Три тысячи верст и четверть века пролегли между нами

 

Д.С.Мережковский и З.Н.Гиппиус в переписке с О.А.Флоренской

 

(Окончание. См. № 79–80)

 

1909

 

1909.01.24

О.А.Флоренская — С.С.Троицкому

Конверт: Тифлис, Николаевская, 61. Е.В.Б. С.С.Троицкому

Штемпели: С. Петербург 24.1.09; Тифлис 30.1.09

 

Утро 24, I, 1909. Суббота Петербург

 

Мне сказали, что два твоих письма лежат у Неуйминых¹ (я думала, что их пересылают сюда). Кончу письмо и пойду взять. Вот уж я 3 дня без писем.

Занятия мои все еще в неизвестности. Философов² обещал раз-узнать и написать. А завтра пойду с Млокасевич³ к одному из профессоров Академии. А пока как-то тяжело без работы.

Была вчера в музее Академии наук. Успела посмотреть только зоологический зал. Сегодня, верно, пойду в Эрмитаж.

Милый, вот ведь уже почти две недели прошло. Время мчится. Лишь бы не даром…

У Мережковских позавчера была весь вечер. Философов любезен, З<инаида> Н<иколаевна> более чем приветлива, Д<митрий> С<ергеевич> заботлив как отец. Он меня много бранит. Я этому рада. Д<о> с<их> п<ор> меня или бранили, не зная и не понимая, не принимая во внимание мое «я», или же, как ты, как Рара и др., не видели будто плохого.

З<инаида> Н<иколаевна> за обедом (у них обед около 8 ч.) рассказывала о своей молодости, о том, как она танцевала, читала Надсона⁴ и знать ничего больше не хотела, как Д<митрий> С<ергеевич> писал ей стихи, а она его «вокруг пальца оборачивала»…

Я себя у них чувствую очень просто, спокойно, будто дома. Д<митрий> С<ергеевич> дает все время прочитать то или другое, удивляется, как я ни того, ни этого не знаю… Был он нездоров, кашлял и укутан в плед. Я дала ему читать «Антихриста», и он (мне это очень полезно и много очень дало) разбранил его, едва просмотрев несколько страниц. Говорит, что по-андреевски⁵, не просто написано. И прав. Только я теперь долго писать не буду, а может, и никогда, если почувствую, что совсем другим стилем могу писать.

Не знаю, но мне с Д<митрием> С<ергеевичем> так просто, спокойно, иногда он папу так как-то вдруг напоминает, что я ничего в нем не боюсь и спрашивать кажется вовсе ненужным. А руку целует так осторожно, тихо, что о страсти тут и речи, и мыслей даже не может быть.

О твоем письме сказал, что слова «верую в нее» испугали его. Тут то, о чем я тебе всегда говорила. Ты слишком высоко меня ставишь, родной. Я ниже и хуже несравненно. А Д<митрий> С<ергеевич> говорит, что здесь опасность принять символ Вечной Женственности, каким является женщина, за само воплощение ее. <На полях синим карандашом: Но любовь что тогда?> Рассказал по этому поводу о Белом, говорит, что, вероятно, именно такая любовь привела его к тому, чтo он сейчас…

Родной, милый, если бы ты посмотрел на меня такую, какая я есть… А то бывают тяжелые минуты.

Пока почти ничего не делаю. Начала только вчера лепить фигуру. Читаю сейчас я Философова — «Слова и жизнь»⁶. Ты знаешь этот сборник? мысли хорошие, знакомые и довольно определенно разработанные. Много общего с Мережковским. Да ведь у них каждая мысль, пожалуй, сообща как-то рождается. А Ф<илософов> вон не позволил даже З<инаиде> Н<иколаевне> рассказывать о своем разговоре, чтобы Д<митрий> С<ергеевич> «не плагиировал» «Конец Печорина»⁷. Еще дорогие мне слова М<ережковск>^ого — «А учиться надо, непременно надо» — слова ласковые и строгие.

Ну, вот сколько рассказываю. Ты даже верно скажешь — «Слишком уж много»…

А Шура⁸ меня спрашивал снова, как это ты говорил, что никогда не женишься. Мне очень тяжело слышать подобные вопросы, п.ч. отвечать на них нельзя, получаешься как бы виноватой. Все как-то грустно.

Милый, дорогой, помолись обо мне.

Целую твои губы. Целую тебя много.

Христос будет с тобой.

Все твоя Оля

 

Рара давно сказала поклон передать, да я позабыла. Жалко, что она не здесь. Тете и Л<еониду> В<асильевичу>⁹ привет. Только не говори при Л<еониде> В<асильевиче> и маму попроси не говорить, если я пишу что-либо в несколько мрачных тонах. Он это потом все поминает, не понимая.

 

¹ Неуймины — неустановленные лица.

² Дмитрий Владимирович Философов (1872–1940) — литературный критик и публицист, сотрудник ряда периодических изданий — «Новый путь», «Речь», двоюродный брат С.П.Дягилева, близкий друг и единомышленник Д.Мережковского и З.Гиппиус («союз трех»). В 1919 г. эмигрировал в Польшу, где стал соратником Бориса Савинкова, руководителем газеты «За свободу!» вплоть до ее закрытия в 1932 г., газет «Молва» и «Меч».

³ Млокасевичи — вероятно, кто-то из живущих в Петербурге родственников друзей семьи Флоренских. Млокасевичи принадлежали к кругу образованных тифлисцев, в основном естествоиспытателей.

⁴ Семен Яковлевич Надсон (1862–1887) — поэт, друг Мережковских.

⁵ Леонид Николаевич Андреев (1871–1919) — писатель. Д.С.Мережковский неоднократно отзывался резко критически о его творчестве в сборнике «В тихом омуте», в статьях «В обезьяньих лапах. О Леониде Андрееве», «Сошествие в ад».

⁶ Философов Д. На распутье // Слова и жизнь. Литературные споры новейшего времени (1901–1908). СПб., 1908.

⁷ Правильно: Владимир Сергеевич Печерин (1807–1885) — филолог, мыслитель, находился под влиянием французских социалистов-утопистов. Покинул Россию в 1836 г., в 1840 г. принял католичество, переписывался и встречался с Герценом и Огаревым. Вероятно, в доме Мережковских говорят о нем в связи с тем, что в это время издательство «Путь» планировало издать посвященную ему монографию.

⁸ Александр Флоренский — брат О.А.Флоренской, в это время жил в Петербурге и учился в университете.

⁹ Леонид Васильевич Коновалов — муж Репсимии Павловны (урожд. Сапаровой), тетки О.А.Флоренской, генерал, расстрелян в Киеве в 1920 г.

 

1909.01.28

О.А.Флоренская — С.С.Троицкому

Конверт: Тифлис, Николаевская, 61. Е.В.Б. С.С. Троицкому. Штемпели: С. Петербург 28.1.09; Тифлис 3.2.09

 

10Ѕ ч. утра. 28. I. 1909. СПб.

Здравствуй.

Твои письма, милый, почему-то приходят через день. Вот и вчера не было. Я все еще живу без дела и ужасно на это досадую. Пока читаю. Вот у меня «Русская мысль». Ты читал ее? «Конь бледный»¹ — интересная вещь. А только, знаешь, как ни оправдывай убийство, я не могу принять его святым. Люди убийцы могут быть святыми, по мыслям, по мучениям своим. Но само убийство — нет. И вот революция — я и ее принять, как нечто единственно нужное, светлое, не могу. Должен быть иной исход, где душу каждый только свою, а не чужую отдает. И, верно, этот исход — Церковь новая. Только… как же к ней идти. И ведь скорее надо, п.ч. уже слишком тяжело.

Если бы Бог указал…

Так важно самому быть просветленным. Но и это так трудно: ведь даже не знаешь себя…

 

Прости, что д<о> с<их> п<ор> не выписала тебе «Книжный вестник». Невский от нас далеко, а когда была, то проезжала на конке мимо, не хотелось слезать на полдороге. Сегодня, верно, зайду. Вышла новая, довольно солидная книжка «О японском искусстве». Взять ли ее?

Сейчас я читаю. Нужно для работы, которую думаю исполнить. Только нужно очень много прочитать и кое-какие опыты проделать. Не знаю уж, когда это будет возможно. Пока же намечаю схему мысли и ход работы. Только бы выяснить то, что хочу. Мне будет жаль, если и эта работа рухнет, как здание без фундамента.

О Мережковском рассказывать… ты только скажи, нужно ли это тебе, интересно? Или, м.б., я уж слишком много говорю?

Мне у них как-то очень хорошо. Как будто со своими. Только внимательность их иногда даже улыбку вызовет — до таких мелочей доходит. Вот, я кашляю — Философов приносит лепешки от кашля…

К ним много приходят, но принимать они не любят. И когда позвонишь, горничная², приоткрыв дверь, решительно говорит на вопрос «Дома ли?» — «Определите вашу фамилию». Теперь меня уже знает в лицо (фамилию никак не запомнит) и впускает благосклонно без вопросов.

Д<митрий> С<ергеевич> Белого не понимает совершенно и говорит: «Что ж? Хорошие люди будут вне времени летать, а тут мерзость творится?» (Выражение иное, только в письме неудобно писать.) Он очень бедный, иногда жалкий. Но странный и с возможностью преображения. Иногда хочется сказать ему иное. Но знаю, что спросит твердым голосом (у него два голоса — решительный, властный, громкий и несвязный, скорбный, робкий, грустный, почти шепчущий). И когда спросит так, не знаешь, что ответить, п.ч. вопрос неожидан и слишком рационален. А в том, о чем хочу сказать, больше прозрения, того, что надо самому видеть или хотя бы захотеть увидеть. И молчу. И как-то растет скорбь. Иногда такая, что вот-вот, еще немного, и уже будет невыносимо, невозможно так жить.

Их союз осуждать не могу. Есть моменты и поступки, стоящие вне, над обыденной моралью. И нам, не знающим всего, нужно, м.б., только молчать, м.б., даже склониться перед иной мудростью.

А к З<инаиде> Н<иколаевне> у меня (тебе странно?) чуть-чуть благоговейное чувство. И я ее люблю. И когда Шура говорит о ней обыденно и грубо, мне больно, но я молчу, п<отому> ч<то> нельзя не только ему, но почти всем объяснить… Есть чистота, через страдание и ужас грязи прошедшая, скрытая за ложью…

Трудно думать, трудно понимать, а, тем более, говорить.

Ну, Господь с тобой.

Обо мне не беспокойся.

Твое кольцо я сняла и повесила у ног Распятия. Христос его сохранит.

Слишком много странного, слишком все сложно.

Приедешь ли ты сюда?

Дай поцелую. Когда сегодня проснулась, так хотелось, чтобы ты пришел и нагнулся ко мне…

Твоя Оля

 

¹ Роман «Конь бледный» Бориса Савинкова был вывезен З.Н.Гиппиус из Парижа и под псевдонимом «В.Ропшин» опубликован в Москве (Русская мысль. 1909. №1).

² Дарья Павловна Соколова — няня сестер Гиппиус, с 1900 г. жила у Мережковских.

 

1909.02.01

О.А.Флоренская — С.С.Троицкому

3 ч. дня 1.II.1909.

 

Родной, на дворе метель. С утра ходила по городу — посмотрела Исаакиевский собор и домик Петра Великого. В соборе мне было хорошо. Хорошее пение, громадный полутемный храм с малахитовыми колоннами и яркие-яркие в этом сумраке хороводы свечных огней. Ходила с Михайловой (Рарина одноклассница и подруга). Она любит ходить, так что вместе можно будет многое посмотреть. Хорошо идти по ровным-ровным улицам, по хрустящему снегу, под снежинками. Много ходили. Даже устала, и лицо горит после мороза.

Вчера весь день от часу дома не была — пошла на курсы, послушала лекцию Овс<янико>-Куликовского¹ о культуре огня. Его лекции (1 раз в неделю), вероятно, всегда буду слушать. Потом у Мережковских была, а после еще у Неуйминых до 3 ч. утра, вместе с Шурой. У Неуйминых много молодежи, гвалт, смех…

Д<митрий> С<ергеевич> показывал фотографии, прежде нужные ему для трилогии — старинные русские иконы и итальянские здания, картины. З<инаида> Н<иколаевна> читала статью о смертной казни. (Вероятно, напечатать ее не придется.) Привела мнение Жуковского² по этому вопросу, приняла его за голос церкви и затем церковь эту назвала сыном, сказавшим «Пойду» и не пошедшим³. Вот основная тема. Написано горячо. Д<митрий> С<ергеевич> ей возражал, что и она ко Христу пришла через церковь, [и] что Христос, хотя не весь, есть в церкви, и что иного пути, как через церковь, к Нему нет. Она несколько сердилась, горячилась… Они часто спорят, Д<митрий> Влад<иморович> примиряет.

Сегодня тоже буду у них — вероятно, придет Блок и Н<аталья> Н<иколаевна> Гиппиус. Д<митрий> С<ергеевич> хотел познакомить меня с Ф<едором> Сологубом⁴, «посмотреть, как я буду реагировать на его бытовую пошлость». З<инаида> Н<иколаевна> почему-то рассердилась, сказала, что Сологуб ничуть не понял, что Д<митрий> С<ергеевич> людей не знает и не понимает, что для <меня> Сологуб совершенно не подходящий ч<елове>к, что ко мне подходит Ната (ее сестра), а не он.

Вчера получила большое письмо — ответ на мое 1^ое из Петербурга. Спасибо тебе за него. Волынского⁵ не присылай, прочитаем вместе. Но только разве это новая книга, а не переизданная старая?

Если не трудно, пришли мне карточку Шенгера. Она у меня в верхнем ящике, в альбоме или так.

Ты, верно, прочитаешь в «Речи» о нелепом скандале с Белым⁶. Бедный он. Никак не успокоится, и к чему-то сгорает. Бог знает где и для чего.

Занятий все нет и нет. Все жду.

Сейчас мне нужны кое-какие книги по физике и химии. Вероятно, достану на курсах. Надо еще о библиографии справиться. Если достану, будет очень хорошо. Слишком этим вопросом увлечена я сейчас и все думаю.

Будь спокоен, милый,

А мне сейчас довольно ясно. Настроение деятельное.

Целую тебя, родной. Только не тоскуй.

Твоя Оля

 

¹ Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский (1853–1920) — литературовед, языковед, исследователь ведийской мифологии, редактор «Вестника Европы».

² Дмитрий Евгеньевич Жуковский (1883–1968) — писатель, философ, помещик, финансировал журнал «Вопросы жизни».

³ Ср.: у Д.С.Мережковского в статье «Две России»: «Вся Россия прошлая сказала и не сделала; может быть, Россия будущая, не говоря, сделает?.. Тут стыдливейшая тайна, глубочайшая антиномичность, противоречивость религиозного опыта. Один сказал: пойду и не пошел; другой сказал “не пойду” — и пошел».

⁴ Федор Кузьмич Сологуб (наст. фамилия Тетерников; 1863–1927) — поэт, прозаик, драматург, критик, переводчик.

⁵ Аким Львович Волынский (Хаим Лейбович Флексер) (1861–1924?) — историк культуры, стоял у истоков религиозно-философской эстетики символизма. Возможно, речь идет об издании «Книга великого гнева. Критические статьи. Заметки. Полемика» (СПб.,1904) или «Достоевский» (СПб., 1909).

⁶ «Речь» — влиятельная газета, орган партии кадетов, выходившая в Петербурге в 1906–1917 гг. Имеется в виду инцидент с крестьянским писателем, корреспондентом Л.Н.Толстого Ф.Ф.Тищенко, произошедший 27 января на лекции Вяч. Иванова в Московском литературно-художественном кружке. А.Белый пообещал «оскорбить» того действием, дело шло к дуэли, А.Белого в полуобморочном состоянии увезли домой, на следующий день он письменно принес Ф.Ф.Тищенко извинения.

 

1909.06.16

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

16, VI

Швейцария. Suisse.

Лугано. Lugano. Hфtel Victoria.

Милая,

первое письмо из Тифлиса я получил.

Я так и думал, что Вы отчуждитесь от всего или почти всего тамошнего, кроме природы да Сережи да мамы (только как «мамы»). Воображаю, как Вам трудно и одиноко, и холодно. Но надо через это пройти — это все-таки же смысл жизни — она такова. Но разве Вы в этом одиноки и с Сережей? Понимает ли он, как Вам трудно? Поймет ли, когда Вы ему расскажете, что было в Петербурге? Напишите обо всем этом.

Вы спрашиваете о Зине. Она все хворает. Простудилась во Фрибурге и здесь медленно поправляется. Я тоже устал и как-то не могу отдохнуть. А как здесь хорошо. Зеленые горы, как шелковые стены, спускаются к тихому озеру. Оно уютное, как люлька, и также баюкает. Часами хожу по горам, смотрю на дальние горы. И грущу. Так хорошо, что здесь надо быть влюбленным. А я ни в кого не влюблен. Или не знаю, в кого. Любовь к Вам имеет символ влюбленности. А я устал от символов. Как умирающий от жажды перед нарисованной водою. Кажется иногда, что мы все — безнадежные символисты, т.е. все-таки идеалисты, т.е. все-таки христиане, только христиане.

