проспал с ней и ни одного часу не провел с ней в постели: всегда на 5 минут — и бежать. Близко к любви были поцелуи «Невесты» (2 недели) и больше ничего. Так что можно сказать: никакой любви у меня в жизни не было. Вся моя любовь перешла в поэзию, которая обволокла всего меня и закрыла в уединении. Я почти ребенок, почти целомудренный. И сам этого не знал, удовлетворяясь разрядкой смертельной тоски или опьяняясь радостью. И еще прошло бы может быть немного времени, и я бы умер, не познав вовсе силы, которая движет всеми людьми. Но вот мы встретились…

 

Вчера я уверял ее опять, что люблю и люблю, что если останется последний кусок хлеба, я его ей отдам, что если она будет больна, я не буду отходить от нее, что…

Много всего такого я назвал, и она мне ответила:

– Но ведь все же делают так.

И я ей:

– А это же мне и хочется: как все. Об этом же я и говорю, что наконец-то испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным, а быть как все хорошие люди.

 

29 Февраля. Женщине дана такая сила и такая власть над людьми, больше которой на земле нет ничего. И как же глупо они эту силу растрачивают. В мире до тех пор счастья не будет, а только война, пока не научится женщина управлять своей силой. Разумник Васильевич рассказал мне, что Сологуб как-то моими же вот этими словами сказал то же самое о женщине: «Ей дана сила, а она поступает как цыган: “Что бы ты сделал, спросили его, если бы стал царем? — Я бы, ответил цыган, украл сто рублей и убежал”».

 

1 Марта. Написал для серии «Фацелия» рассказ «Любовь», может быть, самое замечательное из всего, что я написал.

 

2 Марта. Навестил Валерию (мать больна). Она проводила меня и у меня провела вечер. В этот вечер из моего рассказа «Любовь» ей вдруг открылось, что я не только ее понимаю, но что через меня и она себя сразу поняла. Это было так радостно, что целовали друг друга, и она, целуя, говорила: мы подходим к настоящей любви, я начинаю верить, — мы к ней придем.

 

3 Марта. Вчера она читала мне «Погорельщину» с таким выражением, с такой любовью, и так была она при этом прекрасна… она женщина без перегородок: все отделы ее существа находятся в постоянном обмене. Редчайшее в женщине гармоническое сочетание религиозности, просвещенности и натуры.

 

5 Марта. Загорск <после переезда в московскую квартиру Пришвин иногда бывает в Загорске. – Я.Г.>. Встаю радостный, каким бывал только мальчиком утром св. Христова Воскресенья. И как будто ищу глазами подарки. Спрашиваю себя: «Отчего таким прекрасным мне кажется сегодняшний день?» И обежав, ощупав свою радость со всех сторон, ответил себе: «Это все только оттого, что завтра я увижу ее».

 

Пошел в лес. В полной силе весна света, и голубеют на белом снегу следы зверьков, и спускаются легкие пушинки между зеленым стволом, и уже не «пинь-пинь», а брачным голосом везде распевают синицы, и овсянки тоже запели. Лучше ничего в мире природы для меня не было, и я так любил это время, что создал свой образ, и теперь все кругом называют это моими словами: весна света. Но теперь больше не завлекает меня неведомая сила идти вперед по голубым следам. У меня теперь есть такое большое, в чем весна света сияет, как милая подробность. И все боги мои, которые весенней порой прилетают с южных морей: голубые, синие, зеленые — все эти боги в ней. И если бы я был там, откуда исходит мой свет, и строгий голос какого-то сурового и самого великого бога велел бы мне отойти, я бы не послушался и ответил: — Отойди от меня, Сатана, настоящий единственный Бог живет в сердце моей возлюбленной.

 

6 Марта. Замечаю, как она резко схватывает и не забывает ничего из моих рассказов о себе: это делается силой родственного вниманья. И я тоже не по дням, а по часам усваиваю ее во всех подробностях. В этом и состоит любовь, и это приводит к телесному сближению … к тому, что у всех…

Объяснение в любви

– Вы меня любите?

– Люблю. Вы верите?

– Верю. Но я вас не люблю.

– Как же быть?

