Журнал "Наше Наследие"
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   
Подшивка Содержание номера "Наше Наследие" № 92 2009

Мемуары художницы Татьяны Владимировны Шишмаревой (1905–1994) подготовила к печати петербургская журналистка Зинаида Курбатова. Внучка академика Д.С.Лихачева, она опубликовала в "Нашем наследии" (№ 79-80, 2006) его "Заметки к воспоминаниям о Вере", связанные с драматической судьбой матери, Веры Дмитриевны, и собственные записки "Жили-были" — о семье и доме Лихачевых.

 

Татьяна Шишмарева

 

Баба Таня

 

Мне повезло познакомиться с ней в детстве, а потом, в юности, даже подружиться, несмотря на разницу в возрасте. Дача моего дедушки академика Лихачева в Комарове была в двух шагах от дома Татьяны Шишмаревой. Мое первое воспоминание — по нашей главной улице Курортной по вечерам прогуливается пожилая дама. Одета она просто, даже аскетично. Свитер, почему-то всегда коротковатые брюки, простые башмаки. Единственное украшение — бусы. Татьяна Владимировна в одежде предпочитала определенную гамму — серые и голубоватые цвета. Иногда, редко — тот оттенок зеленовато-коричневого, который у живописцев известен как "умбра ленинградская". Выглядела она при этом невероятно стильно. Держалась прямо, серебряные волосы убирала в тяжелый узел. Неистребимая порода чувствовалась в каждом движении. Здороваясь, она резким движением выбрасывала вперед руку для пожатия и внимательно смотрела в глаза. Со мной, еще девочкой, разговаривала всегда как со взрослой.

Собственно, отношения наши начались после того, как "баба Таня", так ее звали в семье, нарисовала мой портрет. В 14 лет я была любимым "типажом" художницы Шишмаревой. Ей нравилось рисовать высоких девушек, с длинными руками, длинной шеей. Нравились волосы, заплетенные в косы. Пока она работала, мы разговаривали. Т.В. рассказывала: "Во времена нэпа в моду вошли стрижки. Мне было жаль расставаться с волосами, и я ограничилась тем, что подстригла челку". Я уже знала, как она выглядела в молодости, — видела репродукцию ее портрета, написанного Владимиром Лебедевым в 1935 году.

Она рисовала меня в мастерской на втором этаже. Окно было открыто, в саду слышались веселые голоса. "Это наша Галя так смеется", — прокомментировала Т.В. Галя — невестка, жена сына Бориса.

Чуть позже я принесла ей свои акварельки. Просила посмотреть и сказать, надо ли мне становиться художником — есть ли способности. Баба Таня посмотрела на мои жалкие опусы и задумчиво сказала: "Когда-то отец показывал мои рисунки Добужинскому и задавал тот же вопрос. Добужинский ответил, что все покажет время. Надо работать".

Шишмарева была против учебы в Академии художеств, говорила, что там убивают индивидуальность. Как ни странно, ее сын Борис Власов окончил как раз Академию художеств, графический факультет.

Потом я прочла в ее записях о ней самой и о родителях бабы Тани:

"Я родилась 4/17 февраля 1905 года на 2-й линии Васильевского острова С.Петербурга. Острову я была верна всю жизнь, менялись только линии — вторая, третья, первая, одиннадцатая. Не могла решиться на переезд в другой район, на грязное и необжитое Купчино, когда дом на Соловьевском переулке пошел на капитальный ремонт. (В нем я прожила 40 лет.)

Родилась я в семье профессора Санкт-Петербургского университета Владимира Федоровича Шишмарева и его жены Анны Михайловны Усовой, певицы. Так наука и искусство окружали меня всю жизнь.

Мама была человеком несдержанным и нервным. Отец был удивительно сдержан и мягок в отношениях с людьми. Я никогда не слышала, чтобы он повысил голос или закричал на кого-нибудь. К людям он был удивительно добр. Это знали и его очень любили и друзья и ученики, все его уважали за порядочность и правдивость. Он был воплощением облика профессора, очень интеллигентного, образованного, с широким кругом интересов.

Отец знал много языков. Он был и лингвистом и литературоведом.

Я помню его кабинет, уставленный книжными шкафами и полками, темно-зеленый диван, где он рассказывал свои сказки, конторку, за которой он писал. Помню и дни экзаменов на Высших женских курсах, когда приходило много женщин и девушек. Одна из них подошла ко мне и сказала: "Ваш отец такой чудный человек!"

Так случилось, что летом 1988 года я жила у Татьяны Владимировны на даче с маленькой дочкой. У меня была сложная семейная ситуация, и Шишмарева пригласила меня к себе. Это лето в Комарове было, наверное, лучшим в моей жизни. Т.В. приютила меня и учила рисовать. А какие интересные были разговоры!

Я как-то не стеснялась спрашивать у нее самые разные вещи.

Спросила, почему она развелась с мужем Василием Власовым, тоже художником и учеником Лебедева. "Мы много работали вместе, выполняли одни и те же заказы и стали мешать друг другу в работе", — говорила Т.В. Рассказала она мне и некоторые горькие моменты своей личной жизни, никого не осуждая. В.А.Власов с новой женой и дочкой подолгу жили у Шишмаревой на даче.

По утрам Татьяна Владимировна варила крутую гречневую кашу. Пили мы "кубанский напиток" — разновидность желудевого кофе. Аскетизм во всем. Зато на столе всегда были скатерти и хорошие чашки, обычно белые с синим. Она не разрешала мне готовить. Сердито ворчала, как бы себе под нос: "Ничего не умеет, ничему не научили", — про меня. Сама она гордилась тем, что умеет все, а в сложные послереволюционные годы, в костромском имении, где они жили всей семьей, даже доила коров.

Она прекрасно ко мне относилась. Просто старалась напустить на себя строгий вид. Как-то спросила меня в то лето: "Сколько тебе лет? Двадцать два? Порядочно…" Звучало это немного угрожающе. В двадцать два года человек должен отвечать за свои поступки. Ни от кого не зависеть и знать, чего он хочет в жизни…

Евгений Шварц в своих записках отозвался о Шишмаревой как об этаком сухаре. Что ж, жаль, но он ничего не понял в этой замечательной женщине, человеке доброты и широты невероятной. Сколько она подарила своих работ в Русский музей — более ста, сколько раздарила знакомым искусствоведам! Сколько жило у нее на даче друзей, столовалось и кормилось тех, кого она ласково называла "подкидышами". Всего не перечислишь. А строгий тон, всегда прямая спина, никаких эмоций на людях — всё это главные отличительные признаки хорошего воспитания.

Помню Татьяну Владимировну на похоронах ее единственного сына Бориса в 1981-м. Ни слезинки, ни дрожи в голосе. В ту ночь, когда он умер, она нарисовала страшный рисунок — черный интерьер своей квартиры.

Она жила искусством. В 1988-м ей уже было 83. Каждый день после завтрака она садилась рисовать. Мне так интересно было наблюдать, что лист бумаги она прикрепляет к доске кнопками. Не наклеивает, как нас учили в Академии художеств. Никаких мольбертов, работает сидя, прислонив планшет к спинке стула. Рисует карандашом или углем, ненужное убирает заячьей лапкой.

Баба Таня ставила в то лето нам — внучке Тане и мне — натюрморты. Тогда я впервые услышала о "принципе Лапшина". Та постановка была вся в теплых, желтоватых и коричневых тонах. И только маленькая кружка — яркий кобальт. "Коля Лапшин считал, что в натюрморте все должно быть в определенной гамме, и только один предмет — противоположен по цвету. Если все в теплых тонах, то этот предмет — холодный".

Годы шли, и ей становилось все труднее рисовать. Я старалась навещать ее — и в Комарове, и на Васильевском острове, где она жила в квартирке на 11-й линии.

Как-то она мне сказала: "Рисовать больше не могу. Пишу воспоминания — это мой долг".

Еще через несколько лет, когда я пришла в гости, она сказала, так же прямо и жестко, как будто речь шла о бытовых вещах: "Я сделала все. Я написала о своих друзьях. Привела в порядок и разложила по папкам работы свои и покойного сына. Теперь конец".

Прощались с Татьяной Шишмаревой на даче. Гроб стоял на веранде, на столе, за которыми мы столько раз пили чай, где рисовали натюрморты. Был ноябрь, прозрачно-серое небо, сухие ветки в саду.

Зинаида Курбатова

 

Татьяна Шишмарева

 

"…Написала о своих друзьях"

 

Лебедев

 

Владимир Васильевич Лебедев (1891–1967), живописец, график, иллюстратор книг, плакатист. Народный художник РСФСР, член-корреспондент Академии художеств СССР. Сотрудничал в "Сатириконе" и "Новом Сатириконе". Один из организаторов "Окон РОСТА" в Петрограде.

В 1924–1933 годах возглавлял художественную редакцию детского отдела Госиздата на Невском проспекте, в "доме Зингера"; Вместе с С.Маршаком создал творческий коллектив, где сотрудничали Д.Хармс, А.Введенский, Б.Житков, В.Ермолаева, А.Пахомов и другие; основатель ленинградской школы книжной графики.