Ни влюбленности, ни общественности, т.е. подлинной религиозной общественности — Церкви. Одна личность. И никак из нее не выберешься.

Кажется, и у Вас тоже горе, хотя Вы меньше это сознаете. Общее горе нас и сблизило, а как хотелось бы, чтоб сблизила общая радость, не символическая, а реальная, плотская, хотя бы и не совершенная, корявая — но тихая, чтобы можно было тронуть ее пальцем. А то все журавль в небе, а синицы нет как нет.

Видите, как я романтически раскудахтался. Это виновата здешняя природа. Она слишком «новобрачная». Недаром тут все молодожены. Они, впрочем, довольно противные.

Пишу статью об Успенском — «Иваныч» и «Глеб»¹. Это ему казалось в сумасшествии, что он раздел<ил>ся на Глеба и Иваныча, Глеб — «святой», а Иваныч — «свинья», хотя, по-моему, отнюдь не свинья, а реалист. Ну да прочтете…

Сейчас поздно — устал писать. И вообще, когда пишешь статьи, трудно писать письмо — оно отвлекает. У меня груды писем неотправленных. Я хотел бы Вам один мой сон описать, как я был влюблен в Марусю² — Маруся эта живая девушка — я в прошлом году в Париже был в нее действительно влюблен — она вышла замуж, хотя любила, т.е. влюблена была в меня по-настоящему. Так вышло, случилось. И я в этом виноват. Я уверен, что она и теперь меня любит, т.е. полюбила бы, если бы со мной была. И вот она вдруг приснилась мне — звала меня, упрекала, и я понял во сне, как я перед ней виноват. И тяжело было. Особенно тяжело, когда поправить нельзя…

Зачем я Вам все это пишу? Ну да пусть уж так останется. Надо же Вам меня знать. А с этой стороны Вы меня совсем, совсем не знаете.

Целую «тихо» в ответ на «тихий» поцелуй. Господь с Вами.

Дмитрий

 

Маруся была не очень умная, даже по внешности пустая, очень хорошенькая (т.е. пленительная, но не слишком красивая) светская барышня — черносотенка — внучка гр<афа> Воронцова — бывшего Кавказск<ого> генерал-губернатора. А я знаю, что из нее мог бы выйти хороший человек. Она лучше, сильнее и проще меня. Вообще, как хороши простые люди. Я бы мог влюбиться только в самую простую первобытную женщину. Зина говорит, что это у меня «безличность пола». Ну и пусть безличность. Так иногда бывает, что и осточертеет «личность». — Неужели и в безличности (м.б., сверхличности) нет «святого»? Вот куда заехал — как это Вы прочтете? Ну спать пора. Опять, м.б., увижу ее во сне. А м.б., она — Она и не Маруся. Только нельзя без «нее», а ее нет.

 

¹ Д.Мережковский «Иваныч и Глеб». Речь. СПб. 17 июля 1909 г.

² Речь идет о дочери М.Н.Д., знатной русской дамы, с которой Мережковские познакомились в Париже, встречались в Петербурге, а затем в эмиграции. В своих воспоминаниях З.Н.Гиппиус называет девушку «капитанской дочкой», а влюбленность в нее Мережковского «голубой любовью» (Гиппиус З. Живые лица. Тбилиси: Мерани, 1991. С. 268-269).

 

1909.07.11

З.Н.Гиппиус — О.А.Флоренской

France

11 Июля 09.

Villerville sur Mer

(Calvados)

Милая Оля!

Сегодня 11 Июля, Вы именинница, целую Вас мысленно и думаю о Вас. Думаю смешанно: и с отрадой, и с грустью. Отрада — оттого, что вы такая хорошая и тихая, оттого что вы помните меня и верите мне… а грусть — при мысли, что мы долго не увидимся, что Бог весть, когда будем и будем ли еще вместе; а между тем кажется иногда, что не добро нам всем быть врозь. Вам это никогда не кажется?

Недавно, в Париже, я получила от Мариэтты (Вы о ней спрашивали) письмо, которое очень меня расстроило. Письмо длинное, жаль, что вы его не прочтете. Она описывает, как все в Москве собирались ежедневно (теперь), чтобы «охранять» и от нас и от меня в особенности (Волжский, Новоселов¹, Ельчанинов и Булгаков), «спасали ее душу», истомили ее до болезни и наконец выписали специально Вашего брата, с которым оставили ее наедине. А он взял лист бумаги и ничего не нашел лучше, как написать про меня такую гадость, что вслух сказать не решился, и дал лист ей, а сам в окно взор отвел. Мариэтта, как прочитала, захохотала ему в лицо и ушла, с мыслями: а, вот они аскеты-то, о чем думают! За ней побежали все на лестницу, кто ждал конца свидания, но она осталась².

Да, вот аскеты, вот церковники! Смиренны очень… Не хочу такого смирения. А Мариэтта, кажется, очень глубокая и умная.

Здесь хорошо, тихо, мы живем в нормандском домике. Океан — совсем особенное дело, он живой, дышит, по песку бегают боком крабы, точно зеленые пауки. Я люблю дыхание океана, дым волн, люблю больше, кажется, чем лес и цветы.

До свидания — когда?

Ну, напишите мне, если захочется.

Ваша Зина

Адрес вверху.

Вы спрашивали, когда мы венчались: в воскресенье, в 2 ч. дня 8 Января 1889 г.³

 

¹ Михаил Александрович Новоселов (1864–1938) — религиозный мыслитель, издатель «Религиозно-философской библиотеки», создатель «Кружка ищущих христианского просвещения», в который входили С.Н.Булгаков, Г.Н.Трубецкой, Е.Н.Трубецкой, Ф.К.Андреев, В.П.Свенцицкий, С.П.Мансуров, А.В.Ельчанинов, о. Иосиф Фудель, А.С.Волжский и др.

² Об этом эпизоде М.С.Шагинян пишет в своих воспоминаниях «Человек и время». Прервав учебу на курсах Герье, Мариэтта собирается отправиться в Петербург к Мережковским, чтобы приобщиться к «новому религиозному сознанию». Опекавшие юную курсистку члены Новоселовского кружка решили раскрыть ей глаза на те опасности, которые ждут ее в «доме Мурузи». Для воспитательной беседы они вызвали «фанатика с лицом Савонаролы, острого аскетического типа», как вспоминала о Флоренском в советские годы Мариэтта Шагинян. Проведенная беседа не помогла, Мариэтта отправляется в Петербург и надолго становится близким другом З.Гиппиус. При этом сближения с Д.Мережковским не происходит, тот редко общается с юной восторженной курсисткой, да и сама Гиппиус вскоре охладевает к Мариэтте.

³ З.Н.Гиппиус и Д.С.Мережковский обвенчались 8 января 1889 г. в храме Архангела Михаила в Тифлисе.

 

1909.09.14

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

27/14 IX 1909. Гейдельберг

? = — Берлин

 

Оля, милая, опять пишу Вам кратко перед отъездом из Гейдельберга. Почему-то всегда вспоминаю Вас, когда уезжаю откуда-нибудь, как будто отовсюду к Вам еду.

Здесь было очень хорошо. Старая милая Германия, уютная и родная. Я здесь все читал Гете. Гете — человек, который никогда не погибал. Этим он противоположен нам, русским, вечно гибнущим и даже погибнуть, как следует, не умеющим. Он — воплощенное здоровье, а мы — воплощенная болезнь. Из Европы — в Россию, из здоровья — в болезнь. Бедные мы, бедные! Какое проклятье тяготеет над нами, надо всеми? Мне хочется написать стихотворение, в котором Россия будет говорить нам: я вас не знаю, кто вы такие, вы мне чужие, беззаконные. Вы уходите от меня. Я не держу вас.

 

Ступайте прочь — дорога скатертью.

Мы дети, проклятые матерью

И проклинающие мать.

…Да, страшно возвращаться в Россию.

 

 

Это начал в Гейдельберге, а кончал в Берлине через три, четыре дня. Вот и стихи, уже написанные в дороге и в Веймаре, где мы останавливались:

 

Глядим, глядим все в ту же сторону,

За мшистый дол, за топкий лес,

Вослед прокаркавшему ворону,

На край бледнеющих небес.

Давно ли ты, громада косная,

В освобождающей войне,

Как Божья туча громоносная,

Вставала в буре и в огне.

О Русь! И вот опять закована,

И безглагольна, и пуста,

Какой ты чарой зачарована?

Каким проклятьем проклята?

А все ж тоска неодолимая

К тебе влечет: прими, прости.

Не ты ль одна у нас родимая?

Нам больше некуда идти.

Так во грехе тобой зачатые,

Должны с тобою погибать

Мы, дети, матерью проклятые

И проклинающие мать¹.

 

Ну вот стихи не-даладонтские², а скорее некрасовские. Но я ужасно (и все больше) люблю Некрасова.

В Веймаре были в комнатке-клетушке, где умер Гете. Удивительно! Все, дом его, холодный-холодный, светлый, мертвый, — парадные покои Его Превосх<одительства> Д<ействительного> Ст<атского> Советника «Von Goethe» тоску наводит страшную. Какая диавольская аккуратность и самовлюбленность. Жил среди 100 собственных портретов, медалей, статуй. А Суворов терпеть не мог зеркала — боялся их мистическим страхом.

А Вы знаете «Фауста»? Т.е. по-настоящему, по-немецки? Это самое будущее, пророческое из всего, что написано за последние два века. Это дальше Достоевского. И чуть ли не родное. Ну а чего-то нет все же. «Не погибал Гете, — а потому и Христа не знал, т.е. знал, но отверг всем сознательно……..

Сейчас едем летательные машины смотреть — т.е. летать при нас будут на огромном поле в окрестностях Берлина Фарман³, Блерио⁴ и др.

 

¹ Стихотворение Д.Мережковского «Возвращение». В окончательной редакции в первом четверостишии вместо «бледнеющих» стоит «темнеющих», четвертый абзац вместо «А» начинается с союза «И».

² Так в тексте.

³ Анри Фарман (1874–1958) — один из пионеров авиации, французский авиаконструктор, летчик, промышленник. В 1912 г. создал фирму «Фарман».

⁴ Луи Блерио (1872–1936) — французский авиатор и авиаконструктор, совершивший 25 июля 1909 г. первый перелет через Ла-Манш.

 

1909.11.18

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

18/ХI 1909. СПб.

 

Да, все труднее писать — все неестественнее, что Вы так далеко. Ведь мы больше всего соприкасаемся в безмолвных глубинах, о которых говорить трудно, а писать почти невозможно.

Когда мне очень хорошо (на молитве, кажется, пока только) или очень скверно (увы, в жизни, особенно с людьми внешними), я всегда Вас вспоминаю. Думаю: а как бы Вы? И я знаю, что и Вы меня также. Но этого мало вспоминать.

Здесь в Петербурге вообще все была суета. Одно только важное — схождение наше с о<тцом> М<ихаилом>¹. Но это в письме не расскажешь. Он очень близкий, и в таком же положении относительно церкви, как мы. Но он проще и потому сильнее нас. Ему кажется, что можно сразу и тотчас все начинать. Он не видит соблазнов и опасностей, которые нам слишком видны. Тут был также Иона², который сошелся со Свенцицким! Поверил ему безгранично. Несчастный человек — Иона. Совсем запутался. За него страшно. Он Свенцицкого принимает целиком, как вождя и учителя. А М<ихаил> связан с Ионою. М<ихаил> говорит: «В настоящее время Иуда Предатель ближе ко Христу, может быть, чем Петр и Иоанн». Но нам кажется это надрывом.

Мы все-таки М<ихаила> не понимаем. И он[, кажется,] чувствует, что мы ему нужны. Есть у меня надежда, что из нашего сближения выйдет что-нибудь реальное, хотя и не так скоро, как прежде казалось.

Что Вы пишете «шаг за шагом», «медленно» — очень верно. М.б., мы все ничего не увидели, но жить и действовать должны все же так, как будто можем и увидеть. У меня мечта, чтобы Вы приехали к нам летом в усадьбу на месяц или на два. Наймем где-нибудь в глуши усадьбу — Вы и приедете к нам. Если у Вас на это, т.е. на самый переезд, денег не будет, то я достану. Как хорошо будет, милая! Тогда сейчас легче, если подумаешь, что мы через несколько месяцев будем вместе.

Сережа сердится, что моей книги «О пр<ичинах> уп<адка> рус<ской> лит<ературы>»³ больше нет в продаже — разве у антиквариев. А мне Поликс<ене> Соловьевой⁴ достать тоже.

На днях выходит моя книга «Больная Россия»⁵ — пришлю ее Вам.

Я очень занят декабристами. Ухожу в них от всей современной пакости. В сокращенном виде — декабристы — мне же выносить до вопросов религиозных. Все повторяется, развиваясь, как в спирали. Шервуд ходит к нам в Религиозно-Фил<ософское> О<бщест>во⁶. Оно какое-то скучное и ненужное.

Никогда не было такой смерти в России, как сейчас. Прочтите мою статью в «Речи» — Земля во рту⁷. Мне кажется, я верно выразил то, что есть.

Спросите Сережу, что он думает об этой статье.

А что же Ваше религ<иозно>-фил<ософское> о<бщест>во в Тифлисе?

Вырезка об антихристе, которую Вы мне прислали, прелюбопытна. А в Баку один полковник читал лекции о кончине мира. Мне оттуда сектанты пишут. У Вас на Кавказе все что-то бродит.

Отчего Вы опять переехали с Борж<омской> на Николаев-скую? Отчего другой адрес?

Сейчас З<инаида> Н<иколаевна> больна. У нее инфлюэнца. И я не совсем здоров — тоже все простужен. Зина не может привыкнуть к Петербургу. Все мечтает на днях уехать в Египет, в Грецию, но раньше надо кончить Декабристов. Во всяком случае, летом будем жить в усадьбе, и Вы к нам приедете. Да?

Не огорчайтесь, что я редко пишу — а Вы все-таки пишите чаще — не ждите моих ответов на каждое письмо.

Целую Вас крепко, Оля, милая. Христос над Вами и над всеми нами.

Дмитрий

 

¹ О. Михаил — Павел Васильевич Семенов (1874–1916) — духовный писатель, публицист, архимандрит, участник Петербургского Религиозно-философского собрания, был отстранен от должности в 1906 г., перешел в старообрядчество, возведен в сан епископа Канадского, издавал журнал «Новая земля». О нем в статье «Земной Христос» Д.С.Мережковский пишет: «Вот где для него самая страшная опасность: не соединения, а только смешения религии с революцией».

² Иона Пантелеймонович Брихничев (1879–1968) — публицист, религиозно-общественный деятель, окончил Тифлисскую духовную семинарию, где учился с И.В.Джугашвили, рукоположен в священники, в 1907 г. лишен сана, был близок к Христианскому братству борьбы, пропагандировал «голгофское христианство», главной идеей которого была «искупительная жертва», после 1917 г. работал в системе Пролеткульта, Наркомпроса, был одним из создателей Союза воинствующих безбожников и соратником Емельяна Ярославского.

³ Д.Мережковский. О причинах упадка современной русской литературы». СПб. 1893.

⁴ Поликсена Сергеевна Соловьева (псевдоним Allegro; 1867–1924) — поэт, драматург, живописец, издатель детского журнала «Тропинка», сестра В.С.Соловьева.

⁵ «Больная Россия» Д.С.Мережковского вышла в С.-Петербурге 13 января 1910 г. в изд-ве «Общественная польза».

⁶ После отъезда Мережковских за границу в 1906 г. по инициативе Н.А.Бердяева в Петербурге было создано Религиозно-философское общество, в котором, в отличие от Религиозно-философского собрания, священство участия не принимало. Вернувшись в Петербург, Мережковские возглавили Религиозно-философское общество, однако вскоре оно превратилось в некое собрание литераторов с постоянным выяснением отношений между его участниками.

⁷ Опубл. в конце 1909 г. в «Речи» статья Д.Мережковского «Земля во рту», где он пишет: «Кричу, стучу — никто не слышит. Уже земля обсыпалась, задавила меня. Больше не могу кричать, голоса нет. Земля во рту».

 

1909.11.22

З.Н. Гиппиус — О.А. Флоренской

22 XI 09 СПб. Литейный, 24.

 

Милая Оля,

нисколько мы Вас не забыли, и каждый про себя часто Вас вспоминает, и говорим о Вас часто. На последнее Ваше письмо я всякий день хотела Вам отвечать, но Вы знаете, чтo письма! Трудно взяться, когда нет надежды на скорое свидание и, главное, когда досадуешь живо, что, вот, случилось почему-то, что разъехались, а почему и зачем — смысла в этом не видишь. Овладевает бессильное равнодушие. Может быть, и есть какой-нибудь смысл, но кажется, что больше было бы, если бы мы жили в одном городе. И эту мысль никак не прогонишь.