– Мы люди подходящие, и я знаю, что могу вам быть бесконечным источником, неисчерпаемым. Но вы для меня можете исчерпаться. Я вам ничего обещать не могу.

– Что же делать?

– Если любите, берите, какая есть: рискните.

– А вы?

– Я тоже рискну.

Нам обоим до смерти хочется любить, и от этого мы ужасно спешим и «выпрыгиваем», как рыба из воды. Мученья, бессонница и все такое связано исключительно с неестественным «темпом».

 

7 Марта. Прочитал Ляле «весну света» ³² и получил награду: «Нет, нет, я вас полюблю, не бросайте меня!» Мне пришло счастье настоящее, о каком только снится и то снится только немногим.

 

Она в постоянной борьбе с бытом за Христа. До того в борьбе с пошлостью, что повторяемые слова, даже «Бог», называет с оговоркой в смысле «так называемый».

 

Христа я понимаю со стороны, и как хорошее начало чувствую по детству. Но как живую личность я Его не чувствую: это у нее Он, как живой. И я могу воспринять Его только через нее. Сильнее и сильнее любя ее, я могу приближаться к Нему. И вот это-то и может служить двигателем в дальнейшем нашем путешествии. Сила же любви во внимании: надо быть к ней внимательней.

 

Чувство полной уверенности, что в мою жизнь послан ангел-хранитель с бесконечным содержанием внутренним и неустанным стремлением вперед. И самое удивительное, что сама она лучше меня это сознает.

 

21 Марта. Свет весны всю душу просвечивает и все, что за душою — и рай, и за раем, дальше, в такую глубину проникают весенние лучи, где одни святые живут… Так значит, святые-то люди от света происходят, и в начале всего, там где-то, за раем только свет, и свет, и свет.

И от этого света прислан…

…и любовь мою никто не может истребить, потому что любовь моя — свет. Как я люблю, какой это свет!

Я иду в этом свете весны, и мне вспоминается почему-то свет, просиявший в подвале сапожника³³, хорошего человека, приютившего Ангела. Когда просиял Ангел, просиял и сапожник.

Но почему же мне в свете весны теперь приходит в голову этот свет в подвале сапожника?

Перебрав все мое внутреннее содержание, я его вдруг увидел все как бы просиявшим в направленном на нас свете, и понял, что я — это как сапожник, хороший человек, приютивший Ангела, и этот свет мне за то, что я тоже хороший человек и тоже приютил у себя Ангела, и помог ему, когда он страдал от воплощения в человеческий образ… как он ужасно страдал. И я пожалел его и приютил, и за это дана мне эта любовь, этот свет. Кто может отнять от меня этот божественный свет?

 

22 Марта. Как будто на острие ножа, воткнутого в сердце³⁴, мне привили тебя, так что когда поднимается там боль, то мне кажется, она у нас вместе: не я один. И еще похоже, как будто бы шестикрылый серафим на перепутье мне явился, и я с тех пор читаю в сердцах людей страницы злобы и порока³⁵…

 

Ляля при разговоре все обычные понятия, даже такие высокие, как Бог и любовь, непременно берет в «кавычки». Делать это можно разными способами, она как-то по-своему.

 

Был на вечерней прогулке, и такая меня тоска охватила, и впервые так был безучастен к природе: на закате месяц выходил бледный, большой и словно отворачивался, и так все-все, облака, снег, следы зверей даже чем-то противны: столько лет занимался — и такой глупостью! А дома патроны, ружья, — нужно же было на детскую шалость тратить столько времени. И так всё от меня отвертывается, или я сам отвертываюсь. Вся жизнь собралась в одной единственной точке, и раз я от нее оторвался, то вокруг нет ничего, и я сам, будто сосланный.

А поди я с Лялей, как бы он запрыгал, заиграл, бессовестный месяц!

 

Роль поэзии в этом сближении: приманивает, заманивает и отдает и передает куда-то на съедение. Замечательно и необыкновенно, что в нашем случае вовсе не было грани между Эросом и Полом. Есть поэзия (Эрос) — действует пол; нет — и пола нет. И когда пол действует — поэзия (Эрос) светит.