 

В 1925 году я занималась в мастерской художника Александра Ивановича Савинова1 при Главпрофобре (это было время нэпа и были разрешены частные студии — художественные, балетные и т.д.). Мастерская тогда помещалась позади Казанского собора в бывшем помещении фотографии. Савинов был изумительным педагогом. Как я сейчас понимаю, у него было много точек соприкосновения в преподавании рисунка с Петровым-Водкиным. Ясность во всем. Постижение формы прежде всего. Ничего случайного, строгость рисунка, пластика. Он показывал на полях, никогда не дотрагиваясь <до> работы ученика, рисуя чуть ли не пунктиром, чтобы избежать всякого подражания. Он именно объяснял, очень ясно, никакой мути.

Человек он был мало сказать добрый, чудесный, исключительно внимательный. Я помню такой случай. Василий Власов2, который тоже у него учился, увлекся Григорьевым и, конечно, перенял, прежде всего, внешнюю манеру. Александр Иванович разгорячился и устроил ему разнос. Когда он окончил обход и ушел, кто-то выглянул в окно и увидел, что Савинов спрятался за колонну собора. Заинтригованные, мы смотрели. Вот вышел Власов. Александр Иванович выходит к нему из-за колонны, идет разговор. Позднее мы узнали, что Савинов переживал за разнос, который он устроил, а Власов его утешал и успокаивал.

Я помню его однажды разгоряченным перед диспутом с Филоновым. Мы с Власовым встретили его в Академии, он с возмущением говорил: "Кишки и черви, кишки и черви".

В мастерской, кроме меня и Власова, училась Алиса Порет, Татьяна Глебова, Владимир Максимов, впоследствии архитектор, А.Цветкова и т.д. Зарабатывали мы разнообразными делами: диаграммами, объявлениями для магазинов, вроде "получена сёмга и свежая икра", и раскрашиванием фанерных коров разных пород для какой-то сельскохозяйственной выставки. Последний заработок был основательный — 45 руб. на брата. Это были большие деньги. Но мечтой было получить работу в издательстве. Это было трудно, так как в издательствах были везде свои художники, и в каждом своя определенная их группа, свой стиль работы. Я старалась одеться несколько по-дамски, используя что-то из гардероба матери, и, изготовив рисунок под стиль данного издательства, отправлялась на "охоту". Я помню, как в каком-то издательстве обо мне доложили: "Вас спрашивает дама", но это не помогло.

И вот появились слухи о том, что в Детском отделе Госиздата есть такой замечательный художник Владимир Васильевич Лебедев, который не только дает работу, но и учит ее делать. Про этого художника ходили легенды. Говорили, что он создал в издательстве удивительную творческую атмосферу, что с молодежью там возятся, учат, подбирают ей работу. Это совсем не то, что частные издательства, где царит вкус хозяина.

В один прекрасный день я, набравшись смелости и без материнского гардероба, отправилась, как тогда говорили, наниматься к Лебедеву. Я запаслась специально сделанными иллюстративными работами, скорее всего под Рудакова (помню, что там было семейство обезьян на кухне), и некоторым количеством натурных набросков и рисунков зверей, как это было мне свойственно. Забравшись на третий этаж зингеровского дома, я с трепетом постучалась. Лебедев принял меня в единственной комнате издательства, где стояли два больших стола. За одним сидел он сам, а за другим рябой человек в очках — это был Маршак.

Владимир Васильевич иллюстрации смотреть не стал, а натурные рисунки посмотрел и предложил принести еще, что я и сделала. Он подобрал мне сказки Соколова-Микитова, которые потом не вышли, так как тогда шла борьба с очеловечиванием животных, а сказки этим грешили. И тут он предложил мне придти к нему в мастерскую. И вот я иду, конечно, волнуясь, по бесконечной лестнице (лифт не работал) семиэтажного дома, по улице Белинского, по которой я потом столько раз ходила.

То, что я увидела, совсем не напоминало мастерскую художника, которую я ожидала увидеть. На правой стене большой мастерской висели прачка и кубизм, большие холсты, на мольберте посередине стояла странная работа — то ли шутка, то ли игра — прачка с наклеенными голубенькими обоями и нарисованными свинцовым карандашом кудряшками. Лебедев посмеивался, видя мою растерянность, а я была в полном недоумении — известный художник и такая шутливая картинка. И рабочие штаны голубого цвета, таких ни у кого не было, и столярные инструменты в углу за рабочим столом, и разные смешные вырезки, и картинки непонятного содержания. Тут и собственные рисунки, и фото, и образец обуви из каталога! И все это называлось "каньки", постепенно пополнялось и было тогда непонятно.

Потом Лебедев показал мне свои ранние "роденовские" рисунки, линейные, свинцовым карандашом, местами растертый пальцем тон. Среди них были рисунки лежащей модели, сделанные очень сверху, видимо, с антресолей. Их было много, и они были очень интересны. И то, что такой художник так мило и просто их показывал, меня ошеломило. Кроме рисунков, был и огромный застекленный шкаф, полный книг, которые мне тогда, естественно, не показывали. Впоследствии они стали мне доступны и были одним из элементов обучения у Владимира Васильевича.

Довольно скоро Лебедев предложил мне приходить рисовать модель у него в мастерской по вечерам. Конечно, это предложение было особенно интересно и заманчиво. Любопытно было увидеть, как работает такой большой художник, а с другой стороны, оплачивать модель в то время мне было трудно, если не невозможно.

Забегая вперед, скажу, что ничего хорошего из этого рисования для меня не вышло. Я начала ему подражать, а не подражать было невозможно, и, в конце концов — запуталась.

Не подражать ему было действительно невозможно. Это была пора его тоновых рисунков, и на моих глазах создавались серии: акробатка, балерина, угольные рисунки, часто парные, сестер Анисимовых. Пора увлечения Сёра, рисунки Лёли Николаевой, натурщицы с мандолиной, и Мальвины Мироновны Штерн — с гитарой. Все эти блестящие рисунки ошеломили и подавляли меня своим совершенством.

Моя учеба у Лебедева была, конечно, не похожа на обычную. Говорил он не всегда внятно, и, собственно, нормального преподавания и не было. Была строгость, требовательность. Были постоянные советы — рисуй с натуры. Были бесконечные показы книг по искусству, преимущественно французскому, когда художник подвергался глубокому подробному разбору. Все это продолжалось по существу чуть не в течение его жизни. Иногда я переводила ему интересующие его тексты, хотя он читал и сам со словарем. Были всегда показы своих работ, причем я никогда не слышала от него похвалы своему искусству. Говорилось о поставленной задаче и, если что хвалилось, то это либо холст, либо краски. Вообще Лебедев любил иностранные материалы и холсты покупал готовые, сам не грунтовал. Любовь и уважение к качеству материала и инструмента он унаследовал, вероятно, от отца — мастерового.

По воскресеньям он ходил на Лиговку, на толкучку. Покупал качественные вещи, инструменты, иногда совершенно ему не нужные, и тут он хвастался покроем сапог, одеждой. Последнюю он часто, купив, подпарывал, сам перекраивал, с помощью своей домработницы Кати, которая умела шить. Однажды произошел курьезный случай, о котором он рассказывал со смехом. Ему привезли из Англии костюм, который заказал, но не взял принц Уэльский. Лебедев по своему обыкновению подпорол кое-что и обнаружил, что не только материал — наш советский, но и пошив тоже наш.

Вообще диковинного вокруг него было немало. Ходил он в сапогах на высокой шнуровке — канадских лесорубов, впоследствии, во время войны, они перешли к моему мужу, потом к моему сыну, а сейчас, через 40 лет, их донашивает сын моей приятельницы. Он носил куртку из шерстяной ткани в крупную малиновую клетку и шапку с козырьком тех же лесорубов, и всего этого больше ни у кого не было.

У меня были хорошие перчатки, на них появилась дырка. Этого Лебедев не мог стерпеть, он уважал вещи, тем более хорошие, забрал их и самолично починил дыру. И странно было видеть, как ловко орудуют его крупные пальцы. Неряшество он презирал во всем и, особенно, в работе. Помню, я увлеклась тогда сухой кистью, рисунки часто бывали с очень черным сплошным краем, и он опять собственноручно, объяснив, что гладкий черный край для него не годится, осторожно ногтями его зазубрил. Действительно, шероховатость рисунка требовала такого края.

Он был боксером, и увлекался боксом, и судил, и был освобожден от этого "за кровожадность", как он сам говорил. Он знал всех боксеров, встречался с ними, собирал журналы, фото и материалы о боксерах и о матчах. Мог продемонстрировать хук Демпси и "болел" на состязаниях. Я часто видела у него тренера Граве с сильно перебитым носом, а дружба с Князевым3 продолжалась до смерти. Князев ходил к нему больному и делал ему массаж руки.

Другие увлечения — лошади. Мы впервые пошли с мужем на бега, так сказать, под его руководством. Тогда в Ленинграде еще существовал ипподром, и в рысистых испытаниях участвовали, кроме лошадей из конюшен, кони извозчиков-лихачей. Лебедев не играл, но всегда угадывал победителей.

Он и тут собирал сведения и фото лошадей. Изучая родословные и увлекаясь, и брызгая слюной, рассказывал о своих любимцах. Отсюда и любовь к Жерико и собирание его работ.

И еще одно, как мы теперь говорим, хобби — Петербург. И снова он читал, искал, сверял, уже больной делал выписки и знал Петербург как никто.