Кроме того — мешает Вам писать еще то, что мы Вашу реальную жизнь сейчас не можем вообразить. Я вижу тифлисские улицы, но Вас не вижу. Мы ничего о Вас не знаем, не знаем, кто Вас окружает, с кем Вы разговариваете, кто Вас любит больше, кто меньше. Даже не знаем, почему Вам писать надо опять на прежний адрес, с кем Вы живете, с мамой, с Сережей, с обоими ли, и венчались Вы с Сережей, или будете венчаться — ровно мы ничего не знаем. А ведь насколько об этом легче в письмах написать, чем о том, о чем Вы нас в сегодняшнем письме спрашиваете! Чтo мы знаем! А как думаем… Думаем мы то же, что и прежде думали. Только сделались скромнее и терпеливее. На самые «маленькие дела» хотим пойти. Наше Общество превратилось в «публику», и мы собираемся его передать (более или менее) людям с чисто философским укладом мысли, а сами уйдем в маленькую секцию, где будем беседовать с кучкой «простых людей». Как это выйдет — я еще не знаю, и выйдет ли. Напишу Вам после об этом. А Дм<итрий> Серг<еевич>, верно, писал Вам о нашем сближении с еп<ископом> Михаилом и о том, что стало на пути к полнейшему сближению? Скажите, что обо всем этом думаете.

Какая темнота стоит, угнетающая, снег превратился в рыжую жидкую грязь, я совсем не выхожу даже. Впрочем, у нас в доме не переводятся инфлюэнцы, Дм<итрий> С<ергеевич> уж, кажется, третий раз только что был болен, а за ним я. Стараемся никого не принимать, но люди все-таки приходят, иной раз ужасно несчастные, так что и отвернуться от них грех.

Милая Оля, не забывайте нас, пишите всякий раз, как немножко захочется, и если я даже не отвечаю — это значит, я просто больна или устала, и я всегда отвечу, потому что всегда помню Вас. Если б только была какая-нибудь надежда, — виделась вдали, — что мы опять станем жить в одном городе!

Христос с Вами.

Ваша Зина Г.

 

1909.12.13

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

13 Декабря

 

Получил Ваше второе письмо, грустное, о церкви «западной» — о том, что в ней только старые лица. Верно все это и так глубоко знакомо. И что Вы всегда вместе с нами — тоже верно. Отчего Вы нас так полюбили, и не меня одного, но и Зину? — Вы полюбили то, что между нами. И в этот круг вошел бы Дима. И все шире, шире круг. Ведь это возможное чудо. Но вот «версты». Это значит, что все мы еще очень слабы.

И потом — Сережа. Я понимаю, что Вы его любите просто, первобытно, кровно, как родного. Но тогда почему он Вам не муж? Какое Ваше религиозное отношение к Сереже, я не понимаю. Такое же, как к церкви старой, западной, уходящей? Но ведь оно уже не любовь, а жалость. Я не понимаю Сережи. Кто он? Вот он считает, что я — «первый больной», что у меня одного — «земля во рту». Но то, что Вы говорите о церкви — тоже «земля во рту». Не верю я в благополучие благополучных, в здоровье здоровых. «Не здоровые, а больные имеют нужду во Враче».

Здесь у нас много любопытного. Образовалась новая секция Р<елигиозно> Ф<илософского> О<бщества>. Маленький кружок. Люди самые простые. Есть рабочие, курсистки. Наивнейшие люди, как дети. Разговоры удивительные, трогательные. Из этой секции могло бы выйти большое дело — верно попали, в самую точку. Но сегодня от Градоначальника бумага: «Заседание разрешать только в присутствии полиции». Учуяли. Не знаем, как быть. Все-таки будем собираться на частных квартирах. Так нельзя оставлять.

Появился некий Пимен Карпов¹, мужик настоящий. Ненавидит интеллигенцию, говорит: «интеллигенты-человекодавы». «Вехи»² из народа. Написал о религиозной психологии народа. Наивно, но очень глубоко и сильно. По поводу другой книжки его «Говор Зорь» (гораздо хуже, но все же прочтите!) Л.Толстой написал ему восторженное письмо. А.Белый тоже. Он, Карпов, будет у нас в секции читать свой доклад.

 

<окончание письма отсутствует>

 

¹ Пимен Иванович Карпов (1886–1963) — поэт, прозаик, драматург. В 1909 г. вышла его первая книга «Говор зорь» — сборник статей-памфлетов о народе и интеллигенции, в которой автор обвинял интеллигенцию «в духовном ограблении народа», а среди сочувствующих народу литераторов называл А.Блока, Вяч.Иванова и Д.Мережковского.

² Д.Мережковский имеет в виду «Вехи», сборник статей о русской интеллигенции и ее роли в революционном процессе, вышедший 16 марта 1909 г. в изд-ве В.М.Саблина тиражом в 3 тыс. экземпляров.

 

Письмо было перехвачено Особым отделом Департамента полиции и из Петербурга в Жандармское управление Тифлиса направлено распоряжение провести расследование по поводу получателя письма. Но ввиду того, что Д.С.Мережковский часто ставил инициалы О.А.Флоренской «В.А.», полиции не удалось установить точно получателя письма.

Ниже приводятся архивные документы, относящиеся к расследованию. (Разыскания Джона Болта (John Bowlt) из Университета Южной Калифорнии, Лос-Анджелес).

 

ГАРФ 102.239.157 прод. л.217 с.с.

С-Петербург. 14 Декабря 1909 г. «Дмитрий», Тифлис, В.А.Флоренской, Николаевская 61.

 

Образовалась новая секция Р.Ф.О. Маленький кружок, люди самые простые: рабочие, большое дело — верно попали, в самую точку. Но сегодня пришла от Градонач. бумага: «заседание разрешается только в присутствии полиции». Учуяли. Не знаем, что делать. Все-таки будем собираться на частной квартире, так оставить нельзя. Появился некий Пимен Карпов — ненавидит интеллигенцию; написал о религиозной психологии народа. Наивно, но очень глубоко и сильно. Л.Толстой написал ему восторженное письмо. Иона переехал сюда, в Сестрорецк, вместе со священником М. Торопится, думает, что сейчас возможна община с богослужением. Мы останавливаем и не знаем, как быть со священником.

 

Особый отдел 15 дек. 1909 Исход.

№140766

157/909 II л.286

13 янв. 1910

 

Совершенно секретно

Особый Отдел, 14 янв. 1910 Вход №955

 

За Начальника Тифлисского Губернского Жандармского Управления 6 Января 1910 №236 г. Тифлис

По району

На №140766 от 15 декабря 1909

По 2 Отдел.

 

Вследствие надписи Департамента Полиции от 15 минувшего декабря за №140766, Кавказское Районное Охранное Отделение имеет честь донести, что В.А. ФЛОРЕНСКАЯ в д. №61, по Николаевской улице гор. Тифлиса на жительстве не значится, а равно не значится по адресному столу.

С этой фамилией в означенном выше доме значатся проживающими следующие лица:

1) Ольга Павловна, 50 лет, вдова действительного статского советника.

2) Павел Александрович, 27 лет, студент Московской Духовной Академии, отмечен выбывшим 23-го июня 1909 года в Сергиевский посад Московской губернии.

3) Александр Александрович, 20 лет, студент С.-Петербургского Университета, отмечен выбывшим в г. С.-Петербург 1 сентября 1909 года.

4) Елизавета Александровна, 22 лет, ученица Московского Строгановского Художественного училища, отмечена выбывшей в С.-Петербург 25 сентября 1909 года.

5) Юлия Александровна, 25 лет, студентка Медицинского Факультета Берлинского Университета, отмечена выбывшей 8 февраля 1908 года в гор. Москву.

6) Ольга Александровна, ученица Московского Художественного училища. Последняя весной минувшего года вышла замуж за учителя 1-й Тифлисской Классической гимназии Сергея Семенова ТРОИЦКОГО, 28 лет, и в настоящее время состоит слушательницей высших женских курсов.

Из названных лиц Тифлисскому Охранному Отделению известен Павел Александрович ФЛОРЕНСКИЙ, который по агентурным сведениям, относящимся к 1906 г., состоял в партии социалистов-революционеров¹. В июне месяце того же года проходил по наблюдению Отделения под кличкой «Филин», но наблюдение это никаких результатов не дало.

Ротмистр Покровский

 

¹ П.А.Флоренский никогда не состоял в партии социалистов-революционеров.

 

1910

 

1910.02.03

З.Н.Гиппиус — О.А.Флоренской

<Простым карандашом: 3>

3.2.Х СПб.

 

Милая Оля!

Уж мы все это время такие несчастные: все больны. Вам за письма спасибо; а вы еще все извиняетесь, не верите, что это радость!

Сердце Дм<итрия> С<ергееви>ча очень нас перемучило. Доктор затруднялся диагнозом, не зная, как будут действовать лекарства. Теперь находит, что гораздо лучше; бывает каждую неделю и находит, что улучшение продолжается, все явления как будто исчезают. Но сейчас он на грех простудился. Зубная лихорадка какая-то, не выходит, сидит без воздуха. Что касается меня, то я уже полтора месяца сижу, полтора месяца у меня каждый вечер жар, ночные поты и слабость. Доктор находит у меня легочное обострение, что-то неладное в плевре, мажут меня иодом, кормят гваяколой и наконец мушку поставили, и никакого толку, доктор говорит, что ни малейшего улучшения. Я, впрочем, никакого значения своей болезни не придаю, очень уж к ней привыкла (она у меня наследственная и с 12 лет.) Только и задерживает ее тепло и солнце. Думаем, если удастся, поехать на юг, где весна мягкая, там полежу на воздухе (ходить мне совсем нельзя), ну и пройдет, коли пройти.

Вот видите, сколько я Вам о болезнях написала, да и то не кончила: у Дм<итрия> Влад<имировича> сильно мать¹ больна, теперь, сейчас, ей немного лучше. Он все от нас, да к ней, от нее, да к нам мотался.

Пишите нам, милая Оля, не скучайте. Хотя кажется мне, что Вам там все время без перерыва нехорошо жить. Слишком как-то… тихо, а Вы и без того тихая, вся-вся в себе. И с нами бы Вам следовало повидаться, а то что ж так, уехали — и покинули. Напишу Вам еще скоро, а Дм<итрий> Влад<имирович> хотел тоже написать, он о Вас часто говорит с нами. Целуем вас все нежно, Христос с Вами.

Ваша Зина Г.

 

У Дм<итрия> Серг<еевича> теперь все-таки лучше самочувствие и настроение. А то ведь он ужасно мнительный.

 

¹ Анна Павловна Философова (урожд. Дягилева; 1837–1912) — общественная деятельница, одна из основательниц в 1878 г. Высших женских курсов (Бестужевских) в Петербурге, выведена А.Блоком в поэме «Возмездие» в образе хозяйки литературного салона Анны Павловны Вревской.

 

1910.04.04

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

Cannes

4 Апреля. 1910. Воскресение

 

Все письма Ваши получил, Оля родная. Из Петерб<урга> тоже переслали. Как я рад, что Вы решили к нам приехать летом. Только когда будем жить вместе, окончательно сойдемся. Я-то уже с Вами сошелся — Вы мне вся родная, но Вам нужно быть такою же родной и Зине и Д<митрию> Вл<адимировичу>. И это будет, теперь я знаю, что это будет наверное. Нужно Вам войти в наше, и Вы войдете. А наше Вы ведь знаете. Вы в сущности давно уже идете туда же, куда и мы. Теперь пойдем вместе.

Не бойтесь, Оля, моей смерти. Сначала будет великая радость для всех нас и уже потом смерть. Смерть будет в радости. Но тогда и смерти не будет.

Вы в последнем письме (от 22 Марта) — слабая, слабая — и я Вас такой еще больше люблю. Хочется Вас как ребенка ласкать и баюкать. Родненькая моя, не бойтесь ни смерти, ни жизни — ничего не бойтесь — ведь я у Вас есть и Вы у меня, и мы все у Вас, Вы уже не одна и больше никогда одной не будете.

Если бы Вы знали, как помогают мне Ваши письма! И самые грустные, слабые, одинокие больше всего помогают. Вы поняли главное, что я не один, что я и Зина и Д<митрий> Вл<адимирович> — одно. Вы полюбили не меня одного, но нас всех вместе, наше одно. Но и меня, меня одного, единственного, как никого никогда уже не полюбите в жизни. И Вы для меня тоже одна, единственная — такой, как Вы, никогда у меня не было и не будет.

Ну разве это не радость? И если радость эта будет все расти и расти, то разве нельзя ею всего победить?

Зине, как Вам, сейчас трудно и одиноко и страшно. Особенно, — от Сережи. Он в главном — не с Вами. Он через Вас не полюбит меня и моего, нашего. Но «Богу все возможно» — значит, Вы должны не покидать Сережу до конца. Недаром же Вы и его полюбили. Была же какая-то правда во всем, что у Вас с ним было. М.б., и он когда-нибудь иными путями придет к тому же, к чему и мы пришли. Но сейчас он — против нас. Мы ему враги, так же как Вашему брату Павлу и всей церкви православной. Он даже не может поверить, что мы в Христа верим, в Того же Христа. Ему кажется, что мы с Антихристом и Вас к нему влечем; что мы Вас соблазнили, «совратили в ересь». Так ли это? Или я ошибаюсь о Сереже? Я ведь его совсем не знаю. И Вы о нем так мало пишете. Я не могу понять сущности его и того, за что Вы его любите, т.е. не за что, а что в нем любите.

Здесь — хорошо. Мы нанимаем виллу в пустынном месте. Там Пасху будем встречать. И Вы — будете с нами; пока только через меня, а потом и совсем с нами.

Это письмо, должно быть, получите уже на Страстной. А Ваш ответ я уже, верно, после Пасхи получу. Помните же, что я с Вами все это время буду, что Вы — не одна в эти дни. Не бойтесь, дорогая моя милая!

Зина отдыхает, и я тоже. Сейчас море дышит, как спящий ребенок. И тихо, тихо. И тепло, но не жарко, только нежно и ласково. И Вы так близко, как будто от Вашей ласки так тихо и тепло.

Господь с Вами.

Дмитрий

 

Пишите пока сюда — на виллу перешлют: Cannes. Alpes Maritimes. France. Poste restante.

 

1910.04.06

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

Конверт: Russie. Tiflis (via Odessa.) В.А. Флоренской Николаев-ская 61. Тифлис

Штемпели: <нрзб.>

 

6 Апреля

 

Сегодня переезжаем на виллу — вот адрес: Villa Paulette — Boulouris-sur-Mer. (Var) France.

Это маленький белый двухэтажный домик в три окна прямо на море. Кругом сосенки северные. А между ними ослепительное море. Глушь совершенная. Безмолвие пустынное.

Мне кажется, что я с Вами, Оля, еду на эту виллу, чтобы с Вами и Пасху встретить.

Заказали в Канне русскую пасху и кулич: «по рецепту одной русской» здесь французы или немцы научились делать.

Прочтите в «Весах» (в последнем №12), как меня ругает Розанов¹ за Больную Россию. И в Русском слове², и в Вестн<ике> Европы³, и в Моск<овском> Еженедельнике⁴. С чего такая единодушная ненависть и презрение. За правду или неправду? Меня хотят истребить, стереть с лица земли. Во имя чего? Розанов говорит, что я делаю «дело Злого Духа»⁵. Ведь это страшно так сказать о человеке… Ну Господь с ним⁶. Как мало нас, как много их, врагов! Тем теснее нужно сплотиться, не покидать друг друга. И быть непреклонным, твердым до конца. Да поможет нам Бог! Люблю Вас.

Дмитрий.

 

¹ Василий Васильевич Розанов (1856–1919) — философ, критик, публицист, участник Религиозно-философского собрания, Религиозно-философских обществ Петербурга и Москвы. Когда чета Мережковских, вернувшись в Россию, развернула свою деятельность в Религиозно-Философском обществе Петербурга, в ответ на это В.В.Розанов 17 января 1909 г. вышел из состава Совета общества, считая, что Мережковские стремятся «общество из религиозно-философского превратить в литературное с публицистическим уклоном» и перешел к резкой их критике. В январе 1914 г. В.В.Розанова исключили из членов Общества. В данном случае речь идет о статье В.В.Розанова «О радости всепрощения» (Весы. 1909. №12. С. 173-181), где резко критикуется сборник статей Д.С.Мережковского «Больная Россия».

² «Русское слово» (1880–1918) — журнал, с 1905 г. под ред. А.А.Кизеветтера и П.Б.Струве, с 1910 г. под ред. П.Б.Струве, в котором литературный и критический отделы вели В.Брюсов и З.Гиппиус.

³ «Вестник Европы» (1866–1918) — литературный и общественно-политический журнал.

⁴ «Московский еженедельник» — журнал, издаваемый с 1906 по 1910 г. князем Е.Н.Трубецким.

⁵ Из заключения статьи В.В.Розанова «Радость всепрощения»: «…Мережковский, расшевеливающий литературной палочкой огоньки в сердцах людей, — творит это же дело Злого духа, без малейшего понимания христианства…»

⁶ Критические статьи В.В.Розанова по адресу Мережковских вышли также в «Новом времени» А.С.Суворина: «Литературные симулянты» (1909. 01.11. №11794); «Полемические заметки» (1909. 11.04. №12087); «Погребатели России» (1909. 11.19. №12102).

 

1910.04.18

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

18 Апреля 1910

 

Христос воскресе, Оля родная!