 

24 Марта. Какая наша страна теперь стала голодная, ободранная, безнадежно скучная, как и во всем-то мире стало скучно, до того скучно, что не ждешь даже и никакой катастрофы. Оказалось, что длительность событий, захватывающих время больше человеческой жизни, и является сильнейшим оружием против личности. И вот зато в своей-то личной затаенности до чего же хочется пустить все к черту и самому, несмотря ни на что, сорваться с цепи и жить-жить-жить напропалую, как хочется.

 

«Бог любит не всех одинаково, но каждого больше» (Валерия). Вот чудесно-то!

 

Чем опаснее общее положение мира, чем ближе катастрофа, тем больше жить хочется, и человек в своей страстной жажде просто жить затаивается…

 

Комментарии

 

¹ Разумник Васильевич Иванов (Иванов-Разумник,1878–1946) — публицист и литературный критик, автор первой серьезной статьи о творчестве Пришвина «Великий Пан» (1910–1911), в которой писателю, несмотря на спорную точку зрения на его творчество, отводится важнейшая роль в деле обновления культуры; дружеские отношения между ними сохранялись до вынужденной эмиграции Иванова-Разумника (1941) и выдержали испытание: Пришвин поддерживал Разумника материально и морально в годы «тюрем и ссылок» и абсолютно доверял ему: Иванов-Разумник был первым человеком, которому он в конце 1939 г. доверил работу над своим дневником; однако Пришвин никогда не разделял его политических взглядов, принципиальности, нетерпимости, нежелания понимать глубину и сложность самой жизни независимой от идеологии: в течение всей жизни они были одновременно и единомышленниками и антиподами. Ср.: Иванов-Разумник. Писательские судьбы. Тюрьмы и ссылки. М.: Новое литературное обозрение, 2000.

² Речь идет о юношеском увлечении марксизмом, когда, будучи студентом Рижского политехникума, Пришвин с 1893 по 1896 г. участвует в работе марксистских кружков, за чем в 1897 г. следует арест, годичное одиночное заключение в Митавской тюрьме и высылка на родину в Елец. В летописи жизни, составленной Пришвиным в 1918 г., он отмечает: «1896. … схожусь… с марксистами, перевожу Бебеля. 1897. Попадаю в тюрьму за марксизм. Это один из определяющих моментов жизни… 1898-1900. Высланный на родину в Елец, продолжаю быть марксистом. 1900. В Берлине, Йена, Лейпциг. 1902. Марксизм мой постепенно тает… я учусь на агронома и хочу быть просто полезным для родины человеком. Сумасшедший год. Весной после окончания в Лейпциге еду посмотреть Париж. Встреча (имеется в виду Варя Измалкова, студентка Сорбонны, и вспыхнувшая любовь к ней. — Я.Г.), последующий переворот от теории к жизни, определивший все мое поведение». (Пришвин М.М. Дневники 1918–1919. СПб.: ООО «Изд-во “Росток”», 2008. С.366).

³ Левиафан — чудовищный морской змей, упоминаемый в Ветхом Завете, иногда отождествляется с сатаной. У Пришвина устойчивая метафора государства, уходящая корнями в труд Т.Гоббса «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» (1651) Ср.: «б/д Никогда в истории человечества Левиафан не достигал такой мощи, как в СССР». Пришвин М.М. Дневники.1938-1939. 2010. С. 562.