Когда я познакомилась с Лебедевым, ему было 33 года. Он относился ко мне хорошо, заботливо, но строго. Вначале он, к сожалению, за мной ухаживал, что, конечно, осложняло и мешало нашим отношениям. По молодости лет мне внимание такого большого и "взрослого" художника льстило, но я только что вышла замуж за художника Власова и мне очень хотелось все это перевести в дружбу, что, к счастью, и произошло. Мы подружились и дружили всю жизнь, и с моим мужем он тоже подружился, пожалуй, даже больше, чем со мной.

Период, когда мы подружились, совпал с рассветом его дарования. Мне посчастливилось, на моих глазах возникли все его знаменитые рисунки и книжки. Кроме них, он делал тогда рисунки для журнала "Бегемот", по рисунку в неделю. Темы менялись, и я с нетерпением ждала, кого и что он в этот раз изобразит (подписи ему писали. — Т.Ш.). Нэп, шпана, управхозы, портнихи. Он никогда не хвастался своими работами. Он показывал их и, если был доволен, посмеивался. Глаз у него был совершенно удивительный, цепкий, насмешливый. Он очень много ходил, наблюдал. Даже много — не то слово. Он ходил пешком с улицы Белинского до Коломяг, на острова и куда угодно! Были специальные походы-наблюдения. Без блокнота. Наблюдательность и зрительная память были феноменальные. Глаз беспощаден, насмешлив, когда речь шла о нэпе, и становился лиричен, когда героиней рисунка становилась работница в косынке. Когда он что-то объяснял, он часто рисовал, и все становилось удивительно ясно и понятно, так как помимо острого глаза, он обладал и разнообразными точными познаниями — результат внимательных наблюдений. До сих пор хорошо помню рисунок, сделанный во время разговора, — разница между рысаком и скаковой лошадью. Это была схема, но какая!

У него было поразительное умение собрать в издательстве все лучшее, что было в ту пору в Ленинграде. Привлечь и разыскать интересную молодежь, которая во главе с ним и такими художниками, как Тырса, Лапшин, Конашевич, и создала советскую детскую книгу. Содружество с Маршаком было, конечно, очень важным. Самуил Яковлевич делал в литературе то, что в искусстве делал Лебедев. А какая удивительная атмосфера заинтересованности в работе, требовательности к себе и другим, чувство участия в общем деле и очень высокий уровень, который был задан старшими товарищами, не говоря о самом Лебедеве, к которому надо было тянуться. И, что было очень важно, люди были разные, непохожие. Достаточно назвать Пахомова4 и Петра Соколова5, Эвенбах6, Мочалова7 — и всех их объединяла общая задача — создание понятной, увлекательной, познавательной и стоящей на очень высокой ступени, как в литературе, так и в искусстве, детской книги.

У Лебедева это пора "Мороженого", "Усатого-полосатого", Петрушки и т.д. Жизнь в редакции была очень живой. Обсуждали, советовались, показывали друг другу. Сотрудники Детгиза назывались, и недаром, впоследствии "лебедята". Он умел воспитывать и помогать найти себя молодежи. Достаточно вспомнить появление окончивших Академию троицы Васнецова, Чарушина и Курдова. Вскоре выход в свет каждой их новой книги был событием. Все они учились у него, и какие же разные они были. Васнецов сохранил дружбу с Лебедевым до конца и всегда советовался с ним.

Человеком в быту Лебедев был очень разным. Иногда бывал и просто симпатичен, и капризен, как избалованная женщина. Иногда бывал очень прост и интересен. Мог быть очень резким, подчас грубым, порой бывал чувствителен до слез. Он рассказывал много интересного о своей работе в издательствах до революции и о нравах, царивших там. Рассказывал о товарищах: Козлинском, Татлине, Тырсе, о своем житие в Соляном городке, где он рисовал свои удивительные интерьеры с буржуйкой. Вообще же он был не очень разговорчив и мог весь вечер напевать "и я над ними насмехался с своей красавицей-женой" — в ответ на любой вопрос. Говорлив он был только, когда речь шла о любимом художнике, тут доставались все книги, и шел обстоятельный показ его работ с разбором всего и сравнениями, и тут снова доставались книги.

Вообще он считал, что он все время учится. Учителя и увлечения менялись. В момент моего знакомства с ним это был Сёра. Рисунки. Довольно длительный угольный карандаш и часто вертикальный штрих. На смену пришли наброски, акварели, тут же возник и Брак в натюрмортах с гитарами.

Пожалуй, наименее удачным был период Ренуара, но тут сыграло роль и чисто внешнее событие, когда совершенно неожиданно появилась знаменитая статья в "Правде"8, в которой создателя советской детской книги сравнивали с компрачикосом. Устоять было просто невозможно. Тем более что статья была редакционной и первой в ряду других, о Шостаковиче была вторая. Зная характер Лебедева, его понимание своей задачи в работе над детской книгой, чувствительность самолюбия, привыкшего к наступавшему ощущению подъема в творчестве и успеху как раз состоявшейся выставки в Русском музее, удар был совершенно неожиданным и жестоким. И реакция кругом была разной. Кто открещивался от Лебедева, кто — как Тырса на собрании в ЛОСХе — открыто протестовал и возмущался. Трудно сказать, что мог бы создать Владимир Васильевич, если бы эта статья не появилась. Он как-то замкнулся и хотя знал, что о нем хлопочут, но это не меняло дела.

Он, что называется, пошатнулся, и естественной реакцией было — найти в работе иной путь. Сбиться сразу он, конечно, не мог. Перемена произошла не сразу, постепенно, особенно в книгах. Появились работы другого мастера, тоже высокого, но не без натурализма.

Когда в 1967 году мы собирали выставку "50 лет Ленинградской книги", Лебедев дал только ранние книги, а из поздних — одну "Разноцветную".

Разбирая работы, когда он после войны вернулся на житье в Ленинград, он говорил, что он рисовальщик, а не живописец. Что, конечно, было не очень справедливо, так как живописных хороших портретов было у него немало.

Возвращаясь к моей учебе у Владимира Васильевича, я на всю жизнь запомнила и всегда следовала его убеждениям и советам, в частности, его представлению о пространстве, в отличие от перспективного — ренессансного. Объяснил он его мне выразительным жестом. Попробую сформулировать его словами. Такое понятие было, конечно, связано с пониманием картины, как плоскости, с которой художник всегда должен иметь дело. Пространство, которое возникает, когда предметы перекрывают друг друга в глубину, а не следуют линейной перспективе, постоянно уходя вдаль, — и изобразил это рукой.

Он всегда был очень строг и беспощаден. Резко высмеивал ошибки. Но всегда внимательно смотрел работы, которые я довольно долго ему показывала. Иногда брал в руки инструмент и поправлял, подражая моей манере. После войны он посоветовал заняться иллюстрацией классики. Я попробовала ("Пиковая дама"), дело вроде бы пошло, и мне стали давать и моего любимого Чехова, и Лескова и т.д.

 

1 Александр Иванович Савинов (1881–1942) — живописец, преподавал в ленинградских художественных вузах. Погиб во время блокады. (О его жизни и творчестве см.: Наше наследие. 2004. №70).

2 Василий Андрианович Власов (1905–1979) — график, книжный иллюстратор. Во время блокады Ленинграда работал над плакатами и агитационными листками, писал портреты участников войны.

3 Иван Александрович Князев (1913–1997) — пятикратный чемпион СССР по боксу в 1945–1949 гг.

4 Алексей Федорович Пахомов (1900–1973) — график, народный художник СССР, академик Академии художеств СССР, лауреат Сталинской и Государственной премий СССР. Крупный мастер книжной детской иллюстрации.

5 Петр Иванович Соколов (1892–1938) — график. Делал иллюстрации для журналов "Еж" и "Чиж". В 1937 г. репрессирован.

6 Евгения Константиновна Эвенбах (1889–1981) — книжный график. Разрабатывала для детей жанр "производственной книги".

7 Сергей Михайлович Мочалов (1902–1957) — гравер, график. Автор многочисленных иллюстраций, серий гравюр.

8 В редакционной статье газеты "Правда" от 1.III.1936 "О художниках-пачкунах" говорилось: "Компрачикос — страшная гримаса средневековья. Но не странно ли, не дико ли встретить в наши дни, в нашей стране людей, которые уродование детей сделали своим мастерством, — конечно, на бумаге, только на бумаге, только в рисунке!.. Лебедев — не единичное явление. Есть школа компрачикосов детской книги, мастеров-пачкастеров…" (Подробнее о событиях, связанных с выступлением "Правды", см.: Творчество. 1990. №4).

 

 

Сарра Лебедева

 

Сарра Дмитриевна Лебедева (1892–1967), скульптор, заслуженный деятель искусств РСФСР, член-корреспондент Академии художеств СССР. Автор выразительных портретных бюстов и монументальной пластики.

 

Когда мы познакомились с Лебедевым, он только что разошелся с Саррой Лебедевой. Как он мне объяснил, они начали мешать друг другу в работе. Она даже переехала в Москву, но дружеская любовь сохранилась между ними на всю жизнь. Вещи свои Лебедева перевезла еще не все, и у него в мастерской оставался ее знаменитый бычок, сделанный из одного куска железа. Владимир Васильевич его очень любил. Я тоже.