Встретили Пасху все вместе — они трое¹ приехали из Петерб<урга> в среду и останутся до следующей среды. Наташа и Ан<тон> Вл<адимирович> Карташев² — первый раз <в> жизни за границей. Нам бы очень трудно было без них, почти невозможно — так мы ослабели в своем одиночестве. А теперь сразу усилились и как-то успокоились. Не мы одни, — есть еще трое, кто за Все наше отвечают перед людьми и перед Богом.

Я о Вас, Оля, молился вчера ночью, и у меня такое твердое чувство, что Вы уже с нами во Всем. Если Господь меня примет в Свое Царствие, то и Вас; если Вас, то и меня. Еп<ископ> М<ихаил> совершал таинство в Петербурге в Великий Четверг с двадцатью рабочими. Даст Бог, мы с ним соединимся. У него есть то, чего у нас нет — жизненное обращение к простому народу: народ ему верит.

Отчего от Вас писем нет давно? Ждал вчера и сегодня жду. Знаете ли Вы наш адрес? Франция. France. Boulouris-sur-Mer (Var) Villa Paulette. Получаете ли Вы аккуратно мои письма? Зина Вам тоже недавно писала.

Напишите скорее обо всем!

Да сохранит Вас Господь.

Целуем Вас все вместе по-воскресному, все вместе говорим Вам: Христос воскрес. Христос среди нас и есть и будет.

Люблю Вас

Дмитрий

 

¹ Имеется в виду «второй триумвират» приверженцев церкви Третьего Завета, который составляли А.В.Карташев и сестры З.Н.Гиппиус: Ната — Н.Н.Гиппиус (1880–1963) — скульптор и Тата — Т.Н.Гиппиус (1877–1957) — художница.

² Антон Владимирович Карташев (1875–1960) — богослов, историк церкви, окончил Петербургскую Духовную академию, до 1905 г. преподавал там на кафедре истории Русской церкви, с 1905 г. служил в Петербургской общественной библиотеке, преподавал на Высших женских курсах (1906–1908), с 1909 г. председатель Петербургского Религиозно-философского общества, сторонник обновления церковной жизни. В 1917 г. сначала товарищ обер-прокурора Священного Синода, а затем и обер-прокурор, министр вероисповеданий Временного правительства. Основатель православного братства Святой Софии (1918), в 1919 г. эмигрировал во Францию, один из основателей и профессоров Свято-Сергиевского Богословского института в Париже (1925–1960).

 

1910.08.10

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

10 августа 1910. Сменцево

Оля, родная,

знаю, что нехорошо делал, что Вам не писал, и страдал от этого все время, потому что знаю также, как Вы беспокоитесь. Но вот как же быть. Причина такого действительно бессовест-ного молчания не только важная: отвращение неодолимое, возрастающее к писанию писем (и даже коротеньких записок — они для меня как-то еще тошнее), житейская суматоха (дней десять после Вас был еще болен или не совсем здоров, а потом ездил в Петербург на неделю), физическая поглощаемость Декабристами (глаза устают за день смотреть на белую бумагу), но причина этому и внутренняя, самая главная: чтобы написать Вам после свидания в первый раз — я ждал ясности душевной, той глубокой благодатной тихости, которая бывает редко и которой вот, наконец, дождался. Вот и сейчас же пишу.

Милая девочка моя, ну зачем же так беспокоиться, так мучить себя всякими ложными страхами? Ведь и не ложных довольно. Горько мне и больно, что Вы хоть одну минуту могли подумать, что я «уйду» от Вас («мамка, не уходи — помру!» — это очень страшно). Ну куда же мне уйти от Вас! От Вас уйти, значит, и от Него уйти — ведь мы же вместе с Вами — у Него. И как же не чувствуете, что это навеки. Может быть, и могло быть в этом сомнение до последнего свидания — могло еще казаться, что мы близки отвлеченной близостью, но теперь все стало таким кровным, воплощенным и осязаемым. И этому ужасно помог Сережа. Как я ему благодарен и Вам, за то, что Вы вместе приехали. Сразу все объяснилось и воплотилось. Вы для меня сами воплотились. Перестали быть ребенком-девушкой и сделались женщиной-женой в самом высшем и подлинном смысле. И в этом Вы мне еще роднее. И не только мне, но и Зине. И она за это свидание Вас еще больше поняла и полюбила. Разве Вы все это сами не почувствовали? Зачем же усомнились и так жестоко: «не уходи, мамка, помру!» Ну довольно. Вы теперь и сами видите, что не надо было так мучиться. Хотя и то правда, что по этой муке Вашей я в первый раз как-то реально всем почувствовал, что Вы нас всех и наше любите, и как оно Вам нужно.

Третьего дня проснулся ночью и как-то вдруг подумал о Вас и тоже реально почувствовал, как Вы мне нужны не отвлеченно, а плотски, физически. Чтобы сейчас, сейчас же были здесь, и как неестественно, неправедно, что Вас нет. И вместе с этим уверенность, что опять будем вместе — все ближе и ближе. Только бы этого хотеть — и все будет.

Я уверен, что и Сережа понял, что ему надо быть ближе к нам. Ведь он уже навеки ушел из церкви, в этом для меня нет никакого сомнения — и он сейчас нигде. А быть нигде очень страшно, да и невозможно. Ему рано или поздно надо будет выбрать одно из двух: или рационализм, религиозную обывательщину и<ли> туда же идти, куда Вы, куда мы все. Но возврата в церковь жизненного, серьезного, не бытового и обывательского, ему уже нет.

Ну что еще сказать? Прочел я Серебрян<ого> Голубя¹. Очень любопытно. Будем о нем писать в Рус<ском> Слове. Там одну мою статью («Декабристы и революция»)² из-за цензурных соображений не решатся печатать — придется отдать в «Речь». Статья для меня важная. Читали Вы Голубя? Напишите, что думаете в двух словах. Вы, кажется, говорили, но поверхностно, и я забыл.

Священник, о котором Вы пишете («Мережк<овский> во Христа не верит»), очень мне понравился. Но не все такие и этот не из лучших. Иона Брихн<ичев> откуда-нибудь да взялся же.

Господь с Вами, родненькая. Будьте спокойной. Мне почему-то все кажется, что мы опять скоро увидимся. Получили письмо Зины? Она еще писала Вам в деревню. Напишите скорее. Отвечу тоже скоро — ну хоть тоненькой записочкой. Олю, деточку, целую крепко.

Дмитрий

 

¹ «Серебряный голубь» — роман Андрея Белого, печатался в 1909 г. в журнале «Весы», а затем летом 1910 г. вышел отдельной книгой в изд-ве «Скорпион».

² Под таким названием статья Д.Мережковского не выходила.

 

1910.08.26

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

26 Августа 1910 Сменцево

 

Получил Ваше (да «Ваше» уж становится не совсем естественным) письмо сегодня и сегодня же отвечаю.

Видите, как аккуратно! У нас все благополучно. В комнате нашей, где молился, теперь желтые и красные осенние листья и последние цветы. Как жаль покидать эту комнату. Вот бы всегда иметь такую. На молитве почти всегда невольно вспоминаю и потом уже вольно поминаю Вас — тебя, родная (пусть ты и Вы сначала мешаются).

Хорошо здесь так — тихо-тихо — особенной осенней тишиной, что уезжать не хочется. Но все же верно уедем между 5-10 Сентября. То, что Вы пишете о Сереб<ряном> Голубе, очень верно. Но едва ли А.Белый все так сознает. Если бы сознавал, то яснее бы и проще вышло. Я послал о нем фельетон в Р<усское> Сл<ово>¹ — не знаю, цензурно ли. Они уже один фельетон (о декадентах и революции) не решились напечатать — испугались. Боюсь, как бы и Декабристы не вышли совсем нецензурными. Писать их — большое для меня счастье и успокоение. Молитва да писание — вот самые две большие радости, за которые все в жизни прощаешь.

А читали письмо Михаила старообрядцам²? «Я покажу людям подлинного Христа, и, м.б., опять Христос сделается вождем человечества». Хуже всего то, что это просто неумно. Очень его жаль. В нем есть правда и настоящая вера, но какого-то не хватает винтика. Ума, что ли? И помочь ему нельзя. Как-то ухватиться не за что. А все же надо стараться помочь, не покидать его. Когда приедем в Петербург, поговорим с ним — м.б., и удастся хоть что-нибудь сделать для него³.

Известия о брате Павле очень страшные⁴. Но это его не удалило, а как будто даже приблизило ко мне. М.б., это гордыню его смирит. И ведь все-таки значит невтерпеж ему стало, душно, и тесно. «Напиться — жениться» — это вопль отчаяния. Ельчанинов, Эрн, Булгаков так благополучны, благолепны и безнадежны. Им не тесно. Пить запоем не станут.

Никто, кроме Вас, брату Павлу не поможет. Если Вы будете очень сильной (а мне все кажется, что Вы будете), то спасете и его. Недаром же он так любил Сережу. И теперь, конечно, любит. Оттого, м.б., и в отчаяние впал, что Сережа навсегда оставил его для Вас. Тут еще у вас троих что-то будет, должно быть непременно — это мне чуется. Помоги ему Господь! Из всех молодых, вернувшихся в церковь, он самый глубокий, правдивый и талантливый (или «гениальный»?). Его судьба для всех нас полна великого значения…

Сегодня Четверг — Натины именины. Будем молиться. И за тебя помолимся. Целую крепко, родненькую. Поцелуй от меня Сережу.

Твой Дмитрий

 

¹ «Русское слово» — газета, издаваемая в Москве в 1895–1918 гг., где 14 сентября 1910 г. в № 211 вышла статья Мережковского «Балаган и трагедия», в которой он резко осуждал союз А.Блока с Вяч.Ивановым и А.Белым.

² Епископ Михаил. Открытое письмо епископам, собравшимся в Москве, и всем старообрядцам. М., 1910.

³ Жесткая критика церкви в среде интеллигенции вызвала столь же резкую реакцию среди священнослужителей. Так, летом 1910 г. Гермоген, епископ Саратовский, призвал Священный Синод предать анафеме В.В.Розанова, Д.С.Мережковского и Л.Н.Андреева за «богохульство против веры». В.В.Розанов ответил на это резкой статьей: Варварин В. О вещах конечных и бесконечных (по поводу несостоявшегося «отлучения от церкви» писателей) // Русское слово. 1910. 16 октября.

⁴ Речь идет о тяжелом периоде в жизни П.А.Флоренского, «тихом бунте», как называли его близкие, связанном с крушением его замысла посвятить себя иноческой жизни вместе с другом Сергеем Троицким.

 

1910.11.04

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

Телеграмма

Ответ 10 — Ольге Александровне Троицкой Тифлис Николаевская 61

 

Думаем всегда молимся вместе любим Олю родную и Сережу как живого если любишь нас не впадешь в уныние скоро будем вместе = Дмитрий=

 

1910.11.20

П.А.Флоренский — О.А.Флоренской

1910. XI. 20

 

Милая Валя! Крепко целую тебя и желаю тебе тишины и мира. Не сердись, что я давно не писал тебе: мне было совсем не до писем и всё время очень тяжело. Да и сейчас не очень-то хорошо. Как мне хотелось бы повидать тебя, моя дорогая; я совсем, было, собрался ехать, но потом сообразился, что никак нельзя оставить Анну¹ одну. Она и так очень тоскливая у меня, а теперь еще, ожидая сыночка, хворает и нервничает, так что ее нельзя оставить и на несколько часов, не говоря уж о том, что нельзя оставить одну на ночь. Но может быть, ты когда-нибудь приедешь сюда? — Не печалься слишком о смерти Сережи. Во-первых, это было суждено ему давно, и я давно знал, что будет что-нибудь страшное, — потому зная и боялся разлучаться с ним, да и сам он, еще в Академии, неоднократно говорил мне, что ему жить недолго, несколько лет всего. Только мне кажется, что потом за жизненной стезей он несколько позабыл о том. А, во-вторых, жизнь вообще — такая суета и тоска, что всегда завидно тем, кто уходит, кого выпустили отсюда, и я чувствую, что лучше уйти, когда позволяют, чем остаться. Для себя же лично я теперь не смею желать ухода отсюда, потому что должен заботиться об Анне. Что ты делаешь, моя хорошая? Напиши мне что-ниб<удь>. Напиши что-ниб<удь> Анне. Она очень боится всех и всего, не смеет писать, потому что не знает, как встретят ее. Говорит, встретят ли еще, как «свою». А при ее робости, скромности и боязни сделать что-ниб<удь> «не так» — это на нее действует скверно.

Конечно, самое лучшее было прямо приехать домой. Но при таких расстояниях это практически невозможно. Сейчас я работаю или, скорее, хочу работать над своим «Столпом», который думаю печатать летом и посвящу памяти Сережи. Напиши мне, что ты думаешь об этом и, может быть, напишешь, как следует поработать над тем, по-твоему.

Не терзай себя, моя хорошая.

Твой Павел.

 

Целую тебя крепко.

 

¹ Анна Михайловна Флоренская (урожд. Гиацинтова; 1883–1973) — супруга П.А.Флоренского, с которой он обвенчался 25 августа 1910 г.

 

1910.11.22

Т.Н.Гиппиус — О.А.Флоренской

22 ноября 1910

 

Оля, дорогая, милая. Ты мне теперь реально близкая, п<отому> ч<то> переживаешь почти так же свою тяжесть, как я переживала. И наша эта тяжесть почти такая же. Я помню тогда раз утром я проснулась с такой внутренней пустотой, какой никогда не было, и думала — «Как теперь жить? Как я могу теперь жить?» И я знаю, что Он помог понять, что нужно жить. Что и Он хочет и любит меня и что не дает мне упасть — и что мамочка моя сама хочет, чтоб я жила. И знаешь, милая, я тут поняла, что значит «да будет воля Твоя», — не покорность значит, а любовь. И так поняла, что если бы мне тогда была возможность воскресить мамочку, такой, какая она была, — я бы не захотела. Я сейчас плачу, когда тебе пишу, но пишу правду. А тем жить надо, ты это знай. И Ему надо и Сереже и нам всем. И ты не бойся, что ты от него далека, п<отому> ч<то> мы-то знаем, что это не так.

А знаешь, как страшно бывало от «него». Бес все высмеивать старался, издеваться. И только так можно было от него избавиться, когда дашь ему волю безбоязненно. Когда знаешь, что Он тебя любит и не отдаст.

Оля, милая, если я смогу, — я приеду. Я очень хочу быть с тобой и для себя и для тебя. Оля, не слабей, теперь мы все с тобой сблизились, теперь нам надо это ценить, не разрушай, дорогая, а укрепляй связь. — Не дай торжествовать Бесу.

Я тебе напишу свою молитву, кот<орую> я тогда написала.

Мне дорого было все, что касалось мамочки¹, я записала после смерти, как это мне ни было трудно, чтоб все, что было, осталось. Я никому не давала читать. Я тебе спишу; немножко, как своей.

«Мамочка шла по коридору, шла тихо. Рукой за стену держалась. Капор белый с лиловыми полосками. Худенькая. Господи, худенькая! Ал. Ан.² дала ей заздравную просфирку. Мамочка, бедненькая моя, заплакала. Я сидела на стуле и что-то упорно, бессознательно шила. Разве я могу видеть, когда мамочка плачет? Страшно. Ал. Ан. стала ненавидеть: разве она так больна, чтоб просфирню вынимать? Мамочка кушала просфирку с чаем. А мы, кажется, не ели. Раз пришел Дмитрий. Мамочка не улыбалась, осталась равнодушна, была маленькая, слабенькая, худенькая. Дм<итрий> заметил, что у нее нет сил жить — сразу все ушло — и ничего не сказал. Мамочка моя родная, ты мой птенчик драгоценный, любимый, как я люблю тебя всегда и тогда и теперь. Хочу все сделать, чтоб ты увидела нас всех и мы тебя. И пусть бы дети твои были и мы и те наши братья, которые будут с нами. Мать наша — Богородица и ты в ней.

Господь мой и Бог мой! Ты дал власть быть детьми Божьими тем, кто верит в Тебя! Пошли нам Духа Твоего Чистого, Белокрылого, чтоб укрепил нас и напомнил нам все слова Твои! Ты дашь Его, Ты сказал: “Отец даст Духа просящим у Него”. Ты дашь».

Потом все дальше, тяжелое, тяжелое. Ужасное. Вот молитва, в тяжести сказанная душой.

«Господи, Господи, Господи!

Дай мне, дай радости жить. Дай свету, жизни дай, жизни, жизни, жизни!

Освети тень, не дай мне быть в тени до смерти. Дай веселья, земного, вечного. Дай основанья, дай твердости. Я прошу, неотступно. Я прошу, дай, дай. Сейчас, теперь. И соединения — твоего земного веселья с твоим веселием небесным. Надо мне, Господи, дай, Господи! Умереть хочется — ведь там радость! Ту радость чувствую — а эту, здешнюю, не знаю, забыла, Господи. Помоги мне, спаси меня, Отец мой! Видишь меня всю, перед Тобой я». И еще:

«Господь наш, приди на помощь нам! Приди, Господи, на помощь детям твоим. Пошли нам, дай нам любовь Твою, Твою любовь, цепью нас связывающую, действенную, огненную.

Твое, Господь, Христос наш, дай нам сознание, твое дерзновенье, твою смелость, твою Благодать. Зажги нас Господи, и не дай потухнуть огню, Тобой зажженному. Господи, приди, приди, приди, не позволь смеяться “другому” над нами. Страшно, страшно держаться, Боже мой! Держи меня, держи на Твоих Крыльях.