⁴ В течение 30-х гг. в дневнике Пришвина появляются десятки самых разных записей о Сталине. К примеру, в 1930 году он записывает: «2 Марта. Вчера было напечатано распоряжение о том, чтобы в средних школах не мучили детей лишенцев за их лишенство… Так резко выделялись эти строки среди человеконенавистнических, что все это заметили и все об этом говорили. <…> В воздухе запахло поворотом: боги насытились кровью. И правда, сегодня напечатана статья Сталина “Головокружение от успехов”, в которой он идет сам против себя. Едва ли когда-нибудь доходили политики до такого цинизма: правда, как на это смотреть, если я, напр., отдав приказ об уничтожении колоколов, через некоторое время, когда колокола будут разбиты, стал бы негодовать на тех, кто их разбивал», «1 Апреля. …очень много людей в СССР живут Робинзонами <…> среди людоедов. Сталину: Среди ограбленной России/живу бессильный властелин» (Дневники 1930–1931. 2006. С. 43, 64). В 1936 г. в обстановке надежды на перемены Пришвин все же не обольщается, считая, что стратегия Сталина в большой степени определяется вероятной в скором будущем войной и потому допускает некоторые призрачные послабления в жизни. Он записывает: «20 Февраля. «Все возвращается на прежнее место, и родина, и Великороссия, и елка <…> Но все это возвращается сравнительно с прежним как бы в засушенном виде, вроде как бы растения в гербарии» (Дневники 1936–1937. 2010. С. 23). Миф о Сталине как великом вожде в дневнике Пришвина развенчивается — но ракурс этого развенчания оказывается довольно неожиданным и выводит проблему за рамки личности вождя: «5 Июля 1939. Когда гениальный человек является и ведет за собой массы людей, то это, может быть, свидетельствует не так о высоте человека “гениального”, как о пустоте масс, которые он ведет <…> мало-помалу стало ясно, до чего же пуст человек масс» (Дневники 1938-1939. 2010. С. 347). И в эти же годы в дневнике появляется вопрос, который, наверное, можно было бы, поставить в ряд с известными русскими вопросами «что делать» и «кто виноват» и на который, по Пришвину, рано или поздно с неизбежностью придется искать ответ: «6 Октября 1938. Друзья, так почему же вы живете как заключенные и обреченные, разве победа не в ваших руках? Только захотите, и все будет по-вашему. Если же вы не можете хотеть, то не перекидывайте вашу слабость на всех». (Дневники 1938–1939. 2010. С.179).

⁵ По-видимому, имеется в виду заявление СССР 6 января 1940 г. о фактах поддержки Финляндии Швецией и Норвегией.

⁶ В 1914 г. Пришвин совершает две поездки на фронт в качестве военного корреспондента. Ср.: «9 Октября 1914. “Пальчики, пальчики” <…> да вы посмотрите ему в глаза. Вот! Смотрите: это самострел <…> Он (профессор. — Я.Г.) уже разобрал с научной точностью самострельные раны <…> он их не выдаст <…> он предлагал всем судящим самим сесть в окопы без пищи на несколько суток и потом судить». (Дневники 1914–1917. 2007. С. 118–119).

⁷ Понимая, что в его окружении нет человека, которому он мог бы завещать свой архив, Пришвин в 1940 г. принимает нелегкое для себя решение продать архив, включая дневниковые тетради, в Литературный музей.

⁸ Имеется в виду Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич (1873–1955) — в 1933–1945 гг. директор Государственного Литературного музея, собиратель архивных материалов.

⁹ Так появилась в жизни Пришвина Валерия Дмитриевна Лебедева, его будущая жена, верный друг и помощник.

¹⁰ Имеется в виду писатель Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852–1912); в это время Пришвина пригласили выступить на вечере его памяти в Литературном музее.

¹¹ См. статью Розанова «Семья как религия» (1898), написанную по поводу повести Л.Н.Толстого «Крейцерова соната» (1889) — Розанов В.В. Собрание сочинений. В мире неясного и нерешенного. М.: Республика, 1995. С. 74. Указано А.Медведевым.

¹² О семье как вдохновляющем источнике своего творчества Розанов писал в «Уединенном» и «Опавших листьях»: Розанов В.В. О себе и жизни своей. М.: Московский рабочий, 1990. С. 95, 169, 464. Указано А.Медведевым.

¹³ Аллюзия на поэму М.Ю.Лермонтова «Демон» (1839), в которой семье противостоит сложное демоническое искушение.

¹⁴ Ср. розановские размышления о «половой загадке» Гоголя: Розанов В.В. Опавшие листья. Короб второй и последний (1915) // Розанов В.В. О себе и жизни своей… С. 417. Указано А.Медведевым.

¹⁵ Образ недоступной невесты связан у Пришвина с двоюродной сестрой Марией Васильевной Игнатовой, которая в детстве оказала большое влияние на формирование личности будущего писателя (прообраз Марьи Моревны в автобиографическом романе «Кащеева цепь»). Ср.: «б/д. Вечная невеста моя Марья Моревна. Если бы она стала моей женой, то у нас бы с нею были дети, и все бы у нас стало как у всех и как всегда будет, пока на земле живут люди. Вот отчего так и хочется быть как все и жениться на Марье Моревне. Но на пути естественного моего желания превратить Марью Моревну в жену и создать с ней то самое, что было и есть у всех людей, приходит Кащей и через недоступность Невесты создает небывалое. Вот схема моего личного творчества, краткая история собрания моих сочинений» (РГАЛИ).