С Лебедевой он меня вскоре познакомил. Она приехала из Англии, была удивительно красива, молчалива, и взгляд ее, казалось, видел тебя насквозь, видел все твои мысли. Такое ощущение было у меня очень долго. Девчонкой я ее просто побаивалась, хотя она относилась ко мне хорошо, всегда показывала свои работы и просто водила меня по мастерским интересных художников. Она была обаятельна, но строгость всегда присутствовала. В разное время, бывая в Москве, я к ней обязательно заходила. У нее был свой круг друзей: Слоним, Эренбург, Натан Альтман, Татлин, Сергей Герасимов, Гончаров, Тышлер, Кузнецов с женой, Фрадкина и Женя Пастернак (обе последние были ей очень близки). Последнее время я стала часто бывать у нее и даже останавливалась в ее квартире.

У нее всегда было свое особенное суждение. Очень интересное, с какой-то своей стороны увиденное, и слова были тоже какие-то свои, необычные.

Ее очень уважали, любили. Вокруг нее всегда была молодежь. Стоило ей придти куда-нибудь на выставку, спектакль, обсуждение, ее сразу окружали люди. Немного это выглядело будто шли "на поклон", особенно когда она сидела.

Она всегда держалась достойно и не боялась хлопотать о людях, если это было нужно. Мои впечатления относятся главным образом к поздним годам, явно, что в молодости облик ее — несколько суровый и величественный, был другим — более мягким, живым.

После войны она приезжала в Ленинград и гостила у меня на даче в Комарове, где мы вместе рисовали модель, которую она очень интересно в смысле пространства ставила. Во время моих наездов в Москву, когда я уже останавливалась у нее, она встречала меня всегда словами: открылась такая-то выставка, вам надо ее посмотреть, и мы сегодня на нее пойдем. Или: мы пойдем в мастерскую какого-то художника. Я помню совместное посещение выставок Пиросмани, Чекрыгина, Кузнецова и т.д. Посещение мастерской ее собственной, еще Тышлера. На большую выставку последнего в ГМИИ я ходила одна, там было много народа, и я заметила беспокойно метавшуюся женщину, которая вдруг громко закричала: "Я поняла, в чем дело". Ее окружили, и она, указывая на головные уборы, кораблики, дома, заявила: "Мы, женщины, заняты всегда мыслями о быте, о доме, вот художник и изобразил это". Я рассказала об этом Тышлеру, он был очень доволен.

В отличие от Лебедева, который в последние годы стал домоседом, Сарра Дмитриевна не любила сидеть дома. Где только мы с ней ни побывали в Москве, начиная с ее любимого Тверского бульвара и, как она с улыбкой говорила, "в моем майорате" — Ботаническом саду Академии наук.

Последнее время, когда ей стало труднее передвигаться, она работала в мастерской, а дома лепила своих небольших "нюшек" (от слова "ню". — Т.Ш.). Она показывала мне свои рисунки "больной лошади" и других натурщиц, которыми ее заботливо снабжал Слоним. У меня есть некоторое количество ее рисунков. Часть подарена ею самой, часть мне дал Слоним уже после ее смерти.

После смерти отца я приехала к ней приходить в себя. От переутомления я часто засыпала прямо сидя. Наконец Сарра Дмитриевна сказала мне: "Давайте-ка лучше я вас полеплю". Так у меня оказался небольшой и очень интересный мой портрет, на котором у меня так же скрещены руки, как на лебедевском. "Очевидно, это вам свойственно", — сказала Сарра Дмитриевна.

Она была очень гостеприимна, любила принимать и приглашать друзей. Так было и в давние времена, когда мастерская у нее была на Страстной площади и где ее всегда навещали, иногда мимоходом, днем, иногда вечером. В этих случаях она сама стряпала какие-нибудь интересные блюда, необычные, и делалось это, как и все, что она делала, с интересом и очень качественно. Еда была просто очень вкусная.

Она любила гулять, как я говорила, "с адъютантом". Но, несмотря на то, что она уже плохо видела, не любила ходить под руку. Меня она просила идти прямо перед ней, отчетливо отмечая ступеньки. Ей не хотелось, чтобы видели, что она слепнет. Этот страшный недуг она выносила достойно, никогда не жаловалась, даже когда пришлось бросить работать.

В отличие от Владимира Васильевича, капризного и ворчливого, она о своем недуге помалкивала. Бывало, едешь с ней куда-нибудь и раза три-четыре останавливаешься. Приступ сердечный останавливал. И никогда не было жалоб, было желание преодолеть больное сердце и сохранить прежние привычки жизни. Зато болезнь Лебедева была в центре ее внимания, и она звонила ему очень часто, когда оба они уже не могли ездить друг к другу.

Квартира ее была полна работ. При входе на стеллажах стояли мелкие и средние работы, и, глядя на них, никак не думалось, что она уже не может лепить. Я помню, Пушкарев1 попросил меня свезти его к Сарре Дмитриевне. Он сразу купил ряд скульптур, "Девочку с бабочкой" она специально для Русского музея отливала. Первое, что он увидел, войдя в квартиру, был мой портрет работы Лебедева. Он тут же его купил. До этого она собиралась завещать его мне, но, конечно, так гораздо лучше.

Вообще, даже когда она не могла работать (у нее была глаукома), она все время жила искусством и общением с людьми искусства. Была всегда в курсе всего, что происходило в искусстве. Не любила она ходить только на заседания Академии. При мне ей какая-то секретарша сделала "внушение" по этому поводу, и скрепя сердце она пошла.

Ее отношение к жизни было прямо противоположно отношению Лебедева, начисто прекратившего ходить в ЛОСХ, на выставки, обсуждения. Он замкнулся и отошел от всего этого.

Любя его, своего дорогого друга на всю жизнь, она звонила ему чуть не ежедневно. Уезжая в Москву, я должна была пойти к нему, чтобы своими газами увидеть, как он себя чувствует, и по приезде доложить. И, по возвращении в Ленинград, я должна была доложить Лебедеву о ней.

Она умерла первая, и для него это был ужасный удар.

 

1 Василий Алексеевич Пушкарев.

 

 

Николай Андреевич Тырса

 

Николай Андреевич Тырса (1887–1942), живописец, график, новатор художественного стеклоделия. Много и успешно работал в книжной графике. Преподавал в Свободных художественных мастерских (1918–1922) и Ленинградском институте гражданских инженеров (1924–1942). В 1941 году работал в "Боевом карандаше", вывезен из блокадного Ленинграда в 1942-м, скончался в Вологде.

 

Он двигался быстро, легко, почти летел, сверкая золотом очков и бороды, постоянно улыбаясь румяными губами. Он был обязателен и внимателен к людям. Всем своим обликом интеллигентного и чуть старинного человека, он, несомненно, вызывал доверие к себе и мог, позвонив в незнакомую квартиру, легко уговорить пустить его писать из окна полюбившийся ему ленинградский пейзаж. Когда он писал на улице, его окружали зрители, с которыми он тут же мог провести беседу об искусстве.

Он энергично поддерживал любое талантливое начинание, но не терпел искусства, следовавшего по пути убогого натурализма или пошлости, и воевал с ним.

Творчество его было ясным и добрым, как он сам.

Я познакомилась с ним, конечно, в Детгизе, а сблизилась в 30-е годы, постоянно бывала в его большой комнате-мастерской на улице Глинки, где на стенах висели его работы и где он показывал все, что написал в то время. Эти работы, будь то пейзажи или портреты в интерьере или натюрморты, светились насыщенным цветом и солнцем и выражали его любовь к жизни и радостное мироощущение.

Мне всегда казалось, что он должен работать быстро и легко, и так оно действительно и было. Большой запас знаний, четкое понимание того, что хотел сказать, делало возможным эту быстроту. Но он никогда не щеголял своим умением. Просто считал эту легкость естественной, как следствие длительного предварительного труда и опыта.

У него были пристрастия и увлечения. В начале нашего знакомства это было французское искусство XVIII века, главным образом рисунок. В.В.Лебедев немного подтрунивал над этим его увлечением, но для Тырсы, мне кажется, оно было естественным.

Отсюда логично было появление привязанности к Ренуару с его таким добрым и радостным чувством жизни. И, наконец, как завершение пути, Матисс — яркий цвет, декоративность и умение строить пространство на плоскости.

Перед самой войной открылась большая персональная выставка Николая Андреевича в Русском музее. Она показала весь очень цельный путь развития его творчества. Его этюды летних ленинградских каналов, деревенские пейзажи Кобрина, где он живал летом, открытые окна, в которых был виден и сверкал цветом этот пейзаж, все было удивительно радостно, насыщено солнцем и теплом. Он писал и портреты среди интерьера и пейзажа, много натюрмортов. Я помню одно фото, на котором он пишет в саду двух лежащих в траве моделей, сидя под огромным зонтом.

Одна работа, ню среди тканей, долго висела в Правлении Союза, освещая своим присутствием эту комнату. Это был такой насыщенный цветом и по-хорошему красивый холст. Часто темой его творчества были букеты. Любопытно, что я не могу вспомнить в его живописи ни одного зимнего пейзажа. Он был, конечно, и в искусстве южанином. Однажды он сказал мне: "Вы знаете, где я родился? На горе Арарат". Его отцом был кубанский казак.