Верю, Господи и люблю Тебя — мой Господь».

Оля — я тут вспомнила, как Он сказал мне

«Я, Я, Я с вами» в то время, когда молитву кончила.

Ты укрепляйся тем, что Бог реально помог, и было чудо. Знаешь, было еще чудо — или случайность для других. В церкви уже, когда мы с мамой прощались, у ней на щеке была слеза, около глаза. Это верно капнуло из купола. Но реально ощущалось, что она с нами в это время, и уже знающая, просветленная.

Я считаю, что чудо не есть что-то противоестественное, а сверх-естественное, т.е. сцепление случайностей, которые становятся прозрачными для нас. Я тебе еще расскажу потом одно, очень, очень хорошее. Только потом.

И вот, видишь, у меня тоже было так, с усилием воли взялась за рисованье, зная, что это нужно. Но с тех пор мое рисованье — испорчено. Оно не настоящее, как у всех, оно подмоченное, и вся я подмоченная. Но это ничего, это хорошо и так надо. Пусть оно будет не первое, а второе. В этом наша тяжесть в жизни. Я верю, что устроится так, что будем вместе. И я хочу, чтоб тебе теперь не казалось, что я гувернант, ты знаешь, что мы равны, и знай, что я тебе верю и реально люблю, не только хочу этого. П<отому> ч<то> мы соприкоснулись не отвлеченно, а кровно, одинаково. Только одно в прошлом — (оно как бы настоящее и теперь) и другое в настоящем.

Христос с тобой, родная. Ты мне как бы сестра младшая. Я за тебя помолюсь, — и ты за меня. Грешно думать, что ты имеешь власть над своим телом. Оно уже не твое только, оно и наше и Божье. Прощенье там будет, но только ли ты прощенья хочешь? Это себе прощенье, а Христу ты отчего тяжесть хочешь дать, а не радость? Ты забыла, что Его любишь? А м.б., Сережа свою жизнь тем передал — и за себя и за него жить, а ты ему дать радость не хочешь? А мы все радуемся твоей твердости и силе и видеть, что Христос около тебя.

Вспомни, что Отец любит тебя.

Твоя Татьяна.

 

Помни, что своей твердостью ты нам очень помогаешь.

О письме не сказала никому. И об этом не говори никому, впрочем, только не давай читать. П<отому> ч<то> тут многое есть для меня такое, что я с трудом писала, трудно. Лучше разотрем.

Т.

 

23 ноября

 

Вчера уехали наши. Уехали не в унынии и не в кошмаре, а хорошо.

Дай Бог, чтоб приехали благополучно.

 

¹ Анастасия Владимировна Гиппиус (урожд. Степанова) — мать сестер Гиппиус, умерла в Петербурге 10 октября 1903 г.

² Неустановленное лицо

 

1910. <датируется по содержанию>

Д.В.Философов — О.А.Флоренской

<начало отсутствует>

 

питание, чтобы подготовить его к настоящему, серьезному лечению, которое начнется в январе.

И мне, дорогая Оля, прямо страшно за них, страшно везти их на Кавказ, где они, конечно, не поправятся, а еще более измучаются.

Я знаю, что Вы их воистину любите, верите им, что они хотят быть с Вами.

И я не против того, чтобы они ехали к Вам, но хочу только, чтобы Вы прежде узнали и мое, личное, мнение.

Мне кажется, всего лучше было бы устроить так. Мы бы теперь уехали за границу, с тем, чтобы вернуться в январе.

В январе Вы приедете к нам сюда, и мы переселимся на дачу, около Петербурга. Зина с Дмитрием, даст Бог, оправятся, и мы будем вместе, без надрыва, в тишине.

Я знаю, что мое письмо Вам покажется сухим, даже жестким. Я на это иду, потому что в душе знаю, что это не так. Знаю, что Вы верите Дмитрию и Зине, а затем надеюсь, что Вы поймете и меня.

Если Вы, внимательно прочитав мое письмо, услышав меня и поняв то, что я хочу сказать, все-таки будете не в силах отложить наше свидание, — я Вам, конечно, поверю. Буду знать, что Вы взвесили все, учли сложность поездки, и если зовете нас, то потому, что иначе поступить не можете. И мы приедем^*.

Христос с Вами.

Д.Философов

 

P.S. Ответ пришлите по телеграфу.

 

^* нам невозможно ехать за границу, зная, что Вы берете на себя то, что Вам не под силу.

 

1910.11.27

О.А.Флоренская — П.А.Флоренскому

Конверт: Сергиев Посад (Московск. г.) Петропавловская ул., д. Ивоилова. Е.В.Б. П.А.Флоренскому

Штемпели: Тифлис 29.11.10; Сергиевский Посад 5.12.10

 

27, XI, 1910.

Тифлис.

 

Дорогой Павля, меня очень обрадовало, что ты мне написал, хотя и грустно было читать это письмо. Ты утешаешь меня тем, что все происшедшее было суждено. Да, я часто думала, что, м.б., недолго мне видеть Сережу, но все-таки еще не сейчас ожидала конца. И еще, Павля, почти невыносимо тяжело, что не могла я проститься, не могла ни сказать, ни услышать последних слов, не знаю, с какими мыслями ушел Сережа и вспомнил ли хотя на мгновение меня. Впрочем, здесь, в этой жизни, всегда жду всего самого худшего и знаю, что должно быть еще тяжелее. Но я все готова вынести, лишь бы Бог не оставлял меня, лишь бы верить, что там, за этой жизнью, будет светло, увижу Сережу. А иногда страшно, что вдруг там не пустят к нему. Ведь мы ничего не знаем.

Бывало, когда-то мечтали мы с Сережей, что и ты будешь с нами, что все уладится и вместе помолимся о приближении Царства Господня. Но вот ничего не вышло, все мы разбросаны по лицу земли и неба. Очень уж грустно и будто легче не вспоминать. Да, конечно, умереть радостно, но наша жизнь не в нашей воле, и этот тяжелый дар приходится нести, м.б., целые годы еще.

«Столп и утверждение Истины» перечту вновь и тогда скажу тебе, что думаю.

Мне самой хотелось бы только рисовать, оставить все остальное. Когда рисуешь, ближе всего (кроме молитвы) к Богу и так радостно иногда класть на бумагу все мечты. Но желаемое и нужное постоянно расходятся, приходится продолжать каждодневную жизнь, как бы тоскливо ни было. Занимаюсь, как и раньше, на курсах, а взгляну из окна на кладбище и вновь станет непонятно, к чему все это. Если бы умерли все мои близкие, кроме Сережи, я бы все-таки знала, что нужно и можно жить. А теперь иногда кажется, что не должно нам разлучаться, что и мне, наконец, будет послана смерть и лягу на холмике, где Сережа.

Зачем Анна Михайловна так о нас думает. Скажи ей, что здесь все очень хотят ее видеть. Мы, было, думали, что вы оба приедете к нам на праздники, но теперь, конечно, ей будет трудно при нездоровье.

Целую тебя и Анну Михайловну.

Цветок, что в письме, с гроба.

Ну, прощай, не забывай нас, вспоминай хоть иногда.

Твоя Валя

 

Писал ли ты Сережиным родным?

 

1910.12.23

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

Agay (Var). Hфt<el> des Roches Rouges. 23 Декабря 1910.

 

Оля родненькая, все-то я жду, не придет ли от тебя письмо, по которому бы видно было, что тебе полегче хоть чуточку. И все не приходит. И пишешь ты редко. Знаю, как трудно писать, по себе. Все слова, особенно написанные, кажутся ложными и утешения лицемерными.

Вчера Зина говорит: «Ночью просыпаюсь и мучаюсь, зачем мы не поехали к Оле». Я тоже днем и ночью.

Но надо быть мужественным во имя Сережи. Тебе кажется, что ты ближе к нему, мертвому, там, где он умер, — к мертвому и прежнему, живому. Но к живому, теперешнему ты, может быть, ближе была бы, уехав оттуда. Ведь он любил жизнь, Оля, любил тебя в жизни, для жизни, для общего дела, а не только для себя. И теперешний, живой — он эту же самую жизнь любит и нам всем завещает ее любить, продолжать святое дело жизни. А ты ведь знаешь, как это долго.

Вот в эту Пасху мы хотели все вместе совершить Таинство. И не чувствуешь ли ты, что воля Сережи, чтобы ты в нем участвовала с нами? Когда приедешь к нам для Таинства, то ты вернешься к Сереже. И он будет с тобою. Вот об этом думай, к этому иди каждый день, каждый час, каждую минуту — и тебе легче будет. Верю, что уже теперь легче. Господь поможет тебе, поможет нам всем. Верь этому, Оля, девочка моя родная. Напиши поскорее, а то так страшно не получать от тебя писем.

Завтра — Сочельник, и мы будем вместе молиться, и о тебе помолимся. И в Петербурге тоже. Там Татьяна бедная в большой тревоге: А.В.Карташеву сделали опасную операцию — он едва выжил и теперь с трудом поправляется. Ты его мало знаешь, но он всем нам очень близкий, особенно мне.

У епископа Михаила тоже несчастье — дача его со всеми бумагами сгорела.

Здесь мы встретили наших старых приятелей парижских, о которых я тебе рассказывал¹. Писать об этом неудобно, — но ты догадаешься, кто они. Вот несчастные люди! Если бы ты знала… К смерти своей и близких они так привыкли, что, глядя на них, понимаешь, что можно жить и действовать, несмотря на то, что все так страшно. И ведь у них еще нет того, что есть у нас.

Целую Олю крепко. Люблю всегда.

Дмитрий

 

¹ Речь идет о Б.В.Савинкове (1879–1925) и И.И.Фундаминском (псевд. Бунаков; 1880–1942), которые после разоблачения Азефа в 1908 г. пытались возродить Боевую организацию эсеров.

 

1911

 

1911.01.14

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

Hфtel de l’Esterel

Cannes (A.M.)

14 Января 1911

Оля родная,

наконец-то получили мы твои письма. Они все лежали, потому что ты писала Hippious, а надо M-me Merejkovsky. Не знали, кому письма; но мы догадались и едва вытребовали. Не забудь на будущее время, что нельзя писать Hippious, хоть по крайней мере Hippius. Твои дневники¹ Зине очень нас испугали. В них безысходность, безнадежность — уныние. Хорошо, впрочем, что Ты не скрываешь ничего, обо всем пишешь, как оно есть. Так и тебе, и нам легче. Зина читала твои дневники за обедом, при чужих и заплакала. Я на нее рассердился, зачем не стыдится чужих! Но когда прочел сам, то понял, что нельзя было слез удержать. Понял также, что ты наверное почувствовала эти слезы и тебе стало от них легче. Да, минуты бывают, когда только плакать можно вместе. Помнишь друзей Иова²: сидели с ним и плакали…

Ужаснее всего вопрос: зачем Бог посылает такие непосильные муки? Но пройдет нестерпимая острота боли и начинаешь понимать, что тут надо спрашивать: не зачем, а почему? Ну, конечно, потому для нас смерть такой ужас непереносимый, что мы все почти не верим. «Если бы имели веру в горчичное зерно, то горы сдвинули бы». Это особенно сказано о горе. Если веру иметь даже не с горчичное зерно, а с атом — то гора горя уже шатается — и кажется еще пол-атома и сдвинется совсем. У меня бывают такие минуты, когда чувствую в себе атомы веры, и вдруг все становится не страшно. И знаю, вижу ясно, какая радость, какой пир предстоит нам всем. Это Достоевский называет «минуты высшей гармонии». Тогда и над смертью власть чувствуешь — над своей и над чужою. Но минуты эти так страшно редки — одною живешь целые годы. Нельзя их сохранить в одиночестве без церкви, без великого огня. Все мы гаснем, как головешки в печи. А если бы сложились, то загорелся бы огонь. Если бы видела ты меня в такую минуту реальной веры (хоть и бесконечно малой), ты бы поняла, что я хотя и косноязычно, но о деле тебе говорю. А то когда мы все говорим: «воскресение», «воскресшая плоть», то все это у нас слова, поэзия, мечта, математика, отвлеченность.

А как до дела дойдет, то реальность-то нашего горя, нашего умирания совсем такая же, как у обывателей или еще хуже, пожалуй, потому что там бессознательный инстинкт жизни спасает, а у нас его уже нет, и другого высшего еще нет. Пойми, Оля, это я не о тебе пишу, а о себе, и всех нас. Я перед реальностью твоего горя, может быть, больше пасую, чем ты сама. Вижу, что надо что-то делать, говорить, помогать, а не знаю, что и как. Глуп, как дерево. Болван болваном.

 

Получили письмо от Ельчанинова о сборнике в память Сережи. Все думали, чтo написать. Очень трудно. Ведь у нас были отношения глубоко личные и через тебя. А ведь писать нельзя ничего, особенно о таком страшном и таинственном. Общественно я ведь Сережу почти и не знал. Если Ельчанинова увидишь, скажи ему то, что я здесь написал. А все же постараюсь. М.б., и придумаю что-нибудь…

М.б., общественно то, что казнен его убийца, этот сумасшедший ребенок еще ужаснее, чем то, что Сережа убит. Но как об этом говорить мне, когда ты это будешь читать.

Хуже всего то [выходит], что в письмах как будто нравоучения [все] читаю, «проповедую», а где уж мне проповедовать. Больше всего я кажусь себе похожим на того расслабленного, которого опустили, разрыв крышу, к ногам Христа. — «Чадо, (т.е. деточка) прощаю же тебе грехи твои»³. Вот все, на что я могу надеяться.

Ты теперь, Оля, счастливее меня и нас всех, потому что борешься уже наяву со своим горем (расслаблением), а мы все (и я особенно) как во сне его смутно видим, и бороться еще не начинали. А что ты победишь, уже побеждаешь сейчас — я это вижу ясно. Ты сама еще не можешь это видеть, а я за тебя вижу, и почти завидую тебе. Ведь письмо твое ко мне — уже начало победы. Только не пугайся, только верь, что ты гораздо сильнее, чем сама это думаешь. Я вижу силу твою, по сравнению с моей беспредельной слабостью.

Мне сейчас не гоже тебя пугать, а вот что — даже не столько пугать, сколько заставить задумываться: святая воля к смерти, которая в горе твоем обнаружилась.

Говорю: «святая», потому что она так похожа на старую церковную монашескую святость. Сестра Павла Флоренского. «Поскорей бы умереть» — не мысль твоя (я знаю, что мысли, — но только мысли? — у тебя другие), а чувства твои сейчас глубоко церковные. Вот я и думаю: не ошиблись ли мы? Не ближе ли тебе церковь старая, чем то, куда мы стремимся? Пойми опять-таки: эти вопросы, недоумение. Может быть, и я и все мы в твоем положении чувствовали бы такую же точно «волю к смерти». И вообще при теперешних силах наших нельзя иначе. Тогда значит твой опыт (как до дела, до смерти дошло, то воля к жизни пасует) и для нас решителен. Но все-таки вопросы, недоумение остается.

Дело в том, что мы сейчас вот этой страшной раны от смерти близких целить не умеем. А церковь умеет, да еще как. На том, что ты теперь испытываешь, на «воле к смерти» она ведь вся и зиждется. «Умер мой близкий, пойду в монастырь, буду Христовой невестой» — так просто все решить. Миллионы и миллионы так именно чувствовали, так делали. И получали исцеление. Может быть, и ты получила бы? Вот «воля к смерти» так, как сейчас у тебя, воистину святая, и что можем мы «щелкоперы», «Хлестаковы» противопоставить такой лучезарной святости? «Атом веры» — да, он есть. Но ведь мало его — гора только шатается, а не сдвигается, может быть, так и не сдвинется на наших глазах?

Испытай же себя, Оля: не из любви ли к нам лично, только лично ты идешь к Нашему? Если только из-за этого, то это неверно. И нам будет не под силу. Ты не для нас, а для себя должна идти к Нашему…

Трудно об этом писать. Когда увидимся, переговорим.

Спасибо за последнее письмо.

Молюсь всегда за тебя.

Целую всех радушно и благословляю. И ты меня благослови.

Господь поможет нам всем.

Дмитрий

 

¹ Вероятно, дневниками Мережковские называют подробные письма О.А.Флоренской, которые она регулярно пишет им из Тифлиса и из поместья Ханаля. В архиве О.А.Флоренской сохранилось несколько таких писем, обращенных к З.Н.Гиппиус и Д.С.Мережковскому, не отправленных по неизвестным причинам. Два из них, 1911.09.05 и 1911.12.13, приведены в публикации.

² Образ Иова из ветхозаветной «Книги Иова» воспринимался как идеал примерной покорности воле Бога несмотря на посылаемые испытания.

³ Слова из Исцеления расслабленного в Новом Завете (Мф. 8. 1-8, Мк. 2. 3-10, Лк. 5. 17-26, Ин. 10.36-38).