¹⁶ Торфушки — профессия сезонных работниц-торфяниц, которые весной работали на подготовке болот, летом и осенью на просушке торфа, появилась в 30–40-е гг. ХХ в.

¹⁷ Борис Дмитриевич Удинцев (1891–1973) племянник Мамина-Сибиряка, литературовед, который после возвращения из ссылки (1936) работал в Литературном музее; друг семьи Валерии Дмитриевны Лебедевой (Лиорко), который порекомендовал ее Пришвину в качестве секретаря, которого писатель в это время искал

¹⁸ Имеется в виду К.Б.Сурикова, сотрудница Литературного музея, которая должна была заниматься архивом Пришвина; однако совместная работа писателя с ней не сложилась.

¹⁹ Третьей была Аксюша — племянница Ефросиньи Павловны, которая вела хозяйство Пришвина после его фактического расставания с семьей и переезда в Москву в 1937 г.

²⁰ Имеется в виду гастроном в Доме правительства ныне известного как «Дом на набережной».

²¹ Валерия Дмитриевна родилась в 1899 г. в Витебске, где служил ее отец Дмитри    й Михайлович Лиорко, а гимназию закончила в 1916 г. в Москве; в 1918 г. Д.М.Лиорко, бывш. офицер, был расстрелян. В 1930 г. был расстрелян ее самый близкий друг Олег Поль (иеромонах Онисим); в 1932 г. В.Д. с мужем оказались сначала на Лубянке, затем в ссылке в Нарыме, а в 1935 г. на строительстве Дмитровского канала. В 1938 г., расставшись с мужем, В.Д. вернулась в Москву; с пропиской и паспортом после возвращения были постоянные проблемы.

²² Истоки отношения Пришвина к народничеству обнаруживаются в детстве и связаны с образом его двоюродной сестры Евдокии Николаевны Игнатовой, в юности члена народовольческой организации «Черный передел», затем учительницы в деревенской школе, построенной на собственные средства. Через нее Пришвин воспринял идеи народничества, но сама жизнь Е.Н. стала для него символом кризиса этих идей. В летописи своей жизни Пришвин отмечает: «Двоюродная сестра Дуничка (орф. Автографа. — Я.Г.) учит любить человека (Некрасов)» (Дневники 1918-1919. С. 519). В 1929 г. в дарственной надписи на книге «Кащеева цепь», подаренной Е.Н.Игнатовой, Пришвин написал: «…в первые дни моего сознания моя великая учительница Дуничка внушила мне долг и любовь к природе и людям».

²³ В 1904 г Пришвин переезжает в Петербург, где становится журналистом и писателем; в 1909 г. писатель уже действительный член религиозно-философского общества, познакомившийся с Д.С.Мережковским, З.Н.Гиппиус, А.М.Ремизовым, В.В.Розановым, А.А.Блоком и др., «день — год в моем развитии», отмечает он. Его Дневник этих лет исключительно интересен. Ср.: «Петербург был умственным центром России, сюда были проведены кабели огромной Империи, и здесь… кабель разорвался, сверкая всеми искрами. Религиозно-философское общество собрало сюда весь цвет, здесь мрачная жизнь Руси скрывается, и мы входим в теплицу с цветами среди зимы десятилетия мрачной реакции от 1905 года <…>Я вошел в литературные круги Петербурга, когда писатель покинул старый народный крест и радостно взял в свои руки цвет <…> Я — скромнейший участник и свидетель революционной вспышки нашего искусства — мечтаю сейчас рассеять завесу дыма, навеянную декадентством и модернизмом, и показать всем “тайны образующее” <…> Вы спросите меня, какие же цветы выросли на литературной ниве в это декадентско-революционное время? Отвечаю: никаких. А сделано очень много: нива вспахана, теперь у нас есть литература». Ранний дневник. 1905–1913. С. 289-290, 300, 303.