А как он рисовал! Он часто пользовался тоном, такой бархатистой ламповой копотью, но в этом тоне никогда не было и тени фотографичности, которая воцарилась потом надолго у многих, особенно в книжной графике. Иногда вместо тона появлялся штрих, тырсовский штрих по диагонали.

В его иллюстрациях была та же простота, очень острые характеристики персонажей, насыщенность действием, выразительность и часто очень своеобразная и неожиданная композиция, точка зрения сверху.

Вспоминаются его удивительные иллюстрации к "Осаде дворца" В.Каверина, "Лесной газете" В.Бианки, "Республике Шкид" Г.Белых и Л.Пантелеева, к рассказам Б.Житкова, "Детству" Максима Горького. Наконец, "Пиковая дама" А.С.Пушкина, "Анна Каренина" Льва Толстого, "Герой нашего времени" М.Ю.Лермонтова.

Уже после войны я видела у него дома огромное количество угольных рисунков обнаженной модели, выразительных и пластичных, сделанных в году 1910-м. Некоторые из них попадались когда-то мне в "Аполлоне".

Вообще Тырса был человеком и интеллигентным и разносторонне образованным. Кроме того, во всем своем поведении и в выступлениях он был, как говорили, совестью Союза художников. Когда там обсуждалась редакционная статья в газете по поводу Детгиза и работы в нем В.В.Лебедева, Николай Андреевич на этом собрании выступал, отстаивая правильность проделанной работы, и возмущался тем, что создателя советской книги, которым впоследствии мы так гордились, называли тогда страшным, унизительным словом — компрачикос.

Стремление быть полезным людям и в жизни и в искусстве влекло его принимать участие в творческой жизни Ленинграда и Союза.

И чего только он ни делал. В Детгизе он защищал ту линию создания новой советской детской книги, которую стремился утверждать В.В.Лебедев. Это была трактовка литературного текста убедительная и наглядная, средствами высокого искусства. Это было и этическое воспитание без всякого сюсюканья, без скидки на умение ребенка понимать, разговор шел на равных. И так как линия в литературе С.Я.Маршака была такая же, то было достигнуто впервые у нас такое высокое качество детской книги и при массовых тиражах. За это Тырса воевал, и активно. Он воевал и с полиграфией, которая стремилась к упрощенности в своей работе. Тырса, отлично зная ее возможности, бился за высокое ее качество, и добивался.

Надо сказать, что "Детгизовская группа", как ее называли и называют, понятие отнюдь не точное. Оно гораздо шире; как о нем хорошо писал В.Н.Петров в первой главе книги о художнике В.И.Курдове, которую он не успел осуществить: "…В исторической перспективе, охватившей почти шесть десятилетий, оказалось возможным распознать в графическом реализме не только определение системы художественных приемов, но и вполне самостоятельное, хотя и подспудное, не замеченное современниками творческое течение".

В этой группе вместе с Тырсой работал и тоже часто выступал по разным поводам Николай Федорович Лапшин. Они дружили. Очень часто готовили эти выступления вместе. Надо сказать, что Лапшин тяготел к ясным творческим формулировкам и умел их создавать.

У Тырсы же на вооружении была знаменитая черная книжечка. И, щелкая опоясывающей ее резинкой, он извлекал оттуда с улыбкой неопровержимые цитаты неопровержимых авторов. Это уже о его деятельности в Союзе художников, где он был бессменным членом графического бюро. Тут он помогал организовать издательство ЛОСХ (было такое), где издавались книги по искусству. Успели выйти две книжки А.Воллара — Сезанн и Ренуар. Меня он привлек к переводу статей об искусстве Ш.Бодлера.

Ко всем своим начинаниям Тырса, или Тырсик, как мы его нежно называли между собой, умел привлечь многих художников. Так было с выставками репродукций разных художников в Малом зале ЛОСХа. Выставку офортов Рембрандта помогал сделать Г.С.Верейский. Были выставки Гойи и Ренуара. Он увлек и скульпторов, и они сделали две выставки, Майоля и Бурделя.

Затем замечательная затея, которая существует и поныне, — экспериментальная литографская мастерская. В ней работало много талантливых художников, в том числе и живописцы, а во время войны делался "Боевой карандаш". Сколько интересного создал там он сам. Вспоминается великолепная цветная автолитография "Букет" (1939), которая висела во многих домах Ленинграда. Тут он учил других, помогая советом молодежи, которая тогда не брезговала такой учебой. Он изобрел способ, дававший возможность добиться настоящего тона, без помощи штриха. И, конечно, этим изобретением он сразу широко делился со всеми. Он учил всегда с одобряющей улыбкой, а энергию он буквально излучал.

Вне стен Союза он занимался педагогикой. В Ленинградском институте инженеров коммунального строительства он вел рисунок и живопись. Туда он вовлек художников В.Власова и А.Ведерникова. В Академии художеств на архитектурном факультете он занимал кафедру рисунка и акварели и вместе с Н.Ф.Лапшиным преподавал архитекторам-аспирантам.

Была еще зеркальная фабрика, где В.Мухина организовала экспериментальный цех художественного стекла, куда она привлекла Тырсу и где он создал ряд образцов (находятся в ГРМ. – Т.Ш.).

Я уже не говорю о том, скольких художников он учил, скольким помогал. Я очень многим ему обязана. И он всегда находил время внимательно посмотреть чужие и показать свои работы.

Увлекался кинематографом, куда мы ходили порой целой компанией смотреть Чарли Чаплина и американские фильмы о Диком Западе с Хартом на пегой лошади. Мне думается, что кино помогало ему чем-то в иллюстрациях.

Говоря о Тырсе, нельзя не вспомнить его жену, Елену Александровну. При нем немного молчаливую, очень уютную, прелестную. Она жила всеми его интересами, помогала, переводила книги. Лебедев говорил мне, что она была очень одаренным художником, но посвятила себя мужу и трем дочкам. Но внутренне она всегда оставалась художником, а искусство понимала глубоко (она была в блокаду и после войны референтом в ЛОСХе. – Т.М.).

Во время блокады меня в Ленинграде не было. Тырса работал в "Боевом карандаше" и иллюстрировал книгу стихотворений Дениса Давыдова (1812 год. Отрывки из военных стихов партизана Д.Давыдова. Л.: Детгиз, 1941. – Т.Ш.)

Больно подумать, что он погиб уже после выезда из блокадного Ленинграда.

О его смерти мне рассказал скульптор Л.Могилевский, который эвакуировался вместе с ним, когда приехал в Ташкент, где я находилась с отцом и сыном. Он пришел ко мне, сидел и рассказывал. Это были сплошные смерти, я слушала и плакала.

 

 

Николай Федорович Лапшин

 

Николай Федорович Лапшин (1891–1942), график, иллюстратор научно-познавательных книг для детей. В 1934 году получил первую премию на Международном конкурсе книжной иллюстрации в Нью-Йорке. Преподавал рисунок и живопись. Погиб в блокадном Ленинграде.

 

Встретилась я с ним, конечно, в Детском отделе Госиздата.

Обстановка этой редакции была ни с чем несравнима, а работа над созданием новой советской детской книги явилась эпохой в развитии искусства 20–30-х годов. То, как там работали, как привлекали людей, как создавали исключительный коллектив сотрудников, все было не похоже на обстановку ни одного издательства.

Новое течение пришло на смену "Миру искусства" и создало удивительную детскую книгу, яркую, увлекательную, декоративную, полную интересного познавательного материала. Эти книги воспитывали детей и эстетически, и в них никогда не было ни сюсюканья, ни снисходительного отношения к детскому восприятию.

Над этим работал триумвират — Лебедев, Лапшин и Тырса. Вырабатывая единую творческую платформу, каждый из них шел в этом едином русле своею дорогой в поисках искусства жизнелюбивого, радостного, широкого, способного увидеть, воспринять и выразить современную жизнь, образ нового человека и пейзажа.

Когда я познакомилась с ними, они были тридцатилетними, т.е. были в расцвете своих творческих сил, и на моих глазах развивалось их дарование и раскрывалось его значение для ленинградского искусства. Н.Ф.Лапшин одно время работал редактором в журнале "Костер", а впоследствии, продолжая иллюстрировать книги, перешел на педагогику.

Это был крупный, высокий человек, подстриженный ежиком, с чуть косящим временами одним глазом. Очень выдержанный, ровный, внешне спокойный, глубоко образованный, с широкими интересами. Лицо его с простыми мягкими чертами было очень русским. Одет он был обычно в коричневую вельветовую куртку.

Как ни странно, такого сугубо штатского облика человек служил в войну 1914 года в Дикой дивизии. Как-то он рассказывал мне о своей первой атаке, когда он несся неведомо куда и ничего не видя, а по возвращении обнаружил, что в пылу боя он отрубил у своей лошади ухо.

Я не знаю ни его детства, ни молодости. Однажды он показал мне свои очень ранние работы. Они оказались совершенно ему чуждыми. Помню, он говорил, что учился у Ционглинского.

Однажды он рассказал мне о своей встрече на выставке "Сто лет французской живописи", в 1910 году, с искусством Альбера Марке и о той роли, которую эта встреча сыграла в его жизни. Он шел по выставке и вдруг в проеме двери увидел как бы в открытое окно саму природу. Это была картина Марке. И вот это сочетание увиденности живой природы с необычайно простой, лаконичной ясностью исполнения покорило его на всю жизнь и направило его работу по новому пути. Это не было подражанием, просто он воспринял эту ясность и простоту решения и это умение увидеть. Сам он был одарен редким живым, острым и очень лирическим чувством природы.