 

1911.02.01

З.Н.Гиппиус — О.А.Флоренской

14-1-2-11

 

Хорошая Оля моя, пишу тебе несколько слов, но все же не хочу откладывать надолго, как прошлый раз. Очень уж часто думаю о тебе, о том, как приходится тебе трудно, и как нужно тебе много сил и терпения. По письмам твоим все вижу, но чуется мне, что сил должно хватить. У тебя теперь страх жизни, страх длинных-длинных ее дней. Это страх человеческий, в нем большое мучение. И теперь, когда мы читаем нашу молитву, которую посылаем тебе, — я часто думаю о тебе — и прошу тебе сил жизни. Другую молитву тоже пошлю тебе. Они у нас в связи все стоят, ты увидишь, когда будем вместе.

Целую тебя нежно, моя родная, скоро хочу видеть тебя, и хочу тебя сильной, ясной, смелой, любящей светло и твердо.

Твоя Зина

 

Просим тебя, Христос, Учитель и Брат, сделай сердца наши чистыми от всякого страха человеческого. Ибо в страхе мучение.

Да будем свободны по воле Твоей, да будем свободны в Любви Твоей, свободны во всех путях наших к Тебе: не уклони, Господи, путей наших. Дай нам крепость сердца, силу жизни и вольное дерзновение даже до смерти. Изгоняющую страх совершенную любовь, Совершенную Любовь пошли нам, Спаситель, Упование и Радость мира!

 

——

… Се жених грядет во полуночи, блажен, кто встретит Его, бодрствуя. Недостоин, встречающий Его в унынии. — Душа моя, душа моя, да не найдет на тебя сон смертный, чтобы не затворилось Царство пред тобою. Зажги свечу твою, ибо не знаешь часа, когда придет голос: се, жених!

 

——

Молитва окончания:

Все мы сильны одной волею Твоею, Господь наш,

Господь Троичный и Единый.

Научи нас служить Тебе,

научи нас жить в Тебе

и умереть — ради Тебя.

 

1911.02.16

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

16 Февраля 1911

Cannes

 

Оля родная, каждый день мучаюсь, что так давно тебе не писал. И разве я не знаю, что после того «жестокого» письма моего тем более нужно было написать. Но хотелось на твой ответ ответить по существу — и вот не смог. Почему? По самой подлой причине — я погружен в своего «Александра I» — м.б., и дрянь будет (т.е. посредственность), но я его люблю и живу в нем. И вот из-за призраков тебя живую бесконечно-драгоценнейшую всех даже гениальных романов (это опять, пожалуй, преувеличение? как я не умею говорить, не умею писать!) покидаю. [Но] И в такую минуту!.. Разве я всего этого не чувствую, не мучусь этим? Каждый день мучусь, и ночью вспоминаю тебя, когда молюсь, и утром, когда сажусь писать — «надо Оле написать, а вот не пишу!». Прости меня без оправданий. Помнишь молитву Мити Карамазова: «Хоть и мерзок, а люблю Тебя, Боже». Опять преувеличение? Нет, не преувеличение. Точно, точно так.

Оля, Оля, угнетаешь ты меня своей чистотою, своей подлинностью. То письмо мое не «жестокое», а хуже — деревянное, равнодушное. Обманул я тебя как-то нечаянно — ты меня не за того приняла, кто я есть на самом деле. И не знаю, как себя поставить на свое место, чтобы ты видела, кто я таков, не ждала от меня больше, чем я могу дать, не обманывалась во мне. И в Зине ты тоже обманываешься. Она бесконечно слабее, сложнее, темнее, чем та, к которой ты пишешь письма. Сможешь ли ты нас таких принять? В этом вопросе, Оля, нет «жестокости». А я именно его главным образом хотел тебе предложить — но не сумел — человеческим голосом сказать, а пропищал каким-то граммофоном… Знаю, что и таких сможешь принять, — теперь знаю. Но пойми ж, что нам это трудно и страшно. Есть и у нас подлинное, крошечное, но несомненное, незыблемое на веки-веков, по крайней мере, хотим, чтобы так было, и верим, что так будет. Но это подлинное наше не совсем там, где ты видишь… В одном мы, пожалуй, сильнее тебя. Вот ты пишешь: «какие все люди грубые». Это чувство эстетическое, не религиозное, — оно было у нас, но теперь его уже нет. У нас теперь чувство, что самые «грубые» люди — все-таки лучше, нежнее, тоньше, чище нас. Удивительные все люди, Оля! И «грубость» только грязная кожа. Еще не любим людей, но уже знаем, что можно их любить — и всех, всех, а не избранных. Любить всех, впрочем, не мешает любить избранных. Пусть это пока лишь «теория», но огненная реальная точка есть в ней. И знаешь, мне кажется, ты ошибаешься: Сережа был не «избранный», а обыкновенный прекрасный человек. Ежели смерть увенчала его избранием, которым другие, «все» и не будут избраны, то именно за то, что он был такой простой в жизни и не боялся быть, как все, не боялся, не брезгал, что «все люди такие грубые», грязные, слабые, земные. И каждый обыкновенный человек, каждый из всех может получить такое же избрание, как Сережа. И ежели есть какая-либо вина твоя перед Сережей, то не в том она, что ты недостаточно любила его, как «избранного», а в том, что недостаточно любила, как «обыкновенного», повседневного. Или не так? Или я недостаточно знал Сережу? И это опять мое равнодушие? Моя грубость?

Вот видишь, Оля, как не свободно мне с тобой, как страшно сделать неосторожное движение — «грубое» — и тебя оскорбить. Может быть, ты, в самом деле, более избранная, чем мы? Или горе твое великое — избрание, которого у нас нет, и нам на этой высоте страшно. Ну, прости мою грубость — прими меня в моей мерзости. А я постараюсь очиститься или хоть почиститься. Только, ради Бога, не думай, что это ложное смирение… Это скорее настоящее самолюбие, чувство собственного достоинства: не хочу быть фальшивой радужной бумажкой — хочу быть настоящим пятиалтынником. Пятиалтынный все-таки есть у нас — и если не побрезгаешь, — мы его тебе дадим или, вернее, ссудим — потому что и мы ведь в обрез живем.

Сейчас едем в Париж. Пиши: Paris. Hфtel d’Iena. Там пробудем или две недели или около месяца. А потом в Петербург. В Марте непременно будем в Петербурге. И ты туда приезжай к этому времени. Если только живы будем, Пасху встретим вместе.

Бесконечно много нового и важного о здешнем (мы видели здесь людей, от которых многое зависит в нашем деле) и о России. Но писать невозможно¹.

Сохрани тебя Господь. Верю, что ты будешь бодрой и светлой. Прости за все. Целую родненькую.

Дмитрий

 

¹ В этот период Мережковские поддерживают во Франции тесные отношения с Борисом Савинковым и другими членами Боевой организации эсэров (Гиппиус З. Живые лица. Воспоминания. Тбилиси: Мерани, 1991. С. 178-282).

 

1911.05.19

З.Н.Гиппиус — О.А.Флоренской

Четверг, Вознесение

19.5.11. СПб.

 

Родная моя, хорошая, как без тебя пусто и, главное, неестественно. Кажется, что вот ты сейчас сидишь у меня в спальной и тихонько рисуешь… а этого нет, тебя нет. В день твоего отъезда мне стало так скучно, что я вдруг пошла к Диминой сестре (прощаться, она уезжала в деревню) и там все время проговорила с маленькой ее дочкой, наедине, и мы подружились неожиданно. Вечером ни Димы, ни Дм<итрия> не было, пришел Каблуков¹, а потом Чуковский (за моей книгой), болтал о Сандраре², о всяких пустяках, но я была рада, что не одна сижу и скучаю о тебе. Вчера Мейера³ не было, болен, Иванов⁴ все про свое, да про свое, ну как всегда, но благодушно, и благодарил меня за письмо. Карт<ашев> усталый и думающий об отъезде. Вячеслав в середине вечера внезапно прервал себя и спросил: «А где Флоренская? Уехала?» Получив ответ, продолжал в ту же силу. Мы поедем на дачу, думаю, на той неделе. Тата приезжает послезавтра. Мих<аи>ла сразу взяли под стражу. Очень жалко, и на М<ариэт>ту я опять озлобилась.

Напиши, как ехала, подробно. При мысли, что я тебе пишу вслед, и что теперь пространство между нами все будет увеличиваться, а увеличившись весьма — замрет на неопределенно долгое время, — я как-то никну и не могу с радостью писать тебе… Но это, подожди, пройдет. Надо глядеть вперед, а не назад. Конечно, странно, что ты уехала, понимаешь — странно как-то, ибо — для чего?

Почему, в сущности? Но именно от этого-то, что странно, что по сущности никакой причины не было уезжать (а напротив), — от этого-то и хочу думать, что мы скоро увидимся, что правда сущности восторжествует.

Христос с тобой, моя рыбка светленькая, люби меня всегда так, как любишь, мне это очень нужно. Целую тебя, как здесь целовала.

Зина твоя

 

P.S. А Дима как тебя полюбил!

 

¹ Сергей Платонович Каблуков (1881–1919) — преподаватель математики в гимназии, музыкальный критик, секретарь Петербургского Религиозно-философского общества в 1909–1913 гг.

² Вероятно, речь идет о Блезе Сандраре (1887–1961) — французском писателе, объехавшем весь свет, побывавшем в России в 1903–1907 гг., ставшем свидетелем событий Первой русской революции в Москве, владевшем русским языком и в своих произведениях часто касавшемся русской темы.

³ Александр Александрович Мейер (1875–1939) — философ, публицист, преподаватель Народного университета в Петербурге, друг четы Мережковских.

⁴ Вячеслав Иванович Иванов (1866–1949) — поэт, мыслитель, филолог, переводчик, теоретик символизма.

 

1911.05.22

Д.В.Философов — О.А.Флоренской

Воскресение, 22 Мая 911.

 

Оля, дорогая, очень пусто без Вас. Как-то все потускнело, неблаголепно стало. А когда ссоримся, так прямо смотрим на Ваше место за столом, нет ли Вас.

Пакетик Ваш я развернул только дома. Не ожидал, милая, что Вы мне дадите такую дорогую для Вас вещь, ибо видел ее около Вашей постели, на полке в кабинете Дмитрия. И все каждый день напоминает мне о Вас. Очень ценю, верьте.

Маму Вашу милую поцелуйте. Скажите ей, что ей должно быть приятно, что есть еще лишние люди, которые Вас так нежно полюбили. Поблагодарите ее, что она отпустила к нам своего тихого, светлого ангела.

Тата вчера приехала. Антон уезжает в среду, а когда мы уедем, не знаю: Зина простудилась. Кашель, насморк, жар. Пока не поправится — страшно их отпускать.

Ссоримся часто, особенно из-за дачи. Дмитрий изныл, а никто с ним ехать теперь не может, а он думает — не хочет.

Во вторник вечером был на Варшавском вокзале. Провожал свою любимую сестру. Очень она измучена. Она у меня тоже солью лежит на сердце. Мама слава Богу лучше. Письмо Ваше и картинки получили вчера. Спасибо, милая.

Христос с Вами. Знаем, что нас не забудете.

Ваш Дима

 

P.S. Вышлю на днях нашу «Глодэновскую»¹ фотографию, снятую осенью, в столовой, при магнии. Она очень плохая, но вам напомнит нас.

 

¹ Франц фон Глодэн (von Gloeden) — известный в начале XX в. фотограф и живописец.

 

1911.06.30

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

С. Петербург

 

Пишу тебе из Петербурга, куда приехал на один день. Зина осталась в Веребье, ей все нездоровится.

Спасибо за письмо о цветах во сне. Все это и я чувствую. Но почему близость наша сонная, нездешняя? Кто виноват? Конечно, я больше, чем ты. Не умею к тебе подойти наяву. На мне такая жесткая, как бы мертвая, оболочка. Недаром, видно, мой «друг» Розанов называл меня мертвецом. И во сне твоем — «цветы от гроба». Но мама для меня не в гробу, а живая. И я живой, несмотря на мертвую оболочку. Но о главном моем живом я не умею ни с кем говорить. Главное мое, что я влюблен в Кого-то. Но вот в кого? Конечно, в Нее. Но Кто — Она? Не Зина, не Ты, не Маруся, — такая была девушка, теперь она жена не известного мне человека. Я во сне, тоже во сне иногда вижу Ее. Но не умею об этом говорить наяву. Только это не романтика, не мечта, а должно иметь и имеет какое-то реальное отношение к жизни. Но пока нет осуществления (знаю, что оно будет), я рад и снам…

«Встреча» наша беднейшая, я чувствую, как тебе тяжело одной, оторванной. Но что наша навеки и что это «встреча», вечное, мы тоже чувствуем. Спасибо тебе за всю твою любовь. Благослови тебя Господь за нее.

Твой Дмитрий

 

1911.08.11

О.А.Флоренская — В.Ф.Эрну

Конверт: Италия. Italia. Fierenze, Fiesole, via G.Verdi, 27 M^sieur W. Erne.

Штемпели: Манглис 13.8.11; Fierenze 3.8.911; Fiesole 4.8.11

 

Вечер 11, VIII, 1911. Манглис.

Адрес: Тифлис. Николаевская, 61.

 

Милый Володя, сегодня получила Ваше письмо, удивилась и обрадовалась. Пахнуло чем-то старым, близким и милым. Как все переменилось, но точно ничего и не было вместе.

Мне хочется, как Вы просите, рассказать Вам о себе и обо всех нас, хотя теперь редко говорю с кем-либо вполне из глубины души, с полнотою. О Люсе Вы знаете; сейчас она с нами. Весною, возвращаясь из СПб., я заехала за нею и мы вернулись вместе. Она все еще слаба физически и не успокоена внутренне. Лиля с мужем в Сураме, кажется, довольно счастлива. Шура с Андрюшей проводят лето в прогулках и коллекционировании жуков и пр. Гося за последний год сильно выросла и теперь в Тифлисе она мой наиболее близкий друг. Мама же все устает и тоскует. В общем трудновато всем порой приходится, но надеемся на лучшее. Вы спрашиваете о моих занятиях и планах. Цели мои и желания все те же, определенные: искусство и физика, но осуществление их гадательно. Сейчас вот даже не знаю, где буду через месяц. Это ужасно тягостное состояние, да и скитаться неведомыми путями усталось.

За последнее время вижу, что мало-помалу подвигаюсь в живописи, техника и внутреннее содержание становятся определеннее, так что даже могу сказать, какому роду живописи принадлежу — более всего по душе мне миниатюра, это с внешней стороны; а [внутр] по содержанию: школа, вообще религиозная живопись, виньетка и портрет. Видите, как определенно пишу?

Знаете, Володя, я как-то разучилась писать письма и говорить о внутреннем. Только больше безмолвно думается, а что и хочу сказать — не могу. М.б. оттого, что мало с кем приходилось близко бывать, соприкасаясь во внутреннем, в целях, а не в словах и минутах.

Редко говорю о Мережковских, нынче же скажу, п.ч. они в моей жизни слишком многое. Зинаиду Николаевну знала я и раньше, но в этом году, после Сережиной смерти, увидала вполне, сколько в ней бесконечной нежности и любви под всеми внешними покровами и сколько еще печали. Знаю и слышу, что о них, особенно о ней, думают, но думается, что Вы смотрите не так поверхностно и не с таким готовым осуждением, с каким принято это делать. О себе же могу сказать, что обязана им бесконечно многим, всею бодростью, какая только есть и, м.б., даже жизнью. Иногда, даже и сейчас, меня томит все, самая жизнь, слишком нестерпимо скучно и тошно становится. Но они самая твердая связь моя с жизнью, с этим миром, постоянная моя поддержка. Володя, все это мне очень дорого и Вы сохраните совсем про себя.

И я вспоминала Вас не однажды. А сейчас вспомнила Вашу добрую ко мне внимательность года четыре тому назад. Не то вчера это было, не то Бог знает когда. Спасибо за письмо. Ежели напишете мне, пишите все туда же, в Тифлис: где бы я ни была, всегда перешлют. Книгу¹ Вашу, коли можете, пришлите, мне хочется ее прочесть.

Будьте здоровы. Спасибо Жене² за привет. У меня нету нужных слов.

Господь вас сохрани.

Валя

 

Как растет ваша девчурка³ и что сестра?

 

¹ Вероятно, имеется в виду книга В.Эрна «Борьба за Логос». М., «Путь». 1911.

² Евгения Давыдовна Эрн (урожд. Векилова; 1886–1972) — супруга В.Ф.Эрна.

³ Ирина Владимировна Эрн (1910–1989) — дочь В.Ф. и Е.Д. Эрнов.

 

1911.09.05

О.А.Флоренская — Д.С.Мережковскому

5, IX, 1911. Ханаля

 

Ночью проснулась и плакала — отчего не могу жить с вами? Скитаюсь где-то, и все-все стало мне чужим, вся жизнь, если я не с вами. Не хочу, не могу так жить, а все-таки делаю так. Кажется, минутами сердце готово безмолвно разодраться на кусочки. Ежели не единственно-вечное, все ведь бессмыслица. Для чего же эта трата жизни? Когда я говорю со «старшими», вижу из их слов, что живут, п<отому> ч<то> день занят сотнями мелочей, за которыми некогда думать. Когда же думают — все кажется суетой и пустотой.