²⁴ Ср.: «2 Ноября 1908. Вот что говорят о моем писательстве: человека нет» (Ранний дневник. С. 182). Имеется в виду отзыв З. Н. Гиппиус: «…при всей художественности описания сам он до последней степени отсутствует, и это делает его очерки или дикими от безмыслия, или просто-напросто этнографическими» (Русская мысль. 1912. №5. С.28). В статье «О “Я” и “Что-то”» Гиппиус (псевд. Антон Крайний) назвала Пришвина писателем «без личности», «легконогим и ясным странником с глазами вместо сердца» ( Новая жизнь. 1913. № 2. С. 165, 168).

²⁵ Аллюзия на стихотворение М.Ю.Лермонтова «И скучно и грустно» (1840).

²⁶ Имеется в виду поэма Николая Клюева «Погорельщина (1928). В конце 1920-х — начале 1930-х Клюев читал её в квартирах знакомых литераторов, артистов, художников, что и стало, в конце концов, поводом к его аресту (1934). Валерия Дмитриевна встречала Клюева в Колпашеве (Нарым) в годы ссылки.

²⁷… принесла доказательство своей невиновности. — В.Д. принесла Пришвину письма своего расстрелянного друга Олега Поля. До конца жизни Пришвин читал их и перечитывал.

²⁸… отказался крестик надеть для охраны себя… — Ср.: «В 1919 году пришел к нам в Елец Мамонтов <…> я чуть-чуть рановато покинул свое убежище: хотя основные войска Мамонтова покинули город, части войск грабили завод настоек и пьяные убивали евреев. Рановато я вышел на улицу. Приехали подводы с десятками вооруженных киргиз, меня приняли за еврея. — Покажи крест! — Я показал паспорт. — Читать не умею, давай крест! — Ах тот крестик… Бабушка наша принесла этих крестиков множество и на всех надела, но я отказался, и как ни уговаривали, этим способом спасаться не захотел». Мои тетрадки// Пришвин М.М. Собр. соч. В 8-ми т. Т. 5. М.: Художественная литература, 1983. С. 260.

²⁹ Инна — героиня автобиографического романа «Кащеева цепь», прототипом которой была Варя Измалкова.

³⁰ Рассказ «Фацелия» — поэма о любви — первая часть книги «Лесная капель» (1940).

³¹ Ср.: «б/д. Истинное художественное творчество должно знать свое место и не становиться на место действия самой жизни, не становиться тем, что делает религия (дело жизни, как у Ницше, Гоголя, Толстого). Дело совершенно безнадежное для художника ставить на разрешение проблемы морально-общественного характера, потому что все они разрешаются только жизнью, а жизнь есть некая тайна, стоящая в иной плоскости, чем искусство. Художник должен быть скромен, потому что свет его, как лунный, только исходит от солнца, но сам он — не солнце… Выходить за пределы своего дарования под конец жизни свойственно всем русским большим писателям. Это происходит оттого, что посредством художества кажется нельзя сказать всего. Вот в этом и ошибка, потому что “всего” сказать невозможно никакими средствами, и если бы кто-нибудь сумел сказать “все”, то жизнь человека на земле бы окончилась <…> Претензия на учительство — это склероз великого искусства». Пришвин М.М. С. 375-376.

³² Прочитал Ляле «весну света»… — по-видимому, речь идет не об одноименном рассказе Пришвина «Весна света» (1938), а о записях, которые вошли в книгу «Лесная капель». Пришвин М.М. Собр. соч. В 3 т. Т. 3. М.: Терра-Книжный клуб, 2006. С. 88-89.

³³ Аллюзия на рассказ Л.Н.Толстого «Чем люди живы» (1881).

³⁴ Ср.: Пастернак Б. Свидание (1949): «Как будто бы железом/Обмокнутым в сурьму/Тебя вели нарезом/По сердцу моему <…> И оттого двоится/Вся эта ночь в снегу/И провести границы/ Меж нас я не могу».

³⁵ Контаминация строк из стихотворений А.С.Пушкина «Пророк» (1826) и М.Ю.Лермонтова «Пророк» (1841).

 

Публикация, подготовка текста и примечания Яны Гришиной