Писал он, главным образом, акварелью. В основном городские пейзажи. Очень часто писал по памяти, даже без эскизов и заметок. Он создал изумительные по лиричности и наблюдательности образы нашего города. Он не мыслил его без чувства погоды, ленинградских туманов и дождей, мокрого асфальта, горящих фонарей и силуэтов ленинградской архитектуры, пропорции которой чувствовал безупречно. Лиловое вечернее небо — это было его открытием, пересекающиеся провода; на тротуарах полно снующих людей. И все это с помощью двух-трех красок, которые никогда не смотрелись отвлеченно. Наоборот, это было живое наблюдение. Я помню великолепный Невский на фоне Казанского собора и Исаакий, покрытый инеем, такой "деревенский" по ощущению погоды городской пейзаж.

Зрительная память была у него феноменальной. Из каждой поездки он привозил неожиданные, интересные работы. Уходящие вдаль светлые рельсы, дымки паровозов на холодном утреннем небе, серые заборы. Он любил атрибуты современной жизни и с удовольствием писал их. Как-то мы шли вместе по Васильевскому острову. Я обратила его внимание на очень любопытный вечерний мотив уходящей 7-й линии. "Сюжет №1", — сказал он. Потом мы увидели сюжет №2, и со всеми ними я встретилась впоследствии в его работах. Ему случалось писать на оборотах своих акварелей, и, показывая их нам, он говорил: "А может быть, эта сторона лучше?"

Летом Лапшин ездил в деревню под Лугу, в свои любимые Вязы. Оттуда он привозил осенью не только акварели, но и масло. Он был страстным рыбаком и, ловя рыбу, наблюдал и потом писал речные пейзажи. Река и отраженный высокий берег, луга против света на солнце; бывали и интерьеры.

Осенью мы приходили к нему смотреть новые работы. Мастерской у него не было. Он жил с женой и сыном в большой комнате с эркером, на Мойке угол Демидова, в коммунальной квартире. Комната была перегорожена шкапами, и за ними он и работал за столом и мольбертом. В ней было много окон, и он мог писать свою любимую Мойку и прямо, и налево, и направо.

Лапшин был очень скромным, чуть ироничным человеком. Даже когда он занял первое место за книгу "Путешествие Марко Поло" на конкурсе в Америке, а конкурс был в сущности мировым с участием европейских крупных художников, он воспринял это очень просто. Впоследствии Николай Федорович начал работу над Шекспиром, для того же конкурса, но война помешала ему. Книга "Путешествие Марко Поло" была затеяна из разнообразных по форме и по цвету оборочных акварелей. На полях возникали то вертикальные, то горизонтальные, очень легкие, ясные по цвету акварели. Цвет менялся в зависимости от страны, характера пейзажа и архитектуры. Акварели имели особый край, мазок кисти определял форму. Удивительно нарядная, изящная книга. Она была отлично напечатана и издана в количестве 100 именных экземпляров.

Николай Федорович был, несомненно, очень эрудированным человеком. Говорил он ясно и убедительно, держался просто и очень спокойно. Все волнение, вся напряженность были скрыты. У него была склонность к точным формулировкам своих мыслей, может быть, даже интерес к теоретической стороне дела и к ясному способу ее выражения. В этом отношении он очень отличался от Лебедева, который не любил теорий, а мысли свои предпочитал выражать с помощью рисунка или выразительных жестов.

В Союзе, где Лапшин был бессменным членом бюро графической секции, он часто и очень интересно выступал. Я знаю, что важные выступления он готовил вместе с Тырсой. Вообще они дружили, и Лапшин ходил писать к нему натуру в его большую мастерскую на улице Глинки вместе с А.А.Успенским.

Ежегодно Архфонд устраивал курсы повышения квалификации архитекторов периферии. На них Лапшин вел акварель, а я у него была ассистентом. Перед началом занятий он читал очень интересную лекцию о живописи, о задачах, которые надо себе ставить, о технической стороне дела. Это была выработанная им ясная и строгая система, дававшая возможность архитекторам в очень короткий срок, что называется, "встать на ноги", понять, что такое цвет и форма, и овладеть основной техникой акварели. И она давала им возможность продолжать работать потом самостоятельно.

Я всегда очень внимательно слушала его и не только пользовалась его методом в преподавании, но и училась сама. Он ставил очень интересные постановки, они были обычно основаны на разных оттенках одного цвета с небольшим участием контраста — дополнительного цвета.

Николай Федорович, с которым я подружилась, часто приходил ко мне и моему мужу, художнику А.А.Власову, смотрел работы; мы тоже регулярно посещали его. Каждую осень мы вообще все ходили друг к другу посмотреть, что наработано за лето. Это было правилом.

Однажды, когда мы были у Лапшина и смотрели его работы, к нему пришел А.С.Ведерников1. Возник вопрос о его участии на последней выставке. По существу, это был упрек, произнесенный ровным, но очень строгим голосом. Как можно, найдя себя в живописи, в зимних пейзажах Ленинграда, в очень тонкой по цвету серебристо-серой гамме — браться за вещи беспринципной яркости. Ни у кого нет таких тонких по цвету холстов. Это ваше, это вы и только вы. Ведерников слушал молча. По этому разговору было ясно, что Саша Ведерников был учеником Лапшина, и учеником любимым. Ведерников позднее много и сложно менялся, а эти его чудесные холсты, взятые в свое время Русским музеем, были впоследствии возвращены автору.

Николай Федорович относился к своему ученику очень строго, т. к. оценивал его работу очень высоко. Уверенность же в правоте своей системы позволяла ему быть таким требовательным.

Если обратиться к деятельности Лапшина в издательстве, то он по существу создал совершенно новые, стоявшие на высоком уровне искусства, иллюстрации научно-популярных книг. На смену скучным, получертежным схемам и техническим рисункам пришло впервые высокое искусство. Оно было своеобразно и решало построение иллюстраций этих детских книг наглядно, понятно, увлекательно. В этой серии каждая книга создавалась в изобразительном плане в зависимости от задачи литературного текста и была полна действия, образности и наглядности. Даже для схем и карт он находил своеобразное изобразительное решение. До Лапшина таких книг попросту не было. "Китайский секрет" о фарфоре, "Солнце на столе" об истории стекла — увлекательности текста здесь соответствовала и увлекательность рисунков. Другие художники переняли его опыт и изобретательность.

И в издательстве и в Союзе Лапшин и Тырса работали дружно и дополняли друг друга. Ясность мысли, логика и убежденность Лапшина сочетались с живостью и горячим темпераментом Тырсы. Они работали, понимая друг друга с полуслова. Молодежь тянулась к ним обоим. А они всегда были рады помочь, когда надо поддержать громко и открыто интересную работу, а также дружно боролись с косным натурализмом, с пошлостью и отсутствием культуры.

Последнее время Николай Федорович прихварывал. Сдавало зрение, появилась боязнь пространства. Я старалась провожать его после занятий в Доме архитектора на ул. Герцена через Исаакиевскую площадь на Мойку. Перед самой войной его подлечили в санатории, откуда он привез много интересных акварелей.

Это была весна 1941 года. Я уехала очень рано с детским лагерем Худфонда. Лапшин, кажется, поехал в свои Вязы, откуда уже с трудом вернулся в Ленинград.

Он скончался зимой. Скончалась и его жена, а школьника сына переправили в лагерь Худфонда в Сибирь.

После его смерти более крепкие и молодые Василий Власов и Валентин Курдов сумели собрать все его работы и перевезти на нашу квартиру на улице Репина. У нас был запас дров и кофе, и у нас жило много художников, работавших над плакатами и листовками, "Боевым карандашом".

После войны в ЛОСХе открылась выставка Лапшина в Малом зале. Часть работ попала в Русский музей, а часть П.Е.Корнилов устроил в периферийные музеи. Кое-что осталось у товарищей Лапшина.

 

1 Александр Семенович Ведерников (1898–1975) — живописец, график. Во время блокады Ленинграда автор плакатов "Боевого карандаша". Автор пейзажей в технике литографии.

 

 

Юрочка Васнецов

 

Юрий Алексеевич Васнецов (1900–1973), живописец, график, иллюстратор книг, народный художник РСФСР, лауреат Государственной премии СССР. Родился в Вятке, учился во Вхутеине и у К.С.Малевича в ГИНХУКе. С 1928 года сотрудничал с ленинградским отделом Госиздата, затем с издательством "Детская литература". Автор широко известных иллюстраций к русским сказкам и сказкам русских писателей.

 

Юрий Алексеевич Васнецов. Юрочка! Огромные, неистово голубые глаза на очень румяном лице. Большой своеобразный живописец, не менее удивительный график, сказочник и в творчестве, и в жизни, в своем быту. Непосредственный ребенок, чуть наивный; мудрец, защищавший свое творчество, не сдавший позиции и, будучи робким, сумевший уберечь его от грубых нападок, сохранить.

Вся жизнь его прошла на моих глазах, я знала его и дружила с ним.

Первая моя встреча с Васнецовым произошла, конечно, в Детском отделе Госиздата, куда он пришел, окончив Академию, наниматься, как тогда говорили, к Владимиру Лебедеву. Это был 1928 год.