Дима, милый, не умею сказать, да может и не надо. Только иной раз думаю — зачем от вас всех уехала? Если бы не вы, просто оставила бы эту жизнь, не имея сил нести. А теперь несу, но только на это и есть энергии, а дальше — полное бессилие. Нарочно сюда приехала, думала забыться. Но природа только обостряет внутреннее, если оно сильно.

Здесь я вполне предоставлена самой себе. Взрослые или заняты хозяйством, или играют в карты. Ухожу в поле, в сад. Хорошо в винограднике. Спелые кисти, черные, желтые, зеленые, с синим налетом, свисают с лоз, иной раз до земли. Возле ни души.

Только теперь замечаю, как я изменилась за те шесть лет, что не была здесь, как мне дорог север. И еще, знаете, Дима, мне нужна теперь природа вместе с ч<елове>ком. Когда же она сама по себе — страшно, почти живая она. Все кажется, будто говорит. На даче еще как-то задремала, прислонясь к дереву в зной, меня заставил встать, оглянуться голос пшеничных колосьев — «Чашу спасения прими¹»… Почему-то это глубоко страшно всегда, хотя и знаешь, что почудилось.

Ерунду я пишу. А в окно слышен шум воды в канавах и неистовое трещание ночных кузнечиков. Жарко. Но я тоскую о севере. Ах, Дима, если бы все можно было делать так, как хочешь. Давно вы не писали. Все вспоминаю наше прощанье на вокзале. Не могла ничего сказать, не было сил. Неужто же долго еще не увидимся, не встретимся?

Дима, думаю я часто: что дает мне право думать о вас, как о своих, как о самых близких? И смею ли быть навсегда с вами? Что я вам? Господи, если нет, не должно, не нужно вам, зачем же так мучительно люблю, вечно тоскуя?

Простите. Христос вас храни.

Оля

 

С ужасом думаю о вашем отъезде за границу, оттягивающем встречу почти на год.

 

¹ Псалом 115, 4: «Чашу спасения прииму, Имя Господне призову». Псалом читается перед причастием.

 

1911.09.15

О.А.Флоренская — В.Ф.Эрну

Конверт: Италия. Italia. Roma. Fermo in posta. Si<n>eur V. Erne

Штемпели: Тифлис 17.9.11; Roma 8.10.11

 

16, IX, 1911.

Тифлис. Николаевская, 61.

 

Милый Володя,

сегодня получила Ваше письмо и, как всегда с Вашими письмами, обрадовалась. Хочу сказать немного в ответ на Ваши слова о Церкви. Я их ценю и знаю, как они сказаны — серьезно и с любовью. Так же и ответить хотелось бы. Быть может, ежели у нас всегда хватало бы желания и сил говорить с любовью, мы все всегда слышали бы голоса друг друга. Быть может, все нелепости от недостатка любви (и терпения, которое, впрочем, уже заключается в первом понятии) и происходят.

Володя, милый, поверьте, положа руку на сердце, — говорю:

Нет, не враждебны М<ережковск>ие Церкви, и только против церкви восстают, впрочем, и ее любя и ненавидя вместе. Я поняла сегодня с ясностью из Вашего письма, что все недоразумения вокруг них происходят от их внешнего бездействия и молчания. М.б., они (смею сказать «мы») слишком слабы, чтобы сказать о дорогом, но поверьте, что любим, ищем, молимся все о том же и о том же. Есть Камень веры, да пути к нему трудны. Я знаю, как опасны умолчания, и мое горячее желание жизнью сказать о любви своей к Церкви. Да разве мы были бы живы без нее.

Я знаю, все вокруг меня предостерегают приблизительно, как Вы, если верят, или же вовсе нелепо, если не верят. Но как могу словам посторонних верить больше, нежели глазам своим, ушам и сердцу? Ведь я знаю их более, и их радости, их стремления и слабости.

Володя, ведь в церкви живое сердце обросло мертвой разлагающейся корой. Неужели же сердце не любить и не хотеть очистить? И ежели бы даже в коре попались случайно две-три жемчужины, то все-таки сердце живое тысячекратно дороже.

Вы говорили о Белом. Он не пример, п<отому> ч<то> у него нет воли. Разве он здоровый и живой? Когда думаю о нем, всегда остается чувство необычайной жалости.

Ну вот, я сказала, что хотела. Понятно ли — не знаю. Если нет — не сердитесь. Только поверьте, что от самой души говорю. Глупые выходят у меня слова и корявые. Но ведь так всегда, когда говоришь, особенно пишешь, о важном, дорогом. Ну уж простите.

Светлая Дева да будет с Вами.

Еще прошу — простите, если что не так.

Ваша Валя

 

P.S. Так хочется мне, чтобы Вы поняли, что не от легкомыслия пишу, а от того, что только во мне есть твердого, истинного и искреннего.

 

1911.11.11

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

11/XI 911

 

Оля родная, все это время мучился, что тебе не пишу, а не писал, п<отому> ч<то> не знал, как решить. Теперь мне все ясно, внутренне, в чем и я уверен, так и тебе также будет.

Во что бы то ни стало, ты должна жить в Петербурге с нами будущую зиму. По последним письмам твоим видно, что это для тебя вопрос духовной жизни и смерти, и, м.б., не только духовной. А для твоей мамы это все-таки вопрос житейский. А нельзя, неправедно жизнью жертвовать житейскому. Так думает и Зина, и я уверен, что ты так же будешь думать. Да и не значит вовсе, что, живя в Петербурге, ты навсегда покинула маму. Ты ведь всегда можешь к ней поехать, хотя бы даже на целые месяцы, напр<имер> пока мы за границей.

Вопрос только, чтобы ты жила не в Тифлисе, где тебе нечем жить, а с нами. Если бы для тебя вопрос о маме решился именно там, то все остальное уже неизмеримо легче и проще.

Материальная сторона пусть тебя совсем не смущает.

Вот (говорю это только для примера) теперь у нас есть надежда на новый журнал, как это ни дико и ни странно — представь же себе с кем — с Леонидом Андреевым¹. Он сам предложил нам. Сознательно, будто бы, принимает часть нашей программы — «религиозную общественность». (Христианство для него все еще «проблема».) Но вообще договориться с ним, кажется, можно. Он человек наивный до ребячества, но очень милый, жалкий и, главное, скромный, сознающий свою беспомощность. И он приходит за помощью. Отчего же не помочь? Ведь он — представитель бесчисленного множества таких, как он. Издатель есть, самый солидный. Так что если мы решим с Андреевым, то журнал будет. М.б., и не решим, и ничего не выйдет. Но я к примеру только говорю. Если будет журнал, то вот тебе и заработок. Секретаршей, конторщицей — не знаю чем, но мы тебя пристроим наверное на те 50 р. в месяц, которые, ты пишешь, тебе достаточны для жизни в Петербурге.

А не журнал, так другой заработок найдешь. А если и ничего не найдешь, то будешь жить на наши деньги. Мы тебе с Зиной будем давать эти 50 р. в месяц. Нам это совсем не трудно. А если бы даже и трудно было, то все равно, так надо. Пойми же, что так надо, — иначе нельзя. Мы не можем видеть, как ты погибаешь, не можем читать твоих ужасных писем.

Реши твердо, безоговорочно, как мы решили, что ты будешь с нами жить, — и сразу тебе легче будет. Ну, право же, так, милая!

Теперь о твоем приезде на Рождество, — я не знаю, сможем ли мы ждать до Рождества, — ведь это значит остаться в Петербурге до 15-20 Января, а Зина и теперь сильно кашляет и ужасно устала. И я устал очень. Мне тоже надо полечиться, т.е. пожить спокойно, в тишине и уединении. Если бы ты знала, чтo тут в Петербурге делается с нами, как нас разрывают, особенно Зину!

Мы думаем ехать в самом начале Декабря. Вернемся в Апреле. Тогда ты и приедешь к нам уже навсегда. С нами — на дачу, а потом в Петербург.

Так, так, Оля, да? Главное, чтоб ты это решила окончательно — переехать в Петербург в будущем году и тогда все выяснится и будет легче. Всегда о тебе думаю. Не думай, что забыл. Да уж и не думаешь. Молюсь всегда.

Тут в Петербурге много трудного и горького, но и много отрадного.

В письме не напишешь.

Господь с тобою, родненькая.

Дмитрий

 

¹ Замысел создать новый «гражданский» журнал, который Л.Андреев обсуждал со многими, в том числе с А.Блоком, не реализовался.

 

1911.11.23

З.Н.Гиппиус — О.А.Флоренской

23.11.11.СПб.

 

Оля милая, не писала тебе оттого, что все думала, как бы написать такое письмо, где много можно высказать. Вот теперь и хочу. Меня давно мучит ненормальность наших отношений, наших свиданий. Кое-что я всегда высказывала, но точно не до конца. Помнишь, весной, когда ты говорила о Рождестве, я не очень хотела загадывать, хотелось как-то иначе, по-другому. Самая суть наших отношений не такова, чтобы оправдывались они случайными и краткими свиданиями в свободное время. Помнишь, ты сама писала, что не хочешь быть «при» нас. Летом, если бы провести несколько месяцев вместе, уж началась бы «жизнь», которая потом и вылилась бы в определенную форму. А приехать из Такой дали на Рождество, на две недели, — и опять уехать, — тут, пойми, вместе с радостью свиданья есть что-то нестерпимо грустное и досадное. Милая, прости мое «буйство», но что же мне делать, я чувствую, что с тобой — хочу не этого. Ты не хотела в Москву приехать, а это наверно все-таки начало чего-нибудь было бы. Из-за тебя я, вообрази, часто теперь гляжу на Мариэтту и внутренно на нее злюсь; полная несправедливость, чем же она виновата, что она — не ты? А я злюсь. Вот, живет в Москве, — и всегда тут, всегда можно ее видеть, даже когда не хочешь. Она и спорит, и в разговоры и дела входит, она — тут; а Оля за тысячи верст и может лишь раз в год приехать на 10 дней «погостить». Мы 8 месяцев живем в России, только 4 за границей; нынче будет и того меньше, вернемся в марте; но 7 из них мы живем без Оли. Я не тебе на тебя жалуюсь, родная, а как бы всем нам на это явление. Все время думала я, как бы лучше сделать, чтобы ты жила в дальнейшем вместе. Это все равно надо сделать, но у меня есть надежды, что можно сделать хорошо, т.е. так, что у тебя будет и нужный заработок в СПб., и дело. (Сейчас еще не решилось вполне, оттого и не хочу подробности писать. Должно решиться скоро. Между прочим, это тоже стоит отчасти в связи с нашей поездкой за границу.) Если мы не поедем теперь, то уже не стоит вовсе ехать, до <нрзб.> то! Не могу в письме рассказать тебе всех сложностей. Мне ехать <нрзб.> не просто не «хочется», но ехать <нрзб.> очень трудно и страшно, а ехать надо, следует. Страшно от <нрзб.>, ибо у нас всегда виноваты самые невинные, нечисты самые чистые — даже с «их» точки зрения чистые. Но — не в том дело. Дело в том, что я не хочу, чтоб ты приезжала на 10 дней или две недели, это слабость, но слабость, когда нужна хоть какая-нибудь сила. Я хочу, чтобы ты мне жить помогала, а я тебе, чтобы вместе, <нрзб.> у нас руки были приложены, <нрзб.> гостить у товарища, друга вер <нрзб.> должна понять это, и поймешь, потому что, в сущности, сама так же думаешь. Это я знаю <нрзб.> так же, — знаю потому, что знаю также любовь, смысл ее, и сама тебя люблю. <Нрзб.> вот весь в том, чтобы не было «гостьи», с которой едва свидишься — надо расставаться. А последнее воспоминанье — именно грусть разлуки. Я так много обо всем этом вспоминала, что у меня являлись даже самые фантастические идеи. Перед фантазиями <нрзб.> бы не остановилась, но, к сожалению, <нрзб.> основывались на «устройстве» <нрзб.>, на некотором внутреннем <нрзб.>, а не на открытом «преодолении» <нрзб.>. А надо именно тихое и твердое преодоление. Если то дело устроится, о котором теперь идет речь, то многое же устроится.

Мы долго сомневались, ехать ли нам теперь за границу, и боюсь, что если бы не поехали, я бы соблазнилась рождественским свиданьем^* <нрзб.> и такого письма бы тебе не написала <нрзб.>.

На днях напишу опять о твоем рисунке и о многом другом.

 

^* Хотя, вспомни, я никогда не писала тебе «приезжай непременно на Рождество», я не сомневалась, даже помимо <нрзб.> заграницы.

 

1911.12.13

О.А.Флоренская — З.Н.Гиппиус

13, XII, 1911.

Тифлис. Николаевская, 61.

 

Уж половина второго ночи, все давным-давно спят, а я сижу и думаю о тебе. Каждый день, все время думаю, но писать чего-то трудно, перо из рук валится, когда вспоминаю тебя — живую, милую, а не на бумаге. Как я хочу к тебе. Родная, ненаглядная, мне непонятно, почему мы врозь и как это возможно терпеть. Ведь потерянного времени не вернуть. Без Любви жить нельзя, а кто же на земле мне дороже вас?

И снова не могу писать — на бумаге одна риторика, мне вовсе не то хочется сказать. А как я скучаю хотя бы без писем твоих…

15, XII — Снова тоскую. Берусь за книги, за краски, но мысли бегут мимо и все кажется неважным. Отчего ты не пишешь? Д<о> с<их> п<ор> не могу понять, что Сережа не со мной, и часто мучительно нужно, чтобы он был около. Упрекаю себя за каждую минуту, которую не была с ним, за каждое не сказанное слово. И знаю, Зина, (от этого-то знания особенно больно), что то же и с тобой, с вами. Иногда готова сию секунду бежать к вам, ни о чем не рассуждая. Меня мучает сила Любви, так во мне и остающаяся, бездеятельная. Иногда думаю о вас так, точно никогда до смерти не увижу. А после вспоминаю, что радость так возможна, и еще горче станет.

Мне трудно писать, п<отому> ч<то> чувство слишком сильно и тягостно. Не забывай, не оставляй меня.

Как ничтожны дни и, в конце концов, и самая жизнь — ни к чему.

О если бы срок ее был краток…

Перечла твои прошлогодние письма и по ним вижу, что сейчас моя душа пустее и унылее, нежели год тому назад. Тогда были вспышки горя, а теперь — непрерывная почти тоска и часто скука.

Верно, вы уже уехали, не знаю — куда писать.

Если бы ты видела, как я безбожно непроизводительно трачу дни… И для этого-то так далеко от вас…

 

1911.12.24

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

24/XII 1911

 

Оля родная,

сегодня в Сочельник зашел в церковь Пантелеймонскую, где меня крестили, и поставил свечку Божией Матери.

О тебе подумал, а вернувшись, нашел твое письмо, где пишешь о Рождестве.

Прости, что так давно не писал, но у нас все благополучно и любим тебя, и помним всегда, и ждем к весне навсегда.

Сейчас у меня очень светло на душе, не знаю почему — так праздник, должно быть. Я очень люблю Рождество. У нас елки везде, а вечером все соберутся, будем молиться и о тебе вспоминать. Ты так сегодня близко ко мне, как уже давно не была.

А на дворе 15 гр<адусов> мороза, но хорошо, тихо. Я люблю мороз на Рождество.

Мы уже заказали билеты и паспорта заграничные — думали ехать 21, но в последнюю минуту от Рождества не хватило духу уехать.

Недавно встретил Марусю¹. Я ее все так же люблю, как любил, — и она меня. А у нее скоро будет третий ребенок. И мужа любит. И прямо сказала мне, что меня любит и всегда будет любить. Она очень простая и хорошая. Вся в быту до рабства. Но я ее и так люблю. Ее видеть почти невозможно. Муж безумно ревнует. Видел ее только три раза: раз на улице; она так посмотрела на меня, с таким страхом и счастьем, что я с ума сошел; второй раз в большом светском обществе, где я (для нее одной) читал главу из Ал<ександра> I — Дневник Елисаветы Алексеевны; и последний раз — у ее матери.

Хорошо, что через два дня уезжаем, а то совсем завертелись бы.

Адрес наш прежний:

Франция, Париж.

11^bis Avenue Mercedes. Paris XVI. Dm. Merejkowsky².

Пиши туда. В Париже пробудем, кажется, около месяца, а потом в Пиренеи, в По. Это крошечное местечко, где тепло и тихо.

Целую тебя крепко. Матерь Божия сохранит тебя. Все хорошо будет, и вместе будем.

Получила Зинин подарок?

Дмитрий

P.S. С Л.Андреевым все расстроилось. Он оказался в практических делах совсем легкомысленным — и вообще слишком глуп. Теперь Ф.Сологуб предлагает журнал. Не знаю, выйдет ли что-нибудь.

 

¹ См. примеч. к письму от 1910.06.16.

² З.Гиппиус и Д.Философов, обеспокоенные известиями о том, что охранке известны их контакты с Борисом Савинковым, принимают решение приобрести собственную квартиру в Париже. Они убеждают Д.Мережковского в необходимости сделать это и покупают квартиру в квартале Пасси, которая станет их домом в эмиграции.

 

1912

 

1912.03.24

З.Н.Гиппиус — О.А.Флоренской

Carlton-Hфtel Restaurant Astoria Berlin, Unter den Linden 32.

24.3.12.

 

Дорогая,

пишу тебе два слова, в Страстную субботу. Вспомнишь ли меня сегодня? Мы эту ночь проведем в вагоне. Ни на один поезд не могли достать раньше билетов. А позднее не хотели. Что же делать, видно, такой встречи светлого Праздника и стоим.

Димина мать¹ скончалась раньше, чем он приехал, и не приходя в сознание. Очень ему это трудно. Напиши ему.

Я напишу тебе вскоре после приезда.

Обнимаю тебя, родная, трижды целую, помни о нас.

Твоя Зина

 

P.S. Очень устала, поезда плохие, целый день лежу, едем в 11 ночи. Только утром 26-го будем в СПб.

 

¹ А.П.Философова.

 

1912.08.08

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

Конверт: [Тифлис] Ольге Александровне Троицкой [Николаевская 61].

Боржом Паран №124 Модебидзе Обр. Тифлис Николаевская 61

Штемпели: С. Петербург 10.08.12; Тифлис15.8.12; Боржом 17.8.12; Тифлис 18.8.12

 

8 Авг<уста> 1912 г.

Верино

 

Оля, родная, хочется тебе написать хоть два слова. Все это время ждали тебя и были почему-то уверены, что ты все-таки приедешь. Отчасти потому не писал, и отчасти потому, что всякие внешние глупости замучили меня до потери сознания. В Петербурге — следователь, прокурор. А потом хлопоты, чтобы дело прекратили, но его не прекратили, и вот 2 Авг<уста> как раз <в> день моего рождения я получил, наконец, обвинительный акт. И на этом успокоился окончательно. Значит, суда не будет, и теперь уж от меня ничего не зависит. По всей вероятности, осудят, м.б., и в тюрьму посадят, но едва ли надолго — уж очень нелепо — это все говорят. Вообще всякая моя тревога об этом прошла, и теперь я думаю только о том, как бы поскорее кончить роман. А за «Александра», пожалуй, опять будут судить. Ну что ж, в такую уж линию мы попали: взялся за гуж, не говори что не дюж…

Оля, как я понимаю, что все это пустяки сущие — перед твоим горем. В самом деле, точно роковое что-то в этой силе, которая разлучает нас. Уж сколько времени ты рвешься к нам и все понапрасну. Верно, и мы виноваты. Так мы погрязли во всяких житейских суетах, так объязычились. Если бы ты теперь к нам приехала, то не знали бы мы, как тебе и в глаза смотреть. Обывательщина самая гнусная. И даже не очень от нее страдаем: а так себе — день да ночь, сутки прочь. Внутри-то все по-прежнему, все есть, но ведь мало только внутри. А как выявить, не знаем. Бездарны, слабы, слепы, глупы какой какой-то щенячьей глупостью. Вот уж «не брачные одежды»!

Иногда приходит в голову: не слишком еще рано? Не надо ли еще чего-то внешнего, от нас независимого, чтобы началось «выявление» внутреннего? Конечно, это плохое утешение и вовсе не оправдание, п<потому> ч<то> на Бога надейся, а сам не плошай. А мы плошаем в высшей степени.

Потому-то я отчасти рад — суду, тюрьме. И это тоже, конечно, не оправдание, но хоть объяснение.

Пойми: «часовеличия» (личного благочестия) мало (хотя и его-то почти нет, даже напротив, пожалуй, «нечестия»), а как выйти из личного, «часовеликого» в общественное — неизвестно. За что ухватиться? За какую реальность? Никому-то, никому как будто и не нужно то, за что мы стоим. И как посмотришь, то, пожалуй, праведного не нужно.

Ну, будет, тебе и так тошнехонько, а я на тебя еще тоску нагоняю.

Помни все-таки: отчаянья, унынья все же нет ни у меня, ни у нас всех. В темноте что-то светится, и я знаю, что не обманет. Бывают минуты совершенного прозрения, совершенной радости. Но эти минуты родные, одинокие и не сообщаемые, — главное, не сообщаемые…

Оля милая, прости, что так долго и тупо и безбожно молчал. М.б., и опять замолчу. Но помни: то, что между нами есть, — есть и никогда, никогда не исчезнет. И что мы, наконец, будем вместе не только «там», но и «здесь» еще вместе, я твердо верю, и даже не верю, а знаю. И Зина тоже.

Господь с тобою, родная. Помолюсь за тебя. Помолись и ты за нас всех.

Крепко, крепко целую.

Любящий тебя

Дмитрий

 

1913

 

1913.09.15

О.А.Флоренская — В.Ф.Эрну

15, IX, 1913. СПб. Сергиевская, 83, 17.

 

Милый Володя,

хочу попросить Вас вот о чем (простите, что с просьбы начинаю): не можете ли написать мне, что остается сейчас на Тифл<исских> курсах. Мне очень важно знать, кто сейчас читает на ест<ественном> отд<елении>, есть ли в этом году кто новый, особенно — кто физику читает и как. Мне там осталось год прослушать, в Тифлис ехать ужасно не хочется, но может придется. А м.б., можно прислать бумаги и плату, а самой приехать к Рождеству, прямо сдавать экзамены? Кажется, у нас все можно? Если только Вам не трудно, напишите обо всем.

В моей жизни сейчас во всех смыслах тяжелая полоса, и ежели не переплыву ее скоро, не выплыву, пожалуй, вовсе, а жаль жизни и того, что могло бы быть.

Как Ваши занятия? И что вообще?

Поклонитесь Жене.

Будьте здоровы.

Ваша Валя Ф.-Т.

 

1914

 

1914.01.07

О.А.Флоренская — П.А.Флоренскому

Конверт: Сергиев Посад. Штатная ул., д. Озерова Е.В.Б. Свящ. П.Флоренскому

Штемпели: Москва 7.1.1914; Сергиевский Посад 8.1.14

Рукой П.А.Флоренского: Получ<ено> 1914.I.8

 

7, I, 1914. Москва Никитский б., д. 6, кв. 17.

 

Милый Павля,

поздравляю тебя с 33^им годом. «Кланяюсь годам твоим и <нрзб.> просим».

Володя Эрн ввел меня в «цвет Москвы» — Иванов читал свою трагедию¹. Как сестра знаменитого брата, встречена была весьма любезно, но, увы, кажется, быстро рассеяла чары.

Вчера с подругами первый раз бегала на лыжах за городом, понравилось очень, а упала всего один раз.

Люся теперь с утра до ночи в больнице. Поцелуй римского базилевчика². Будь здоров.

Тв<оя> Валя

 

¹ В.Ф.Эрн был дружен в В.И.Ивановым, скончался в его московской квартире. Тут, вероятно, речь идет о трагедии с античными хорами «Тантал» Вяч. Иванова.

² Так называет О.А.Флоренская своего племянника, первенца П.А. и А.М. Флоренских Василия (1911–1956). Сохранился бюст Васи, вылепленный О.А.Флоренской.

 

1914.01.30

З.Н.Гиппиус — О.А.Флоренской

30-1-14. СПб.

Серг<иевская>, 83

Милая Оля,

Я тебе не писала потому, что совсем не знала что могу тебе сказать. Ты сама все знаешь собственным разумом и с такой непреложностью, что тебе не очень нужны другие мнения. Я- то хоть полагаю, что ты часто ошибаешься, но спорить с тобой не хочется, бесполезно. Да и зачем?

Могу только одно сказать, с нашей стороны: мы никогда не хотели твоего «детства» и не могли становиться для тебя «отцами» в том, самом главном, что, казалось, нас связывает. Но раз ты хочешь стать на эту плоскость, сводишь на это свою позицию, — своди, становись. Если так тебе лучше, если этим для тебя все объясняется — пускай будет так. Но мы-то все же не чувствовали и продолжаем не чувствовать себя «семьей», в которую возвращаются «дети», после исканий, «радостей жизни» вне ее; поэтому не разочаруйся, если, вернувшись, не найдешь опять успокоения.

А кроме того — став на эту позицию, уже держись крепко. Уже не говори, что ты «сестра», и с этой точки зрения уже и не подходи. Но и помимо того, что я не признаю за тобой права писать такие увещательные и предостерегательные письма, как ты написала Дмитрию, я еще и фактически этого письма совершенно не понимаю. И, пожалуй, тут уже отцовство и детство ни при чем, а просто незнание фактов. Я не знаю, какие статьи писал Дмитрий «о крови», а так как все его последние статьи я твердо читала, то и не могу понять, о чем ты говоришь и против чего предостерегаешь. Таким образом, если у тебя было намерение письмом своим оказать нам помощь, то это намерение не удалось.

Помощь возможна только взаимная; мы, это правда, всегда ждали и хотели твоей помощи; перестали ее ждать только тогда, когда увидели, что сами не поможем тебе, что ты не сможешь, ну просто не можешь принять никакой нашей помощи. Для принятия чужой помощи требуется столько же, если не больше, силы и сознания, чем для подачи самому. Все равно, по каким причинам ты не можешь получить от нас помощи. Все равно потому, что какие бы ты причины ни привела, они будут «вторые». Я до сих пор думала, что невозможность взаимной помощи обуславливается всегда одной, первой, причиной: разностью отношения к Главному. Теперь же я не знаю, что и думать. Факт на лицо, взаимной помощи между нами нет. Разность отношения к Главному я не имею ни смелости, ни возможности предположить. И недоумеваю. Во всяком случае, ты можешь понять, что все «вторые» причины мне тут неинтересны, и ровно ничего для меня объяснить не могут. Ошибочна или нет моя точка зрения, — но она очень определенна. У грудного ребенка нет одинакового со мной отношения к Главному, и я понимаю, что мы не можем с ним делать одно Дело и помогать друг другу. Но если бы выявилось, что есть такое одинаковое отношение, то факт, что это грудной ребенок, уже не играл бы для меня никакой роли, это был бы просто личный признак, больше ничего. Я нарочно беру абсурдный пример, чтобы пояснить тебе мою мысль. Я провожу ее до конца. Поэтому все твои указания на разность возрастов, психологий, внешних положений, характеров, склонностей, привычек, состояний и т.д. для меня неубедительны и ровно ничего не меняют. Я даже и смотреть в эту сторону не желаю. Вижу только: все, носящие в себе одинаковое отношение к Центру, не могут быть неспособными ко взаимной помощи, притом конкретной и постоянно нужной. И далее: никто из нас тебе не может оказать помощь, никому из нас и ты ее не оказываешь, не можешь, даже когда и хочешь.

Вот тут и все мое недоумение. Если же для тебя или нет этого недоумения, или ты разрешаешь его, удовлетворяешься, «вторыми» причинами — тем лучше для тебя, т.е. легче. А я предпочитаю его пока вовсе не разрешать.

Для полной ясности я выключила из моих положений даже любовь, личную симпатию или антипатию; представь, что и любовь может быть одной из «вторых» причин. Любовь еще не главный критерий и еще не Центр. Бог есть Любовь, но любовь, для нас, еще пока не Бог.

Ну вот, с посильной ясностью — я тебе свое высказала. Я, впрочем, ничего от тебя и не скрывала. Верю вполне, что ты любишь нас, но, пока не почувствуешь нужды и возможности нашей помощи — не пытайся и нам ее оказывать: ничего не выйдет. Будь здорова и весела, целую тебя. Тата еще в Одессе (умерла тетя Вера). Скоро мы надеемся уехать за границу, очень устали. Христос с тобой.

Твоя Зина

 

1914.02.16

Д.С.Мережковский — О.А.Флоренской

Сергиевская, 83.

16/Фев<раля> 1914 г.

 

Милая Оля,

я получил твое письмо в очень тяжелое для нас время, когда физических сил не было тебе отвечать. Я чувствовал, что отвечу не спокойно и, значит, не верно для себя, по кр<райней> мере неверно — не из глубины. Теперь все прошло (ну, не хоть и не все, а главное), и я отвечаю тебе так спокойно, как только могу.

Да, письмо твое показалось мне не-братским, нелюбовным, хоть и в любовь твою к нам и к нашему верю. Но ты попала в нелюбовное положение не только по твоей, но и по нашей вине. Нелюбовь от неравенства. Мы требовали, чтобы ты была во всем сейчас нам равна, — ты не смогла, да это и невозможно было тебе. У тебя не только совсем другой состав личности, но и другая жизнь, другой возраст. И вот получилась неясность: то «отцы и дети», то сестры и братья. Или другими словами — неизвестно, в каком ты положении — рядовой или штаб. Ты сама не имела силы выбрать своего положения и утвердиться в нем, а мы не сумели поставить тебя, куда следует.

Отсюда и неясность твоего вопроса о «жертве». Если ты «сестра», а не «дитя», в «штабе», а не «рядовой», то не должна со стороны говорить о моей (нашей?) «жертве», как будто моя (наша?) «жертва» — не твоя. Не должна возлагать ответственность за «безжертвенность» на меня одного, а должна возлагать ее на всех нас и на себя в том числе. Должна говорить не «ты», «не «вы», а «мы». А знаешь ли ты, какая твоя, наша жертва? Если знаешь, скажи просто и точно. Я не знаю, мы не знаем. Не от нашей воли зависит избрание жертвы. А мы сейчас не чувствуем «избрание». Искать жертвы, создавать ее искусственно, мы не [имеем права] смеем. Тем более я один. Тут я стал бы в положение «пророка» и «учителя», самое для меня отвратительное и нестерпимое. А ведь в это положение ты меня и приглашаешь, говоря не с нами, а со мной (писателем) о жертве?

Если же ты — «рядовой», то чтo ты знаешь о наших опасностях, тяжестях, муках и, м.б., «жертвах»? М.б., мы гораздо ближе к ним, чем ты думаешь. Тогда тебе нужно оберегать нас, бояться за нас, телом своим заслонять нас от жертвы. А не звать: «Что же вы струсили, штаб, идите вперед!» [«иначе я уйду от вас»]. Нелюбовные твои слова об «острие», на котором я стою, и призыв: «кинься же вниз!» Прости, Оля милая, но это — «искушение», «провокация» (та самая, которая сейчас окружает нас отовсюду и страшно больно мне было твое участие в этой «провокации»). В твоем «кинься же вниз!» звучит «а ведь вот не кинешься!» — и мне хочется тебе ответить: «да не кинусь, а уж если кинусь, то, во всяком случае, не по твоему [призыву] зову». Ты не усиливаешь, а ослабляешь, искушаешь меня. Знаю, что невинно и печально. Но все-таки больно и страшно.

И практически ты во многом ошибаешься, многого не видишь и не знаешь. Слишком торопишься, по-детски. Все идет тяжелее, труднее, медленнее, чем ты думаешь, но все-таки идет. Мы кое-что сделали и делаем и еще сделаем. Если моя литература тебе не нужна, то многим еще нужна.

(Кстати, твоих слов, что я все говорю «о крови», я совсем не понял. Где я говорю «о крови»? Я говорю о вещах очень внеш-них.) [или все-таки нужное к].

Мне кажется, что ты сделала большую ошибку, что уехала в Москву. Тебе надо было остаться около нас и терпеливо ждать соединения, чтобы войти в наши дела, т.е. остаться «рядовым». А ты, не войдя в «штаб», обиделась и ушла в себя. Это все старый «индивидуализм», старое одиночество и опять, прости, старое самолюбие. Тут была твоя «жертва» (знаю, очень больная и болезненная), и если бы ты приняла ее, то, м.б., увидела бы, что и мы не без «жертвы».

Но все это прошлое, а «кто прошлое помянет, тому глаз вон». Надо думать о будущем. Что мы «из одной утробы» — это я и мы все всегда чувствуем. И не отречемся от тебя. Если ты захочешь к нам подойти, то мы пойдем и тебе навстречу.

Главное бы, повидаться. Хорошо, если бы летом ты приехала к нам — на неделю, а на бoльшее время, — опять, пожалуй, ничего не выйдет — все затянется, замшится житейскостью. Но если приедешь на определенное время для определенной цели и с определенными намерениями, то будет полезно и нам, и тебе. Ведь письмами ничего не выяснишь. А много надо выяснить, много за это время накопилось опыта. Зима эта имела огромное, деловое значение для нас и очень отрадное. Если бы ты была в Петербурге, то я не сомневаюсь, что ты была бы уже совсем с нами. Но издали ничего не поймешь, ничего не скажешь — только друг друга «искушаешь», «провоцируешь». Хуже всего — полу-близость, полу-даль — «Москва — Петербург» — ни далеко, ни близко.

Зина тоже тебе пишет. Давно написала, но я просил ее не отсылать письма до моего.

Целую тебя крепко и крепко надеюсь, что все-таки мы будем вместе.

Твой Дмитрий

 

P.S. Мы на будущей неделе едем за границу до конца Апреля, начала Мая.

Адрес: Paris XVI^e 11^bis Avenue Mercedes. Но сюда еще успеешь ответить.

 

Публикация составлена по материалам архива семьи священника Павла Флоренского.

Публикаторы приносят благодарность за предоставление материалов игумену Андронику (А.С.Трубачеву) и Н.А.Флоренской.

Публикацию подготовили А.И.Олексенко, В.П.Флоренский, П.В.Флоренский и Т.А.Шутова

 

Публикаторы благодарят за помощь и поддержку в подготовке материала Завод экологических технологий и экопитания «Диод» и лично В.П.Тихонова