Пришел он не один. Их было трое: Васнецов, Курдов, Чарушин. И так они первое время и воспринимались — втроем. Они были особые, не похожие на окружающих, несмотря на американизированную внешность — одинаковые клетчатые гольфы, — не горожане, не петербуржцы, вятичи и с Урала. Первое время они так и ходили всегда втроем. Первые книги, которые дал им иллюстрировать Лебедев, принадлежали все три перу Виталия Бианки, анималиста. Симптоматично.

Юрий Алексеевич делал "Карабаша". Ему помогали рисовать животных Валя (Курдов)1 и Женя (Чарушин)2. Постепенно с этой общей тропы они пошли в разные стороны, и Лебедев помогал им выбрать каждому свой путь. От них исходило впечатление силы. Завоеватели. Будущее принадлежит нам. Так и стало. Лебедев сперва считал самым сильным Курдова, но постепенно на первый план вышел Васнецов.

Пока Юрий Алексеевич выбирал дорогу, пока создавал свой мир, Лебедев чем-то помогал ему; он впоследствии даже подкинул ему свой временный интерес к рыночным предметам, который Юрочка перестроил и видоизменил на мир своих сказочных героев. И если Лебедев писал свои натюрморты, навеянные Браком и Пикассо, с рыночными игрушечными гитарками и вазочками голубого стекла — шутливо, с улыбкой, то Васнецов создавал из них серьезных героев своего взаправдашнего бытия, элементы которого не только наполняли его работы, но и живьем окружали его личный комнатный мир, вместе с удивительными засушенными букетами в вазах.

Васнецов был и графиком и живописцем. Эти два мира были, конечно, связаны, но впоследствии разошлись.

Мне думается, основой творчества Васнецова была Вятка. Провинция в особом, очень высоком смысле этого слова. Ведь в Вятке была своя школа, свои поколения художников, свое народное искусство, своя провинциальная атмосфера. Город, связанный с природой, мир, в который и деревня, и природа вливались органично. А потом — это ведь его детство. Когда вспоминаешь Саратов, "саратовскую школу", это ведь тоже провинция, но другая, чем Вятка. Волга, ширь, степи. Широта, простор и голубая Волга; сквозила эта голубизна во всех работах художников саратовской школы.

Вятка — другое. Очень уютная, немножко тесная, связанная с бытом, с народным творчеством, с культом предмета в быту, теплая и с обязательным нарядным цветом. Мне кажется, это основные истоки искусства Васнецова. И приехав в Питер, он остался вятичем.

Если вспомним его пейзажную живопись, что писал и где? Провинциальные улицы, обязательно с зеленью, с деревьями, заборы, деревянные дома. В Ленинграде он писал дачные места: Дудергоф, Сиверскую, во время войны — Пермь, окраины, Загорск, последнее время — Рощино. Мир замкнутый, уютный, теплый. Писал его подолгу, вырабатывая особую живописную фактуру, какую-то плотную, густую, со знанием всех ухищрений европейской живописной культуры, но всегда вот этот удивительный провинциальный мир.

Был этот мир сказочным не только в графике. Сказочность пропитывала все окружающее, любовь к каким-то бытовым предметам: тюлевые занавески, зеркало с марлевым бантом, удивительная мебель, качалка. Когда сюда попадали сказочные животные, они органически входили в эту сказку.

Надо подчеркнуть, что Васнецов был цельным человеком. Сказочник, тончайший живописец и мудрец, и наивный ребенок. Может быть, иногда он этой непосредственностью немного прикрывался, защищался. Особенно в худые времена, которые его не миновали. Важно, что все — и ребячество и мудрость, все — было органично. И работал он в этом сочетании, особенно в графике. И самое простое действие становилось особенным. И вера в него: вдруг что-то произойдет. Вдруг может случиться чудо.

Интересно, что это очень своеобразное искреннее творчество сочеталось со знанием, и глубоким, русского и мирового искусства, и французского. Конечно, общение с Лебедевым не могло не быть полезным в этом отношении. Брал нужное, откидывал излишнее.

Я помню его жилье на Римского-Корсакова. Он женился на Галине Михайловне, у них родились две девочки. Какой это был чудесный мир! Удивительный, красивый и очень свой создавали они оба. Куда бы ни переехали, он следовал за ними и возникал сразу вновь.

Здесь нельзя не сказать о тех нападках, которым подвергся Васнецов. Конечно, его окрестили формалистом. Живопись он при жизни не выставлял. Она жила особой жизнью. График же Васнецов был уязвим, книги делались на заказ и на показ и были беззащитны. Нападок было много: зачем сказка, зачем нет соцреализма, почему звери не натуральные и т. д. — обычный набор. Ранние работы еще не трогали, они развивались естественно, органично, в связи с живописью. Дальше, после войны, пришлось перестраиваться. Васнецов пошел по пути перемены места действия, появился реальный пейзаж. Васнецов-живописец, много писавший с натуры, пришел на помощь Васнецову-графику. Но в реальном пейзаже жили сказочные звери. Это было недопустимо: звери не имели право не быть натуральными. Я знаю, что в особо тяжелые времена Юрий Алексеевич прибегал к помощи Лебедева. Этот великолепный рисовальщик зверей помогал ему, ведь он и сам пережил нападки, да еще какие, и ему пришлось перестраиваться на натуральный лад, отчего он, естественно, терял свой необыкновенный блестящий почерк, заменяя его натуральным познанием животных.

Постепенно, пережив этот упорный нажим соцреализма, Юрочка сменил его стилем, связанным с русским народным искусством, во всяком случае, так считалось, хотя в нем было много от рыночного образца. Эта некоторая стилизация оказалась приемлема. Понятная и не имеющая отношения к формализму, она не воспринималась условно, хотя условность была. Народная, рыночная вышивка. Все это вместе с реальным пейзажем постепенно избавило его от клички формалиста. Сказка в этом исполнении воспринималась "нормально" и узаконилась. Его начали хвалить, он стал заслуженным, потом народным. Какова была реакция Васнецова на эти метаморфозы? Вероятно, облегчение, тем более что он сумел сохранить свой сказочный мир. Гонение, безусловно, было очень тяжело, особенно зная некоторую его робость. Нужен был выход, и он его нашел с малыми потерями. В аналогичных ситуациях многие вообще теряли свой облик. Надо было жить, оберегая жену и девочек, а главное, уберечь Васнецова-живописца.

Тут никаких уступок, этот мир существовал на свободе, и недаром он всегда рвался пописать, "помазать". И хотя он в графику вкладывал все свое умение и сказочную изобретательность, все же недаром он под конец жизни, будучи уже известнейшим мастером, затеяв ряд больших своих знаменитых книжек, доверял в них исполнение повторных декоративных элементов дочери, тоже художнику. Я не хочу сказать этим ничего плохого, но вспоминаю ранние книжки — "Болото", "Конька-горбунка", — тут невозможно было доверить кому-либо сделать в них малейшую деталь.

Хочется мне вспомнить Юрочку-человека. Может быть, он немножко когда-то прикидывался наивным, играл в детскость, но она была ему свойственна, а в плохие времена была защитной формой поведения.

Он был, безусловно, добр и чуток. Его актерские способности удивительны. Тихая, румяная красавица появлялась из-за занавески, буйный паша говорил на тарабарском языке. Эти роли были продолжением его сказочного мира. И застолье в честь какого-нибудь события кончалось спектаклем. И все это с радостью готовилось и придумывалось, и верным участником и помощником в этом деле была Галина Михайловна, а позже старшая дочь Лиза. Все это Юра любил и ценил. Недаром на одном из его портретов, нарисованном Борисом Власовым, он изображен в обществе ресторанного медведя и парикмахерской красотки-бюстки. Когда ему их подарили, он был в таком восторге, что целовал их. Все это было продолжением сказочного мира, в котором он жил. Эту сказку он творил всю жизнь.

В нем была, может быть, не бросавшаяся в глаза черта — чуткость, внимательность. Я помню разные встречи с ним. Он приехал в Ленинград осенью 1944 года. Чувствовала я себя плохо после эвакуации. Много друзей погибло, и город изменился, забитые фанерой окна, руины, темнота. Да и отношение блокадников было холодноватым. Конечно, блокада — страшная страница нашей истории, но эвакуация тоже была не легким делом. Недаром говорят: дома и стены помогают.

Васнецов попросился пожить у меня. Я была ему очень рада. Он почувствовал мое состояние. И сам переживал свою разбитую мастерскую, из которой с трудом, с помощью Курдова и моего мужа Власова, извлекал из обломков уцелевшие работы и вещи, выбрасывая их чуть ли не из окна (лестница была разбита) и перевозя к нам. И вот утром я слышала его голос: "Танечка, не вставай, полежи, я вынесу помои и принесу воды" (водопровод и канализация не работали). Его трогательное внимание выразилось, и когда он уезжал. Он бегал и искал цветов, ну какие цветы могли быть тогда. И вот принес мне букет мха, и я была очень тронута.

То же внимание он проявил, и когда они жили у меня на даче, под Новый год. Та же любовь к игре: когда мы вышли после встречи Нового года на улицу, Юрочка спел песенку про дедушку Якова, где, следуя словам, в припеве надо было делать разное, а под конец упасть в снег. И я упала, и он был в восторге: "Вот и Танечка упала".

Вот такой хороший, веселый взрослый ребенок.

И все же в этом многообразном и сложном человеке для меня главным был Васнецов-живописец. В Рощине, где он летом жил на втором этаже с головоломной лестницей и где они с Галенькой опять создали свой особый мир, он его писал с увлечением, с радостью, подолгу. Пляж с лодками, рыбаками. (Юрочка и сам любил удить рыбу и стоял с удочкой на Неве.) В окно была видна улочка, кинотеатр, какой-то особенно синий. Опять его любимый провинциальный мир. А цветы, а букеты? Я помню один его букет роз. Его можно было рассматривать долго, розы были какие-то живописные, весомые и в то же время светлые, ясные. И удивительная фактура его работ, которую он искал и создавал. Густая, теплая. И конечно, и этот мир был сказочен и связан с Вяткой. Но вместе с тем его работы были на высоком уровне европейской культуры. Не надо забывать, что после Академии пошел учиться у Малевича, и эти работы он ценил, и знал разные течения 20-х и 30-х годов. Он был любознателен, ему хотелось все знать, но все это ломало, не подчиняло его. Он изучал, пробовал, и все, что его обогащало, — он брал и шел своей дорогой, наполняя ее и знаниями, и опытом, и наблюдениями. Важна, конечно, и фантазия в создании сказочного мира. Живопись он при жизни не выставлял, показывал только друзьям, но она для него, мне думается, была самой важной. Он в нее верил, любил и глядел на мир своими голубыми глазами: впитывал, наблюдал и создавал свой изумительный мир. После смерти живопись выставили. Для многих это был новый, неизвестный Васнецов. Спасибо ему за это искусство, очень сильное, глубокое, родное.

 

1 Валентин Иванович Курдов (1905–1989) — книжный иллюстратор, народный художник РСФСР. С середины 1920-х сотрудничал с ленинградским детским отделением Госиздата; в блокадном Ленинграде создал серию работ "Дорогами войны".

2 Евгений Иванович Чарушин (1901–1965) — график, писатель, заслуженный деятель искусств РСФСР. С середины 1920-х сотрудничал с ленинградским детским отделением Госиздата. Иллюстрировал книги о животных, в том числе собственного сочинения.

Татьяна Шишмарева. Публикуемые рисунки и фотографии (если не оговорено особо) находятся в архиве Т.В.Шишмаревой.

Татьяна Шишмарева. Публикуемые рисунки и фотографии (если не оговорено особо) находятся в архиве Т.В.Шишмаревой.

В.В.Лебедев. Эскиз к портрету Татьяны Шишмаревой. 1934. Собрание М.В.Раца 1990-е годы.

В.В.Лебедев. Эскиз к портрету Татьяны Шишмаревой. 1934. Собрание М.В.Раца 1990-е годы.

Татьяна Шишмарева с мужем Василием Власовым. 1925

Татьяна Шишмарева с мужем Василием Власовым. 1925

Т.В.Шишмарева.  Портрет В.Д.Лихачевой. 1980. Собрание З.Ю.Курбатовой. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева. Портрет В.Д.Лихачевой. 1980. Собрание З.Ю.Курбатовой. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева. Портрет Зинаиды Курбатовой. 1980. Собрание З.Ю.Курбатовой. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева. Портрет Зинаиды Курбатовой. 1980. Собрание З.Ю.Курбатовой. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева.  Портрет А.Ф.Пахомова. 1960-е годы. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева. Портрет А.Ф.Пахомова. 1960-е годы. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева. Портрет В.И.Курдова. 1960-е годы. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева. Портрет В.И.Курдова. 1960-е годы. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева и В.А.Власов с сыном Борисом. 1938.  Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева и В.А.Власов с сыном Борисом. 1938. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева. Интерьер. 1979. Собрание З.Ю.Курбатовой. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева. Интерьер. 1979. Собрание З.Ю.Курбатовой. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева.  Портрет Д.С.Лихачева. 1979. Собрание З.Ю.Курбатовой. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева. Портрет Д.С.Лихачева. 1979. Собрание З.Ю.Курбатовой. Публикуется впервые

В.В.Лебедев. Эскиз обложки книги «С.Маршак. Цирк». 1924

В.В.Лебедев. Эскиз обложки книги «С.Маршак. Цирк». 1924

В.В.Лебедев на Фонтанке. 1930-е годы. Публикуется впервые

В.В.Лебедев на Фонтанке. 1930-е годы. Публикуется впервые

В.В.Лебедев. Иллюстрация к книге «Р.Киплинг. Слоненок». 1922

В.В.Лебедев. Иллюстрация к книге «Р.Киплинг. Слоненок». 1922

В.В.Лебедев. Эскиз иллюстрации к книге «С.Маршак. Мороженое». 1925

В.В.Лебедев. Эскиз иллюстрации к книге «С.Маршак. Мороженое». 1925

В.В.Лебедев.  Портрет Татьяны Шишмаревой.  1935. ГРМ

В.В.Лебедев. Портрет Татьяны Шишмаревой. 1935. ГРМ

В.В.Лебедев. Обложка книги «С.Маршак. Усатый-полосатый». 1930

В.В.Лебедев. Обложка книги «С.Маршак. Усатый-полосатый». 1930

Т.В.Шишмарева в группе художников с натурщицей. 1920-е годы. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева в группе художников с натурщицей. 1920-е годы. Публикуется впервые

Н.А.Тырса. Портрет А.А.Ахматовой.  1928. ГРМ

Н.А.Тырса. Портрет А.А.Ахматовой. 1928. ГРМ

К.И.Рудаков. Портрет Н.А.Тырсы. 1930-е годы.  Собрание М.В.Раца

К.И.Рудаков. Портрет Н.А.Тырсы. 1930-е годы. Собрание М.В.Раца

Н.А.Тырса, Т.В.Шишмарева, В.А.Гринберг. 1930-е годы. Ленинград

Н.А.Тырса, Т.В.Шишмарева, В.А.Гринберг. 1930-е годы. Ленинград

Н.А.Тырса. Обложка книги «В.Каверин. Осада дворца». 1926

Н.А.Тырса. Обложка книги «В.Каверин. Осада дворца». 1926

В.И.Курдов. Иллюстрация к книге«В.Бианки. Где раки зимуют». 1930

В.И.Курдов. Иллюстрация к книге«В.Бианки. Где раки зимуют». 1930

Ю.А.Васнецов. Царь-девица. Иллюстрация к сказке П.Ершова «Конёк-горбунок». 1933. Не издано

Ю.А.Васнецов. Царь-девица. Иллюстрация к сказке П.Ершова «Конёк-горбунок». 1933. Не издано

Н.А.Тырса. Заставка к книге «М.Зощенко. Рассказы о Ленине». 1939

Н.А.Тырса. Заставка к книге «М.Зощенко. Рассказы о Ленине». 1939

Е.И.Чарушин. Иллюстрация к книге «Е.Чарушин. Разные звери». 1929

Е.И.Чарушин. Иллюстрация к книге «Е.Чарушин. Разные звери». 1929

Е.К.Эвенбах. Иллюстрация к книге «М.Ильин. Кожа». 1926

Е.К.Эвенбах. Иллюстрация к книге «М.Ильин. Кожа». 1926

А.Ф.Пахомов. Первая и четвертая страницы обложки журнала «Ёж». 1931

А.Ф.Пахомов. Первая и четвертая страницы обложки журнала «Ёж». 1931

Н.Ф.Лапшин, Т.В.Шишмарева, Г.Н.Шуппе. 1935. Ленинград

Н.Ф.Лапшин, Т.В.Шишмарева, Г.Н.Шуппе. 1935. Ленинград

Н.Ф.Лапшин. Иллюстрация к книге «Японские народные сказки». 1936

Н.Ф.Лапшин. Иллюстрация к книге «Японские народные сказки». 1936

Н.Ф.Лапшин. Автопортрет. 1930-е годы. Собрание М.В.Раца

Н.Ф.Лапшин. Автопортрет. 1930-е годы. Собрание М.В.Раца

Е.И.Чарушин, Ю.А.Васнецов, В.И.Курдов. Середина 1940-х годов. Архив семьи Васнецовых

Е.И.Чарушин, Ю.А.Васнецов, В.И.Курдов. Середина 1940-х годов. Архив семьи Васнецовых

Т.В.Шишмарева. Портрет Ю.А.Васнецова. 1960-е годы. Публикуется впервые

Т.В.Шишмарева. Портрет Ю.А.Васнецова. 1960-е годы. Публикуется впервые

Ю.А.Васнецов и В.В.Лебедев (на переднем плане). 1960-е годы. Архив семьи Васнецовых. Публикуется впервые

Ю.А.Васнецов и В.В.Лебедев (на переднем плане). 1960-е годы. Архив семьи Васнецовых. Публикуется впервые

Ю.А.Васнецов. Иллюстрация к книге «Ладушки». 1962

Ю.А.Васнецов. Иллюстрация к книге «Ладушки». 1962

Ю.А.Васнецов. Иллюстрация к книге «Волк и семеро козлят». 1955

Ю.А.Васнецов. Иллюстрация к книге «Волк и семеро козлят». 1955

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru